[40]

        I

        Проблема изучения связи языка с историей не нова. Она, можно сказать, так же стара, как само языкознание.
        Мысль, что слова могут сигнализировать о вещах и отношениях далекого прошлого, должна была осенить человека, как только он стал серьезно задумываться над сущностью языка.
        Особенно усилилось стремление связать язык с историей и использовать язык как исторический источник в XIX веке, когда оформилось и окрепло сравнительно-историческое языкознание. И это вполне естественно. Установление родства между многочисленными, раскинутыми на обширных пространствах языками открыло перспективу в далекое прошлое этих языков и народов, не засвидетельствованное никакими письменными памятниками. В рамках индоевропейского сравнительно-исторического языкознания наметилось особое направление, которое свою главнейшую задачу видело в восстановлении по данным языка далекого прошлого индоевропейских народов, их быта, их культуры.
        Родоначальником этого направления следует считать Я. Гримма. Известен его лапидарный тезис: «Наш язык есть также наша история»[1]. В своих работах «Немецкая грамматика», «История немецкого языка» и других Гримм не только широко использует языковые данные для исторических и историко-культурных реконструкций и выводов, но и пытается обосновать этот метод исследования: «Существует, — говорит он, — более живое свидетельство о народах, чем кости, оружие и могилы: это — их язык».[2]
        В отличие от Боппа, который тяготел к естественно-историческому пониманию языка как организма, и Шлейхера, который довел такое понимание до логического предела, Гримм подходил к языку с культурно-исторической точки зрения. Историю языка он пытался связать с историей народа и его культуры^[3].
        Нельзя не отметить, что использование языковых фактов для исторических целей получило полное признание со стороны К. Маркса и Ф. Энгельса. Речь идет не только о положительной оценке ими сравнительно-
[ 41]    
исторического языкознания, которая хорошо известна. Не ограничиваясь одобрением этого метода, они сами не раз пользовались в своих работах данными сравнительно-исторического языкознания для иллюстрации и подкрепления своих исторических взглядов.
        В конспекте книги Л. Г. Моргана «Древнее общество» Маркс, между прочим, пишет: «Что открытие и возделывание хлебных злаков у арийцев следовало за приручением животных, доказывается существованием на различных диалектах арийского языка общих названий для этих животных и отсутствием общих названий для хлебных злаков или возделываемых растений. Ζέα (единственное исключение) филологически соответствует санскритскому yavas (но означает по-индусски ячмень, по-гречески полбу)»[4]. Здесь перед нами великолепный образец использования данных сравнительного языкознания для исторических выводов.
        Энгельс в своем труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства» неоднократно прибегает для исторических целей к сравнительному разбору важных социальных терминов, как, например, немецкого König, латинского rех, немецкого Fürst и др.^[5]
        Подобные историко-лингвистические экскурсы встречаются и в других работах классиков марксизма. Работа Энгельса о франкском диалекте представляет образец исторической интерпретации целого комплекса языковых фактов.
        Для Гримма предметом реконструкции было преимущественно прошлое германского языка и народа. У позднейших представителей лингвистической палеонтологии главные усилия сосредоточивались на восстановлении по данным языка культуры индоевропейского «пранарода». Это направление, в сущности, исчерпало себя в трудах О. Шрадера, не придя по ряду узловых вопросов ни к каким положительным результатам.
        Другая линия изучения связи языка и культуры, в конечном счете восходящая тоже к Я. Гримму и В. Гумбольдту, понимающая язык и культуру как выражение «духа», нашла свое завершение в школе К. Фосслера^[6]. Объявив «дух» первопричиной всех языковых выражений, приравняв последние к произведениям поэзии и искусства, а языковедение — к эстетике, Фосслер успешно осуществил неосознанную мечту всякого последовательного идеалиста: поставил вещи с ног па голову.
        Наконец, еще одна линия изучения связи языка и культуры, прослеживающая параллельно историю слов и вещей («Worter und Sachen») и идущая, главным образом, от Г. Шухардта, растворилась в интересных иногда, но чаще крохоборческих археолого-этнографо-лингвистических изысканиях.
        В России взгляд на язык, как на ценный источник для познания истории народа, утвердился с давних пор. Так, поэт П. А. Вяземский, современник и друг Пушкина, писал:

        Язык есть исповедь народа,
        В нем слышится его природа,
        Его душа и быт родной.

[42]              
        Один из основоположников русского языкознания Ф. И. Буслаев широко пользовался языковыми и фольклорными материалами для освещения древнейшей культуры русского народа^[7].
        Живой интерес к истории народа неизменно присутствует также в трудах таких выдающихся представителей русского языкознания, как И. И. Срезневский, А. И. Соболевский и др.
