Предлагаемую Шаламовым конструкцию отношений как между материалом и техникой, так и между конвенцией и новацией отличает завораживающая противоречивость. Ее  можно  объяснить таким так до конца и не взаимосогласованными факторами  как  то, что Шаламов был профессиональным литератором и одновременно обладателем опыта, всякую литературу отрицающего. Именно из этих почти физически не сочетаемых обстоятельств и вырастает как невероятный гибрид реалистического модернизма, так и особая точка письма.

С одной стороны, Шаламов кажется автором, презирающим избыточное внимание к языку, отрицающим ценность отделки, литературных пестрот, с другой – он зачарован самой идеей языка, заражен всеми его легендами и

тревогами. В своем докладе мы постараемся проаналищировать то спекулятивное сближение акта письма с физическим трудом, который характеризует Шаламова наравне с другим представителями «лингвистики труда». В подобном на первый взгляд безобидном метафорическом сравнении кроется целая

программа философии языка, а физическая метафора в нем выступает одновременно в качестве эпистемологического аргумента и прагматического акта: о творческом труде говорится как о труде физическом не для того, чтобы объяснить степень его тяжести, но чтобы противопоставить себя адептам других доктрин письма в самой литературе. Всякий раз когда сближаются движения пера и лопаты (топора, штыка, etc), манифестируется нацеленность на невинный язык, декларируется верность «языку дровосека» (Р. Барт).

Отсюда следуют и вполне узнаваемая мораль формы, которую можно свести к определенным рекомендациям писательского мастерства, но намного интереснее проанализировать на уровне самой прагматики письма, выказываемой в самих сближениях творческого акта с небезопасным экзистенциальным действием. Чрезвычайные обстоятельства, достающиеся по наследству от содержания высказывания (énoncé) самому акту высказывания (énonciation), требуют уже не только повествования о себе, но учреждения чрезвычаного положения в самой литературе.