Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- П. СЕРИО : «В поисках четвертой парадигмы(1)», в сб. : Философия языка, в границах и вне границ, Харьков : ОКО, 1993, стр. 37-52.
[37] Читаем мы всех лингвистов (так и должно быть), но любим мы Бенвениста. Р. Барт (R.Barthes, Le bruissement de la langue, Paris, 1974).
Определение, которое Т.Кун давал научным «парадигмам», было ориентировано в основном на мир физики и точных наук. В этом мире «системы верований», определяющие и то, какой вопрос имеет научную ценность, и то, как его следует решать, — это явления преходящие: когда интеллектуальный потенциал одной парадигмы для людей науки исчерпан, эта парадигма отступает под натиском накопившихся новых открытий и новых научных проблем. Парадигма, не позволяющая уже охватить новые проблемы, либо исчезает сама собой (так произошло с теорией флогистона, которая оказалась несовместимой с открытием кислорода), либо поглощается новой парадигмой, становясь одной из ее составляющих (так было с эвклидовой геометрией, поглощенной геометрией Лобачевского). Иначе обстоит дело в лингвистике — науке, в которой открытия играют несравненно меньшую роль, чем способы ставить научные проблемы — «стили мышления». Поэтому в качестве отправной точки мы возьмем определение парадигмы в лингвистике, предложенное акад. Ю.С.Степановым в его книге «В трехмерном пространстве языка» [Степанов 1985]. Это определение представляет понятие парадигмы в ином ракурсе и более гибко, чем определение Т.Куна. «Под «парадигмой», — пишет Ю.С.Степанов, — мы понимаем здесь господствующий в какую-нибудь данную эпоху взгляд на язык, связанный с определенным философским течением и определенным направлением в искусстве, притом таким именно образом, что философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка в свою очередь — для решения некоторых философских проблем. /.../ Парадигма связана с определенным стилем мышления в науке» (Там же: 4]. При таком определении мы отходим от систем верований, смена которых обусловлена появлением новых открытий, и [38] принимаем понятие точки зрения на язык, под которое Ю.С.Степанов подводит далее как основание предложенное Ч.Пирсом разделение семиологии на семантику, синтактику и прагматику. При этом подходе эволюция теоретических представлений в сфере лингвистики предстает как переход от семантической парадигмы («философия имени») к синтактической парадигме («философия предиката») и далее к прагматической парадигме («философия эгоцентрических слов»). Этому определению по признаку времени мы хотели бы придать еще одно измерение — параметр пространства. В самом деле, в отличие от физики, но аналогично философии, в лингвистике играет роль то, где развивается та или иная концепция: как история самих концепций, так и системы их противопоставлений другим концепциям не одни и те же повсюду, они зависят от страны или, точнее, от той или иной культурной традиции. Так, на наш взгляд, третья парадигма — парадигма «эгоцентрических слов» функционирует во Франции иначе, чем в англосаксонском мире. А если мы можем показать, что эта парадигма реализуется в различных формах, то следует думать, что и само ее определение следует видоизменить. Если переход от первой парадигмы ко второй, а затем к третьей характеризуется нарастающей комплексностью (что, на наш взгляд, соответствует эволюции идей в лингвистике), то и «конструкция» третьей парадигмы должна выглядеть несколько иначе. Мы полагаем, что вообще возможны несколько представлений третьей парадигмы, в зависимости от выбранной точки зрения. Подобно тому, как восьмая планета солнечной системы была открыта благодаря наблюдениям отклонений в движении седьмой планеты, точно так же констатация некоторых неясностей, некоей «недоговоренности» в третьей парадигме заставляет думать, что она, возможно, не является завершением эволюции в ряду лингвистических парадигм. Осознание ситуации, сложившейся в лингвистике Франции в 1960-е — 70-е — 80-е годы, позволяет аргументировать это утверждение. Мы поймем эту ситуацию, если согласимся, что есть две возможности прочесть концепцию Э.Бенвениста. Тогда перед нами естественным образом возникнет следующий вопрос: то, что вырисовывается на горизонте лингвистики, — есть ли это новая метаморфоза третьей парадигмы? Или некая четвертая парадигма? Или, быть может, вообще следует пересмотреть само понятие парадигмы?
