[186]            
        Патрик Серио, профессор славистики Лозаннского университета, известен своими работами по истории и эпистемологии науки, прежде всего лингвистики, и, в частности, изысканиями, посвященными раннему периоду европейского структурализма. Стержневая тема его нового труда — роль "русских пражан" (т.е. русских членов Пражского лингвистического кружка) Н.С. Трубецкого и Р.О. Якобсона в становлении и развитии методологии структурализма в языкознании в 1920-30-е гг., в контексте разработки Н.С. Трубецким, совместно с П.Н. Савицким, теоретических оснований евразийства и, совместно с Р.О. Якобсоном, его лингвистической проблематики. До появления книги П. Серио проблема взаимоотношения "пражского структурализма" и евразийства еще не рассматривалась столь концептуально и на таком широком идейном фоне.
        Проблемам методологии истории науки в целом и методологии истории лингвистики и ее структуралистского этапа посвящены многие страницы "Введения" и I глава первой части книги (все главы имеют единую нумерацию). Кроме того, методологические экскурсы пронизывают изложение материала на протяжении всего труда Серио. Он неоднократно определяет свою исследовательскую позицию, как опирающуюся на "сравнительную/историческую эпистемологию", ссылаясь при этом на труды Г. Башляра, Ж. Кангильема и М. Фуко (см., напр., с. 56). Вместе с тем его книга демонстрирует возможность и результативность совмещения/согласования (точнее будет употребленное еще Р.О. Якобсоном по отношению к исследуемым им объектам понятие "увязка") этого подхода к анализу историко-научного материала с рядом других, как то: концепция научных парадигм Т. Куна, "тематический анализ науки" Дж. Холтона, экстерналиэм, "история идей". Эта "увязка" никогда не постулируется П. Серио, но ясно "вычитывается" со страниц его труда.
        Центральной методологической установкой исследователя оказывается представление о "непрерывных формопреобразованиях" (с. 324) в развитии научных идей. В истории языкознания «(...) следовало бы говорить не собственно о разрыве (между парадигмами. - И.Б.), но о поступательно-возвратных движениях, о зигзагах (...) Все это, пожалуй, не подвергает сомнению эпистемологию башляровского типа, но приводит к ее усложнению: область исследований включается в перспективу "долгих длительностей", "протяженного времени"» (там же).
        «Понятие структуры, которое прорисовывается в работах "русских пражан" межвоенного периода, приобретает новый смысл, если сопоставить его с ключевыми идеями системы и органической целостности в евразийском движении - как его непосредственном идеологическом обрамлении», - пишет П. Серио (с. 59). Хотя евразийство в последние годы стало предметом множества исследований[1], оте-
[187]  
чественный читатель найдет в работе Серио ряд новых принципиальных соображений и толкований.
        Так, он обращает внимание на глубокое противоречие, присущее ареальной концепции культуры Н.С. Трубецкого и его трактовке межкультурных отношений и проблемы границ между культурами (см. с. 78-81). Полагая, что между отдельными евразийскими "коллективными сущностями" (народами и культурами) наличествуют многообразные отношения контакта, соседства, постоянных переходов, он одновременно утверждает, что большие культурные системы (романо-германский и русско-евразийский мир) — суть замкнутые, наглухо закрытые монады с непроницаемыми границами. П. Серио соглашается с мнением многих исследователей, что философия, история философии Н.С. Трубецкого и Р.О. Якобсона навеяна во многом гегелевскими идеями, подчеркивая вместе с тем, что в евразийстве философии истории, "в которой гегельянски-непрерывный процесс развития предоставляет каждому народу — в свой черед и в свое время - господствующее место в истории (...)", противостоит циклическая концепция времени, "в которой культуры предстают как несоизмеримые и взаимо-непроннцаемые монады" (с. 85). «Евразийство - это прежде всего попытка переопределения границ, деконструкция "мнимых" или "обманчивых" сущностей (например, "славяне") ради других - более "органичных" и потому более "реальных" (например, "евразийцы") (с. 87). П. Серио сопоставляет представления о границе между Россией и Европой В.И. Ламанского (по его книге 1892 г. "Три мира Азийско-Европейского материка", в которой Россия именуется Срединным миром, существующим в Старом Свете восточнее Европы и севернее Азии) и евразийцев (Н.С. Трубецкого, Р.О. Якобсона, П.Н. Савицкого). За 30 лет произошел сдвиг границ. Если, согласно Ламанскому, и восточные, и западные славяне относятся к "Срединному миру", то в евразийской трактовке вся славянская территория оказывается в пределах Европы и исключается из России = Евразии. Примечательно, что новая граница приближается к "линии Керзона".[2]
        У Серио отсутствует однозначность в определении места и роли идеологической компоненты в евразийском учении. Интонирование этой темы в каждом случае зависит от контекстов суждения. Исследование Серио концептуальных идей евразийства основывается прежде всего, и почти исключительно, на материале текстов Трубецкого и Савицкого. Труды Якобсона привлекаются им только при обсуждении проблем лингвогеографии евразийства. Фактически вне рассмотрения остаются воззрения таких идеологов раннего евразийства, как Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин и Г.В. Флоровский. Лишь иногда упоминаются имена Вернадского, а также H.H. Алексеева и делаются факультативные ссылки на их труды.
