Sériot, P. – Samain, D. (ed.): La structure de la proposition : histoire d’un métalangage. Cahiers de l’ILSL, Université de Lausanne, no 25, 2008
Рассматриваемый сборник (коллективная монография) содержит выступления участников научной конференции, которая состоялась 5-7 октября 2006 г. в Крэ-Берар (Франция). Темой конференции, в которой принял участие ряд выдающихся ученых – знатоков истории языкознания и логики - были судьбы понятия «пропозиции», понятия, которое сами редакторы характеризуют во вступлении как «непостоянный объект» (objet instable) (с. 1). Это понятие (фр. proposition, лат. propositio) восходит к греческому термину logos в том значении, в котором его использовали Платон и Аристотель в трудах, положивших основу как логики, так и языкознания. Уже само это происхождение понятия указывает на то, что его анализ покажет колебания между значениями «суждение» и «предложение» и приведет к углубленной постановке вопроса о соотношении логики и языкознания.
Для слависта сборник интересен, в частности, еще и тем, что в нем уделяется внимание русской грамматической традиции в мере, значительно превышающей среднестатистическую меру такого внимания в западных общелингвистических трудах.
Сборник содержит следующие статьи: обзорное Введение, написанное редакторами сборника (D. Samain, P. Sériot; с. 1-14); Краткая история пропозиции (S. Auroux; с. 15-34); Пропозиция как гномон языка (F. Lo Piparo; с. 35-50); Subiectum и praedicatum от классической античности до Пор-Рояля (G. Graffi; с. 51-68); Пропозиция и модальность высказывания во французской грамматике 17 и 18 веков (V. Raby; с. 69-90); Пропозиция и модификаторы во французской грамматике (B. Bouard; с. 91-116); Анализ пропозиции в традиционной французской грамматике (P. Lauwers; с. 117-136); Три основные черты элементарной структуры высказывания в синтаксисе Андре Мартине (R. Jolivet; с. 137-146); Языки и метаязыки: глагол и предикация у Геймана Штейнталя (D. Samain; с. 147-166); Лингвистическая теория Германа Пауля (M. Vanneufville; с. 167-180); Двойственность и двусмысленность понятия пропозиции (A. Rousseau; с. 181-200); Эволюция моделей пропозиции в португальской грамматике с 1536 по 1936 гг. (M. Maillard; с. 201-216); Возникновение и развитие психологической грамматики в России в 19 веке (E. Simonato; с. 217-234); «Форма слова» в русском лингвистическом мышлении (F. Fici; с.235-248); Диффузный синтаксис, слово-предложение и междометия у Марра и марристов (E. Velmezova; с. 249-262); Медведь и охотник: кто убил кого? Пара субъект/объект в стадиальной синтаксической типологии, СССР, 1930-1950 (P. Sériot; с.263-294).
Вкратце и с некоторым упрощением можно содержание сборника (коллективной монографии) характеризовать как увлекательную историю упорных попыток построить стройную и строгую модель предложения-суждения на базе пары субъект-предикат и столь же упорного сопротивления этим попыткам со стороны фактов языка.
Двучленная (или трехчленная - со связкой) субъект-предикатная схема пропозиции-суждения с субъектом-подлежащим в именительном падеже и глаголом в финитной форме, восходящая к Платону и Аристотелю, была возведена на два столетия в норму европейской грамматики, в частности, благодаря грамматике Пор-Рояля (1676). Авторы этой грамматики Клод Лансло и Антуан Арно довели до совершенства искусство приводить предложения любого строя к этой схеме. Так, напр., лат. безличные выражения pudet me они анализируют как pudor tenet или est tenens me; statur, как statio fit; pluit как pluvia fit или cadit (с. 63-4).