[39] 1. Субъект забыт, субъект заново открыт
У парадигм есть своя история, но она не обязательно однонаправленна и линейна. Это может показаться парадоксальным, но следы вопросов, которые задавали себе мыслители об отношении субъекта к языку, а это и есть элементы третьей парадигмы, можно обнаружить уже у Аристотеля. В самом деле, Стагирит стоит у основания одновременно двух противоположных традиций — с одной стороны, той, которая подчеркивает роль субъекта речи, риторики; с другой стороны, той, которая по большей части стремится пренебречь им, логики. Работая в двух направлениях, Аристотель развивает и концепцию языка как общения между участниками речевой деятельности (где осознание дискурса происходит на основе таких вопросов, как «Кто говорит?», «Кому?», «С какой целью?»), и теорию «ядра» всякого дискурса (т.е. теорию пропозиции), в которой субъекту дискурса по определению не может быть места. Пропозиция выражает истину или ложь по соотношению с действительностью: «Не потому ты бледен, что мы правильно считаем тебя бледным, а, наоборот, именно потому, что ты бледен, мы, утверждающие это, говорим правду» (Метафизика 1051b6)(2). Таким образом, установление истинности (или ложности) пропозиции предполагает приведение в непосредственное соответствие пропозиции и действительности, а язык и субъекты при этом предполагаются полностью прозрачными: все происходит так, как если бы действительность сама говорила о себе. Такую объективацию пропозиции Аристотель распространяет даже на модальные пропозиции: видение мира у него как у «реалиста» таково, что возможность и необходимость присущи самим вещам, а понятая таким образом модальность входит в сферу истинности, не зависящую от субъектов. Поэтому также модальности остаются в поле алетического (или сущностного), не переходя в эпистемическое или деонтическое, — откуда исключить субъект было бы уже немыслимо. Однако как ритор Аристотель интересуется употреблением языка и в качестве основного провозглашает следующий тезис: «Речь слагается из трех элементов: из самого оратора, [40] из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя)» (Риторика 1358 а 37). И весь трактат заключается в анализе того, как дискурс — чтобы быть действенным, т.е. убеждать — должен учитывать эти три основополагающих элемента. Таким образом, проблематика риторики состоит в выборе выразительных средств: как выбирать слова и фигуры речи? Например, говорящий, в соответствии с принятой им точкой зрения, может сказать, что просящий милостыню всего лишь обращается с просьбой, и наоборот — обращающийся с просьбой просит милостыню (Риторика 1405 а 18); он может назвать Ореста убийцей своей матери или мстителем за своего отца. Вместо истинности здесь выступает правдоподобие или разделяемое мнение. Конечно, в том, что касается субъекта, риторика не меняет радикально положений, утверждаемых в логике: антиномия субъективности речевого акта (l'enonciation) и объективности пропозиции, носителя истинного, остается. Субъект может посредством своего дискурса достичь истинности лишь отрицая себя, лишь устраняясь. За ним сохраняется свобода прибегать к различным эффектам повсюду за пределами абстрактного ядра (пропозиции), откуда он исключен; он может формировать его элементы (выбирать точку зрения на референты, выбирать термы), но он не может вписаться в ядро, ибо как раз то, что делает из его речевого акта (из l'enonciation) пропозицию, ставит его вне пропозиции. Однако от внимания Аристотеля не ускользнуло все то, что в пропозиции требует интерпретации (см., в частности, в его «Софистических опровержениях»). Особенно интересны те случаи, когда двусмысленность (l'ambiguite) проистекает из того, что произведенное высказывание (l'enonce) содержит отсылки к своему собственному акту высказывания (к l'enonciation) (это проблемы прозрачности / непрозрачности, употребления / метаупотребления, «упоминания») ; правда, решения Аристотель ищет в других направлениях (так, в случае «непрозрачности» — в факте смешения случайного признака и вещи) (О софистических опровержениях 179 а 26). По-видимому, Аристотель еще не мог «понять», а тем более «развить» свои собственные открытия, относящиеся к отношениям между актом высказывания и пропозицией, ставившим слишком много проблем перед его логическими теориями. Ему не позволяла это сделать его парадигма. [41] Вопрос о том, каким образом субъект проступает в своем дискурсе, заново возник лишь значительно позже, в эпоху грамматики и логики Пор-Рояля. Здесь знак языка понимается как элемент представлений, корреспондирующий с устройством мира. Слова («земля», «Бог», «стол»...) отсылают к понятиям и организуются в суждения, состоящие из субъекта и предиката, соединение которых составляет пропозицию, т.е. базовое предложение (фразу). Таким образом, сказать «Бог существует» и «Земля вращается» — это в некотором смысле совершить одно и то же. Базовое предложение высказывает некоторый субъект — субъект метафизический, субъект картезианский. Каждый раз, как такой субъект производит типовое предложение, а это — пропозиция, он утверждает себя в своем существовании в качестве создания Бога. Но эта сущностная форма производится человеческим существом, которое добавляет к ней свои сопровождающие представления. Базовое предложение здесь может быть обозначено как «Я говорю, что Бог существует / что земля вращается». Два элемента — утверждение и предицирующее предложение — разъединены в линейной последовательности дискурса; но можно педставить себе, что они накладываются друг на друга самыми различными способами.
