[73]              
        Монография “Структура и целостность” посвящена исследованию одного из фрагментов истории структурализма, а именно - научной деятельности “русских пражан”, эмигрировавших в Чехию после Первой мировой войны и революции, ученых, стоявших у истоков Пражского лингвистического кружка: прежде всего, Н.С. Трубецкого и Р.О. Якобсона. В центре внимания - сложный вопрос о соотнесении лингвистических концепций исследователей с их научно-идеологическими евразийскими воззрениями, напрямую связываемый с предпринятым в книге анализом категоричного утверждения Трубецкого и Якобсона о зарождении новой организации научного знания (синкретической “русской науки”) в 1920-е гг.
        Автор исследования - французский лингвист и историк науки П. Серио, профессор славистики Лозаннского университета (Швейцария). Данную работу можно считать не только органичным продолжением его многолетних исследований по русской и советской лингвистике и взаимодействии истории и эпистемологии лингвистики с другими дисциплинами, но и их своеобразным итогом. Среди его публикаций - монография “Анализ советского политического дискурса” (1985), переведенные на русский язык работы “В поисках четвертой парадигмы: границы языка и границы культуры” (в сб.: Философия языка: в границах и вне границ, Харьков, 1993), “Лингвистика и биология. У истоков структурализма: биологическая дискуссия в России” (в сб.: Язык и наука конца 20 века, М., 1995), “Лингвистика, дискурс о языке и русское геоантропологическое пространство” (в кн.: Поэтика, история литературы, лингвистика (сборник к 70-летию В.В. Иванова), М., 1999), многочисленные статьи, изданные во Франции и Швейцарии.
        Книга состоит из четырех частей, в каждой из которых критически рассматриваются различные стороны теоретического наследия “русских пражан”, генезис их идей, а также связь с другими концепциями, возникшими в то же время.
        В первой части работы (“Состояние вопроса”) очерчены общие концепции евразийства, во многом являвшегося отражением позиции эмигрантов, “сконструировавших” особый, утопический мир - Евразию - взамен потерянной России. Ставя целью своих исследований определение и укрепление границ Евразии - будь то в области лингвистики или географии, - ученые отмежевывали ее от “враждебного” романо-германского мира и западных славян-католиков, объединяя восточных славян с финно-угорскими и тюркскими племенами. Исследователями руководили очевидные антиуниверсалистские устремления и представления о культурах как об органических образованиях, закрытых по отношению друг к другу.
        При изложении этой части евразийской концепции автор книги выявляет в ней следующие противоречия. Во-первых, границы культур внутри Евразии мыслились учеными как взаимопроницаемые - в отличие от границ, отделяющих Евразию от западного мира. Это не позволяет считать понятие границы в евразийской концепции строгим научным термином. Во-вторых, декларируемое “русскими пражанами” неприятие западной (“романо-германской”) научной традиции вступало в очевидное противоречие с развитием в их работах идей, сформировавшихся в рамках немецкой философии первой трети XIX в., - это теории немецкой идеалистической философии (в частности, натурфилософия Ф. Шеллинга) и концепции географического детерминизма (К. Риттер). Теория же совпадений, столь важная для евразийцев - в частности, для “доказательства” онтологического существования Евразии, - непосредственно восходит к платоновскому видению мира, его понятиям симметрии и гармонии в Идеальном, проецирующемся в реальность.
        Вторая часть исследования (“Замкнутость”) посвящена основным идеям евразийской лингвистики, в частности, одному из наиболее ярких и характерных ее достижений - концепции Евразийского языкового союза, предложенной в 1920-1930-е гг. Якобсоном и основанной на введенном Трубецким в 1923 г. понятии языкового союза.
[74]              
        Евразийские языки выделялись “русскими пражанами” по трем признакам: географическому (территориальное единство) и двум лингвистическим (отсутствие политонии и наличие смыслоразличительной корреляции твердых и мягких согласных). П. Серио строит графическое изображение Евразийского языкового союза, позволяющее воочию увидеть так восхищавшую ученых симметричность картины: в центре - языки Евразии, а с двух сторон - политонические языки с фонологически значимой мягкостной корреляцией.
        В этой части работы французский исследователь проводит многочисленные параллели между концепцией Евразийского языкового союза и некоторыми аналогичными ей, объясняющими сходства языков не только происхождением их от общего языка-предка, но и конвергентными процессами: это теории субстратов, языковых контактов, гибридизации.