        Блестящее развитие получило историческое направление в трудах академика А. А. Шахматова: «К вопросу об образовании русских наречий и русских народностей» (1899); «Очерк древнейшего периода истории русского языка» (1915); «Древнейшие судьбы русского племени» (1919) и др. Во всей научной деятельности Шахматова интерес к русскому языку неотделимо и органически сочетался с интересом к истории русского народа. «Шахматов, — пишет С. П. Обнорский, — на всем протяжении своей деятельности был историком русского языка, будучи всегда по общим своим устремлениям историком народа... И как лингвист, и как литературовед А. А. Шахматов всегда вместе с тем был историком в широком смысле, историком русской культуры, историком русского народа»[8]. Такую же оценку научной деятельности Шахматова дает Д. С. Лихачев: «В изучении истории русского языка Шахматов с годами все более и более становился историком русского народа»^[9].
        Из советских ученых широкое привлечение языковых материалов в исторических исследованиях характерно для покойного грузинского историка И. А. Джавахишвили. Его известные труды: «История грузинского народа» (I—II, 1914); «История грузинского права» (I—II, 1928); «Экономическая история Грузии» (ч. I, 1930, ч. II, 1935) и другие содержат обильный языковый материал, проливающий свет на многие стороны исторической жизни грузинского народа.
        Наряду с тенденцией изучать язык в общей связи с историей и культурой народов и, таким образом, перекинуть мост от языкознания к другим гуманитарным наукам, в лингвистике наблюдается все время и противоположная тенденция — рассматривать язык как замкнутый самодовлеющий мир, живущий собственными имманентными закономерностями. Эта тенденция сказалась и в натурализме Шлейхера и в «не знающих исключения звуковых законах» младограмматиков. Наиболее яркое выражение она получила в псевдосоциологической школе де Соссюра и в ее новейшем отпрыске, так называемом структурализме. Девиз этого направления известен: язык не надо связывать ни с чем, находящимся вне языка; язык надо изучать «в себе и для себя».
        Советское языкознание, верное лучшим традициям русской науки, всегда тяготело к историзму. Но это здоровое начало приняло уродливые, искаженные, антинаучные формы в работах Н. Я. Марра с его вульгаризаторскими попытками объяснить строй языка в целом как надстройку над базисом, с его псевдомарксистским учением о классовости языка, с его пресловутыми «четырьмя элементами». «*Элементный» анализ сводил на нет историческое и национальное своеобразие каждого отдельного языка, не считался с его сложным фонетическим и морфологическим развитием, вычеркивал конкретную историю языков, уничтожал историческую перспективу. В результате палеонтология речи, которая по са-
[ 43]    
мой своей сущности должна быть синонимом историзма, обращалась у Марра в свою собственную противоположность: в полный антиисторизм.
        Ошибки Марра дезорганизовали советских языковедов. Четырехэлементный анализ оказался такой устрашающей пародией на историзм, что кое-кто склонен был отшатнуться от всякого историзма и последовать за соссюровскими идеями об изучении «языка в себе и для себя», вне связи с историей народа. В языкознании создалась угроза полного идейного разброда.
        Выступление И. В. Сталина по вопросам языкознания положило конец этому нетерпимому положению. Наряду с другими вопросами науки о языке, в трудах Сталина дан ясный ответ и на вопрос о связи истории языка с историей народа.
        «Язык, — учит И. В. Сталин, — относится к числу общественных явлений, действующих за всё время существования общества. Он рождается и развивается с рождением и развитием общества. Он умирает вместе со смертью общества. Вне общества нет языка. Поэтому язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка»^[10].
        Такое определение задач языкознания открывает перед советскими языковедами богатейшее, поистине необъятное поле деятельности. Но оно, вместе с тем, налагает на них большую ответственность. Это определение означает, что советский языковед не может освободить себя от обязанности быть историком в самом широком значении этого слова.
        Широта, с какой языковед должен охватить явления исторической жизни народа, определяется сферой действия языка, которая, по Сталину, «почти безгранична». «Язык... связан с производственной деятельностью человека непосредственно, и не только с производственной деятельностью, но и со всякой иной деятельностью человека во всех сферах его работы от производства до базиса, от базиса до надстройки. Поэтому язык отражает изменения в производстве сразу и непосредственно, не дожидаясь изменений в базисе. Поэтому сфера действия языка, охватывающего все области деятельности человека, гораздо шире и разностороннее, чем сфера действия надстройки. Более того, она почти безгранична».[11]
        Связь истории языка с историей народа имеет, естественно, два аспекта. Можно идти от истории языка к истории народа, привлекать языковые данные для освещения исторического прошлого народа. Это один путь. И можно, наоборот, идти от истории народа к истории языка, используя данные национальной истории для объяснения тех или иных фактов, процессов и изменений в языке. Это второй путь. Какой из них будет избран в каждом отдельном случае, это зависит как от характера поставленной задачи, так и от состояния материалов по истории языка и по истории народа. Как правило, для древнейших периодов, когда язык оказывается единственным или важнейшим историческим источником, более плодотворен первый путь. Для позднейших периодов — оба пути возможны и равноправны.
        Я остановлюсь главным образом на первом аспекте: от истории языка — к истории народа.
