[321]
1. Идеи, "пришедшие с Востока"

В западной науке стало своего рода правилом рассматривать историю структурализма как некую эволюцию по прямой линии, идущей от де Соссюра к К. Леви-Строссу и Р. Барту, при этом пражская и копенгагенская школы 20-х и 30-х гг. предстают в качестве промежуточных звеньев. Так, в статье "Структурализм в языкознании", опубликованной в Энциклопедии философских понятий (Encyclopédie des notions philosophiques, Paris, PUF, 1992)[1], можно найти следующее высказывание:

«Термин "структурализм", как и обозначаемая им методология ("способ деятельности"), основы которой были заложены де Соссюром в 1906-1911 гг., отчасти возникли в качестве противопоставления позитивизму исторической грамматики. В 30-е гг. Трубецкой и Якобсон (в Праге), Блумфилд и Сэпир (в США) —
[322]
первые трое разрабатывали свой подход на основе идей де Соссюра[2]— выделили минимальные смыслоразличительные единицы ("фонемы")» (с. 2470).

Таким образом, Якобсон, широко известный в Западной Европе и США своими работами по афазии, принципу бинарно-сти, универсалиям, определением фонемы как пучка смыслораз-личительных признаков, считается одним из "отцов-основателей" структурализма. То же самое можно сказать и о Трубецком; в работе одной сербской лингвистки, хорошо известной на Западе, он представлен как просто непосредственный продолжатель дела де Соссюра: "Выработка фонологических взглядов Трубецкого в основном происходила под влиянием блестящих формулировок "Курса общей лингвистики": речевая деятельность выполняет социальную функцию, язык есть система, звуковые единицы играют роль языковых единиц, с помощью которых осуществляется коммуникация" [Ivić 1970, 135]. Лишь изредка упоминается возможный самобытный восточноевропейский вклад в языковедческое мышление, например, в предисловии к коллективному труду "Язык" (Le langage, Paris, La Pléiade, 1968), написанном А. Мартине: "Избранная в этом сборнике точка зрения находится на линии рефлексии, идущей от учения Ф. де Соссюра в Женеве, обогащенного идеями, пришедшими из Восточной Европы" (с. XI).

Однако если посмотреть на дело с другой стороны, то оно предстанет совсем в ином свете. В одном из своих писем Якобсону (28.1.1931, (Trubetzkoy 1985, 189]) Трубецкой характеризует как "совершенно возмутительный" тот факт, что А. Мазон якобы обнаружил идеи де Соссюра в книге Якобсона "Remarques sur l'évolution du russe...". Более того, во время посещения Англии Трубецкой был просто ошеломлен, когда узнал, что английские лингвисты отождествляют его (и Якобсона) "непосредственно со школой де Соссюра". По этому поводу он заметил: "Это несколько вредит нам" (письмо Якобсону, написанное в мае 1934 г., (Trubetzkoy 1985, 299][3]).

[323]
Причины подобного недоразумения заслуживают отдельного исследования. Это не просто расхождения между вариантами одного и того же направления мысли. От них зависит наше осмысление структурализма в целом. Дело в том, что история расплывчатой совокупности, именуемой структурализмом, гораздо более бурная и противоречивая, чем это обычно изображается в учебниках языкознания.

Разумеется, можно выделить этапы этой истории, но важно также знать, где развивался структурализм, какими путями шло его развитие в разных странах, важно знать его национальные варианты. В данном случае нас будет интересовать российский вариант.

Чтение работ Якобсона и Трубецкого можно уподобить разборке палимпсеста. Э. Холленштейн [Hollenstein 1975; 1976] потратил много времени на поиски в них феноменологического универсума. Ж. Мунэн верно подметил в их трудах "настоящий идеологический фон с гегелевской доминантой" [Mounin 1972, 100]. Я со своей стороны попытался связать понятие структуры в их трудах с понятием целостности у романтиков [Sériot 1993].

В отношении Якобсона и Трубецкого к трудам своих предшественников еще много неясного: при чтении именного указателя в сборнике работ Якобсона Selected Writings [Jakobson 1971] (см. также [Jakobson 1971 a—d]) это обстоятельство постоянно бросается в глаза. Возьмем, например, Ж. де Местра. Почему Якобсон, начиная с работ 30-х годов и кончая "Диалогами с К. Поморской" [Jakobson 1980, 86], так часто упоминает имя этого наиболее известного представителя католической контрреволюционной реакции, являвшего собой полную противоположность деятелям эпохи Просвещения? Конечно, это "не случайно", как любил говорить сам Якобсон.

