В науках о языке начало XX века ознаменовалось в той или иной степени во всех странах Европы крупным потрясением: кризисом позитивизма, самым известным эпизодом которого является «война фонетических законов»[2]. Книга Валентина Волошинова «Марксизм и философия языка» (Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Л. : Прибой, 1929 ; 2-е изд. 1930. Фр. перевод: Vološinov V. Marxisme et philosophe du langage. Les problèmes fondamentaux de la méthode sociologique dans la science du langage, éd. bilingue, trad. Par I. Tylkowski-Ageeva et P. Sériot. Limoges: Lambert-Lucas, 2010.) [1] – одна из многих попыток найти выход из этого глубокого кризиса, который в Германии и России больше, чем во Франции[3], был проявлением гораздо более важного события, которое мы можем назвать кризисом современности[4]. Волошинов – участник важного изменения парадигмы, но не его инициатор.
         Историю лингвистики часто описывают по линейной схеме, наполненной разрывами: Франц Бопп, затем младограмматики, затем Соссюр, затем Хомский. Это не относится к Волошинову, который считает, что историю языковедения (или, точнее, языковедческих идей) можно свести к противостоянию двух параллельных и антагонистических течений, противостояние которых восходит к XVIII веку: «абстрактного объективизма» и «индивидуалистического субъективизма». Другими словами, Франция против Германии, картезианство против романтизма, женевская школа (Ф. де Соссюр и Ш. Балли) против мюнхенской школы (К. Фосслер и его ученики). Но это не столько история языковедческих идей, сколько типология философии языка. Волошинов представляет свою работу как радикальный разрыв со всем сказанным до него, на самом же деле он в значительной мере опирается на Фосслера.
         Карл Фосслер (1872–1949) посвятил большую часть своего творчества борьбе с тем направлением мысли, которое он называл позитивизмом. Речь идет не о философии Огюста Конта, которого он никогда не цитирует, а только о младограмматиках, против которых он систематически выступает. Это группа преимущественно немецких лингвистов[5], различные манифесты которых утверждают, что языки развиваются согласно физиологиче-
[ 101 ] 
ским законам, не знающим исключений, кроме тех, которые вызваны аналогией (психологической причиной). Они пользуются плохой репутацией, которую следовало бы смягчить, связанной с непризнанием каких-либо принципиальных различий между естественными науками и науками о культуре. Их принцип работы заключался в наиболее исчерпывающем описании всех материальных фактов языка без каких-либо предположений или обобщений и без построения исходных гипотез. Их наука имела строго номотетический или законодательный подход, по крайней мере, так карикатурно представляли ее недоброжелатели в начале XX века[6].
         Это стирание границы между Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften, основанное на тождестве метода, цели и объекта, вызвало бурную реакцию философов конца XIX века, например, противопоставление «объяснения» и «понимания» у Вильгельма Дильтея (1833–1911), глубоко задевшее Волошинова.
         В языкознании два совершенно разных течения приступят к радикальной критике метода младограмматиков: первый набросок структурализма женевской школы с Ф. де Соссюром и «идеализм» мюнхенской школы К. Фосслера. Различия между этими двумя школами были глубокими и взаимно признаваемыми:

«Если и существует господствующая в настоящее время школа, находящаяся в определенной оппозиции по отношению к вышеописанной, то это та школа, лидером которой является Карл Фосслер, автор Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, и которая вдохновляется эстетическими учениями» Кроче [9: 240].

         Поглощение лингвистики стилистикой

         В 1904 году в своей книге-манифесте Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, быстро переведенном на русский язык и вскоре получившем широкую известность в России[7], Фосслер раскрывает основную часть своего учения, состоящую из двух лозунгов:

         «Сначала стилистика, затем синтаксис» [10: 16];

         «Материя – ничто, дух – все» [Там же: 63].