Итак, «господа мужчины» из Пор-Рояля(3) при анализе некоторых форм и конструкций языка интуитивно прибегают к понятию субъекта. Так они поступают, например, анализируя сложное предложение, включающее в себя придаточное, пытаясь разобраться в том, где при этом главное, а где включенное суждение.
«Предложения такого рода, — рассуждают они, — иногда бывают двусмысленными и могут быть поняты по-разному в зависимости от намерения того, кто их произносит. Допустим, я говорю: Все философы убеждают нас, что предметы, обладающие тяжестью, сами по себе падают вниз. Если я намерен указать на то, что предметы, обладающие тяжестью, сами по себе падают вниз, первая часть этого предложения будет всего лишь придаточной, предназначенной только для подкрепления утверждения, заключенного во второй части. Но если я, наоборот, намерен просто привести мнение философов, а сам его не разделяю, тогда первая часть будет главным предложением, а вторая — только частью [42]
атрибута. Ведь я буду утверждать не то, что предметы, обладающие тяжестью, падают сами по себе, а только то, что в этом убеждены все философы. И нетрудно увидеть, что эти два толкования данного предложения столь различны, что превращают его в два различных предложения, имеющих совершенно разный смысл» (Арно, Николь 1991:129 — 130).
Здесь мы, кажется, можем видеть, что попытка Н.Хомского представить свою теорию как продолжение «Грамматики Пор-Рояля» не что иное, как недоразумение. Ученые Пор-Рояля проводили демаркационную линию между, так сказать, историческим субъектом, пусть лишь возможным и маргинальным, и субъектом картезианским, причем так, что первый не может быть включен во второй. Для Хомского же, напротив, два субъекта — это лишь два слоя одного и того же, а именно картезианского субъекта, определяемого как некое усреднение, т.е. являющееся фикцией. Здесь кроется причина расщепления, которое вынуждена производить генеративная семантика, вводя понятие говорящего субъекта (см. ниже).
2. Два возможных прочтения концепции Э.Бенвеписта
Вводя дихотомию язык / речь, ф. де Соссюр не оставил сомнения в том, что субъект исключается из числа предметов, которыми занимается лингвистика. Структурализм в Западной Европе, особенно после второй мировой войны, был реакцией на проблематику Человека как центра и меры всех вещей. «Смерть субъекта» была одной из любимых тем структурализма во Франции 1960-70 гг. Ее ставил на первый план, например, такой философ, как Мишель Фуко. Этому отвечала ревизия понятий «автор, авторство», что имело место как в литературном творчестве (течение «нового романа» — А.Роб-Грийе, Н.Саррот), так и в теории литературы (А.Греймас). Однако и при таком положении дел трудно было бы из отсутствия «темы субъекта» сделать главную черту «точного» определения той парадигмы, к которой принадлежал французский структурализм. Во-первых, было немало «попутчиков» структурализма, которые занимались структурой языка, не прибегая к соссюровским понятиям «язык / речь» и, напротив, провозглашая необходимость исследования категории «субъект» и сl'enonciation) (Балли, Дамуретт и Пишон, Гийом). И, кроме того, нельзя забывать о Пражской школе; еще ждет своего исследователя тема субъекта в истории этой школы, которую во Франции — и совершенно ошибочно — часто все еще рассматривают на линии прямого продолжения соссюровских идей. [43] С другой стороны, в самой Франции уже с 1960-х гг. раздаются многочисленные голоса критиков «парадигмы смерти субъекта»; эти критики стремятся либо вернуться к положению дел, существовавшему до этой парадигмы, либо вообще выйти за ее рамки. Так, в 1967 г. «абстрактный структурализм» был заклеймен как злоупотребление философскими экстраполяциями, причем это обвинение прозвучало как в журнале, близком по своей ориентации к коммунистической партии, — "La Pensee" («Мысль») (№135), так и в журнале католического направления "Esprit" («Дух») (№360). Р.Гароди, выступая на страницах "La Pensee", признает за структуральным методом огромное достоинство, а именно то, что он покончил с «господством экзистенциализма» и «превознесением субъекта», с тезисом, непригодным для того, чтобы основать на нем гуманитарные науки. Но этот же автор высказывает опасения ввиду появления, примерно в 1963-64 гг., новой угрозы: на место «магического слова "субъективность"» ставится «магическое слово "структура"».