        Исключительная широта сферы действия языка открывает перед языковедом возможность через язык проложить путь к познанию всех сторон
[ 44]    
деятельности человека, всех произведений его труда, его культуры. Быть языковедом-историком, это значит ни на минуту не терять ощущения тех живых связей, которые ведут от языка ко всем проявлениям общественного бытия и общественного сознания. Драгоценное свойство языка как раз и заключается в том, что от него ведут живые нити к бытию, к вещам, к производству, к сознанию, к мышлению. Знать это чудесное свойство языка и те познавательные возможности, которые оно открывает, и игнорировать их, отказываться от них, требовать замкнутого изучения языка «в себе и для себя» — это все равно, что отказываться летать, имея крылья.
        Изучение языка в связи с историей взрывает искусственную замкнутость языковедческой науки и выводит эту науку на широкий оперативный простор, связывая ее с историей народов и их культуры. Тем самым языкознание привлекается к высокой задаче: к решению узловых проблем становления и развития народа, становления и развития его культуры.
        Основная реальность, с которой имеет дело языковед-историк, это народ. От него он исходит и к нему возвращается.
        Изучая язык как источник для познания истории народа, мы можем, при благоприятных условиях, получить ответ на следующие три основные вопроса:
        1) с какими другими этническими группами связан по своему происхождению данный народ?
        2) какова была культура этого народа на различных этапах его истории в количественном и качественном отношении, т. е. как с точки зрения объема или уровня этой культуры, так и с точки зрения ее характера и преобладающего направления?
        3) с какими другими языками и народами имел исторические связи данный народ, какие культурные влияния испытал с их стороны и какое влияние оказал на них сам?
        Рассмотрим, во-первых, условия или предпосылки успешной разработки этих вопросов, во-вторых, — методы исследования.

         II

        Мы подчеркнули, что язык может ответить на вопросы истории народа лишь при благоприятных условиях. Что же это за условия?
        Важнейшим таким условием является степень изученности самого языка в историческом и сравнительно-историческом плане. Чтобы служить надежным историческим источником, язык сам должен быть хорошо изучен исторически: от истории языка к языку истории — таков естественный путь языковеда-историка, такова логика его исследовательской работы. Язык, который не имеет более или менее разработанной истории, представляет как исторический источник лишь ограниченную ценность.
        Не трудно убедиться, что это именно так. Возьмем вопрос о происхождении народа и его родственных связях с другими народами. Можно ли решать этот вопрос независимо от происхождения языка этого народа и его отношения к другим языкам? Конечно, нет. Народ — не биологическая, а культурно-историческая категория. Ясно, что происхождение народа надо понимать не в смысле биологического размножения от одной человеческой пары, а в смысле исторически складывающегося единства и преемственности. А если так, то происхождение народа не только можно, но необходимо связать с происхождением языка. Этногенез неотделим от глоттогенеза. Решать
[ 45]    
этногенетические вопросы без учета языка все равно, что искать дорогу в лесу с закрытыми глазами.
        Конечно, хорошо, когда данные языка удается пополнить и подкрепить антропологическими, археологическими, этнографическими и историческими данными. Но они имеют вспомогательное значение. Ведущим и решающим остается язык. В сознании людей этническая принадлежность всегда связывалась с языком. Никто не слышал, чтобы представители какого-либо народа говорили так: «Мы являемся таким-то народом потому, что у нас такой-то черепной указатель» или «потому, что мы пользуемся горшками такой-то формы». Зато ссылку на язык как на решающий признак этнической и национальной принадлежности вы услышите всегда. И это вполне закономерно. В известном определении нации, данном И. В. Сталиным, язык стоит на первом месте как важнейший признак нации. Это относится в равной мере к языкам народностей, к языкам племенным, к языкам родовым. На всех этапах развития язык остается важнейшим признаком этнического единства и преемственности^[12].
        Но происхождение языка, его исторические связи с другими языками устанавливаются на основе данных сравнительно-исторического языкознания. Если язык не разработан в сравнительно-историческом плане, если он не нашел себе места в генеалогической классификации языков, то такой язык мало что может сказать о происхождении народа и его родственных связях с другими народами. Привлечение языка при разработке этногенеза и истории отдельного народа или группы родственных народов должно неизменно опираться на данные сравнительно-исторического языкознания и генеалогической классификации языков. Вне этих рамок всякие предположения и выводы рискуют оказаться висящими в воздухе.
        Превосходной иллюстрацией к сказанному может быть история изучения осетинского языка и те результаты, которые это изучение принесло для освещения далекого прошлого осетинского народа. Небольшой народ, населяющий центральную часть Кавказского хребта, не имел до недавнего времени своей письменности. Не имел оп никаких письменных памятников, которые проливали бы свет на его прошлое. Происхождение и древнейшие судьбы осетин были покрыты непроницаемым мраком, пока не был изучен их язык. После этого положение радикально изменилось. Оказалось, что осетинский язык относится к иранской группе индоевропейской семьи языков. Установление этого факта повлекло ряд важнейших выводов, касающихся в равной мере истории языка и истории народа. Выяснилось, что этот язык связан преемственно с языком скифов и сарматов, населявших в древности юг России. В настоящее время прошлое осетинского языка, вскрываемое при помощи сравнительно-исторического анализа, поддается обозрению па протяжении более 2000 лет. Мы видим, как в течение этого огромного периода язык жил, развивался, изменялся и как в жизни языка отражалась жизнь народа. На основании преимущественно языковых данных было выяснено происхождение осетин, их древнейшие судьбы, существенные черты их культуры и быта, их встречи и сношения с другими народами.