         Так родилась идеалистическая неофилология, своего рода психосоциология языка, которая, следуя мысли, восходящей к Дж. Вико и В. фон Гумбольдту, и дойдя до Бенедетто Кроче, попыталась выделить влияние на язык духа и культуры народа, говорящего на нем, начиная при этом с отдельных языковых явлений, с целью прийти к пониманию менталитета, личности, духа этого самого народа. Фосслер отличается, однако, от Гумбольдта тем, что для него исходной посылкой любого изменения языка является индивидуальный «стиль» великого писателя, любое (стилистическое) нововведение которого станет коллективным (синтаксическим) феноменом, если оно «соответствует» ожиданиям общества. Для него никакая форма языка не может быть причиной изменения другой формы: «дух, живущий в языке», является его истинной причиной. Следовательно, ничто не может, в понимании младограмматиков, исходить из форм, являющихся звуками, составляющими слова, которые сами выстраиваются в предложения: Фосслер переворачивает формулу: дух (der Geist) вдохновляет стиль, являющий себя в синтаксисе[8].
         Он опирается на романтический отказ от «анатомического вскрытия», разрывающего «живые связи» между частями Целого, которыми являются органы по отношению к живому организму[9]. Отсюда необходимость изменения порядка анализа: сперва произведение, затем предложение, потом слова и, наконец, звуки[10]. Фонетика и морфология – всего лишь эпифеномены. Таким образом Фосслер, изменив порядок анализа и причинные связи, переходит от общего к частному, выдвигая на первый план предложение, которое Волошинов адаптирует к своей социологической проблематике, превращая его в высказывание:
         Изучали язык не в динамике, а в его статическом состоянии. Воспринимали его как нечто данное и за-
[ 102  ]
вершенное[11], то есть в позитивистском смысле. Над ним была проведена анатомическая операция. Живое слово было разбито на предложения, члены предложения, слова, слоги и звуки [10: 8].
         Фосслер и следом за ним Волошинов признали, что такая  анатомическая  операция могла иметь какое-то практическое применение в обучении языкам, но на самом деле она только убивала то, что составляет сущность языка, его душу:

         «Единство организма не в его членах или сочленениях, а в его душе » [Там же: 9].

         У Фосслера «душа» или «Дух» являются основой творчества, что совершенно естественно для идеалиста. Одной из задач Волошинова будет оправдать идею творчества (Schöpfung) и определения высказывания «социальными» обстоятельствами.
         Фосслер придерживается онтологической проблематики, которая также согласуется с позицией идеалиста: он ищет «истинную природу», «реальную сущность» языка. Эту внутреннюю реальность языка Фосслер видит в непрерывной творческой деятельности, осуществляемой в индивидуальных речевых актах. Таким образом, творчество в языке уподобляется эстетическому творчеству. Примат точки зрения говорящего, которую он противопоставляет примату точки зрения («пассивного» слушающего у Соссюра, и примат эстетической функции имеют свое логическое следствие в поглощении лингвистики стилистикой. Эта фосслеровская система ценностей, раз переставленная в «социологические» понятия, станет основой многих положений Волошинова в «Марксизме и философии языка» и составит сущность эстетики словесного творчества Михаила Бахтина[12].
         Для Фосслера  «стилистическое»  (индивидуальное) нововведение становится «синтаксическим» (общим) только в том случае, если оно соответствует ожиданиям (или «духовным потребностям») языкового сообщества (или «народа»). Таким образом, отмечая, что в XIV и XV веках во Франции развился узколобый менталитет торгашества и в то же время получило широкое распространение использование частичного артикля, доселе редко встречающегося в старофранцузском языке, он пришел к выводу, что частичный артикль установился во французском языке именно как следствие материалистического духа того времени [13, часть 2, глава 3]. Волошинов заменяет эти «духовные потребности» «устойчивыми социальными тенденциями» или «устойчивыми социальными отношениями говорящих», которым он не дает определения, заменяя психологию социологией, но феномен принятия обществом остается тем же:

         «Механизм этого процесса — не в индивидуальной душе, а в обществе, отбирающем и грамматикализирующем (т. е. приобщающем к грамматической структуре языка) лишь те моменты в активном оценивающем восприятии чужого высказывания, которые социально существенны и константны и, следовательно, обоснованы в самом экономическом бытии данного говорящего коллектива» [1: 115].