В упомянутом номере журнала «Esprit» вопрос о субъекте возникает в связи с проблемой «смысла»: «Та реакция, которую они (тезисы структурализма — П.С.) несут с собой в ответ на безудержное превознесение принципа «Я», кажется нам спасительной. Но те же самые тезисы, в той мере. в какой они претендуют на то, чтобы свести и смысл и самого субъекта к некоей комбинаторике признаков, нуждаются в объяснениях; необходимо ясно указать, какая философия или какие философии скрываются за столь рекламно провозглашенной точностью методов» (Указ. номер журнала, Предисловие, без подписи).
И в самом деле, по-видимому, самая серьезная брешь в системе структурализма была пробита изнутри его теории. Мы имеем в виду серию статей Э.Бенвениста, собранных в 1966 г. в I томе его книги. Они составляют там главу, названную «Человек в языке»(4) .
На наш взгляд, этот заголовок, вопреки своей кажущейся ясности, несет в себе большую двусмысленность. Мы полагаем, что имеется два способа прочесть этот заголовок и результатом этих двух прочтений будут два различных варианта третьей парадигмы, а может быть даже и две различных парадигмы, — смотря по тому, включаем ли мы акт производства высказывания в прагматику или выделяем его из нее.
[44] 2.1. Субъект нерасчленен
Полезно читать Бенвениста, сопоставляя его с Остином, так сказать, располагая в две параллельные колонки новшества, которые они устанавливают каждый на своей территории. Проблематика, введенная Дж.Остином, изложена в его книге "How to do things with words" (букв. «Как делать вещи из слов»). Ее перевод во Франции в 1970 г. (под заголовком "Quand dire c'est faire" букв. «Когда сказать — значит сделать») произвел эффект настоящего шока.
Остин вводит дихотомию перформатив / констатив, а затем, в результате довольно сложных рассуждений, приходит к необходимости аннулировать ее и отдать ее место общей теории речевых актов (speech acts), которая вписывается в проблематику английской школы — «философии обыденного языка».
В своем анализе природы тех актов, которые совершаются посредством речи, Остин делает акцент на том, что он называет иллокутивным актом. Этот тип актов отличается и от собственно языкового акта, который заключается в том, чтобы сказать нечто (это локутивный акт), и от акта, совершаемого посредством речи (это перлокутивный акт), — этим термином обозначаются произведенные психологические последствия (запугивание, раздражение, убеждение, вызывание любопытства). В противопоставлении этому, иллокутивный акт совершается посредством говорения чего-либо — например, сообщение информации, команда, приказ, предупреждение и т.д.
Своей теорией иллокутивности Остин очерчивает новую область, которую он ясно отличает от лингвистики (за последней остаются правила образования высказывания за пределами акта производства высказывания) и от психосоциологии, занимающейся результатами речи. Новая область — это область обычая, регулируемого системой условных соглашений.
Однако проблематика иллокутивных актов исподтишка вводит некое понятие, оказывающееся центральным для проблемы субъекта, — понятие интенции. Это последнее в теорию Остина проникает, так сказать, через щель вопроса о результатах иллокутивного акта: «Чтобы иллокутивный акт мог считаться завершенным, должен быть достигнут тот или иной эффект воздействия на аудиторию... Этот эффект в большинстве случаев состоит в том, что достигается понимание значения и коннотаций сказанного. Исполнение иллокутивного акта включает, таким образом, уверенность, что акт понят правильно» (с. 124 франц. изд.). Мы видим, как здесь [45] возникает пара понятий — интенция передачи значения (у говорящего субъекта) и признание этой интенции (у слушающего). Пока что, в этой работе, названная пара понятий еще только возникает в виде некоторого контура, но она станет главной осью всего рассуждения в теории «речевых актов» Дж.Сёрла.