Систематическое преодоление этого схематизма стало возможным лишь в 19 веке в результате появления «романтического» стремления выявить особенности собственного языка, а позднее в результате появления психологической теории языка (Г. Штейнталь, с. 147-166, А. А. Потебня, с. 224сл. и др.) и сравнительно-исторического языкознания (представленного в сборнике статьей о Г. Пауле, с 167-180). В связи с этими течениями усиливается интерес к конструкциям, нарушающим традиционную схему, и появляется даже, можно сказать, увлечение такими «аномальными» конструкциями. Материалы рассматриваемого сборника хорошо иллюстрируют такой интерес, а иногда и такое увлечение.
В ряде статей сборника большое внимание уделяется безличным предложениям, которые уже во введении характеризуются как одно из основных препятствий для единообразного определения понятия субъекта-подлежащего (с. 2); причем чаще чем классическим безличным предложениям типа лат. pluit, португальского amanhece „светает“ (с. 212), внимание уделяется «безличным» предложениям, специфичным для современных западноевропейских языков, как фр. Il est venu trois candidats (с. 124), нем. es braust der Wald (с. 148), фр. Il arrive des événements graves (с. 187). В случае этого последнего типа «безличных» предложений, где скорее можно говорить о конкуренции двух подлежащих, по мнению автора рецензии особый интерес представляет история их возникновения. Представляется, что после перехода от лат. pluit к фр. il pleut и т.п., что можно объяснить как результат действия аналогизирующей тенденции, сводящей разные типы предложений к одной двучленной схеме, произошла «гипертрофия» этой тенденции и «псевдо-подлежащее» il (так же как нем. es) появилось и там, где «обычное» подлежащее уже было.
В современных западноевропейских языках, в частности в французском и немецком, бытийные предложения типа il y a, es gibt по своей структуре сходны с безличными типа il pleut, es regnet и тем паче с «безличными» приведенного типа Il arrive des événements graves, es braust der Wald. Это могло послужить философу и языковеду А. Марти (1847-1914) как одно из оснований для того, чтобы разделить все пропозиции-суждения (в основном на основе формально-лингвистических критериев) на две основные категории: «категорические», т.е. двучленные субъект-предикатные, и «тетические» (thétiques), куда входят одночленные предложения-суждения : безличные и бытийные (стр. 184-5).
M. Vanneufville в статье о Германе Пауле демонстрирует исторический подход к структуре предложения; так, напр., он описывает возникновение определений в процессе «деградации предиката» и др. Такой подход позволяет Паулю объяснить общий процесс расширения и усложнения (complexification) структуры предложения в ходе исторического развития (с. 172-3).
Эмпирический подход, типичный для представителей сравнительно-исторического языкознания, позволяет Паулю, помимо прочего, признать статут полноценных предложений, напр. за конструкциями Omnia praeclara rara, Summum jus summa injuria, Träume Schäume, Ich ein Lügner? Ich dir danken? (с. 17736)
В статье M. Vanneufville мы находим, помимо прочего, аргументы для преодоления мифа о резком разломе в истории языкознания, о «преодолении позитивистского атомизма младограмматиков структурализмом» Авторка пишет: «У Пауля мы находим почти все те понятия, на которых основывались более поздние анализы: (...) Пауль видел проблему различения языка (langue) и речи (parole) (у Пауля соответственно Sprachgebilde/Sprechakt) и их специфики. Он признает механизацию языка в результате действия принципа аналогии и говорит о «системе», понятии, которое приобрело такое значение у Соссюра; у него есть интуиция языка как системы оппозиций.» (с. 177-8).
В статье E. Simonato о психологической грамматике в России дается, помимо прочего, следующая удачная характеристика взглядов А. А. Потебни на историю языка: «Для Потебни эволюция языка идет в направлении все возрастающей дифференциации частей речи и четкости противопоставления членов предложения. Свою задачу он видел в описании исторической эволюции типов индоевропейского предложения и в выделении ее основных этапов.» (с. 224). Как показано в статьях о послереволюционном развитии языкознания в России-СССР, этот тезис сыграл важную роль в кристаллизации взглядов Н. Я. Марра и его сторонников.
