[33]
Когда семантика перерастает в идеологию

        Существует взгляд, что одно из главных или даже главное «качество» яфетидологии, отличающее ее от старого языкознания, заключается в том, что она больше «напирает» на семантику. Этот взгляд — не скажу ошибочен, но несколько наивен. Если бы сущность наших расхождений со старой школой сводилась к степени интереса к вопросам семантики, то не стоило огород городить. Немного больше семантики, немного меньше — какая разница? И где тут революция в языкознании?
        Воспользуюсь сравнением. Если бросим взгляд на другие области научного знания, то увидим, что и помимо лингвистики есть науки, которые стоят под знаком преобразования и обновления. Например — физика. Не будет ошибки сказать, что характерная черта новой физики в отличие от старой в том, что она больше «напирает» на электричество. Однако, работник новой физики найдет такое представление наивным и недостаточным и справедливо заметит, что новая физика отличается от старой не тем, что больше занимается электричеством, а тем, что в ней:
        1. Самое понятие об электрических явлениях подверглось существенному преобразованию благодаря проникновению в сферу бесконечно малого (во внутреннюю структуру атома).
        2. Вырабатывающееся на этом пути новое учение об электричестве становится краеугольным камнем новой физики.
        Не собираясь делать какие-либо далеко идущие построения на аналогии с физикой, я охотно использую эту аналогию для пояснения своей мысли, которая сводится к тому, что основное качество нового учения о языке не в том, что оно уделяет семантике относительно больше внимания, а в том, что в нем:
        1. Самое понятие «семантики» подверглось преобразованию, благодаря проникновению в бесконечно отдаленные эпохи речетворчества.
[34]
        2. Вырабатывающееся на этом пути новое учение о семантике становится краеугольным камнем всего учения о языке.
        Исследуя значимость того или иного элемента речи, мы можем в своем анализе спуститься на разную степень глубины. На известной глубине семантический анализ перерастает в идеологический. Когда именно это происходит? В огромном большинстве случаев лишь тогда, когда мы устанавливаем генетическую связь данного значения с другими значениями, предшествующими ему или с ним сосуществующими. Если мы констатируем, что латинское слово ресиша значило «деньги» и ничего более — мы остаемся в пределах коммуникативной, технической семантики. Но лишь только мы устанавливаем связь этого слова с латинским же словом ресив в значении «скота», семантический анализ получает силу и значение идеологического. Иначе говоря, существуют две семантики: семантика изолированных, технических значений — техническая семантика, и семантика генезиса и взаимосвязи значений — идеологическая семантика. Осетинское слово wäzdan имеет два значения: «человек высшего сословия» (= «уздень») и «вежливый». Взятое изолированно, каждое из этих значений несет чисто техническую функцию в коммуникации. Но сопоставление этих двух технических значений вводит нас уже в круг определенных идеологических представлений известной социальной среды, согласно которым вежливость есть свойство людей высшего класса. Нам хорошо известно современное, обиходное значение слова «труд». Проследив историю этого слова, мы устанавливаем, что когда-то оно значило также «болезнь», «страдание». Мы узнаем, следовательно, что словом «труд» выражалось не только понятие о производительной деятельности (техническая семантика), но и точка зрения на эту деятельность, как на «страдание», «болезнь», короче — определенная идеология (идеологическая семантика). Одно и то же понятие «богатства» выражено в трех различных языках, русском, осетинском и немецком, тремя различными способами. В русском оно связано с «богом», в осетинском с «днем», «светом» («bondǝn» от «bon» — «день»), в немецком с «царской властью» (reich). Техническая семантика этих трех слов — одна и та же. Семантика же идеологическая — разная. Каждое из них говорит об особом мировоззрении и об особых условиях общественного существования в эпоху формирования этих слов.
        Вообще, относительно каждого элемента речи, каждого речевого акта у нас может встать два вопроса: чтó выражается этим элементом, и как, каким   способом   оно  выражается.   Техническая   семантика  отвечает
[35]
на первый вопрос, идеологическая — на второй. Идеология заключена в первую голову в ответе на вопрос «как», а не «что». Как совершается образование тех или иных речевых категорий? Как, по каким ассоциативным путям происходит наречение тех или иных предметов? Как происходит смена одних значений другими? Как используется старый речевой материал для выражения новых понятий и отношений, вошедших в обиход коллектива?
        Обязательное углубление семантического анализа до значения идеологического, обязательный учет закономерных стадиальных сдвигов в семантике, обязательная постановка не только вопроса «что», но и вопроса «как» — вот что характерно для яфетидологических изысканий, а не просто количественное преобладание семантики.
        Почему именно в вопросе «как» заключена тайна речевой идеологии? А вот почему.