        Третью часть книги (“Природа”), представляющую анализ основных концептуальных понятий евразийцев, можно считать органичным продолжением предыдущей - с тем отличием, что речь в ней гораздо больше идет о междисциплинарных связях и пересечениях. Так, важное для евразийцев понятие языковой конвергенции (в отличие от дивергенции) рассматривается здесь в связи с рядом биологических концепций, в частности, теорией номогенеза, разработанной советским исследователем Л. Бергом в начале 1920-х гг.[1] В отличие от Ч. Дарвина, Л. Берг считал, что эволюция биологических видов, во-первых, не случайна, а целенаправленна, и во-вторых, определяется не дивергенцией, а конвергенцией, т.е. не расхождением признаков, а их схождением. То же, как уже отмечалось выше, евразийцы говорили о языках, приобретших сходные черты вследствие пребывания на единой территории (как, например, приобрели фонологически значимую корреляцию по твердости/мягкости изначально ее не имевшие восточные диалекты румынского, вошедшие в Евразийский союз). Именно антидарвинистские биологические идеи Л. Берга, показывает автор, были перенесены евразийцами в лингвистику. На словах отвергая натуралистическое направление в языкознании (в частности, дарвинистскую концепцию А. Шлейхера, уподоблявшего человеческий язык организму), евразийцы фактически продолжали пользоваться метафорой “язык - это живой организм”, позволявшей проводить параллели между развитием отдельных языков и эволюцией растительных и животных видов.
        Другое важное для “русских пражан” понятие, сродство-сходство (affinité) рассматривается в этой части книги как прошедшее долгий путь из юридического языка в алхимический, химический, натурфилософский, и, наконец, лингвистический: в евразийской концепции им объяснялось взаимное притяжение языков, в частности, в пределах языкового союза.
        Наиболее же яркой иллюстрацией междисциплинарного подхода евразийцев к изучаемому объекту была, по-видимому, их идея поиска соответствий, обнаруживающих существующую изначально Евразию, - совпадений между изоглоссами, изотермами и прочими изолиниями.
        Четвертая часть книги (“Наука”) посвящена методологическим основаниям евразийства, отличавшегося, как это особенно подчеркивает автор, верой в реальную данность изучаемых объектов - будь то Евразия, язык или фонема. Поэтому П. Серио называет теории евразийцев онтологическим структурализмом. Именно в свете противопоставления романтическо-субстанционалистской и противоположной ей конструктивистской научной парадигм рассматривается ученым попытка перехода от немецкого романтического мышления к понятию целостности (totalité), а затем и структуры (structure), предпринятая “русскими пражанами” и в целом осуществленная не до конца.
        Тем не менее, заключает исследователь, само стремление к новой парадигме, к созданию синкретической евразийской концепции, “новой науки”, оказалось для лингвистики необычайно плодотворным: именно ему, в частности, обязаны мы рождением фонологии.
        Исследование П. Серио, несомненно, может представлять большой интерес не только для франкоязычных ученых (как пишет сам автор, тому факту, что значительный период в истории структурализма проходил в Центральной и Восточной Европе между Первой и Второй мировыми войнами, французские интеллектуалы, кажется, до сих пор не уделяют должного внимания, с. 3), но и, безусловно, для русских лингвистов - историков науки.
        Прежде всего, недостаточно изученной до сих пор оставалась сама проблематика, избранная автором. Поиск и анализ связей между евразийскими концепциями и лингвистическими теориями “русских пражан” изначально предполагает широкий междисциплинарный взгляд на историю науки, что не так часто встречается в отечественном языкознании. В каком-то смысле П. Серио следует здесь за евразийцами с их синтетическим подходом к изучаемому объекту.
        Однако исследователя интересует не только проблемное пересечение научных дисциплин, но и сравнение разных научных традиций - прежде всего, лингвистических. Так, в книге ставится вопрос о существовании “научных культур” как особых стилей научного мышления, определяемых географическими и национальными факто-
[75]    
рами. П. Серио предлагает следующее решение: “Существуют не “национальные науки”, [...] но различные варианты выбора из многочисленных способов конструировать объект познания” (с. 29). Называя свой подход сравнительной эпистемологией (в отличие от традиционно сильной во Франции исторической эпистемологии), ученый резко критикует эпистемологический изоляционизм и говорит о необходимости сравнения текстов, написанных лингвистами в разных странах. Рецензируемая книга - наглядный образец продуктивности данного метода, позволившего П. Серио указать ряд неточностей и весьма спорных моментов в истории лингвистики.
        История структурализма часто рассматривается историками науки как линейная, непрерывная эволюция во времени: от Ф. де Соссюра к К. Леви-Строссу и Р. Барту с рядом промежуточных звеньев (к примеру, Пражский и Копенгагенский кружки в 1920-1930-е гг.). Во всяком случае, важность соссюрианского наследия для “русских пражан”, кажется, никогда еще сомнений не вызывала.
        Откроем изданную в 1998 г. монографию В.М. Алпатова “История лингвистических учений”. В главе о Пражском лингвистическом кружке читаем: “Ученые Пражского кружка находились под значительным влиянием идей Ф. де Соссюра...”[2]; “теоретической основой данного подхода (речь идет о фонологическом наследии Трубецкого. - Е.В.) были наряду с бодуэновской концепцией фонемы идеи Ф. де Соссюра”[3] и т.д. Процитируем и отрывок из упоминаемой в самой книге П. Серио работы хорошо известной на Западе сербской исследовательницы М. Ивич: «Именно блестящие формулировки “Курса общей лингвистики” стали источником вдохновения для развития фонологических идей Трубецкого»[4]. Интересно, впрочем, что влияние Ф. де Соссюра признавали и сами пражане - однако в основном это были именно чешские члены кружка. Так, в начале 1940-х гг. В. Матезиус говорил о Ф. де Соссюре как об ученом, с которого начинается новая лингвистика, а спустя примерно десятилетие В. Скаличка утверждал, что разные направления структурализма восходят к разным высказываниям Ф. де Соссюра.