В статье о понятии «формы слова» , написанной F. Fici, дается описание развития формального подхода к языку у Ф.Ф. Фортунатова и его учеников – Н. Дурново, М. Петерсона, А. Пешковского. В статье делается интересное сопоставление между развитием «формализма» в русском грамматическом мышлении и сответствующего течения в русском искусствоведении (с. 236).
Создается, однако, впечатление, что фортунатовское понятие «формы слова» в статье F. Fici представлено неточно. Раздел, озаглавленный «Формы отдельных полных слов», в книге Ф.Ф.Фортунатова, из которого F. Fici цитирует на стр. 240 сборника, в действительности посвящен тому, что в современной терминологии называется «морфемным членением» слова (Фортунатов 1956, с. 136-139). Вопреки необычной для нас терминологии это достаточно ясно из приводимых примеров: «Так, например, слово несу в русском языке заключает в себе известную форму, общую ему, например, с словами веду, беру, поскольку в этом слове выделяется для сознания формальная принадлежность –у, общая ему, например, с словами веду, беру, а также поскольку выделяется основа нес-...» (Фортунатов 1956, с. 137). Следовательно термины «форма», «формальная принадлежность», в противопоставлении термину «основа», здесь обозначает грамматические морфемы – в данном случае окончание, далее в той же главе также аффиксы. «Основа» здесь употреблена в традиционном значении лексической морфемы. По мнению же F. Fici «форму слова Фортунатов определяет как результат сочетания основы, которая соответствует значению слова, с его звуковой составляющей» (...la forme dans le mot, Fortunatov la définit comme résultat de la combinaison de la base (osnova, qui correspond à la valeur) du mot avec sa composante acoustique). Непонимание фортунатовского способа выражения видно и из приведенного там же французского перевода фразы Фортунатова «Формальною принадлежностью слова является при этом та принадлежность звуковой стороны слова, которая видоизменяет значение другой, основной принадлежности этого слова, ...» как « La propriété formelle correspond à la propriété de la partie acoustique du mot d’influer sur l’autre composant du mot. » (там же).
Особого внимания заслуживают последние две статьи сборника, посвященные трудам Н.Я. Марра и его последователей. Эта тема вызывает весьма разноречивые мнения, но мало серьезных исследований.
Уже во введении, написанном редакторами сборника, принцип эволюционизма выделяется как характерная черта русского грамматического мышления: «Принцип эволюционизма, породивший, в частности, «диффузный синтаксис» Марра – для Марра развитие синтаксиса идет в направлении от гомогенного к гетерогенному и дифференцированному – мы находим уже и раньше, в частности у Потебни. (...) Иначе говоря, на Западе грамматические и филологические исследования не ставят себе целью создание философской антропологии; можно даже сказать, что в целом эти исследования мало интересуются проблемами, связанными с эволюционизмом.» (с. 13-14). К этому, по-видимому, все-же следует добавить, что последнее утверждение не совсем справедливо, напр., по отношению к западному сравнительно-историческому языкознанию, представленному в сборнике статьей о Г. Пауле.
В своей статье о Марре Екатерина Вельмезова (Velmezova) считает, что Марр воспринял свою концепцию развития синтаксиса от диффузности к недиффузности из общей схемы эволюции Г. Спенсера. Далее она пишет: «Применяя принцип эволюции от диффузности к недиффузности, Марр говорит в 1928 г., что звуковая речь не начинается ни со звуков, ни со слов, а с цельных предложений.» (с. 253).
Выдающийся знаток истории русской философской и лингвистической мысли P. Sériot в статье с интригующим заглавием «Медведь и охотник: кто убил кого?» рассматривает судьбы стадиальной синтаксической типологии, разрабатываемой учениками Н. Я. Марра И. И. Мещаниновым, С. Д. Кацнельсоном и др.