Восприятие. — Осознание. — Наречение

Для того, чтобы то или иное явление нашло отражение в языке, недостаточно, чтобы оно было воспринято, необходимо, чтобы оно было осознано, необходимо, чтобы оно было тем или иным способом приобщено к системе хозяйственного и социального опыта коллектива.
        Допустим, что в сферу осознания коллектива вошло какое-нибудь новое явление или отношение. Оно требует выражения в языке. Как удовлетворяется языком эта потребность? Путем изобретения какого-нибудь совершенно нового слова, формы или оборота? Ни в коем случае. Элементы изобретательства почти совершенно в языке отсутствуют. Для выражения нового явления или отношения используется старый речевой материал, тем или иным способом скомбинированный, измененный, приспособленный.[2] Но в старом речевом материале есть обычно известный выбор, что и как именно использовать для нового понятия: можно выразить и так и этак. Однако, в каждой данной среде наречение[3] происходит одним определенным способом, а не другим. Отчего это зависит? В первую голову от вырастающего на определенной материальной основе мировоззрения, идеологии данной среды. Тождественные условия бытия порождают тождественные нормы речевых новообразований. Именно в силу различий в мышлении, мировоззрении  мы видим часто, что одно и то же, по своей объективной
[36]
сущности, явление или отношение может выражаться в различных средах совершенно различными способами и обратно. Различие заключено, разумеется, не в ощущении, а в осознании. По свойствам нашего сознания, отражающим свойства самой действительности, никакое новое явление или отношение, будучи нами воспринято в опыте, не остается изолированным, отделенным стеной от всего предшествующего опыта. В процессе осознания и наречения оно вводится нами в те или иные, прежде выработавшиеся семантические комплексы и таким образом занимает свое место в системе всей нашей осознанной, идеологизованной практики. Связь нового семантического комплекса со старыми необходимо находит себе выражение в наречении, именно в том, как используются старые языковые средства для нового образования.[4] Способ наречения того или иного явления или понятия, способ выражения в языке того или иного отношения неизбежно выявляет идеологические пути, по которым идет приобщение этого явления или отношения к предшествующему опыту в данных условиях общества и мировоззрения. В этом и заключается разгадка того значения, которое имеет вопрос «как». Независимо от нашего желания, в осознании и наречении нами вещей, явлений и отношений выявляется наше общественно детерминированное мышление, мировоззрение, идеология. Здесь мы подходим с новой стороны к двум семантическим аспектам речи — техническому и идеологическому. К аспекту «что» и аспекту «как». Первый информирует нас об объеме общественной практики, второй — об идеологическом осознании этой практики.
        Каждый элемент речи может быть, во-первых, носителем известного технического значения, соответствующего какому-нибудь действительно существующему в объективном мире факту или отношению. Эта техническая значимость образует «ядро», устойчивое и способное переходить из эпохи в эпоху, из одной общественной среды в другую, так как оно суммирует эмпирический опыт, основанный на тождестве предметного-эквивалента данного восприятия у людей различных эпох и формаций. Это объективное, технически-эмпирическое «ядро» значимости может окутываться, обволакиваться рядом субъективных, привходящих идеологических представлений, настроений и ассоциаций, которые полностью обусловлены состоянием сознания и опыта людей данной эпохи и данной общественной среды и, следовательно, так же неустойчивы и преходящи, как всякие другие формы идеологии. Весь комплекс этих сопутствующих семантиче-
[37]
ских представлений образует «оболочку», придающую речевому элементу известный идеологический аромат.
        Если взять, для примера, семантику слова «солнце», то представление о солнце, как о дневном светиле, образует «ядро», а факультативно сопутствующее ему представление о солнце как о божестве — «оболочку».
        Пользуясь терминами оптики, можно сказать, что «ядро» представляет среду, отражающую бытие, «оболочка» — среду, преломляющую (resp. искажающую) его. «Ядро» имеет корни непосредственно в предметной действительности, «оболочка» — в общественной идеологии. «Ядерные» представления образуют материал научного познания, «оболочечные» дают пищу для всевозможных мифологических, религиозных, метафизических и поэтических построений.[5]