        Успехи, достигнутые здесь осетиноведением, поистине огромны и могут служить превосходным примером того, что способна дать история языка для истории народа. Все, что мы знаем в настоящее время по этим
[ 46]    
вопросам, основано на девять десятых на данных языка. Осетинский народ может с полным правом применить к себе тезис Я. Гримма: «Наш язык есть также наша история».

         III

        Второй важнейшей предпосылкой для успешной разработки истории языка в связи с историей народа является степень изученности данного языка в диалектологическом плане. Диалектологическое изучение не противоставляется историческому; оно представляет лишь один из его аспектов. Давно признано, что диалектология имеет первостепенное значение для познания истории языка. Диалектология и есть, собственно говоря, история языка, переложенная на географическую карту. Нет диалектальных различий, которые не имели бы исторической значимости.
        Но диалектология связана не только с историей языка. Она имеет также самое прямое отношение к истории народа. Это становится очевидным, если мы примем во внимание, что диалекты исторически связаны с теми племенными языками, из которых формировался язык народа. Взятые в историческом разрезе вопросы диалектологии смыкаются, таким образом, непосредственно с вопросами этногенеза. В диалектах «просвечивает» старая племенная раздробленность, постепенно изживавшаяся на путях национальной консолидации. С этой стороны познавательная ценность диалектологических изысканий исключительно велика как для истории языка, так и истории народа. Бывают случаи, когда диалектальные факты, надлежащим образом систематизированные и интерпретированные, ведут к важнейшим заключениям исторического порядка.
        В виде иллюстрации я позволю себе и на этот раз сослаться на пример осетинского языка. В этом языке имеется два основных диалекта: восточный (иронский) и западный (дигорский). Изучение этих двух диалектов показало, что дигорский по ряду фонетических и морфологических признаков представляет не что иное, как предшествующую ступень развития иронского диалекта. Иными словами, по ряду признаков эти два диалекта представляют как бы две исторические ступени развития одного языка. Таким образом, сопоставление двух диалектов само по себе, без каких-либо вспомогательных данных проливает свет на последовательные этапы истории языка.
        Но этого мало. Встал вопрос о причинах расхождений между диалектами, о причинах относительной архаичности дигорского диалекта по сравнению с иронским. И тут диалектология вплотную подвела нас к истории народа. Выяснилось, что различие двух диалектов отражает старое племенное деление осетинского народа на две ветви, — иронскую и дигорскую. Выяснилось, что дигорское племя раньше иронского попало в условия замкнутости и изоляции в горных ущельях. И так как эти условия способствуют «консервации» языковых признаков, то отсюда и «архаизм» дигорского диалекта. Напротив, иронское племя, которое значительный период продолжало находиться в интенсивных межплеменных сношениях в условиях открытой равнины, успело в своем языке проделать дальнейшую эволюцию, перейти на новую ступень языкового развития. Так, взаимодействуя и помогая друг другу, данные диалектологии и исторические сведения об осетинском народе позволили создать обоснованную концепцию, в которой история языка неразрывно связана с историей народа.
[ 47]              
        Попутно осетинская диалектология дала иллюстрацию к важному общелингвистическому тезису: интенсивность межплеменных сношений ускоряет темпы эволюции языка.

         IV

        Мы установили две главнейшие предпосылки успешной разработки проблемы «История языка — история народа»: а) язык должен быть хорошо изучен в плане историческом и сравнительно-историческом; б) язык должен быть хорошо изучен в плане диалектологическом.
        Вернемся теперь к основным задача м исследований этого рода. Таких задач наметилось три.
        1) Выяснение происхождения и формирования народа и его родственных связей с другими народами, иными словами, проблема этногенетическая.
        2) Освещение по материалам языка существенных черт быта и культуры народа в прошлом, иными словами, проблема культурно-историческая.
        3) Выяснение того, как отразились в языке взаимоотношения данного народа с другими народами, иными словами, проблема межплеменных и межнациональных сношений и влияний.
        Работа по каждой из этих тем требует особого подхода, особой методологии, и поэтому необходимо, хотя бы вкратце, остановиться на каждой из них в отдельности.
        Прежде всего важно подчеркнуть следующее различие. При решении первой задачи (этногенетической) надо исходить из языка в целом, т. е. брать в поле зрения и словарный состав и грамматический строй. Заключать о родстве между языками и между их носителями — народами на основании случайного сходства отдельных слов или форм совершенно недопустимо. Это родство определяется целой системой строго закономерных соответствий, охватывающих весь строй сравниваемых языков: фонетику, морфологию, синтаксис, лексику, семантику. Сопоставление разноязычных фактов производится не по впечатлению внешнего сходства, а на основе весьма точных методов, выработанных сравнительно-историческим языкознанием.