        Логика ограничений, сознательно сделанных автором, вполне понятна. Именно по работам лингвистов Трубецкого и Якобсона с наибольшей отчетливостью может быть прочитана история органической взаимосвязи евразийства и лингвистического структурализма, а по работам географа, одного из ведущих теоретиков евразийства, Савицкого, выявлены пространствоведческие основания этой взаимосвязи. Тут необходимо сделать одно замечание. Серио неоднократно говорит об отдельных расхождениях в воззрениях Трубецкого и Якобсона по ряду языковедческих проблем, имеющих пространственное выражение. Но общий рельеф их научных взаимоотношений в книге П. Серио представлен более ровным, чем в некоторых других современных исследованиях.[3]
        Во второй части - сквозь призму евразийства и трансформации концептуальных оснований европейского языкознания в XIX - первой трети XX в. и советской науки о языке 1920-х гг. - рассматриваются лингвистические идеи Якобсона и Трубецкого "пражского" периода.
        Кратко изложив базовые основания фонологической концепции "пражцев", Серио переходит к подробному описанию выдвинутых Якобсоном и Трубецким представлений о "языковых союзах" и "евразийском языковом/фонологическом союзе", аналитически вскрывая их некоторые внутренние противоречия (смешение фонологических понятий с фонетическими реальностями, соотнесение абстрактных "фонологических признаков" с данностью географического расположения языков в пространстве "языкового союза"). Эти представления сопоставляются Серио с некоторыми близкими им построениями в европейской лингвистике ("языковая семья", "языковая группа", "языковый круг", "лингвистическое единство") и вписываются в картину споров в науке эпохи о путях языковой эволюции, взаимоотношениях между языками, соотношении типологической и генетической классификации языков, определения границ между языками и диалектами. Самостоятельный интерес имеет проводимое П. Серио сопоставление идей "нового учения о языке" (яфетидологии) Н.Я. Марра и "евразийской лингвистики". Особенно значимо заключающее этот раздел утверждение: "(...) За оппозицией марристов и евразийцев прорисовывается хорошо известная оппозиция между эволюционистским универсализмом как наследником
[188]  
философии Просвещения и релятивизмом замкнутых пространств как наследником романтического контрпросвещения, вдохновлявшегося немецкой антропологией эпохи Бисмарка, но, безусловно, восходившего к Дж. Вико и даже к софистам" (с. 190).
        Понятийный аппарат "евразийской лингвистики", во многом метафорический по своему характеру, исследуется в третьей части книги. В поле зрения Серио - обширный круг языковедческих, общенаучных, философских, культурологических, географических, биологических концептов, анализируемых в их "естественной" и реконструируемой взаимосвязи.
        Он восстанавливает генеалогию понятия "сродство языков", столь существенного для концепции "евразийского языкового союза" и восходящего к длительной смысловой истории концепта "сродство" (в сложной диалектике его значений: "сходство", "внутренняя связанность", "взаимное притяжение") в языке французского средневекового права, алхимии, химии, натурфилософии И.В. Гете; из гетевского "избирательного сродства" его и заимствует Р.О. Якобсон.
        На представления Трубецкого и Якобсона о целостности языка и понимание ими сродства языков как органического и телеологического явления — что концептуально было обусловлено евразийской "составляющей" их лингвистических воззрений — значительное влияние оказали также идеи целостности бытия в философии немецкого романтизма и русской философии XIX в., "преформизма" в западноевропейской натурфилософии и в русском антидарвинизме второй половины XIX - начала XX в., книги Л.С. Берга 1922 г. "Номогенез или эволюция на основе закономерностей" (постулирующей "конвергенцию" как важнейший закон эволюции видов) и биологического органицизма в целом.