Непрерывный процесс технизации

Возьмем наш новообразованный, выработавшийся в процессе восприятия-осознания-наречения семантический комплекс и пустим его в обращение, в речевую коммуникативную практику. Посмотрим, что с ним тут произойдет.
        Очевидно, прежде всего, что, когда речевое новообразование поступило в коммуникативный оборот, при употреблении его вовсе не повторяется каждый раз вся та работа мысли, с которой было связано осознание-наречение. А работа эта, как мы помним, состояла, главным образом, в идеологическом освоении вновь осознанного явления или отношения, в идеологическом приобщении его ко всему остальному опыту, во включении его в контекст общественной практики, в создании вокруг него известной идеологической «оболочки». Эта работа воспроизводится в речевой практике каждый раз все с меньшей и меньшей полнотой и отчетливостью, и семантические представления концентрируются все больше вокруг тех устойчивых, стабильных, адекватных объективной действительности элементов восприятия, которые образуют «ядро». Иначе говоря, если в процессе осознания — наречения семантический центр новообразования мог находиться в «оболочке», то в процессе коммуникации он все более и более перемещается к «ядру», к технической значимости.
[38]
        Технизация речевого образования неизбежна даже в том случае, если мы остаемся в пределах той же самой (социально и хронологически) среды, в которой произошло первоначальное осознание-наречение. Между тем если как познавательный акт речевое новообразование связано с определенной более или менее узкой и ограниченной социальной средой, с ее мышлением и мировоззрением, то как акт коммуникации оно может выходить и выходит за эти узкие рамки и обслуживает несколько различных социальных группировок, производственных, сословных, классовых, профессиональных и т. п., с различной идеологией, с различным характером предшествующего опыта. И вот представим, что наше новообразование из одной среды, где оно впервые возникло, попало, в порядке коммуникативной практики, в другую среду. Этой новой среде может с самого же начала оказаться чуждым то идеологическое содержание, которое было вложено в него первой средой и которое тем или иным способом запечатлелось и на материальной форме или структуре нашего речевого образования. Новая среда с самого же начала отвлекается от этой внутренней формы, несущей чуждую идеологию, и сразу же воспринимает новообразование в одном только техническом его значении. Она прекрасно усваивает (в пределах своих коммуникативных потребностей), что выражается данным образованием, и не обращает внимания, как оно выражается. Из всего семантического комплекса, образуемого «ядром» плюс «оболочкой», она с первого же разу берет одно «ядро» (что разумеется не может ей помешать создать вокруг него новую, свою оболочку).
        Как только речевое образование выходит за пределы той тесной среды, где оно создалось на базе определенной системы опыта, мышления и миро
воззрения, ее семантика имеет тенденцию сузиться до тех объективно-
реальных, технических элементов восприятия, которые очевидны и обяза
тельны для всех. Можно сказать: чем шире и разнороднее среда обра
щения, тем уже и технизованнее семантика. Сужение идеологических функ
ций языковой системы идет параллельно с расширением ее технических
 функций.
        Итак, если даже в пределах одной и той же социальной среды технизация рано или поздно неизбежна, то в коммуникативной практике между различными социальными средами процесс технизации ускоряется во много раз.
        Из сказанного ясно, что технизация есть чисто семантический процесс. Это — процесс семантического сужения, семантической редукции, семантической специализации, в силу которой в повседневной речевой прак-
[39]
тике перестают осознаваться все те идеологические «оболочечные» представления и ассоциации, с которыми было связано возникновение данного речевого образования. Перестают осознаваться даже в том случае, когда внешняя, материальная форма или структура выражения продолжает хранить явственные следы породивших ее идеологических представлений. Было бы, пожалуй, правильно назвать этот процесс «дезидеологизацией», но такой термин звучит слишком неуклюже, поэтому я буду в дальнейшем пользоваться термином — тоже не слишком изящным — «десемантизация» (как эквивалентом «технизации»), подчеркивая однако, что речь идет не о полном обессмыслении, — что было бы абсурдом, — а только о переносе центра тяжести от идеологической семантики к технической.
        Все без исключения элементы речи: слова, морфологические образования, целые речевые категории, как, например, грамматический класс и род, синтаксические обороты, как, например, так называемая пассивная конструкция, — все они подвержены десемантизации и технизации и поэтому все они сплошь и рядом своей современной материальной формой связаны не с современными же, а бесконечно отдаленными нормами мышления и речетворчества, что, однако, не мешает им успешно обслуживать технические нужды современной коммуникации.
        В нашей повседневной речи есть множество таких слов, оборотов и целых речевых категорий, что если бы их смысл и значение осознавались нами так же живо и полно, как в момент их образования, употребление их было бы совершенно невозможно, либо по бессмысленности их теперь, либо по несоответствию их современным нашим представлениям о вещах и отношениях.
        В момент своего возникновения все речевые образования: лексические, морфологические, синтаксические, имеют наряду с технической значимостью — идеологическую, выявляющуюся в способе их построения, в их взаимоотношениях с остальным речевым материалом. Но идеологическое содержание всякого языкового образования осознается говорящими только в первый период его существования, пока остается в силе породившая и питающая его система общественной практики и мировоззрения. После этого идеология речевого образования отживает и забывается, само же образование, его материальная форма может еще неопределенно долго продолжать свое существование, но уже в выдохшемся, десемантизованном, технизованном виде.[6]
[40]
        Процесс семантической редукции, специализации и технизации совершается в языке непрерывно и ежечасно и является одним из важнейших моментов языкового развития.[7] Процесс этот идет, во-первых, по линии затемнения сознания существующей между различными элементами речи идеологической связи. Во-вторых, по линии ослабления семантической живости и напряженности отдельных звеньев речи. То и другое влечет за собой небрежное отношение говорящих к звуковой реализации речевых актов и создает предпосылки для фонетического ослабления и перерождения.[8] Следовательно, здесь мы находим ключ к объяснению различных фонетических явлений. Но этого мало. Самое существование грамматики, как системы, есть прямой результат технизации. В дограмматическом состоянии мы имеем слова-образы и слова-понятия, не дифференцированные ни по функциям, ни по формальным признакам. Каким образом из этой недифференцированной массы вырабатываются грамматические категории, так называемые части речи? Мы можем представлять себе этот переход только следующим образом: каждое слово-понятие, начиная употребляться в коммуникативной практике по преимуществу в одной какой-нибудь функции, семантически суживается и технизуется в этой специфической функции и, таким образом, становится либо именем, либо глаголом, либо местоимением, либо предлогом и т. д., приобретая постепенно все, связанные с этим, логические и формальные характеристики. Так рождается грамматика. Процессу технизации мы обязаны также созданием морфологии. В самом деле, превращение когда-то самостоятельных слов в служебные частицы есть не более, как один из случаев и, пожалуй, наиболее характерный — технизации. А это превращение, как
[41]
мы знаем, и обусловливает переход от аморфности к агглютинации и флексии. Перестройка же морфологии необходимо влечет за собой перестройку синтаксиса. Короче, какую бы сторону языкового развития мы ни взяли, мы неизбежно становимся лицом к лицу с процессом технизации, как решающим фактором.[9]