        Если вопрос о происхождении народа и его генетических связях с другими народами требует привлечения всей суммы языковых фактов, включая и лексику и грамматику, то в решении двух других задач — о культуре и быте народа и его сношениях с другими народами — исследователь должен опираться преимущественно на лексику. Именно лексика, как чуткий и безобманный отметчик, прямо и непосредственно регистрирует все изменения в производстве, быте, культуре, а также все сколько-нибудь значительные взаимные сношения и влияния между народами. Другие стороны языка (фонетика, морфология, синтаксис) либо вовсе не отражают этих явлений, либо отзываются на них весьма медленно и скупо.
        Подход к лексике также меняется в зависимости от того, какую из трех вышеуказанных задач мы выдвигаем на первый план. Если мы хотим привлечь язык для решения этногенетических вопросов, то особое значение приобретает для нас основной словарный фонд. Благодаря своей огромной живучести и устойчивости основной словарный фонд обслуживает народ в течение тысячелетий и, вместе с грамматическим строем, является первостепенным источником для суждения о происхождении языка и народа.
[ 48]              
        Если перед исследователем стоит вторая из намеченных нами задач — восстановить по данным языка культуру, быт, хозяйство народа, — он должен взять в поле зрения весь словарный состав, а не только основной словарный фонд. Однако различение основного словарного фонда и остальной лексики сохраняет для него большое значение; оно служит точкой опоры для хронологизации фактов, для определения их удельного веса и значимости: слова из основного словарного фонда будут сигнализировать о более древних и имеющих более глубокие корни фактах и отношениях исторического прошлого, нежели слова, не входящие в основной фонд.
        Третья проблема — проблема межъязыковых влияний — есть в основном проблема заимствований, а последние весьма редко проникают в основной словарный фонд. Поэтому исследователю приходится здесь иметь дело преимущественно с лексикой, не входящей в основной словарный фонд.
        Резюмируя, можно сказать: решение генетических вопросов опирается на основной словарный фонд и грамматический строй; вопросы культурного развития — на весь словарный состав; вопросы межплеменных и межнациональных сношений — на неосновной словарный состав.
        Таковы, в общих чертах, предпосылки, задачи и методы использования языка как исторического источника.
        Примеров, которые могли бы иллюстрировать высказанные положения, можно привести множество. Здесь испытываешь затруднение скорее от избытка материала, чем от его недостатка. Для многих и многих народов их язык оказался вместе с тем и их историей. Происхождение и древнейшие судьбы многих народов были установлены в основном или исключительно по данным языка. Многие народы в процессе их исторических передвижений оказались удаленными на тысячи километров от их первоначальной родины через обширные земные и водные пространства — и этот факт был установлен целиком или главным образом на основании их языка. Языковые данные вскрыли исторические связи между такими народами, которые ныне не только не соседят друг с другом, но между которыми лежат огромные территории. Когда окидываешь мысленным взором все, что достигнуто в этой области языковедческой наукой, поражаешься грандиозности открывающейся картины.
        Не имея возможности дать здесь развернутое изложение всех достижений языкознания в деле выяснения исторического прошлого народов, я ограничусь и на этот раз примерами из истории одного языка и одного народа — осетинского.
        Я уже отмечал, насколько плодотворным оказалось сравнительно-историческое и диалектологическое изучение осетинского языка для воссоздания прошлого осетинского народа. До того, как был изучен его язык, его далекое прошлое было полно загадок. Теперь история этого народа обозрима на протяжении около двух — двух с половиной тысяч лет. Вопросы о происхождении и древних судьбах осетинского народа решены на твердом и незыблемом фундаменте языковых фактов, имеющих силу самых достоверных и надежных исторических документов.
        В вопросе о происхождении народа решающее значение имеют, как мы знаем, основной словарный фонд и грамматический строй. На примере осетинского языка это положение подтвердилось самым блистательным образом. Сравнительно-исторический анализ основного словарного фонда осетинского языка неопровержимо доказал его принадлежность к иранской группе индоевропейских языков. Названия частей тела, термины
[ 49]    
родства, обозначения пола, возраста, величины, цвета и пр., названия явлений природы, имена числительные, местоимения, употребительнейшие глаголы — все эти древнейшие, фундаментальные разделы лексики носят ярко выраженные иранские черты. Иранский характер имеет также богатая и отлично разработанная скотоводческая терминология, что опять-таки весьма показательно: от глубокой древности скотоводство было основным занятием предков осетин.
        В грамматическом строе особенную устойчивость обнаруживает обычно система глагола. И мы видим, что осетинский глагол во всех существенных чертах строится по иранской модели.
        Иранский облик осетинского спряжения определяется такими чертами, как: а) наличие двух основ, настоящей и прошедшей, из которых первая восходит к старой основе настоящего времени, а вторая — к прошедшему причастию; 6) сохранение четырех наклонений, индикатива, конъюнктива, оптатива и императива, с их характерными внешними признаками; в) сохранение следов старого каузатива с его характерной приметой — подъемом гласного (mœlyп — «умирать», maryn — «убивать» и т. и.); г) чередование в ряде случаев простых основ с инхоативными, снабженными приметой s (tavyn — «греть», tœfsyn— согреваться» и др.); д) сохранение в основном иранской системы превербов.
        Ясно прослеживается иранская традиция в осетинском словообразовании как материально, так и типологически.