        В "Заключении" к книге Серио говорит по этому поводу: "Структурализм русских пражан живет поступательно-возвратным движением: несмотря на все отказы и отрицания (...), он опирается на органицистские понятия, предшествовавшие даже младограмматикам, и применяет их для подступа к современному понятию структуры" (с. 322). И далее: "(...) Понятие органической целостности оказывается одновременно и эпистемологическим препятствием, и необходимым подступом к понятию структуры (через посредство понятия системы)" (с. 326).
        Реконструируя этот круг представлений и процесс их формирования, П. Серио убедительно показывает, что использование Трубецким и Якобсоном органицистской метафорики, с одной стороны, расширяло и обогащало концептуальный горизонт их лингвистической теории, с другой, создавало серьезные препятствия для развития собственно структурной программы описания языка.
        Эта двойственность, так же как и сложность их отношения к концепции Ф. де Соссюра (в своем стремлении к аналитизму избегнувшей органицистских влияний) наложили неизгладимый отпечаток на дальнейшие судьбы лингвистического структурализма в XX в.
        Заключительную, VIII главу третьей части П. Серио уделяет "теории соответствий", руководствуясь которой Н.С. Трубецкой, Р.О. Якобсон и П.Н. Савицкий "(...) искали совпадений между изоглоссами, изотермами и другими культурными и природными изолиниями" (с. 232). Доказательства существования "евроазиатского языкового союза" и "онтологичности" самой "Евразии" обосновываются — помимо культурфилософских и философско-исторических соображений — именно с помощью принципа соответствий: согласования, якобсоновской "увязки" языковых, географических/территориальных, историко-культурных и этнопсихологических реальностей.
        Серио прослеживает взаимосвязь некоторых европейских и отечественных интеллектуальных традиций, изучающих эти реальности, с концептуализацией понятия "местораэвитие", проведенной Савицким.
        Очерченный выше круг проблем необходимым образом порождает еще одну стержневую тему труда Серио, суть которой можно обобщенно сформулировать следующим образом: в какой степени и в каком смысле реальность развития науки в России в XIX-XX вв. — с учетом выдвинутой евразийцами программы новой "синтетической", "евразийской науки" и политико-идеологического контекста науки советской эпохи — позволяет говорить о стилистических этно-культурно-географических особенностях российской науки? Насколько методологически допустимо предполагать существование эпистемологической специфики "русской науки" как "национальной науки"? Обсуждение этих вопросов — проводимых на различных уровнях обобщения с позиций "сравнительной эпистемологии" — составляет содержание четвертой части рецензируемой книги.
        Необходимо отметить крайнюю осторожность и разумную сдержанность автора в трактовке проблем, находящихся на грани истории науки и культуры и неизбежно обостренного идеологического дискурса. Размышления Серио о содержательном и ценностном статусе концепта "евразийская наука", опирающиеся на соответствующие тексты Трубецкого (прежде всего на его книгу 1927 г. "К проблеме российского самопознания", в которой, в частности, излагается программа создания системы наук, изучающих Россию, во главе с "персоноло-гией") и Якобсона дают ему возможность сделать следующий вывод: "(…) Евразийство как научная дисциплина предполагает изучение характеристик (материальных и духовных) Евразии — такого предмета, который считается существующим до всякого исследования" (с. 275). И в другом месте: "Евразийская наука — это долгий и упорный онтологический поиск (...) речь идет (...) о цельном, накопительном, синтетическом видении, дающем онтологическое доказательство существования объекта путем накопления соответствующих друг другу признаков.  Теория соответствий, теория
[189]  
типов переносит модель в реальность (...) Отрицая или, скорее, игнорируя понятие точки зрения, она смешивает модель и реальность" (с. 314).
        Осмысливая содержащиеся во многих работах Якобсона и Трубецкого[4] 1920-х гг. утверждения об эпистемологической "самобытности" "русской науки"/" русской мысли" (а также учитывая некоторые отступления Трубецкого от этой идеи в последующие годы), Серио формулирует следующий тезис: не существует ни "русской науки", ни "западной науки": существуют лишь преобладающие виды дискурсов, одновременно являющиеся и системами ценностей (с. 320-321). "То, что Якобсон считал оппозицией между Востоком и Западом, фактически оказывается конфликтом между двумя следовавшими друг за другом эпистемами — рациональным аналитизмом Просвещения и синтетической наукой Романтизма" (с. 321).