Закон социализации и закон преемственности

Процесс технизации влечет два, весьма важных для истории языкового развития, последствия, которые мы, в виду их всеобщего значения в прошлом, будем называть «законами»: закон социализации и закон преемственности.
        Закон социализации заключается в следующем. Когда на данной территории оформляется человеческий коллектив, представляющий в общественно-политическом и экономическом отношении единое целое, потребности общества и хозяйства повелительно диктуют создание для всего коллектива единой системы коммуникации. Как удовлетворяется эта потребность при наличии в коллективе нескольких группировок с различными языками? Либо путем смешения входящих в данное социально-экономическое единство языков и образования на этой основе нового, мешаного языка, либо путем экспансии одного из языков и вытеснения им остальных. «Социализация» в путях скрещения характерна для более ранних периодов развития общества. «Социализация» в путях возобладания к экспансии одного из соревнующихся языков (или диалектов) обычна для позднейших эпох, для
[42]
классового общества. Данный язык, которому те или иные исторические условия дают перевес над другими, начинает выходить за пределы той группировки, которой он принадлежал, и постепенно становится общенациональным. Следы же прежнего многоязычия долго еще сохраняются в виде диалектов и наречий внутри единого национального языка. При этом сам «социализирующийся» или «национализирующийся» язык не остается самим собой в процессе своей экспансии, он вбирает в себя элементы «поглощаемых» им языков, перестраивается в практике новой общественной функции.
        Почему закон социализации связан с технизацией — ясно из всего предшествующего. Для того, чтобы обслуживать разнородные слои, входящие в то единое, что мы называем племенем, этносом, позднее нацией, необходимо, чтобы произошло затемнение и сужение идеологических функций речевых элементов, необходимо чтобы произошла технизация. Национальные языки существуют потому, что существует процесс технизации.[10]
        Значение закона преемственности явствует из самого названия. Все виды идеологии обладают известной инерцией, которая позволяет им на более или менее долгий срок переживать породившие их условия общественной практики. Но инерция других надстроек — это в огромной степени инерция привычки, инерция традиции. Инерция же языка, это инерция целесообразности, экономии сил, инерция общественно-оправданной и необходимой преемственности.
        Если учесть ту огромную роль, которую играет язык в качестве стабильного средства общения в обществе, легко понять, почему общество не может менять свою речь, как перчатки, или, во всяком случае, так же часто, как оно меняет свои воззрения. Технизация языка оказывается в данном случае истинным благодеянием: она экономит обществу силы, она избавляет общество от непосильного труда вновь и вновь переделывать сверху донизу свою речь, она делает возможным то, что язык одной эпохи оказывается пригодным для другой, как благодаря ей же язык одной социальной группировки оказывается способным обслуживать другую. Как идеология — язык социально и исторически ограничен, как техника —.он общенационален и преемствен.[11]
[43]
        Каждая новая общественность не может возлагать на себя бремя перестройки заново всей своей речи. Она продолжает пользоваться завещанным языком, но не столько уже как идеологической системой, сколько просто как техникой общения. Новая же идеология находит себе выражение уже не в элементах речи самих по себе, а в связной речи, во фразе, в рассуждении. На смену идеологии, выраженной в самом языке (как идеологической системе), приходит идеология, выраженная с помощью языка (как коммуникативной системы). Если в процессе своего создавания язык сам по себе есть некая идеология, то с течением времени он все более становится техникой, техникой для выражения других идеологий, техникой для обслуживания общественной коммуникации.
        Видимое противоречие между законом преемственности и бесспорным фактом изменяемости языка находит себе разрешение в простой, несколько наивно звучащей, но совершенно правильной формуле: языку позволено изменяться, но так, чтобы каждое новое поколение могло объясняться с предшествующим.[12] Изменяясь в этих рамках, язык может в 200—300 лет стать неузнаваемым.
        Закон преемственности приводит к тому, что даже после распада нации на несколько территориально и хозяйственно независимых единиц, в каждой из последних более или менее долгое время продолжается в основном традиция общенационального языка. Таким образом, между законом социализации и законом преемственности оказывается известное противоречие: закон социализации стремится к тому, чтобы везде и всюду языковые единицы совпадали точно с хозяйственно-политическими, закон преемственности, задерживая темпы перестройки языка при всяких условиях, не дает осуществиться этой «идеальной» картине.
        Легко понять из сказанного, чего стоят попытки объяснить полностью современные языковые явления, как надстроечно-идеологические, из современного же социально-экономического базиса. Между тем такие попытки делаются время от времени некоторыми нашими языковедами. Их бескорыстные усилия разоблачить, скажем, империалистическую сущность английских предлогов или выудить классовую идеологию в синтаксических оборотах писателя трогают своей наивной непосредственностью, но заставляют сожалеть о бесплодно растрачиваемой энергии, которую можно было бы употребить на какое-нибудь общественно-полезное дело. Трудно вообще представить более праздную и безмозглую затею, чем попытка объяснить современное распределение языков на нашей планете, вооружившись одной только
[44]
формулой: язык есть надстройка. Такая задача была уместна в те, весьма отдаленные от нас эпохи, когда языки только возникали и их надстроечная связь с базисом не была еще затемнена процессами технизация. С тех пор утекло много воды, и современная лингвистическая карта земного шара есть уже результат много-тысячелетнего комбинированного действия законов социализации и преемственности, в которых язык раскрывает себя как техника, а не как идеология. Говорить о позднейших стадиях развития языка, игнорируя процесс технизации, все равно, что говорить о движении планет, игнорируя закон тяготения.
        Ошибка, в которую впадали и впадают многие, заключается в том, что к языку подходят с узко историческими масштабами, пытаются сделать какие-то выводы о сущности языка на основании языковых фактов, засвидетельствованных на ничтожном отрезке времени в 2—3 тысячи лет. Между тем язык по масштабам времени — явление, если угодно, «геологического» порядка. Первые и решающие шаги на пути создания звуковой речи были сделаны задолго до обозримых исторических эпох. Историческое человечество получило в наследство от прошлого языковый материал, прошедший уже через многочисленные этапы десемантизации и технизации. Огромная масса языкового материала, полученного человечеством от прошлого, возникала и развивалась в эпохи, которые мы принуждены отодвигать все дальше в глубь веков и исчислять не тысячелетиями даже, а сотнями тысячелетий. За эти колоссальные промежутки времени целые пласты речевого материала как бы застывали в своей технической функции и в таком виде доживали до исторических эпох.
        Есть нечто общее между судьбами языка и геологическими судьбами земли. Подобно тому, как в истории земли можно наметить два периода, первый — когда преобладали внутренние, горообразовательные процессы, придавшие нашей планете основные черты современного рельефа, и последующий — продолжающийся поныне, когда преобладают процессы денудационные и нивелирующие, так точно и в истории языка, вслед за творческим периодом, когда преобладают идеологически-созидательные процессы, следует период, когда преобладают процессы технически-приспособительные.[13] Оценивая современные языки с точки зрения отражения в их структуре современных же общественных идеологий, мы находим кое-что в семантике и лексике, почти ничего в синтаксисе и ровно ничего в морфологии.
[45]
Если как техника язык отрабатывается и обновляется каждый день, то как идеология он основными своими контурами уходит в прошлое и лишь некоторыми элементами — в современность.
        Так точно мы видим часто в горах массивные громады первозданных пород, прикрытые тонким слоем позднейших образований.