        В то же время, русские члены Пражского лингвистического кружка, как выясняется, были не столь однозначны в своих оценках соссюрианского влияния на собственные работы. Так, в одном из писем Якобсону Трубецкой нашел “совершенно возмутительным”, что в одной из книг его корреспондента отдельные лица усмотрели развитие соссюрианских идей. Кроме того, после своего путешествия в Англию ученый был глубоко шокирован тем фактом, что английские лингвисты относили его (вместе с Якобсоном) непосредственно к школе Соссюра[5].
        Как показывает П. Серио, слишком многое в теоретических работах “русских пражан" фактически вступало в противоречие с концепциями Ф. де Соссюра, чтобы можно было говорить о его непосредственном влиянии на евразийцев. Как уже отмечалось выше, основные объекты исследования в их концепциях существовали изначально и независимо от исследователя, которому оставалось лишь “открыть” и описать их. В то же время, Ф. де Соссюр, согласно П. Серио, считал объекты лингвистического исследования абстракциями, конструирующимися в самом процессе теоретических построений: “Объект, о котором идет речь, не существует заранее как таковой, он конструируется теорией”[6].
        Таким образом, согласно французскому исследователю, мы имеем дело с двумя совершенно разными, едва ли не противоречащими одна другой теориями - непосредственным воплощением так и не закончившегося в Средние века спора реалистов (изучаемый объект существует изначально) с номиналистами (изучаемый объект конструируется в процессе исследования).
        В целом данное противопоставление основных концепций Ф. де Соссюра и “русских пражан” заслуживает самого внимательного дальнейшего изучения. Однако, как нам представляется, концепция Ф. де Соссюра была все же гораздо более противоречивой и неоднозначной, чем это показано в книге П. Серио. Конечно, с одной стороны, женевский лингвист предлагал считать объекты лингвистического исследования абстракциями, но с другой - он писал и о материальной стороне языковых знаков, о конкретном существовании того же языка, локализованного в мозгу говорящего: “Язык не в меньшей степени, чем речь, конкретен по своей природе”[7].
        Интересна книга и детально прорисованными научными портретами отдельных исследователей, чьи концепции обсуждаются на ее страницах. Это Г. Шухардт, В. Шмидт. Н.Я. Марр... Анализ трудов последнего выгодно отличает П. Серио от историков лингвистики, предпочитающих однозначные субъективные определения и характеристики деятельности Марра тщательному изучению его лингвистических работ. Французский исследователь неожиданно сопоставляет теории конвергенции языков, принадлежащие евразийцам - непримиримым противникам марризма, - с “новым учением об языке”, которое в позднем своем варианте вообще не признавало факт языковой дивергенции. Интересно, что при этом и евразийцы, и Марр провозглашали научную новизну своих концепций, возникших в результате попыток найти выход из методологического кризиса, наметившегося в лингвистике в конце
[76]    
XIX в. в связи с исчерпанностью проблем и задач, которые ставило перед собой сравнительно-историческое языкознание.
        Наконец, на протяжении книги автор обсуждает и многие проблемы общеметодологического характера. Собственные эпистемологические концепции приводят его, в частности, к постановке вопроса о целесообразности использования в лингвистике понятия парадигмы, введенного в научный обиход Т. Куном[8]. Как известно, сам Т. Кун писал о допарадигматическом состоянии современных ему гуманитарных и социальных наук: научные парадигмы определялись им как закрытые и проницаемые по отношению друг к другу - тогда как в гуманитарных дисциплинах о подобных абсолютных разрывах речь, конечно, идти не может. В каком-то смысле, согласно П. Серио, говорить о новой научной парадигме в гуманитарных науках оказывается столь же рискованно, как и заявлять, подобно Якобсону и Трубецкому, о рождении “новой науки”, определяемой в рамках отдельной культурной традиции.
        Не будучи тождественна западной, русская наука не является все же особой наукой - таково заключение, к которому в итоге приходит исследователь. Примечательно, что в качестве эпиграфа к одной из его прежних работ, опубликованных на русском языке (она вошла в рецензируемую книгу), взята фраза: “Умом Россию понять можно” - аллюзия на известное четверостишие Тютчева. Комментируя этот эпиграф, автор писал: «Было бы ошибкой считать русскую культуру совершенно чуждой западной, “инопланетной”: она, по сути своей, не отличается от других, а следовательно, может быть с ними сравнима. Разумеется, сказанное вовсе не означает, что она идентична и тождественна другим культурам. Тем, кто изучает русскую культуру, надлежит учиться выделять ее характернейшие, наиболее существенные черты, а не относиться к ней как к чему-то смутному и неуловимому: умом Россию понять можно, стоит лишь поставить перед собой эту задачу. Бесконечные же повторения тютчевского четверостишия - не более чем отказ от серьезной интеллектуальной работы, без которой немыслимо никакое истинное познание»[9].
        Последняя книга П. Серио - яркое тому подтверждение.