        Высоко оценивая содержательность и корректность проработки П. Серио материалов, относящихся к этому кругу вопросов, все же приходится отметить известную незавершенность всей системы его рассуждений о феномене "русская наука". В горизонте его аналитики оказываются только отдельные фрагменты отечественной науки, различные по своей пространственно-временной выраженности и предметному содержанию ("евразийская наука" и, собственно, "евразийская лингвистика", "новое учение о языке", некоторые моменты в истории русской биологической антидарвинистской и географической мысли). Ясно, что список этих фрагментов определяется задачами самой книги.
        Представляется, что более полное изучение темы возможно — в рамках сравнительной эпистемологии — как создание своего рода "сравнительной грамматики" научно-философских культур России и Запада, ориентированной на систематическое сопоставительное описание всех типов дискурсов русской и западной мысли. Задача эта — неимоверной сложности: и трудно даже предположить, когда она будет выполнена.
        Во всяком случае, замечательная книга П. Серио — конструктивный шаг на этом пути.
        Авторизованному переводу монографии П. Серио предпослана статья "Актуальное прошлое: структурализм и евразийство" ее переводчика, Н.С. Автономовой, в 1970-1990-е годы приложившей значительные усилия для ознакомления русского читателя с трудами французских мыслителей 2-й половины XX в. Во многом благодаря именно ее переводам и исследованиям современная философия и "философская филология" постструктуралистской и постмодернистской ориентации стали неотъемлемой частью отечественного гуманитарного дискурса последних десятилетий.
        Статья эта, чрезвычайно корректно и точно представляющая проблематику книги П. Серио и особенности его исследовательской позиции, по существу является своего рода "дополнением" к переводу, продолжением обсуждения рассматриваемых автором вопросов. В подготовке издания труда Серио на русском языке еще раз выявилась традиционная для Автономовой неразрывность самого переводческого акта с мастерством интерпретации переводимого научно-философского текста.
        Вступительная статья Автономовой — постоянный диалог с автором книги. «Можно ли вообще определить, возникает ли пражский структурализм "благодаря" или "вопреки" "евразийской идеологии"?» — спрашивает она, и тут же сама отвечает: «Наверное, скорее "вопреки", нежели "благодаря", (...) евразийская атмосфера была вполне конкретным обстоятельством, не поддающимся редукции и устранению. В некотором смысле это было одновременно и "эпистемологическое препятствие" (этого башляровского понятия автор избегает, по-видимому, как термина, слишком жестко закрепившего в исторической эпистемологии идею разрыва), и среда рождения структуралистских идей» (с. 24).
        За процитированной фразой следует утверждение, представляющееся нам все же излишне заостренным: "Вряд ли можно считать евразийство как многослойный феномен также и научной практикой, как того хотелось его адептам. Ведь в нем явно преобладает идеологический, а не научный интерес, оценка, эмоция, социально-политическая программа" (там же). Трудно полностью согласиться с тем, что "идеология" — главное в евразийстве. Суждения самого П. Серио по этому вопросу более вариативны.
        Оттенки неявной, "мягкой" полемики с автором чувствуются и в следующем вопросе, задаваемом Н.С. Автономовой, и предлагаемых ею ответах: «(...) Что именно в евразийстве "как идеологии" было связано с теми или иными положениями пражского структурализма "как науки"? (...) Можно предположить, что евразийский поиск соответствий поддержал некоторые моменты структуралистской программы исследования отношений, но (...) идея Евразии как предсуществующей реальности, якобы не нуждающейся в обосновании, явно мешала выработке критико-рефлексивного отчета в своих предпосылках, характерного для развитой науки» (с. 25).
        "По-видимому, нам придется еще долго размышлять о том, в чем структурная мысль преуспела, а что еще может сделать в будущем", — заключает Н.С. Автономова и повторяет слова Трубецкого в письме Якобсону 22 декабря 1926 г.: "Время синтеза еще не наступило". Этим словам великого лингвиста, имеющим свой конкретный смысл (речь идет о проблеме соотношения логики эволюции языка и других сфер культуры), Н.С. Автономова как бы передоверяет свои итоговое размышления о судьбах структурной методологии в XX в.