Технизация как фактор языкового развития

Нигде нищета старой лингвистики не встает в такой жалкой наготе, как в вопросе о причинах изменения языка. Прослеживая с величайшей скрупулезностью всевозможные фонетические переходы и чередования, лингвисты обнаруживают полную растерянность, когда заходит речь об объяснении этих переходов и чередований. Одни пытаются найти ключ в географических и климатических условиях; другие — в перемене характера и душевных качеств нации; третьи объясняют фонетическую эволюцию стремлением человека к удобству и легкости в произношении; четвертые говорят, что язык «изнашивается» или «выветривается». Наконец, пятые облегчают себе задачу, пытаясь свалить всю вину на детей, которые, предполагается, начинают вдруг (одновременно и независимо во всей стране) говорить не так, как отцы, а по-своему...
        Не собираясь прибавлять к перечисленным теориям еще одну, мы утверждаем только, что вопросы фонетической эволюции и вообще изменения языка ни в коем случае не могут быть рассматриваемы изолированно от семантики.
        Если оставить в стороне те процессы, которые являются результатом взаимодействия между двумя языковыми средами (явления субстрата, скрещения и пр.), — нет ни одного фонетического изменения в языке, большого или малого, общего или частного, «закономерного» или «случайного», которое не предполагало бы в качестве необходимой предпосылки, в качестве conditio sine qua non или иной формы или степени семантического смещения, семантического сужения или семантической редукции.
        Внешняя деформация языка есть результат деформации внутренней, семантической. Чтобы расстроить «плоть» языка, достаточно поразить его «душу», его семантику. Пока речь семантически наполнена, насыщена во всех своих элементах, она требует адэкватной полноты материального, звукового выражения, ибо всякое уклонение ощущалось бы как нарушение, как ущерб для отчетливо-осознаваемого говорящим семантического содержания. Живая, действенная семантика держит как бы на цепи все элементы
[46]
речи, предохраняя их от распада и перерождения. Она, как цемент, скрепляет многообразные части сложного языкового здания. Подобно тому, как дерево на корню поддерживает в каждой своей веточке, в каждом листочке всю полноту свойственного им состава и формы, так речь, имеющая корни в живой общественной идеологии, поддерживает полноту формы во всем своем строе и в каждой отдельной части. И как срубленное дерево, попадая в технический оборот, принимает форму нужных человеку предметов, так язык, оторванный от взрастившей его идеологической почвы, становится ареной игры разнообразнейших сил и влияний, среди которых на первом месте стоят технические нужды общественной коммуникации.
        Возвращаясь к существующим в лингвистике теориям фонетических изменений, мы остановимся только на тех из них, которые имеют видимость правдоподобия — именно на теории «удобства» и теории «изнашивания».
        Первая теория, наиболее отчетливо сформулированная Curtius'ом и имеющая множество открытых и скрытых сторонников до сих пор, объясняет фонетическую эволюцию языка стремлением говорящих к «удобству произношения», к «экономии сил», к «благозвучию». Мы далеки от того, чтобы отрицать всякое значение за этими факторами, но совершенно очевидно, что эти факторы могут получить силу только при одном условии: при условии более или менее далеко зашедшей уже десемантизации и технизации речи. Если не учесть этого, то как объяснить, что люди столетиями и тысячелетиями говорят не «экономя» сил, «неудобно» и «неблагозвучно» — и чувствуют себя прекрасно, — а потом вдруг спохватываются и начинают переделывать свою речь во имя экономии, удобства и благозвучия? Наконец, если бы удобство, благозвучие и экономия были в сфере языка чем-то реальным и общезначимым, а не пустыми словами, притянутыми для объяснения явлений post factum, то сторонники этой теории могли бы взять на себя предсказание направления фонетических изменений в том или ином языке. Они, однако же, от этого благоразумно уклоняются.[14]
[47]
        Возражая младограмматикам, утверждавшим, что «звуковой закон» не терпит исключения и распространяется в равной мере на все слова, Schuchardt указывал на частоту употребления того или иного слова, как на важный фактор его фонетической редукции. Чем чаще слово употребляется, тем, по мнению Schuchardt'а, оно должно сильнее «стираться», «изнашиваться». Со словами, таким образом, дело обстоит примерно так же, как, скажем, с одеждой (сравнение мое, а не Schuchardt'а): как будничный, рабочий костюм изнашивается скорее, чем праздничный, надеваемый только в торжественных случаях, так слова, которые ежеминутно у всех на устах, стираются быстрее, чем слова, которые лишь несколько раз в год извлекаются из «платяного шкафа» нашего лексического запаса.