         Несмотря на его утверждения о классовой борьбе[13], Волошинов, как и Фосслер, представляют нам странно однородное и единодушное «общество», сведенное к «говорящему сообществу», «экономическое бытие» которого остается на уровне утверждений. В поисках связи и целого, подобно Фосслеру, Волошинов объединяет историю языка и историю литературных и философских течений в одном явлении: язык сохраняет и «стабилизирует» отдельные нововведения, опираясь на явления, внешние по отношению к нему. Так обстоит дело, по его словам, с преобладанием прямой речи в русском языке (то есть в русской художественной литературе), что связано с отсутствием «картезианского периода» в русской культуре [1: 123]. Здесь мы имеем дело с историей менталитета, перекодированной на понятия социальной психологии.
         Мы понимаем, что Волошинов следует за Фосслером, стирая грань между лингвистикой и стилистикой:

        « С нашей точки зрения, проведение строгой границы между грамматикой и стилистикой, между грамматическим шаблоном и стилистической модификацией его — методологически нецелесообразно, да и невозможно. Эта граница зыбка в самой жизни языка, где одни формы находятся в процессе грамматикализации, другие — деграмматикализации, и именно эти двусмысленные, пограничные формы и представляют для лингвиста наибольший интерес: тенденции развития языка могут быть уловлены именно здесь» [1: 122–123].

         Для обоих «язык в целом» или «общий язык» — это просто условная абстракция,
[ 103]        
объект, которого в действительности не существует. Фосслер рассматривает язык как приблизительный набор индивидуальных стилей. Стилистика описывает индивидуальный способ выражения, а синтаксис описывает общий способ выражения (то есть некий социальный консенсус, принявший нововведения индивидуума как норму). Волошинова в первых двух частях MФЯ («Марксизм и философия языка») интересует не язык, а общий разброс индивидуальных и неповторяемых высказываний как «социальных событий», возникающих в результате постоянного взаимодействия между людьми, принадлежащими к одной и той же группе. Лишь в третьей части он пытается применить психосоциологические методы Фосслера к изучению языка художественной литературы, почти дословно повторяя примеры мюнхенских исследователей: если Лафонтен вводит несобственную косвенную речь (у Фосслера: uneigentlich direkte Rede) в свои басни, то только потому, что это «второстепенный жанр», в отличие от неоклассицизма, который более уважает иерархическую дистанцию между словами автора и чужими словами [1: 121]. Но перед обоими стоит нереальная задача: поскольку невозможно изучить все отдельные стили, а тем более все высказывания, они выберут наиболее социально значимые стили, оказавшие наибольшее влияние на развитие языка. Отсюда необходимость работать с языком писателей. Это стирание границы между языком и художественной литературой, между языковыми ограничениями и личными приемами писателя особенно хорошо выражено в практике российских университетов того времени, где слово словесность обозначало изучение и языка, и художественной литературы.[14]

         Жизнь и Смерть

         Судя по всему, Волошинов отворачивается от обоих противников — и от Соссюра, и от Фосслера. Однако он не скрывает своего предпочтения в пользу последнего. Волошинов был гораздо более учеником Фосслера, чем Бахтина. Игнорируя все многочисленные критические замечания, которым Фосслер подвергался со стороны современников, начиная с дилетантизма и утверждения бездоказательных постулатов, Волошинов отводит ему привилегированное место в науках о языке:

         «Школа Фосслера […], несомненно, является одним из самых мощных течений философско-лингвистической мысли» [1: 51][15].

         Большинство аргументов Волошинова основано на идеях Фосслера. Он придерживается системы ценностей Фосслера (Жизнь/Смерть) для обоснования их истинности:

         «То идеологическое оживление и обострение, которое идеалисты-фосслерианцы вносят в лингвистику, помогает уяснению некоторых сторон языка, омертвевших и застывших в руках абстрактного объективизма. И мы должны быть им за это благодарны. Они раздразнили и разбередили идеологическую душу языка, напоминавшего, подчас, в руках некоторых лингвистов явление мёртвой природы» [1: 152].

         Основная критика, которую он адресует «фосслерианцам», состоит в том, что они недостаточно далеко зашли в своих исследованиях, что они остались на поверхности явлений, не ища объективных причин и «движущих сил» [Там же].
         Можно, как это делает Владимир Алпатов [16: 62], отнести к стилю революционного периода волошиновский «максимализм». Нам кажется более уместным подчеркнуть то восхищение, которое он испытывает к К. Фосслеру. Как и последний, Волошинов гремит и яростно кричит. Стремясь максимально дискредитировать своих противников, он явно имитирует пламенный и памфлетный стиль Фосслера, почти дословно повторяя образы и проклятия на романтическо-метафорической оси Жизни и Смерти, где рассказы о трупах и кладбищах собираются хаотично:

         «Нужно со всей настойчивостью подчеркнуть, что эта филологическая установка в значительной степени определила всё лингвистическое мышление европейского мира. Над трупами письменных языков сложилось и созрело это мышление; в процессе оживления этих трупов были выработаны почти все основные категории, все основные подходы и навыки этого мышления» [1: 78].