Э.Бенвенист, первоначально в рамках имманентного структурализма, заостряет внимание на некотором теоретическом «дискомфорте», который вызывает проблема говорящего субъекта и акта производства высказывания, — и тем самым знаменует решающий поворот лингвистики во Франции.
Эта «революция» нашла опору в открытии особого статуса некоторых элементов языка, который Э.Бенвенист называет «выпадением» из системы ("failles" du systeme). Личные местоимения, глагольные времена, деиктики, перформативы не поддаются чисто формальному описанию на основе комбинаторики структурных элементов; при их описании нельзя избежать обращения к тому факту, что язык используется для говорения говорящим субъектом. Такие слова, как вчера, здесь, сейчас, завтра, на будущей неделе, через десять дней и т.п. входят в класс показателей деиксиса (класс деиктик), которые ориентируют высказывание в пространстве и времени по отношению к субъекту(5).
Таким образом, под названием индексальные элементы (éléments indiciels) Э.Бенвенист вводит некоторое множество элементов, пересекающее формальные классы структуралистского описания языка «по вертикали»; общим свойством этих элементов является то, что они позволяют «конвертировать язык в речь, в дискурс», а это происходит тогда, когда язык «приводится в действие» в актах производства высказывания различными индивидуальными субъектами. Тем самым единство имманентного структуралистского описания языка поколеблено, «Язык как набор знаков и как система их комбинаций» не может уже оставаться единственным объектом лингвистики. Открывается новая перспектива — на «язык как деятельность, проявляющуюся в актах речи» (французский термин для этого понятия — instances de [46]
discours) — т.е. перспектива на исследование производства высказывания и на исследование субъекта. Восстановление роли субъекта в лингвистике и есть новшество, введенное Бенвенистом. Но о каком субъекте идет при этом речь?
«Первое прочтение» Бенвениста ведет к тому, чтобы трактовать здесь «субъект» по аналогии с прагматическим субъектом англосаксонской школы. Тогда на первый план выходит то, что сам Бенвенист называл «формальным аппаратом производства высказывания». Но если под производством высказывания понимается «процесс присвоения языка» говорящим, то лингвистика бессильна описать механизм этого процесса. В лучшем случае она может уловить следы этого акта в том, что является его результатом — в готовом высказывании (l'enonce). В таком случае все выглядит так, как если бы язык, реализованный в актах речи, «репрезентировал» процесс межличностной (интерсубъектной) коммуникации и его протагонистов; как если бы, создавая «эффект реальности», язык давал свидетельства их существования.
Как бы принимая такую трактовку, Э. Бенвенист, после того, как он подчеркнул полярность лиц Я/Ты и их взаимообратимость в диалоге, из самого языка извлекает «трансцендентность» Я по отношению к Ты; т.е. именно из языка извлекается психологическое единство субъекта:
«"Субъективность", о которой здесь идет речь, есть способность говорящего представлять себя в качестве "субъекта". Она определяется не чувством самого себя, имеющимся у каждого человека..., а как психическое единство, трансцендентное по отношению к совокупности полученного опыта, объединяемого этим единством, и обеспечивающее постоянство сознания. Мы утверждаем, что эта "субъективность"... есть не что иное, как проявление в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть "еgо", кто говорит "egо"» [Бенвенист 1974: 293 - 294 ].
К этому субъекту, сознающему самого себя и наделенному интенцией общаться и влиять на собеседника, Э.Бенвенист обращается тогда, когда покидает область «языка как системы знаков» и вступает в область «языка как инструмента общения, выражением которого является дискурс». Такой субъект вносит свои маркеры в предложение, в ассертивную, интеррогативную и императивную модальности, «которые лишь отражают три позиции говорящего человека, воздействующего своей речью на собеседника..., три межличностные функции дискурса» (с. 130 указ. франц. изд.). [47] Итак, при «первом прочтении» Бенвениста, исследование производства высказывачия гармонично надстраивается над исследованием языка: лингвистика языка как системы знаков открывает над собой перспективу лингвистики дискурса, где присутствует субъект-хозяин речи, а его присутствие описывается и анализируется через систему «следов». При такой интерпретации «Человек в языке» — это лишь «свидетельства» и «следы присутствия», которые достаточно прочитать. «Субъект» здесь — это субъект прагматики. Его следует понимать как субъект картезианский — способный осознать себя во всей полноте посредством размышления о самом себе; субъект, обладающий свободой выбора, субъект психологический — короче, субъект, существующий до языка: этот субъект— говорящий.