        Надо признать, что Schuchardt, на этот раз оказывается ниже обычного уровня своих суждений, в большинстве столь метких и проницательных. Частота употребления может вести к «стиранию» слов не всегда, а только в том случае, когда она сопровождается десемантиза-цией, что вовсе не обязательно. Такие слова, как слово «деньги» для торговца, слово «земля» для крестьянина, гарантированы от семантического, а, следовательно, и фонетического ослабления, как бы часто они ни употреблялись. С другой стороны, никакая частота употребления не может объ-
[48]
яснить, скажем, исчезновения на конце «г» в «спасибо», если не допустить предварительного смыслового ослабления этого выражения, благодаря которому в нем перестало осознаваться слово «бог».
        Иначе говоря, принцип «изнашивания», как и принцип «удобства» может получить значение только на фоне технизации.
        Совершенно так же обстоит дело вообще со «звуковыми законами». «Звуковые законы» или чередования могут быть, прежде всего, результатом смешения между двумя языковыми средами, когда материал одного языка начинает артикулироваться средствами другого, следствием чего бывает полное смешение звуковой системы, воспринимаемое в исторической перспективе, как «звуковой закон». Эти случаи не нуждаются в особом объяснении.
        Но «звуковой закон» может явиться также в результате обобщения отдельных звуковых перебоев в процессе технизации. Каким образом?
        Процесс технизации несет в себе, что ясно без лишних слов, могучую унифицирующую тенденцию, которой живое семантическое сознание сопротивляется. Пока это сознание достаточно сильно, в языке возможны только единничные, спорадические изменения отдельных слов, форм и т. д., подвергшихся семантическому ослаблению. Со временем, когда десемантизация распространяется на значительную часть языкового материала, унифицирующая тенденция сокрушает все препятствия на своем пути, отдельные звуковые перебои разрастаются до степени «звукового закона», образования по аналогии становятся обычным явлением, язык все более стремится стать системой.[15]
        Явления унификации в технизующей речи имеют место не только в области фонетики. Морфология и вся вообще структура любого современного или исторического языка — есть в огромной степени результат длительного и непрерывного действия унифицирующих процессов, развивающихся на фоне десемантизации и технизации языкового материала.
[49]
Известно, какое большое значение в развитии языка придают лингвисты действию аналогии.[16] У нас нет оснований отрицать значение этого фактора. Но теория аналогии страдает тем же пороком, что теория «удобства» и «изнашивания»: она принимает вторичные явления за первичные. Для того, чтобы данная форма подверглась ассимилирующему влиянию другой, необходимо чтобы у говорящих ослабело сознание необходимой и неразрывной связи между старой, исторически-правильной формой и ее содержанием. При каком условии имеет место такое ослабление? При условии десемантизации, технизации. Всевозможные явления упрощения, унификации, аналогических образований, равно как фонетические явления ослабления, «выветривания», экономии произносительных усилий и т. д., все они могут оказать заметное влияние на язык исключительно на почве технизации. Деформирующие и унифицирующие тенденции, как коварные враги, подстерегают язык со всех сторон, и стоит на каком нибудь участке ослабеть семантической бдительности, как, откуда ни возьмись, являются на сцену и «Bequemlichkeit», и «выветривание», и аналогия. Совокупное действие этих факторов приводит к тому, что язык приобретает с формальной стороны все более стройный, системообразный облик. Язык не рождается системой. Он уподобляется ей в процессе технизации. Системообразность языка пропорциональна его технизации.
        Так как системообразность языка, с точки зрения технического его использования, есть плюс, а не минус, то мы с необходимостью приходим к выводу, попутно высказанному уже выше: десемантизация речи, отказ от использования языковой системы, как идеологической, не только не означает его упадка, но, напротив, способствует его техническому прогрессу. Мы не знаем языков (если не считать искусственных), где система была бы выдержана до конца, сверху донизу. Во всяком языке есть известное число «злостных» элементов, которые продолжают сопротивляться обобщающим тенденциям и отстаивать свой индивидуальный облик. Они-то и фигурируют в наших грамматиках под названием «исключений» или «неправильных» форм.
        Приходится  думать,   что   первозданные   языки  состояли  из  одних исключений.