Все это так бы и осталось большой загадкой, если бы не были предприняты попытки выяснить совокупность исходных посылок Трубецкого и Якобсона, пресуппозиций их эпистемоло-гического, а также художественного и "идеологического" в широком смысле слова универсума. Иными словами, отвлекаясь от всего, что произошло и было написано после них, необходимо попытаться восстановить полную картину того, что знали, думали, чего искали в Праге между двумя мировыми войнами, когда
[324]
оба лингвиста стали русскими эмигрантами. Например, полезно было бы выяснить, какие книги имелись в библиотеке Якобсона и Трубецкого. Последний мало говорил о прочитанных им книгах, даже в личной переписке, Якобсон же говорил о них намного больше. Все же можно попытаться восстановить их интеллектуальный универсум, их идеальную библиотеку, внеся тем самым возможные коррективы в расхожий образ структурализма, сложившийся в западном языкознании на исходе нашего века. Я предлагаю рассмотреть здесь еще одну полку этой идеальной библиотеки: биологический фон в его связях с тем, что сегодня называют глобальной экологией. Действительно, значительная часть исканий, подходов русских пражан вписывается в совершенно конкретный контекст тех дискуссий, которые велись в тот период по поводу эволюционизма в биологии, науке, в течение длительного времени конкурировавшей с лингвистикой в роли поставщика моделей описания.

Поверхностное прочтение отличающихся большим разнообразием трудов Якобсона может натолкнуть на мысль, что его постоянные диатрибы против натурализма Шлейхера делают из него одного из главных представителей или сторонников социологического направления в лингвистике, ставшего весьма популярным во времена Мейе: "Нужно ли напоминать о том, что языкознание относится к области общественных наук, а не естественной истории? Разве это не очевидный трюизм? <...> Учение Шлейхера, великого натуралиста в области языкознания, уже давно было поколеблено, но пережитки его до сих пор многочисленны <...> эта тенденция не согласуется с социологической направленностью современного языкознания" ([Jakobson 1971 d, I, 234]; работа была написана в 1936 г.).

Несмотря на это мы займемся обоснованием тезиса о том, что два главных русских представителя Пражского лингвистического кружка, будучи чрезвычайно далекими от той социологической модели, которую де Соссюр позаимствовал у Дюркгейма, опирались, подобно Шлейхеру, на биологическую метафору, с тем отличием, что эта метафора была совершенно эксплицитно
[325]
антидарвиновской и что эта биологизирующая модель была тесно связана с особенностями русского восприятия дарвинизма[4].

2. Телеология или причинность?

Книга Дарвина "Происхождение видов" была опубликована в 1859 г. и переведена на русский язык в 1864 г. Она пришлась как нельзя более кстати в России, в период интеллектуального и идеологического брожения после поражения в Крымской войне 1855 г. и начала великих реформ Александра II (отмена крепостного права в 1861 г.). Теория Дарвина с энтузиазмом была воспринята "радикальной" русской интеллигенцией как целостное мировоззрение; в этой теории она увидела опору в своей борьбе с идеализмом и романтизмом. Ведь Дарвин, отбросив всякий телеологический подход, попытался объяснить эволюцию в терминах причинности (борьба за выживание, естественный отбор, выживание наиболее приспособленных особей).