Примеры такой трактовки можно найти, в частности, у О.Дюкро (O. Ducrot), который определяет акт производства высказывания «не как эмпирическое событие, иными словами — производство корпуса высказанного предложения (конкретный случай появления некоторой фразы в данной конкретной ситуации), а как некоторое обязательство (l'engagement) лица... по отношению к употребленному им предложению. Приписать смысл высказанному предложению — это всегда не что иное как предположить, что составляющие предложение слова предоставляли возможность выбора и что кто-то взял на себя ответственность за произведенный выбор» [Ducrot 1980: 518 ].
Прагматическая интерпретация акта производства высказывания во Франции встречается главным образом в работах, вдохновленных идеями англосаксонской школы. Этот подход смыкается с общей теорией деятельности, человека в обществе, т.е. с лингвистической антропологией. Он также имеет точки соприкосновения с социологией и социальной психологией, но, конечно, скорее, в разработке проблем поведения индивида в социальной группе, чем в вопросах идеологии и политики. Теснее его контакты с теорией права (скажем, в таких вопросах, как понятия договора, правового регулирования, соглашения), теорией морали и этики и с «концепциями социального успеха».
С другой стороны, благодаря той роли, которая придается при этом категории интенции, прагматический подход к проблеме производства высказывания примыкает к линии феноменологии Гуссерля. Именно в этой связи можно характеризовать этот подход как «антропоцентризм».
[48] 2.2. Субъект расщеплен
Существует, однако, и совершенно другое прочтение Бенвениста, при котором выходит на первый план драматичность и противоречивость его концепции. Такое прочтение предлагает, например, Жан-Клод Мильнер (Jean-Claude Milner [Milner 1982]. При данном подходе приходится считать, что индексальные элементы были для Бенвениста нечто «вроде стигматов в теле языка, оставляемых чем-то абсолютно ему чуждым». И тогда «субъективность» в смысле Бенвениста следовало бы понимать как «зияющие пустоты», не находящие симметричных соответствий в системе языка.
Так, те самые элементы, которые могли описываться как констелляции маркеров, как подсистемы внутри системы, становятся «точками субъективности», где манифестируется деятельность субъекта, который по своему произволу нарушает регулярность языка, видимую симметрию парадигм, заставляет пересекаться грамматические классы. Сам же субъект предстает как нечто совсем другое, нежели носитель произведенного высказывания; он силой вторгается в систему со своими эмоциями и желаниями; он элемент другой природы в чуждой ему однородной среде. «Драма» Бенвениста разыгрывается здесь между системой и вторгающейся в нее субъективностью, «неотъемлемой от самого употребления языка». Субъективность как бы разрушает объективную систему: «До акта производства высказывания язык — всего лишь возможность языка. После производства высказывания язык реализован в данном акте речи, который исходит от говорящего» [E. Benveniste. Problèmes de linguistique générale. t.2. p. 81].
Нетрудно видеть, что здесь мы уже очень далеко от теорий, изображающих строго дедуктивным образом переход от смысла, который предстоит выразить, к высказыванию, которое выражает этот смысл, — каковы, например, максимально четко сформулированные концепции порождающей семантики. А между тем, если нет сомнения, что язык позволяет своему пользователю выражать его коммуникативные намерения, то столь же несомненно, что такое теоретическое представление опасно, в той мере, в какой оно может побудить усматривать в производстве высказывания лишь совокупность трансформаций, совершающихся на базе «семантических представлений» и дающих в качестве результата высказывания, в их наблюдаемой форме.
При указанном «втором прочтении» особенно важно разделять говорящего (le locuteur) и производителя акта высказывания (l'énonciateur): первый — это индивид, который, в [49] частности, характеризуется тем, что он нечто говорит; второй — не существует до акта производства высказывания: он возникает в этом акте. Работа Э.Бенвениста показала — и в этом заключалась ее столь важная роль для французской лингвистики, начиная с 1970-х гг., что в одном говорящем может быть несколько производителей акта высказывания; иными словами, может быть несколько субъектных пространств в высказывании одного и того же индивида.