        Изучение основного словарного фонда и грамматического строя осетинского языка не только позволило установить принадлежность его к иранской группе, но и найти место, занимаемое им в этой группе: осетинский язык оказался одним из представителей северо-восточной ветви иранских языков, куда относятся языки хорезмийский, согдийский, сакский (хотанский), а также языки древних скифов и сарматов. Эти последние состоят в особо близком родстве с осетинским.
        Из всей суммы лингвистических фактов были с полным основанием сделаны выводы большого исторического интереса: предки осетин входили в состав скифо-сарматских и аланских племенных образований; они обитали в прошлом в южнорусских и северокавказских степях; на Кавказ они, стало быть, пришли с севера.
        Много ценного дал язык для восстановления древней культуры и быта осетин. Опорой для исследователя служит здесь словарный состав и семасиология, в особенности историческая семасиология. Я уже отмечал, что разбор осетинских названий домашних животных, продуктов скотоводства (молоко, масло, мясо, шерсть, кожа и пр.), глаголов, связанных с пастушеским бытом, указывает на преобладающее значение скотоводства в хозяйстве древних осетин. Об этом же говорят некоторые лексико-семантические наблюдения. Осетинское fos «скот» означало также «богатство» и «добыча». Общеиранский глагол саг, означавший «кочевать, пася скот», получил в осетинском более общее значение «жить», как если бы для древних осетин понятие «жить» было равноценно понятию «кочевать».
        Ряд особенностей хозяйства, быта, материальной культуры древних осетин запечатлелся в пх языке, и языковед-историк находит здесь благодарный материал для познания через язык истории народа.
        Общеиндоевропейское название для хлебного злака (древнеиранское yava-, греческое ζειά), прикрепившееся у других иранских народов к «ячменю», у осетин означает «просо» (jœw), указывая на то, что не ячмень, а просо было у древних осетин главным хлебным злаком.
[ 50]              
        По данным языка и фольклора доказано существование в прошлом у осетин медового хмельного напитка rang, ныне вышедшего из употребления.
        Сравнительно-исторический анализ названий металлов говорит об очень раннем знакомстве осетин с золотом, железом и сталью и о влиянии, которое они оказали в области металлургии на некоторых своих соседей. То же можно сказать о знакомстве со стеклом.
        А вот любопытный пример, когда семантический и этимологический анализ одного слова воссоздает перед нами целую картину быта и нравов далекого прошлого. Осетинское wacajrag имеет два значения: «пленный» и «раб». Этимологически это слово связано с среднеиранским wačar «торговля» и означает буквально «предмет купли-продажи», «товар».
        Выводы напрашиваются сами собой: а) слово wacajrag оформилось в осетинском в среднеиранский период; б) главным источником получения рабов у предков осетин в этот период была война, плен; в) рабы служили не для использования их в хозяйстве в качестве рабочей силы, а для продажи на сторону: раб был товаром.
        Из области социальных отношений можно было бы указать еще на семантику осетинского œrvad. Это слово представляет метатезу из *vrad, brat и отвечает общеиндоевропейскому названию «брата». Но в осетинском оно означает не «брат», а «член рода», «родич». Слово унаследовано в этом значении от тех времен, когда все члены рода составляли одну общину и считались братьями.
        Историко-лексикологические изыскания вскрывают случаи запрета на некоторые слова (табу слов), что представляет первостепенный интерес с точки зрения древних религиозных, мифологических и магических представлений. Так, в осетинском попало под запрет старое наименование «волка» *wœrxœg, замененное другим (birœg). Wœrxœg же сохранилось в эпосе как собственное имя одного из героев. Все это очевидным образом связано с древними тотемическими верованиями.
        Исключительно важные показания дает язык для восстановления исторических сношений осетин с другими народами. Некоторые полученные здесь результаты могут показаться неожиданными и даже неправдоподобными. Кому, например, могло бы притти в голову, что предки осетин были долгое время в соседстве и общении с предками пермских народов, коми и удмуртов, или с предками венгров? А между тем свидетельства языка не оставляют в этом никакого сомнения.
        С пермскими языками осетинский имеет значительное количество общих слов, среди которых такие важные в культурном отношении слова, как названия металлов: осетинское zœrin — пермское zarni «золото»; осетинское œvzistj/œvzestœ — удмуртское azves, коми ezis «серебро»; осетинское œndon — коми yendon, удмуртское andan «сталь».
        Около трех десятков осетинских слов обнаружено в венгерском языке. Среди них важные термины материальной культуры : осетинское xid — венгерское hid «мост», осетинское kard — венгерское kard «меч», осетинское wart — венгерское vert «щит», осетинское œvzist — венгерское ezüst «серебро», осетинское aevg — венгерское üveg «стекло»; социальные термины: осетинское œldar «властитель, князь» — венгерское aladár «начальник сотни», осетинское œxsin «госпожа» — венгерское asszony «женщина», «дама»; название дуба : осетинское tuldz/toldz — венгерское tölgy.
[ 51]              
        Не менее поучительные свидетельства дает язык о старых культурных связях осетин с русскими, хазарами, северотюркскими племенами, грузинами, мегрелами, сванами, абхазами^[13].