Подобно другим странам Европы, антидарвиновская реакция не заставила себя долго ждать как в теологических, так и в философских и научных кругах. Что касается науки, то важнейшую роль, несомненно, сыграли труды натуралиста К. фон Бэра (1792-1876), выходца из Прибалтики. Он придерживался понятия об универсальном развитии природы в духе натурфилософии Шеллинга, который смотрел на эволюцию как на постепенное распространение господства духа над материей и поэтому выдвигал на первый план телеологию Аристотеля в ущерб принципу причинности Ньютона, отстаивая немеханистическое объяснение эволюции, по крайней мере, при интерпретации органического
[326]
мира (см. [Vucinich 1988 а, 252]). Однако особенностью ситуаций в России является, по-видимому, своеобразный симбиоз естественных наук и консерватизма славянофильского толка. Так, Н.Я.Данилевский (1822-1885) был известен как публицист и специалист по философии истории со славянофильскими и панславистскими тенденциями. Но он был и натуралистом, учеником Бэра, занимался ихтиологией. В своей книге "Дарвинизм" (1885) он отвергает (внешнюю) причинность и утверждает, что телеология является единственным объяснительным принципом эволюции ("внутренние факторы" являются истинным источником направленных органических изменений и всеобщей гармонии живой природы). Важно, однако, отметить, что основанием его аргументации служит тот факт, что дарвинизм является продуктом "западного материализма". Как и его соратник К.Леонтьев, он усматривал в завоеваниях западной науки сугубую угрозу тем духовным ценностям, которые позволяли сохранить русскую душу в ее нетронутости, придавая ей культурно-историческое своеобразие (см. [Vucinich 1988, IV]).

Хотя Якобсон иногда и упоминает Данилевского (ср., например, его статью "Миф о Франции в России", написанную в 1931 г. и опубликованную в [Jakobson 1986, 161]), все же чаще всего он цитирует фон Бэра; он это делает каждый раз, когда ему необходимо обосновать свою критику той парадигмы, которая в 20-е и 30-е годы многими рассматривалась еще как совершенно новая и истинно научная; речь идет о выдвинутом младограмматиками принципе строго причинного объяснения языковых изменений. Однако в пражский период жизни Якобсона основным его авторитетом в области биологии был Л. С. Берг (1876-1950). В своей книге "Номогенез", опубликованной в 1922 г., Берг изложил явно антидарвиновскую концепцию эволюции, отведя наиболее важное место понятию целесообразности как свойству всего живого. По его мнению, ход эволюции предопределен развертыванием предсуществующих рудиментов[5]. Якобсон, борясь с
[327]
принципом строгой причинности младограмматиков, именно благодаря теории Берга смог ясно изложить принципы своего собственного антидарвинизма: "Согласно Дарвину, эволюция есть сумма различий, являющихся результатом случайных вариаций, претерпеваемых индивидами и ведущих к медленным, постоянным и едва заметным изменениям; существует бесчисленное множество наследуемых вариаций, идущих в самых разных направлениях. Этому учению современная биология, в частности, русская, все более и более противопоставляет номогенез: эволюция в значительной мере конвергентна вследствие действия внутренних законов, охватывающих огромные массы индивидов на обширной территории; она совершается в виде скачков, пароксизмов, резких мутаций; число наследуемых вариаций ограничено и они следуют определенным направлениям" [Jakobson 1971,1, 110]; работа написана в 1927 г.).

В этом отрывке изложена суть взглядов Якобсона на эволюцию языков; отождествляя концепцию деСоссюра с концепцией младограмматиков, он отвергает ее в эпистемологическом плане. Указав, что для современной науки (в основном русской) характерна замена почему (warum?) на с какой целью (wozu?[6]), он предлагает заменить "механические взгляды (на эволюцию) теле-
[328]
ологическим подходом" [Jakobson 1971, I, 2]; работа написана в 1928г.).

Отметим, что отнюдь не проводя аналогии между объектами исследования, как это делал Шлейхер, для которого языки суть живые организмы, Якобсон проводит аналогию между исследовательскими методами: эволюцию языков можно исследовать подобно тому, как исследуется эволюция живых организмов.

3. Номогенез или случайность?

Одной из особенностей русской критики дарвинизма является то, что в ней эволюции, обусловленной случайностью, противопоставляется эволюция, подчиняющаяся законам. Без всякого сомнения, это результат неверного толкования идей Дарвина, ведь он постоянно утверждал, что эволюция протекает согласно законам. Но в том-то все и дело, что эти законы причинности таковы, что не могут удовлетворить их российских ниспровергателей: то, что не есть детерминистская, предсказуемая модель, не может быть законом.

Данилевский упрекал Дарвина в отстаивании случайного характера эволюции, в игнорировании ее телеологического и детерминистского характера. Вслед за немецким теоретиком эволюции Теодором Эймером (см. [Vucinich 1988, 125]), Данилевский назвал ортогенезом этот аспект эволюции, проигнорированный Дарвином.