Основное содержание работ указанных авторов P. Sériot характеризует следующим образом: «Советские лингвисты-типологи сороковых годов предлагали эксплицитную альтернативу к платонской схеме orthos logos : субъект – предикат и со своей стороны предлагали троякое новшество: а) структура предложения является категорией изменяющейся в ходе истории; б) она стадиально соотносится с историей мышления; в) она опирается на семантическое соотношение Субъект (Агенс)/Объект (Пациенс).» (с. 263). Эти тезисы иллюстрируются, в частности, анализом противопоставления эргативной и номинативной конструкций предложения.
Интерес представляет и следующая характеристика роли Сталина в советской лингвистике: «Вмешательство Сталина в лингвистику в 1950 г., помимо своего политического контекста, было завершением внутреннего кризиса: следовало отбросить стадиальность.» (с. 287).
В заключение статьи автор пишет: «Следует еще многое сделать, чтобы дать правильную оценку этого эволюционизма, который связывает неродственные серии явлений в романтической теории тотальности, который выпячивает идею прогресса языка и мышления путем постепенного преодолевания первоначальной нерасчлененности, причем создается ясное впечатление ностальгии авторов по этому состоянию нерасчлененности, или, по меньшей мере их очарование ею.» (с. 288).
Хочется еще высказаться по одной частной проблеме: во вводной, методологической части статьи автор приводит, помимо прочего, мнение ряда специалистов, что в гуманитарных науках и, в частности, в лингвистике неприменимо понятие научной парадигмы, разработанное Т. Куном, и выражает с этим мнением согласие (с. 264). Картина разнобоя мнений, интерпретаций и реинтерпретаций в гуманитарных науках, несомненно убедительна и верна, но, по мнению автора рецензии, в истории лингвистики можно, все же, найти один пример группы трудов, которая достаточно точно удовлетворяет критериям куновского определения научной парадигмы; я имею в виду сравнительно-историческое языкознание, в частности, в его младограмматическом этапе. Тут имелись общепризнанные фундаментальные труды корифеев (К. Бругман, Б. Дельбрюк, Г. Пауль), а прочие занимались именно доработкой деталей и «решением загадок». Когда стало казаться, что в рамках данной парадигмы осталось слишком мало недоработанных деталей и нерешенных загадок, начались поиски «новых путей». Ср. об этом периоде в статье (Шпехт 1956, с.53): «Гораздо труднее была перестройка для более молодого поколения, чьи ученические годы совпали с периодом больших открытий в фонетике и морфологии. Когла жатва была собрана, на их долю осталось утомительное собирание оставшихся колосьев, результаты чего были неопределенны.»
В заключение: разработка проблем развития путем дифференциации, усложнения (ср. complexification в статье о Г. Пауле), проблем (не)сводимости разнообразия синтаксических структур к одной модели - ср. цитату из А.А. Потебни на с. 271: «Так и из основного взгляда на язык как на изменчивый орган мысли следует, что история языка, взятого на значительном протяжении времени, должна давать ряд определений предложения.» (Потебня 1958, с. 83) – вот, по-видимому, основная задача современной синтаксической теории. Предстоит многое сделать для конкретизации этих проблем на эмпирическом материале. Рассматриваемый сборник предлагает богатый материал для размышлений на эти темы – и не только эти; тут автор рецензии должен сознаться в субъективизме. В рецензии совершенно оставлены в стороне многие интересные и важные проблемы, рассматриваемые в сборнике – напр., проблема соотношения «логического», «психологического» и «грамматического» предикатов.
С полной уверенностью можно сказать, что рассматриваемый сборник содержит много нового и существенного в области истории синтаксических учений. Он необходим для каждого, кто этой историей интересуется.
Литература
Фортунатов, Ф.Ф.: Избранные труды, том I. Учпедгиз, Москва 1958
Шпехт, Ф.: «Индоевропейское» языкознание от младограмматиков до первой мировой войны. В сб. Звегинцев, В. А. (ред.): Общее и индоевропейское языкознание. Изд. иностранной литературы, Москва 1956
savicky@slu.cas.cz