Бахтин — Волошинов
Открытие работы Волошинова «Марксизм и философия языка» [Волошинов 1929](6), переведенной на французский язык в 1977 г. (после ее английского перевода, осуществленного в США по инициативе Р.Якобсона и после ее издания по-русски в издательстве "Mouton" в Гааге в 1972г.), оказало большое влияние на проблематику субъекта во французской лингвистике. Читать книгу Бахтина — Волошинова нелегко, и результат прочтения так же неоднозначен. Интересно, однако, что, если прочтение Бахтина во Франции не такое же, как в России, то причина этого заключается в том, что во Франции фоном прочтения служит знание концепции Э.Бенвениста. Французские лингвисты 1970-х гг. приняли из этой книги прежде всего «проблему цитации», т.е. проблему высказывания, которому соответствуют повторные акты производства высказывания. Цитируемое высказывание и цитирующее высказывание могут составлять последовательность или же между ними может иметь место большее или меньшее взаимопроникновение. Так, в случае прямой речи, когда Х цитирует сказанное У-ом, хотя Х и является locuteur'ом (говорящим) того высказывания, посредством которого он передает слова У-а, тем не менее нужно допустить — чтобы понять дискурс — что этот Х не есть enonciateur, энунциатор (автор производства высказывания) по отношению к этому высказыванию, потому что он не принимает на себя вытекающих из этого высказывания обязательств. А если принять во внимание, что область цитирования выходит далеко за пределы прямой и косвенной речи и в более или менее скрытом виде покрывает все пространство языка, то вопрос «Кто говорит?» (в смысле «Кто является энунциатором?») составляет одну из фундаментальных проблем анализа дискурса. [50] Работы Волошинова и Бахтина известны во Франции как исследования, открывшие путь к изучению гетерогенности дискурса, полифонии и диалогизма, — как в художественных текстах, так и в обыденной речи. Если исходить из принципа, что речь «другого» так или иначе присутствует во всем дискурсе, то становится возможным исследовать, как эта речь включается в различные уровни высказывания (например, в явлении синтаксического включения — l'enchâssement syntaxique, которое связано с проблемой, затронутой нами выше в связи с логикой Пор-Рояля).
Лингвистика и психоанализ
Во франкоязычном научном мире, глубоко проникнутом психоанализом лакановского толка, психоанализ неразрывно связан с языковым миром. И наоборот — психоаналитический подход глубоко воздействовал на классические концепции языка. На наш взгляд, и здесь «второе прочтение» Э. Бенвениста позволяет понять, какую важную роль сыграла концепция этого ученого в преодолении структуралистских «блокировок» и в понимании лингвистами знаменитой лакановской формулы: «бессознательное субъекта — это дискурс "другого"». При таком подходе всякий дискурс предстает как конституированный тем, что он пронизан «другими дискурсами» и «дискурсом "другого"». И тогда «другой» — это уже не объект (внешний объект, о котором говорят), а условие (конститутивное условие, для того, чтобы говорить) дискурса любого говорящего субъекта; а этот последний — уже не первоисточник и не единственный источник своего дискурса, потому что он расчленен на нескольких энунциаторов.
Анализ дискурса
Сказанное выше позволяет нам противопоставить две исследовательские позиции по отношению к субъекту в языке, которые слишком часто смешивались: позицию Бенвениста и позицию Якобсона.
«Схема коммуникации», предложенная Р.Якобсоном в его знаменитой статье о «шифтерах», обнаруживает некоторое количество черт, сближающих ее с «первым прочтением» Бенвениста. А именно:
— психологизирующая модель: так называемая «творческая» деятельность свободного индивидуального субъекта предполагается предшествующей языку; производитель речи участвует в соглашении о точках референции, в котором эксплицитно ясно, что два индивида входят в контакт для обмена информацией; [51] — линеарная модель: векторный аспект схемы Якобсона, которая читается слева направо, опрокидывает текст на точки референции и исключает выделение в тексте различных по сложности уровней субъективности высказывания;
— в оппозиции к основному положению де Соссюра, понятие произвольности знака отделено от понятия ценности знака (valeur), оно служит для подкрепления возможности, которой располагает говорящий субъект, определять по собственной воле выбор формы для того или иного означаемого или, наоборот, выбор означаемого для той или иной формы.