Берг, ссылаясь на Данилевского [Берг 1922, III], считает возможным заменить понятие случайности Дарвина понятием номогенеза, т. е. эволюции, основанной на законах[7]. Одной из основных его идей является аналогия, или параллелизм, между ин-
[329]
дивидуальным развитием (онтогенезом[8]) и развитием вида (филогенезом) [Гам же, 102]. По его мнению, филогенез протекает по образцу онтогенеза, путем "антиципации" в низших организмах свойств высших организмов. Номогенез является эксплицитной альтернативой дарвинизму. Это "автогенетическая" теория эволюции; в ней утверждается, что эволюция есть скорее развертывание предсуществующих рудиментов или потенциальных возможностей (модель эмбриологии), чем ряд приспособительных реакций видов на окружающую их среду со случайным возникновением новых свойств, как о том говорил Дарвин.

К этому внутреннему-детерминизму необходимо добавить внешний детерминизм, обусловленный "географическим ландшафтом", воздействие которого носит принудительный характер, "заставляя все особи варьировать в определенном направлении" [Берг 1922, 180].

Кроме ссылок на Ж. де Местра[9], Якобсон неоднократно излагал свое решительное неприятие идеи случайности в эволюции и другими способами. Ср. "Тезисы Пражского лингвистического кружка", под которыми его подпись стоит рядом с подписями Трубецкого и Карцевского: "Было бы нелогично полагать, что лингвистические изменения — не что иноСу как разрушительные удары, случайные и разнородные с точки зрения системы* ; см. также "Предложение 22" для Первого Международного Конгресса лингвистов в Гааге (1928): история языка уже не есть "ряд стихийных нарушений и расстройств, обусловленных внешними с фонологической точки зрения факторами". Якобсон выдвигает
[330]
вместо идеи "слепого случая эволюцию, направленную к определенной цели" [Jakobson 1971, I, НО]. Ср. также высказывания Трубецкого о "логике эволюции" [Trubetzkoy 1986, XXIV].

Изучая критическую аргументацию Якобсона, направленную против де Соссюра, можно выявить полную противоположность этих двух парадигм. По мнению Якобсона, де Соссюр считал, что "изменения происходят помимо всякого намерения, они случайны и непроизвольны <...> язык ничего заранее не предусматривает и все его составные части смещаются случайно <...> история звуков данного языка [есть] последовательность стихийных нарушений и повреждений, обусловленных внешними факторами <...> эти беспорядочные действия [есть] всего лишь досадные нарушения, совершенно лишенные цели" [Jakobson 1971, I, 17]. "Диахрония [есть] совокупность изменений случайного происхождения" [там же, 110].

Также и у Шлейхера он находит "идею о бессмысленности и слепой случайности в эволюции языка" [там же, 17], а у младограмматиков — идею о том, что "сущность, претерпевающая изменения, [есть] случайный аггломерат" [там же, с. 109].

Таким образом, последовательно заменяя каждый термин на его противоположность, мы можем реконструировать модель эволюции, предлагаемой Якобсоном. Однако весьма любопытно постоянное приписывание дарвинизму взгляда на эволюцию как на случайное явление, поэтому на данном вопросе стоит остановиться подробнее.

Термин "моногенез" Якобсон заимствовал у Берга. В соответствии с моногенетической моделью языки могут эволюционировать только в таком направлении и в такой последовательности, которые соответствуют законам системы. Якобсон даже специально оговаривает, что это положение представляет собой настоящий разрыв с предшествующими теориями. Последние можно разделить в основном на два вида. Прежде всего это Шлейхер со своим натурализмом, затем строгий позитивизм младограмматиков. Поразительно, что и Шлейхер, и младограмматики постоянно подчеркивали, что их положения имеют характер законов. У Шлейхера эволюция языков обязательно проходит три стадии: изоляция —> агглютинация —> флексия (по аналогии с иерархией минерального, растительного и животного царства).