        Когда мы говорим, что язык уподобляется некоей системе, не следует думать, что речь идет о какой-то последовательной и выдержанной
[50]
логической системе. Всякие попытки логизировать грамматику неизменно кончаются крахом, безразлично, идет ли речь о примитивном или ультрацивилизованном языке. Оно и понятно. На любом языке можно убедиться, что унифицирующие и систематизирующие процессы, о которых была речь выше, идут сплошь и рядом по линии «Формальных» (технических), а не логических признаков. Такое положение с необходимостью вытекает из самого существа того явления, которое мы называем технизацией. Технизация не обусловлена отнюдь потребностью дать в грамматической структуре непосредственное и адэкватное отражение новых норм мышления и мировоззрения в противовес прежним. В процессах технизации, если к ним внимательно присмотреться, сказывается больше незаинтересованность в старой идеологии, чем заинтересованность в какой то новой. Эти процессы знаменуют не переход от одной логической системы к другой, а отказ от использования грамматики в качестве средства выражения той или иной общественной идеологии как логической системы. Новые общественные идеологии, как мы уже указывали выше, находят свое выражение не в языковой структуре, как таковой, а в развернутой речи, в целых высказываниях: на смену идеологии, выраженной в языке, приходит идеология, выраженная с помощью языка.
        Если, скажем, первобытные языки стремятся в грамматических формах отразить классификацию объектов в согласии с мировоззрением той стадии (с помощью местоименных аффиксов, грамматического класса, различных именных и глагольных форм и т. п.), а новые языки, десемантизуя и вовсе утрачивая старые классификации, не создают никаких новых, то из этого вовсе не следует, что современному мышлению стала совершенно чужда потребность классификации объектов, что для него все объекты равноценны и равнозначны. Вовсе нет. Напротив, классификации стали несравненно сложнее и многообразнее, как сложнее и многообразнее стали общественные отношения и познавательные способности человека. Но именно в силу своей сложности и многообразия эти классификации уже не могут находить адэкватное отражение непосредственно в языковой структуре, ибо язык, отягощенный столь большой и сложной идеологической нагрузкой, оказался бы несостоятельным в своей технической функции общенационального и преемственного орудия коммуникации. Новые классификации перемещаются поэтому из сферы языковой структуры в сферу развернутых форм речевой деятельности, науки, философии и пр.
        Не только современно-логической системы, отраженной в грамматике, мы не находим ни в одном языке, но мы не находим также ни в одном языке первобытной логики, первобытного мышления в «чистом» виде.
[51]
        Процесс технизации стал действовать в языке с первых же дней, как только речь получила коммуникативные функции, и самые примитивные языки дают уже картину многократных компромиссов между пробивающейся через языковую структуру идеологией и неумолимыми законами технизации. Каждый язык в своей грамматической и лексической структуре влачит в десемантизованном виде обрывки и клочья мировоззрений прошлого, в сильнейшей степени искаженные, замаскированные и перепутанные процессами технизации. В тайники этих ушедших мировоззрений нас вводит один лишь палеонтологический анализ.
        Вполне естественно, что перед лицом обрисованной картины оказываются одинаково несостоятельными и формальная грамматика и логическая. Язык, как живая познавательная система, должен быть (в теории!) строго логичен. Для языка, как традиционной коммуникативной системы, это отнюдь не обязательно. Реально существующие языки представляют бесконечно пеструю картину разных форм и степеней компромисса между логически-познавательными и формально-техническими категориями. Понятно, также, почему перманентный конфликт между логической и формальной грамматикой не может быть разрешен в рамках старого языкознания. Единственный путь разрешения этого конфликта — это подлинный, до истоков речи идущий историзм, историзм единого глоттогонического процесса.
        Техническая сторона языковой жизни требует от нас самого пристального внимания; исторические языки, как и первобытные, знают коренные сдвиги в своей структуре. Но было бы ошибкой за всеми этими сдвигами усматривать коренные сдвиги в мышлении, мировоззрении. Помимо сдвигов и закономерностей языковой идеологии существуют сдвиги и закономерности языковой техники, которые нетрудно отличить от первых хотя бы потому, что в них неизменно выявляются некоторые общие и постоянные тенденции, независимые от языка, эпохи и общественно-экономических формаций. Общественные сдвиги в этом случае играют лишь роль толкачей и ускорителей технизационных процессов.