        Ценным вспомогательным историческим источником является топонимика, названия местностей, рек, водоемов, населенных пунктов и пр. Здесь язык вплотную смыкается с историей и исторической этнографией. Анализ топонимики проливает свет нередко на такие древние этнические пласты и миграционные процессы, до которых мы вряд ли могли бы дойти иными путями. Топонимические изыскания много дали, в частности, для истории осетинского народа. Они помогли установить преемственную связь между скифо-сарматским населением Южной России и современными осетинами. Яркий пример — названия великих южнорусских рек Дона, Днепра и Днестра, содержащие осетинское слово don — «река». На основе топонимических данных устанавливается также прошлое расселение осетин на запад от их нынешней территории до границ Абхазии.
        Можно было бы указать также на свидетельства топонимики о прошлом расселении славянских народов. Анализ названий местностей восточной Германии доказывает с полной очевидностью, что славянское население было продвинуто в прошлом далеко на запад, до реки Эльбы и далее.
        Мы привели лишь немногие примеры, взятые из весьма ограниченного круга языковых материалов. Но даже из этих примеров видно, какие огромные возможности таит в себе привлечение языковых свидетельств для освещения исторического прошлого народов и их сношений и взаимных культурных влияний.
        Языковыми данными с полной достоверностью устанавливаются: прошлые сношения между народами; культурное содержание и значимость этих сношений; пути исторических передвижений различных народов; территория прошлого расселения народов, зачастую совершенно отличная от нынешнего расселения тех же народов.

         V

        Мы рассматривали до сих пор одну сторону интересующей нас проблемы: что может дать история языка для истории народа. Но вопрос имеет и другой аспект: что может дать история народа для истории языка?
        Здесь я буду очень краток. Вопрос стоит так: можно ли привлекать историю народа для объяснения тех или иных языковых фактов, языковых процессов, языковых изменений. Мне кажется, что в известных рамках можно. Эти рамки, в сущности, уже определились из предыдущего. Мы видели, что есть только одна сторона языка, которая прямо и непосредственно реагирует на всякие изменения, происходящие в жизни общества, в его хозяйстве, культуре, мировоззрении: это — лексика.
        Но даже в лексике легко подвергаются изменению не все слова, а лишь слова, не входящие в основной словарный фонд. Последний обладает огромной устойчивостью и живет многие столетия без существенных изменений, как и грамматический строй.
        И. В. Сталин просто и ясно показал, что изменяется в языке в результате изменений в обществе. Изменяются, прежде всего, некоторые элементы лексики, не входящие в основной словарный фонд. Эти изменения
[ 52]    
бывают троякие: а) выпадает из словаря некоторое количество устаревших слов; б) словарь пополняется известным количеством новых слов и выражений; в) изменяется смысловое значение ряда слов и выражений.
        За примерами недалеко ходить. Немало слов, которые еще 35—40 лет назад были обиходными, теперь в наших словарях снабжаются пометами: «устарелое» или даже «историческое». Куда девались все эти урядники, пристава, городовые, околоточные и т. п.? Слова исчезли вместе с «реалиями», а «реалии» были сметены революцией.
        Но революция не только смела старые «реалии». Она принесла новые «реалии», которые пополнили словарный состав такими словами и выражениями, как колхоз, ударник, стахановец, герой труда и т. д.
        Наконец, революция влила новое содержание во многие старые слова, преобразив их семантический облик. Взять хотя бы слово труд. До революции оно ассоциировалось с понятиями нужды, унижения, страдания. Теперь оно овеяно понятиями чести, славы, доблести, геройства. Сохранив свою внешнюю форму, слово пережило настоящую внутреннюю революцию, и в этом внутреннем преображении одного слова отразился, как солнце в малой капле воды, великий социальный переворот, совершенный нашим народом.
        Итак, искать прямого отражения истории народа можно только в некоторых сторонах лексики и семантики.
        Что касается грамматического строя, то ни о какой прямой зависимости его от процессов, происходящих в жизни общества, не может быть и речи. Пытаться установить такую зависимость — значит впадать в явную вульгаризацию.
        Само собой разумеется, поскольку язык есть общественное явление, между историей народа и развитием его языка существует связь. Но эта связь простым глазом видима лишь на фактах лексики и семантики. В области фонетики, морфологии, синтаксиса эта связь оказывается сложной, отдаленной и опосредствованной. Общий характер этой связи может быть определен следующим образом: интенсивность народной жизни стимулирует темпы развития языка. Но направление этого развития зависит не от таких-то конкретных событий или процессов в жизни народа, а от тех внутренних тенденций и закономерностей, которые выработались в языке в результате всей его многовековой исторической жизни.
        Под интенсивностью народной жизни мы понимаем как внутренние сдвиги хозяйственного, социального и политического порядка, так и интенсивность общения и взаимодействия данного народа с другими народами. То и другое несомненно способствует ускорению языковой эволюции. Но ни то, ни другое не может в короткий срок изменить основной словарный фонд и грамматический строй языка. Теория «взрывов» в языке должна быть отброшена, как в корне противоречащая природе и функции языка, как средства общения.