[331]
Младограмматики постоянно твердили об отсутствии исключений из фонетических законов (Ausnahmslosigkeit[10]). Однако этот разрыв не только временной. Для Якобсона научные парадигмы имеют и пространственное, т. е. культурное, измерение: существует "европейская идеология", которой он противопоставляет "современную идеологию"; "русская наука" играет в ней совершенно особую роль:

"Механическое нагромождение, зависящее от воли случая или от разнородных факторов — таков излюбленный образ господствующей европейской идеологии второй половины XIX в. Современная идеология в ее разнообразных и независимых друг от друга проявлениях все с большей и большей четкостью противопоставляет механическому добавлению функциональную систему, совершенно бюрократической отсылке к соседней клетке — имманентные структурные законы и слепому случаю — эволюцию, направленную к определенной цели" [Jakobson 1971, I, 110]; работа написана в 1927 г.).

Представляется, что критику Якобсона и Трубецкого в адрес предшественников (в хронологическом порядке: Шлейхера, младограмматиков и де Соссюра) следует толковать в свете полемики, развернувшейся в биологии: языки изменяются определенным образом, а не случайно, ибо они подобны живым организмам. Конечно, нельзя забывать о том, что в своих работах Якобсон неоднократно подчеркивал, что языки вовсе не живые организ-
[332]
мы[11]. Однако важны ведь не декларации сами по себе, а способ производства новых знаний. Созданное Якобсоном и Трубецким в области диахронии по существу есть не что иное, как метафора антидарвиновской биологии.

Отметим, что полемика по поводу случайности в эволюции, которая разгорелась в последние два десятилетия XIX в.[12], затем несколько затихла в европейских странах, за исключением СССР. Лысенко заявлял, что "случайность чужда науке" и отвергал понятие случайных изменений (мутаций) как основание процесса эволюции (см. [Kleine 1955, 318]. Восхождение "лысенкиз-ма" в советской биологии по времени совпало с развитием Якобсоном антидарвиновских идей в Праге.

[333]
4. Конвергенция или дивергенция?

а) Киты и рыбы

Во время учредительного заседания Пражского лингвистического кружка 6 октября 1926 г. в кабинете Матезиуса в Карловом университете Якобсон, Матезиус и еще четверо коллег объединились, чтобы обсудить доклад профессора Лейпцигского университета Хенрика Беккера "Европейский дух языка", который он прочитал в Праге в тот же день. В докладе речь шла о том, что чешский и венгерский — два никак не связанных в генетическом отношении языка— несут на себе явную печать их постоянных культурных и территориальных контактов между собой (связи между ними не "естественные", а "культурные"). Эта проблематика была чем-то совершенно противоположным генетической теории "генеалогического древа", которую проповедовали компаративисты XIX в. и которую взяли за основу младограмматики, искавшие общие законы эволюции языка[13]. Тем не менее и эта проблематика предстанет в ином свете, если ее связать с биологическими дискуссиями того времени.

Л. Берг разработал свою теорию конвергенции, поставив под сомнение именно роль случайности в эволюции. Действительно, для него вероятность случайного и одновременного появления одного и того же признака у двух различных видов живых существ близка к нулю [Берг 1922, 105]. Однако в результате своих наблюдений над рыбами, обитающими в озерах и внутренних морях России, он пришел к противоположному выводу, а именно: генетически не родственные организмы могут развить (приобрести) общие признаки. Он приводит простой пример с китами; эти млекопитающие приобрели свойства, близкие к свойствам рыб: они "превратились" в своего рода рыб, поскольку живут в той же среде, что и они [Берг 1922, 103].

[334]
Следствием изучения данной проблематики стала разработка теории происхождения видов, обратной дарвиновской теории; если Дарвин считал, что все организмы развились посредством дивергенции из очень ограниченного числа исходных видов, то, по мнению Берга, они развились в основном в результате конвергенции из десятков тысяч исходных форм.

б) Цепи и кирпичи

Понятие приобретенного сродства носилось в воздухе с тех пор, как после войны 1870 г. французы, немцы, а затем итальянцы занялись диалектологическими исследованиями, которые в XX в. составили то, что называется ареалъной лингвистикой[14]. Г. Шухардт (1842-1927) предложил понятие "языкового сродства" (Sprachverwandtschaft); позже этот термин был воспринят Якобсоном в неизменном виде[15].

В период между двумя мировыми войнами в европейских странах начали изучать взаимовлияния соседних диалектов, чтобы определить причины сходств языков иногда совершенно различного происхождения, но бытующих в одном географическом контексте. Голландский лингвист К. К. Уленбек (1866-1951) рассматривал семью языков как результат длительного процесса уподобления контактирующих языков. Он перенес представление о семье языков на антропологическое понятие аккультурации,
[335]
заключающейся в адаптации культурных особенностей, заимствованных одной культурой из другой. Исследования подобного типа были продолжены в 40-е годы в Италии, школой Пизани.