         «Вся область грамматических дисциплин — это огромное кладбище, которое разбили неутомимые позитивисты и где все виды умерших частей языка лежат в братских могилах или могилах, снабженных тщательно пронумерованными надписями. Кто еще не задохнулся от запаха гнили, связанного с позитивистской филологией!» [10: 38].

         Но все эти смертоносные образы имеют общий источник: идеалистическую эстетическую философию Бенедетто Кроче, цитируе-
[ 104  ]
мую Волошиновым в МФЯ [1: 53], — его тоже сразу перевели и много читали в России:

        «[Язык] не является арсеналом красивого и готового оружия; а равным образом не является он и словарем, т. е. собранием абстракций или кладбищем более или менее искусно набальзамированных трупов». [17: 169] (выделено Б. К.).

         Здесь, как и везде, Волошинов использует понятия антипозитивистской борьбы Кроче и Фосслера, для которых любое изучение «формы» само по себе связано с «анатомическим вскрытием», то есть с идеей Смерти[16].

         Литература есть Жизнь

         Если, подобно Фосслеру, Волошинов не делает различия между «Жизнью» и художественной литературой, если он не обращает внимания ни на художественный вымысел, ни на феномен мимесиса, то это потому, что для него нет разницы между формой и содержанием, между языком и речью, между языком и литературой, написанной на этом языке. Для Волошинова язык — это не матрица, позволяющая выковывать новые высказывания, это совокупность не того, что может быть сказано, а уже сказанного[17].

         «Жизнь начинается лишь там, где сходится высказывание с высказыванием, т. е. там, где начинается речевое взаимодействие, хотя бы и не непосред-ственное, «лицом к лицу» а опосредствованное, литературное» [1: 143].

         Волошинов говорит, что его интересует конкретное, живое, он не испытывает ничего, кроме презрения, к «мертвым» письменным текстам, но единственный анализ, который он делает, касается либо придуманных ситуаций, либо стилистических явлений языка художественной литературы. Более того, даже если он утверждает, что высказывание (как устное, так и письменное) является неповторяемым событием (каждое новое чтение- восприятие одного и того же текста является новым событием), его анализ касается только форм и ситуационного контекста высказывания (процесс передачи) и ни в коем случае не рецепции или интерпретации. Именно за это он критикует «лингвистов», которые, по его словам, описывают только передачу, а не рецепцию высказывания. Волошинов никогда не задаётся вопросом о социальной ситуации в своей стране (Советской России) и в своё время (НЭП, конец двадцатых).
         Как последовательный фосслерианец, Волошинов отождествляет историю языка – «в старофранцузском» – с историей художественной литературы –  «в русском классицизме». Другими словами, «литературный язык» действительно является языком (великих) писателей, иногда разделенным на периоды, а иногда на школы. Но этот странный социолог полностью игнорирует узус народных масс; язык пролетариата, который в свое время был предметом многочисленных исследований в СССР, его не интересовал. Единственный пример ненормативного использования, который он приводит, заимствован из классической драматургии: Ревизора Гоголя, а сам пример заимствован из грамматики Пешковского [19: 553] (цитируется в MФЯ на с. 123). Что же касается конкретного запретного слова, классического обсценизма, присущего русскому языку, которое заменяет любое слово с любым значением, он его не приводит (в России, даже в Советской России, этих слов не пишут: они воспринимаются как слишком наглядная замена денотата). Приведенный Волошиновым пример из статьи Л. Якубинского  «О диалогической речи» [20: 126] заимствован из Дневника писателя Ф. М. Достоевского.
         В тысяче лье от своего современника Грамши[18], Волошинов признает только культурный узус «образованных людей», который составляет основу классической литературы, признанной социально приемлемой.

         Форма и содержание

         Фосслера не интересуют чистые формы, являющиеся звуками языка. Фонетика интересна ему лишь постольку, поскольку акцент может быть проявлением духа писателя или народа. Единственное определение, которое он дает слову «акцент» в главе «Lautwandel
[ 105]
und Bedeutung», – это цитата из Гастона Париса: «Акцент – это душа слова». Он добавляет:

         «Акцент и значение суть разные слова, обозначающие одно и то же: оба обозначают психическое содержание, внутреннюю интуицию, душу языка. Оба имеют одинаковые тесные отношения с вокальным феноменом. Представлять, что значение и вокальный феномен могут быть отделены друг от друга, когда акцент тесно связан с последним, является очень поверхностным мнением» [10: 65, перевод П. Серио].