Против этой инструменталистской концепции языка, уподобленного орудию коммуникации между усредненными и взаимозаменимыми субъектами, которые будто бы обмениваются информацией о некоей заранее расчлененной и заранее структурированной реальности, во Франции в середине 1960-х гг. выступила характерная именно для Франции дисциплина, находящаяся на стыке лингвистики и истории — анализ дискурса; ее главным инициатором был Мишель Пэшё (Michel Pêcheux). Философ по образованию, М.Пэшё, занимаясь анализом текстов, комбинировал два подхода — по-своему понятое понятие дискурса, выработанное Э.Бенвенистом, и взгляд на субъект как исторически и идеологически детерминированный. Было бы, конечно, преувеличением приписывать влиянию концепции Бенвениста происхождение идеи М.Пэшё о том, что свободный субъект должен быть замещен субъектом, исторически детерминированным. Но можно сказать, что без оригинального вклада Бенвениста в проблему субъекта и без учета возможности понимать субъект как расщепленный типично французский подход к анализу дискурса был бы невозможен.
В начале 1970-х гг. течение дискурсивного анализа во Франции развивалось в направлении, так сказать, историко-идеологического гипер-детерминизма в понимании субъекта. Толчок к этому был дан статьей, получившей большой отклик в кругах левых интеллектуалов: мы имеем в виду статью Луи Альтюссера (Louis Althusser) «Идеология и идеологический аппарат государственной власти» (журнал "La Pensee", июнь 1970 г.). Автор выдвигал там понятие «эффект субъекта» (l'effet-sujet), как нечто такое, посредством чего субъект утверждает себя в качестве единственного источника смысла своего дискурса, тогда как в действительности он весь пронизан словами, которые не являются его собственными словами. Иначе говоря, субъект для Альтюссера это не исходная точка, а результат некоей конструкции, сделанной из [52] дискурсов, — конструкции, имя которой Господствующая идеология.
Эта гипердетерминистеская и несколько догматическая концепция не долго выстояла перед лицом трудностей ее интерпретации, которые ею же и были порождены, и в 1980-е гг. анализ дискурса открылся для новой проблематики. Среди последней можно указать на «архивный анализ» в духе Мишеля Фуко (analyse de corpus d'archives). Но одна константа остается: это отказ видеть в говорящем субъект картезианского типа, как бы источника и хозяина своего дискурса.
Заключение
Теперь пора перейти к понятию парадигмы в лингвистике. Мы полагаем, что в лингвистике (и вообще в гуманитарных науках) парадигмы не сменяют друг друга и не отрицают друг друга, но накладываются одна на другую, сосуществуют в одно и то же время, игнорируя друг друга.
Если так взглянуть на положение дел, то не так уж важно, является ли то, что мы назвали «вторым прочтением Бенвениста», четвертой парадигмой или вариантом третьей. Важно показать появление в одном определенном месте — во Франции 1960-1980-х гг. — иного понимания субъективности в языке как попытки ответить на единственный вопрос: находится ли субъект в языке или вне языка?
СНОСКИ
(1) Авторизованный перевод с французского Ю.С.Степанова. (назад) (2) Переводы Аристотеля приводятся по изд.: «Метафизика» и «О софистических опровержениях» //Аристотель. Соч.: В 4-х т. М., соотв. т.1 (1974) и т.2 (1978); «Риторика» по изд.: Античные риторики / Сост. А.Тахо-Годи. М., 1978. (назад) (3) Так называли ученых, живших при монастыре Пор-Рояль, поскольку монастырь был женским. (назад) (4) Эти материалы имеются на русском языке: Бенвенист Э. Общая лингвистика. Пер. с франц. / Под ред.. с вступ. статьей и комм. Ю.С.Степанова. М.. 1974 (Бенвенист 1974]. (назад) (5) Подчеркнем, что французский и русский языки в этом отношений различаются: если фр. ici букв. «здесь» или dans dix jours букв. «через десять дней» — это только деиктики, то соответствующие русские слова могут функционировать не только как деиктики, но и как анафоры, и употребляться в тексте, относящемся к прошлому. (назад) (6) Она была представлена издателем французского издания как написанная М.Бахтиным. (назад)