В 1923 г. С.Н. Трубецкой впервые употребил термин "языковой союз" в своем теологическом очерке о разнообразии языков (см. [Sériot 1993, 99]). Он показал, что в случае языкового союза "сходство обусловлено не общим происхождением, а единственно длительным соседством и параллельным развитием" [там же, 116], и в качестве примера привел балканские языки. В 1928 г. на Первом Международном конгрессе лингвистов в Гааге он предложил своим коллегам ввести это понятие, назвав его по-немецки Sprachbund. Эта проблематика получила особенно благоприятный отклик у лингвистов разных стран, участвовавших в Конгрессе.

В 1929 г. Якобсон [Jakobson 1971, I, 109] предложил "пересмотреть исходный материал". Его исследовательская программа основывалась на том, что "некоторые схождения слишком очевидны, чтобы быть всего лишь случайными совпадениями" (снова случайности не находится места...). В 1936 г. он приходит к мысли о необходимости "фонологического сродства" между языками, что очень напоминает существующее в экологии понятие растительных ассоциаций: "ареал политонии ... обычно соприкасается с ареалом произнесения гласных с гортанной смычкой" [Jakobson 1971,1,245].

С конца прошлого века весьма частой темой биологических дискуссий стало понятие гибридизации. То же можно сказать и о понятии языкового смешения (Sprachmischung), использовавшемся в работах Бодуэна де Куртенэ. Также советский лингвист Н. Я. Марр (1864-1934) положил данное понятие в основу своей теории, назвав его "скрещением языков". Это характерное для атмосферы того времени понятие нашло свое крайнее выражение в докладе Трубецкого, сделанном им в 1937 г. на заседании Пражского лингвистического кружка и озаглавленном "Мысли об индоевропейской проблеме"[16].

[336]
Напомнив о том, что понятие "индоевропейский" имеет исключительно лингвистический характер, «в такой же мере, как понятия "синтаксис", "родительный падеж" или "ударение"» (с. 44), и что "индоевропейский пранарод", по всей вероятности, "никогда не существовал" (с. 48), Трубецкой пытается доказать, что разнообразие индоевропейских языков изначально: "В настоящее время существует много индоевропейских языков и народов. Оглядываясь назад, в историческое прошлое, мы замечаем, что так было и раньше, насколько наш взор проникает в глубь веков. Кроме предков современных индоевропейских языков, в древности существовал еще целый ряд других индоевропейских языков, которые вымерли, не оставив потомства" (с. 44); "...насколько мы можем проникнуть в глубь веков, мы всегда находим в древности множество индоевропейских языков" (с. 45).

На этой основе он выдвигает гипотезу об образовании индоевропейской "семьи" языков в результате конвергенции. Следует отметить, что в этой работе 1937 г. он ни разу не употребил термин Sprachbund 'языковой союз'; он уже не противопоставляет, как в своем докладе на Гаагском конгрессе в 1928 г., Sprachbund 'языковой союз' и Sprachfamilie 'семья языков', но рассматривает вместе понятия конвергенции и дивергенции.

"Таким образом, нет, собственно, никакого основания, заставляющего предполагать единый индоевропейский праязык, из которого якобы развились все индоевропейские языки. С таким же основанием можно предполагать и обратную картину развития, то есть предполагать, что предки индоевропейских ветвей первоначально были непохожи друг на друга и только с течением времени благодаря постоянному контакту, взаимным влияниям и заимствованиям значительно сблизились друг с другом, однако без того, чтобы вполне совпасть друг с другом" (с. 46).

Итак, Трубецкой полагал, что первоначально несходные языки стали индоевропейскими.