         Волошинов подхватывает эту фосслеровскую тему акцента, приближая ее к понятию «оценки». Таким образом, всё содержание сопровождается «ценностным акцентом» [1: 25]. Работа Фосслера достаточно неоднозначна, чтобы найти в ней как идею создания индивидуального гения, так и коллективный дух общества, принимающего нововведения великого писателя, поскольку они «соответствуют» этому коллективному духу. Волошинов интерпретирует дух как общество, одновременно повторяя общие фосслеровские идеи:

         «На каждом этапе развития общества существует особый и ограниченный круг предметов, доступных социальному вниманию, ценностно акцентуированных этим вниманием» [1: 26].

         Подобно Фосслеру, Волошинов представляет нам общество как единую и нераздельную совокупность. Здесь коллективный дух трансформируется в «социальный кругозор данной социальной группы», который сам основан на «существенных социально-экономических предпосылках бытия данной группы» [Там же]. Следует еще раз заметить, что этот перевод фосслеровского идеализма в понятия материализма не подтверждается никакими примерами.
        MФЯ есть точная транскрипция работы Фосслера в «социологических» понятиях. Таким образом, «индивидуальный голос» воспроизводит «идеологические акценты», которые тем самым являются  «социальными Акцентами», которые «претендуют на социальную признанность» [1: 26]. «Идеологическая тема»  «всегда социально акцентуирована» [Там же]. Но взаимопроникновение двух голосов — голоса идеалиста и голоса материалиста — чрезвычайно велико, и его можно увидеть в серии синонимов, которые Волошинов иногда пропускает: социальные акценты проникают в индивидуальное сознание, они становятся «индивидуальными акцентами», оставаясь «социальными», «живыми», то есть «межиндивидуальными» [Там же]. Социальное, как и в случае с Фосслером, состоит из отношений между индивидуальными сознаниями. Конечно, как мы уже указывали, Волошинов упоминает о классовой борьбе, ареной которой является знак. Да, знак объявляется «многоакцентным». Но, опять же, не приводится ни одного примера конфликта, недоразумения по поводу значения слов: люди «понимаю» друг друга, потому что разделяют одно и то же переживание. Антагонистические группы не общаются, они не обмениваются опытом. Единодушие и однородность общества у Фосслера переносятся у Волошинова на группу. Масштаб другой, утверждения перевернуты, но анализ тот же: члены группы, которые имеют общий дух (у Фосслера) или переживание (у Волошинова), разделяют то, что мы сегодня называем «горизонтом ожидания» к формам языка и их значению. Социология Волошинова не стремится к дифференциации, она изучает межличностное взаимодействие между «людьми», отношения которых являются не просто «общением», а обменом, с точки зрения гораздо более персоналистских течений, чем марксизм.

         Теория связи

         Волошинов наносит координатную сетку на прочитанное им: он переводит гумбольдтовскую лингвистику в марксистские понятия, спиритуализм — в материалистические. Он перенимает и адаптирует эстетический идеализм Фосслера в  «социологическую» концепцию. Таким образом, мы можем реконструировать его систему соответствий: «дух» становится «идеологией» (и Geistenwissenschaften Дильтея становятся «наукой об идеологиях»), «культура» становится «надстройкой», «индивидуальное» становится «социальным» (в смысле межличностным), «идеалистическая неофилология» становится «социологической поэтикой», а  «творчество» (Schöpfung) остается  «творчеством». Произведение Волошинова прекрасно вписывается в этот разрыв с позитивизмом, который ознаменовал философские дебаты в Германии и эхо которого можно услышать во Франции в одну эпоху с Бергсоном.
         Отказ Фосслера от имманентности младограмматического метода ведет к грандиозному предприятию, направленному на установление систематической связи между формами языка и культурой народа, который на нем говорит. Вот как резюмирует этот проект французский переводчик Фосслера Альфонс Жюйян:

         «… отменить границы, отделяющие анализ лингвистических фактов от анализа литературных фактов и филологическую критику от литературной критики и художественной критики. […] Вмешательство «духа», который оставляет один и тот же отпечаток на цивилизации, культуре и языке, создает мост между лингвистикой и другими науками: лингвистика,
[ 106]        
преимущественно историческая дисциплина, также имеет право стать отдельной главой в истории цивилизаций» [22: 7].