Порок „индоевропеистики"

Индоевропейская лингвистика, с точки зрения всего вышеизложенного, встает перед нами в новом свете. Она представляет собой науку о технизованных формах речи, не осознающую исторической обусловленности этих форм. Мы указывали выше, что то, что в языке напоминает формальную систему, есть результат технизации. Индоевропеистика с особой нежностью относится ко всему, что в языке напоминает систему. Напротив,
[52]
на «исключения», на «иррациональные» явления она смотрит как на опасный: элемент, могущий быть источником всяких неприятностей. Мы зваем, что как раз этот «опасный элемент» оказывает неоценимые услуги, когда речь идет о генетических вопросах.
        Надо было случиться, что лингвистика, как наука, выросла на 
материале языков, которые вошли в историю в высоко технизованном 
виде. В итоге мы и получили колоссальное, но бесперспективное соору
жение индоевропеистики, увенчанное бесподобной младограмматической 
школой.
        Языковая техника, как мы уже указывали, имеет свои закономерности. В установлении этих закономерностей (в особенности в области фонетики) и лежит добрая доля заслуг индоевропейской лингвистики. Беда индоевропеистики не в том, что она плохо справилась со своим материалом, — она с ним справилась во многих отношениях прекрасно. Беда ее в том, что законы и положения, установленные на одной семье языков, представляющей не более, как крошечный отрезок глоттогонии, она склонна возвести в вечные и незыблемые законы человеческой речи. Совершенно так же, как слабость до-Марксовской политической экономии не столько в том, что она плохо разбиралась в законах капиталистической экономики, сколько в том, что законы капиталистического общества она склонна была возвести в вечные и незыблемые законы природы.
        Легко видеть, что именно отсюда происходят все «качества» индоевропеистики.

Когда мирные темпы развития языка сменяются революционными

Признав, что корни языковых изменений скрыты в тайниках семантики и что, следовательно, темп языковой эволюции зависит от темпа процессов, совершающихся в языковой семантике, легко понять, что всякие крупные перемены в жизни общества: междугрупповое смешение, переворот в хозяйстве, глубокие общественно-политические потрясения и сдвиги, изменение классовой структуры общества, — все это сопровождается катастрофическими последствиями для языка. Наступающая в результате подобных событий «переоценка ценностей» приводит к тому, что множество семантических отношений и связей, живых и полноценных для старого поколения, оказываются для нового безразличными, непонятными, частью даже чуждыми и враждебными. Происходит процесс массовой десемантизации языкового материала, на фоне которой получают широкий простор деформирующие и унифицирующие влияния в фонетике и морфологии. По-
[53]
следние, в свою очередь, могут (в результате, скажем, стирания флексий, обобщения специфических прежде форм и т. п.) повлечь за собой коренную перестройку всей языковой структуры.
        Параллельно с разрушением старого материала идет частичная волна речевого новотворчества, что еще более углубляет пропасть между старым и новым.
        Когда имеешь дело исключительно с высококультурными языками, где политическая централизация и многовековая письменность из дня в день регламентирует канонические языковые нормы и тем самым сковывает и тормозит языковое развитие, трудно даже составить представление о тех колоссальных сдвигах, которые могли претерпевать, в относительно короткое время, языки примитивные и бесписьменные.

Язык будущего

Язык будущего человечества нельзя представлять себе иначе, как языком предельной технизации. Выдержанная сверху донизу система, максимальная простота при максимальной гибкости и разнообразии средств выражения, ликвидация пережиточного «полисемантизма», фонетическая и семантическая дифференцированность и точность — таковы черты языка, призванного выполнять ответственную функцию: быть совершеннейшей техникой коммуникации в бесклассовом обществе.
        Организовать и направить по правильному руслу это исторически неизбежное движение — такова задача всякой рациональной языковой политики.

Послесловие

Мне был задан вопрос, в каких отношениях стоит учение о технизации к другим положениям нового учения о языке. Я считаю, что учение о технизации является неотъемлемой составной частью нового учения, необходимым моментом его неуклонного диалектического развития. На известном этапе «яфетическая» теория развивалась по преимуществу, как отрицание, как отрицание индоевропеистики, как отрицание формального компаративизма. Это отрицание вылилось в форму палеонтологии речи. С учением о технизации яфетическая теория подымается на новую ступень, на ступень отрицания отрицания. Иначе говоря, если сравнительная грамматика есть тезис, палеонтология речи — антитезис, то учение о технизации — синтез. Палеонтология речи разрешает одну сторону вопроса — генетическую, учение о технизации другую — развитие речи в ком-
[54]
муникативную систему. Взятые в единстве, палеонтология речи и учение о технизации образуют цельную и законченную лингвистическую концепцию.
        Изложенные на предыдущих страницах соображения не претендуют на значение какого-либо нового открытия. В высказываниях Н. Я. Марра о функциональной семантике, о происхождении грамматических категорий заложены все существенные элементы учения о технизации. Без учета технизации нельзя сделать и шагу в работе над языком в историческом разрезе. Процесс технизации был известен давно. Недоставало только, чтобы было произнесено самое слово «технизация». В этом, собственно, и заключается моя «заслуга».