[337]
В той же работе эволюция славянских языков предстает совсем в ином виде. Трубецкой прибегает здесь к образу звеньев цепи (вернее даже, к образу кольчуги): "Здесь почти каждый [славянский] язык является как бы связующим звеном между двумя другими, и связь между соседними языками осуществляется переходными говорами, причем нити связи тянутся и поверх границ, между группами <...>. Однако при сопоставлении славянских языков с прочими индоевропейскими это цепевидное членение прекращается. Не подлежит сомнению, что из всех других индоевропейских языков ближе всего к славянским стоят языки балтийские (литовский, латышский и вымерший древнепрусский). Но нельзя сказать, какой именно балтийский язык ближе всего к славянским и какой именно славянский ближе всего к балтийским. Вместо цепевидного членения здесь имеется иной тип членения, который можно было бы назвать кирпичевидным. И, возможно, что эти разные типы членения групп "родственных" языков связаны с разными типами возникновения этих групп, то есть, что цепевидное членение развивается при преобладании дивергенции, а кирпичевидное — при преобладании конвергенции" (с. 48).

Эту работу 1937 г. следует воспринимать в контексте полемики с нацистскими теориями о генетическом, этническом происхождении "индоевропейского народа". Однако свой полный смысл эта статья обретает на фоне более давней и более широкой дискуссии о языковой эволюции. В частности, теоретики чисто генетической эволюции, оказавшись в плену своей натуралистической метафоры, в действительности не смогли разрешить вопрос о том, подобны ли языки видам (превращающимся один в другой, как можно сказать о мамонте, "предке" слона) или подобны индивидам одного и того же вида (наследующим генетическим путем свойства предка, например, при рождении дочери от матери, но тогда речь идет скорее о партеногенезе).

Модель конвергентной эволюции, хотя vl пребывает в границах все той же биологической метафоры, тем не менее позволяет учитывать многочисленные явления заимствований и взаимовлияний, не объяснимых со строго генетической точки зрения.

[338]
Заключение

Структурализм "русских пражан" в сильнейшей степени отмечен печатью эпистемологических исканий, свойственных наукам о природе последней трети XIX в. и породивших соответствующие метафоры в лингвистике, однако не следует считать, что суть структурализма заключается только в этом.

Можно было бы упомянуть и о других темах биологических дискуссий; соответствующие библиографические отсылки позволяют реконструировать еще одну полку идеальной библиотеки русских пражан, послужившей предметом исследования в данной статье: "холистическое" опровержение дарвинизма в Чехословакии в 20-х и 30-х годах (см. [Steiner 1978]), противопоставление теории катастроф и унитаризма (Дарвин придерживался известного тезиса natura non facit saltus 'природа скачков не делает', в то время как и Берг, и Якобсон, и Марр в том числе, считали, что могут быть "скачки, пароксизмы") или "левая" оппозиция дарвинизму в России, отвергавшая борьбу за существование во имя "принципа взаимной поиощи" (анархист Кропоткин, позже Лысенко).

Мы отнеслись серьезно ко всем упоминаниям в трудах Якобсона и Трубецкого о современной им нелингвистической интеллектуальной среде. Ссылки на Ж. де Местра у Якобсона— вовсе не интеллектуальное кокетство. Тот факт, что их можно найти как в работах 30-х годов, так и в "Диалогах...", является признаком непрерывности мышления Якобсона, мышления, которое осталось неизменным вопреки ходу времени и его переезду с одного континента на другой.

Мы показали, что структурализм русских пражан, полностью вписываясь в атмосферу эпохи, в то же время небезразличен и к атмосфере места,, к интеллектуальной атмосфере России. Весьма расплывчатое понятие атмосферы места, места, которое находится одновременно в Европе и вне ее, позволяет верно поставить вопрос о соотношении частей и целого в европейской науке. Ведь пражский структурализм вовсе не находится на периферии европейской науки, наоборот, он находится в самом ее центре.

[339]
Наконец, мы смогли убедиться, что "парадигмы" Куна с большой натяжкой применимы к объектам такого типа, зависящим как от пространства, так и от времени. Структурализм русских пражан представляет собой челночное движение мысли, которая опирается на понятие органицизма, возникшее еще до младограмматиков, и в то же время отрицает его (ср. утверждение о том, что "лингвистика— социальная наука"), однако использует его в качестве трамплина, чтобы ринуться на поиски современного понятия структуры.

Литература

Берг 1922 — Берг Л. С. Номогенез, или эволюция на основе закономерностей. Пг., 1922.