         «Отменить границы»: все сказано в этой формуле, которая суммирует фундаментальный принцип «идеалистического» течения Фосслера. Эта теория связи, этот отказ от всякого разделения есть одно из двух решений, предлагаемых как средство преодоления кризиса позитивизма. Волошинов полностью поддерживает эту точку зрения:

         «Между отнесением произведения к системе языка и отнесением его к конкретному единству литературной жизни господствует полный разрыв, преодолеть который на почве абстрактного объективизма — невозможно» [1: 80].

         Другим, противоположным решением будет «соссюрианство», которое, напротив, устраняет большие целостности и сохраняет только то, что релевантно с определенной точки зрения. Волошинов не скрывает своих предпочтений: из двух решений – мюнхенского и женевского – он выберет первое, чтобы затем адаптировать его к своей «социологической» перспективе. Из второго он не возьмет ничего, оно предано им анафеме.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. М. : Лабиринт, 1993. 196 с.

2. Bertoni G. Programma di filologia romanza come scienza idealistica. Genève: L. S. Olschki, 1922. Biblioteca dell’Archivum romanicum, Serie 1, Storia, letteratura, paleografia 2. 156 р.

3. Baggioni D. Langue et langage dans la linguistique européenne (thèse d’Etat en 3 vol.). Villeneuve d’Asq : Presses Universitaires de Lille, 1986.

4. Troubetzkoy N. S. L’Europe et l’Humanité. Ecrits linguistiques et paralinguistiques / éd. P. Sériot. Liège : Mardaga, 1996. 247 p.

5. Sériot P. Structure et totalité. Les origines intellectuelles du structuralisme en Europe centrale et orientale. Paris : Puf, 1999. 360 p.

6. Mosse G. L. The Crisis of German Ideology. Intellectual Origins of the Third Reich. New York : Howard Fertig, 1981. 373 p. (1re éd. 1964).

7. Leskien August. Die Declination im Slavisch-Litauischen und Germanischen. Leipzig, 1876. 197 p.

8. Samain D. La construction du métalangage dans le premier tiers du XXe siècle // Actes du colloque ICHOLS 8. Amsterdam : J. Benjamins, 2002. P. 351–364.

9. Séchehaye A. L’école genevoise de linguistique générale // Indogermanische Forschungen. 1926. T. XLIV. P. 217–241.

10. Vossler K. Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, Eine sprachphilosophische Untersuchung. Heidelberg: C. Winter, 1904. 118 p.

11. Курдюмов В. А. Идея и форма. Основы предикационной концепции языка. М. : Военный университет, 1999. 194 с.

12. Schlanger J. Les Métaphores de l’organisme. Paris: L’Harmattan, 1995. 262 p.

13. Vossler K. Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung: Geschichte der französischen Schriftsprache von den Anfängen bis zur klassischen Neuzeit. Heidelberg : C. Winter, 1913 ; 2e  d. Frankreichs Kultur und Sprache : Geschichte der französischen Schriftsprache von den Anfängen bis zur Gegenwart, Heidelberg : C. Winter, 1929. 410 p.

14. Письма и заметки Н. С. Трубецкого / под ред. Р. О. Якобсона. М. : Языки славянской культуры, 2004. 506 с.

15. Андреев А. П. Язык и мышление. Опыт исследования на базе материалистической яфетической теории. М. : ЦК СЭСР, 1930. 107 с.

16. Алпатов В. М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М. : Языки славянской культуры, 2005. 432 с.

17. Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика : пер. с 4-го итальянского издания В. Яковенко. М. : Изд. М. и С. Сабашниковых, 1920. 171 с.

18. Sériot P. Oxymore ou malentendu? Le relativisme universaliste de la métalangue sémantique naturelle universelle d’Anna Wierzbicka // Cahiers Ferdinand de Saussure. 2005. № 57. P. 23–43.

19. Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. М. ; Л. : Гос. изд-во, 1928. 579 с.

20. Якубинский Л. П. О диалогической речи // Русская речь. 1923. № 1. С. 96–194.

21. Lafargue P. La Langue française avant et après la Révolution. Paris : L’ère nouvelle, 1894. 98 p.

22. Juilland A. Préface de l’édition française // Vossler K. Langue et culture de la France. Histoire du français littéraire