Трубецкой 1987 — Трубецкой Н. С. Мысли об индоевропейской проблеме // Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии, М., 1987. [Текст доклада, прочитанного на заседании Пражского лингвистического кружка в 1937 г.; сокращенный вариант на немецком языке был опубликован под заглавием "Gedanken über das Indogermanenproblem", Acta linguistica, vol. I, fasc.2, Copenhague, 1939,p.81-89].

Трубецкой 1987a —Трубецкой Н. С. "Мордовская фонологическая система в сравнении с русской // Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии. М., 1987. [Оригинальное название: Das mordwinische phonologische System verglichen mit dem russischen // Charisteria Guilelmo V. Mathesio quinquagenario a discipulis et Circuli Linguistici oblata, Praga, 1932, p. 21-24.]

Якобсон 1971 — Якобсон Р. К характеристике евразийского языкового союза // Jakobson R., Selected Writings . The Hague: Mouton . T. 1.

Hollenstein 1975 — Hollenstein E. Jakobson ou le structuralisme phénoménologique. Paris: Seghers, 1975.

Hollenstein 1976— Hollenstein E. Jakobson und Husserl. Ein Bei-trag zur Généalogie des Strukturalismus // Parret H. (éd.). History of Linguistic Thought and Contemporary Linguistics. Amsterdam: De Gruyter, 1976.

Ivić 1970 — Ivic Milka. Trends in Linguistics. Paris - La Haye: Mouton, 1970.

Jakobson 1971 — Jakobson R. Selected Writings. La Haye: Mouton, 1971. T. 1.

Jakobson 1971 a — Jakobson R. The concept of the Sound Law and the Teleological Criterion // Selected Writings, La Haye: Mouton, 1971. T. 1.

Jakobson 1971 b — Jakobson R. Remarques sur l'évolution phonologique du russe comparée à celle des autres langues slaves // Selected Writings. La Haye: Mouton, 1971. T. 1.

Jakobson 1971 с — Jakobson R. К характеристике евразийского языкового союза // Selected Writings. La Haye: Mouton, 1971. T. 1.

Jakobson 1971 d— Jakobson R. Sur la théorie des affinités phonologiques entre les langues // Selected Writings, La Haye: Mouton, 1971. T. 1.

Jakobson 1973— Jakobson R. L'Ecole de Kazan ... // Essais de linguistique générale. Paris: Seuil, 1973. T. 2.

Jakobson 1980 — Jakobson R. Dialogues avec Krystina Pomor-ska. Paris: Flammarion, 1980.

Jakobson 1986 — Jakobson R. Le mythe de la France en Russie // Russie Folie Poésie. Seuil, 1986.

Kleine 1955 — Kleine George L. Darwinism and the Russian Orthodox Church // Continuity and Change in Russian and Soviet Thought. Cambridge (Mass.): Harvard Univ. Press, 1955.

Martinet 1968 — Martinet André. Préface // Le Langage (Encyclopédie La Pléiade). Paris, 1968.

Matejka 1978— Matejka Ladislav (éd.). Sound, Sign and Meaning // Quinquagenary of the  Prague Linguistic Circle. Michigan Slavic Contributions. AnnArbor, 1978.

Mounin 1972— Mounin G. La linguistique du XXème siècle. Paris: PUF, 1972.

Renan 1992 — Renan E. Qu'est-ce qu'une nation? Paris, repris dans Press Pocket. Paris, 1992.

Sériot '1993 — Sériot P. La double vie de Troubetzkoy ou la clôture des systèmes // Le Gré des Langues, 1993. № 5.

341 Steiner 1978— Steiner P. The Conceptual Basis of Prague Structuralism // Matejka L. 1978.

Trubetzkoy 1985 — Trubetzkoy N. S. Letters and Notes. Jakobson R. (éd.), Amsterdam: Mouton, 1985.

Trubetzkoy 1986 — Trubetzkoy N. S. Principes de phonologie. Paris: Klincksieck, 1986.

Viel 1984 — Viel M. La nation de marque chez Jakobson et Troubetzkoy. Paris: Didier-Erudition, 1984.

Vucinich 1988 — Vucinich A. Darwin in Russian Thought. Berkeley: Univ. of Califomia Press, 1988.

Vucinich 1988 a— Vucinich A. Russia: Biological Sciences // Glick T. F. (éd.). Thé Comparative Reception of Darwinism. Chicago:

The University of Chicago Press, 1988.

Перевел с французского Б. П. Нарумов