        В статье «150 лет жизни одного языка»[14] я отметил, что из двух осетинских диалектов, иронского и дигорского, первый претерпел в последние полтораста лет ряд звуковых изменений, не затронувших второго, дигорского диалекта. В частности, задненебные k, g перед гласными у, i, e перешли в иронском соответственно в палатальные аффрикаты č ǯ: kinyg → činyg — «книга»; ragy-> rаǯу — «рано» и т. п.
[ 53]              
        Случайно ли, что один диалект изменился, а другой нет? Думаю, что не случайно.
        Нет ли тут какой-то связи с различием в исторических судьбах двух ветвей осетинского народа в последние полтора столетия? Думаю, что есть связь.
        Напомню, что рассматриваемый период был периодом вовлечения Осетии в орбиту русской государственности, последовавшим за присоединением Грузии к России.
        Дигорское племя жило в этот период замкнутой, изолированной жизнью в горных ущельях. Иронское же племя, расселенное по главным магистралям, ведущим из России в Грузию — Военно-грузинской и Военно-осетинской дорогам — подвергалось, как указано выше, многообразным воздействиям в условиях интенсивных межплеменных сношений и столкновений, нарушения традиционного уклада жизни, вовлечения в торгово-капиталистические отношения и городскую жизнь. Короче говоря, иронское племя жило в этот период более интенсивной жизнью, чем дигорское, и это сказалось на развитии языка. «Но позвольте, — скажут, — какая связь между городской жизнью и палатальными аффрикатами?» Утверждать, что между этими совершенно разнородными явлениями существует прямая и необходимая связь, было бы чистой мистикой. Ни о какой подобной связи не может быть и речи. Речь идет только о том, что с ускорением темпов жизни ускоряются и темпы языковой эволюции. Направление же этой эволюции определяется не внешними событиями, а внутренними тенденциями и законами языка. Если в иронском диалекте k и g в определенной позиции перешли в č и ǯ, то это случилось потому, что они уже до этого подверглись палатализации (точнее — ассибиляции) в этой позиции и находились в неустойчивом состоянии. Они были тем слабым звеном в фонетической системе, на котором в первую очередь отразились внешние воздействия, пережитые народом. Не случайно, что районом, где начался указанный звуковой перебой, был район города Владикавказа и примыкающих селений. Здесь, где особенно бурно кипела жизнь, возникали языковые новшества и уже отсюда распространялись на остальную Осетию^[15].
        Следует учесть и то огромное сдерживающее влияние, которое оказывает на языковые изменения наличие у народа богатой литературы и стойкой литературной, орфографической и орфоэпической традиции. Трудно сказать, совершился ли бы в иронском диалекте перебой задненебных, если бы у осетин была уже давняя и сильная литературная традиция. Но даже без такой традиции подобные изменения не происходят разом, в несколько дней, месяцев и даже лет.
        Указанный звуковой перебой совершился не путем внезапного взрыва, а постепенно, шаг за шагом. Переходное состояние зафиксировано в 40-х годах прошлого столетия академиком А. Шегреном, по описанию которого задненебные смычные перед передними гласными произносились m, ð, т. е. находились на пути к переходу в аффрикаты. Вплоть до недавнего времени в некоторых говорах отмечалось спорадически старое произношение наряду с новым. Короче говоря, переход совершался не сразу, а постепенно, без малейшего нарушения непрерывности языковой традиции. Можно утверждать, что в языке только такие переходы и возможны.
[ 54]              
        В жизни общества бывают такие сдвиги, что новое поколение отходит от идеологии старого поколения. С языком этого не случается никогда. Язык может изменяться, но лишь так, чтобы каждое новое поколение могло объясняться с предшествующим. Никакие самые бурные потрясения и сдвиги в жизни общества не могут нарушить этого закона, связанного с самой сущностью языка, как средства общения.
        В этом коренное отличие языка от идеологии.
        Есть еще один важный для языковеда-историка вопрос, на котором я хотел бы очень коротко остановиться: о соотношении общего и особенного в истории языка и истории народа.
        Несомненно, что во всех языках мира можно обнаружить некоторые общие явления и закономерности. Но, несомненно, с другой стороны, что развитие каждого языка определяется, наряду с этими общими закономерностями, рядом своеобразных, неповторимых особенностей, составляющих его индивидуальность. В результате существует фактически бесконечное многообразие языковых типов. «...Наиболее развитые языки,— писал К. Маркс, — имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, но именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие»^[16].
        Своеобразие каждого языка отражает в известной мере своеобразие исторических судеб того народа, который является творцом и носителем этого языка.
        В истории каждого народа общее также сочетается с особенным. То и другое находит отражение в языке. Языковед историк, который исследует всеобщее и общее и оставляет без внимания особенное и своеобразное, не может дать верной картины ни истории языка, ни истории народа. Он обедняет и ту и другую, лишает их живых красок. Конкретная полнокровная история подменяется тощими универсальными схемами, абстрактным социологизмом.
        Но игнорирование общего и всеобщего и увлечение только особенным и своеобразным также таит в себе опасность. Оно отрывает язык и народ от общечеловеческой истории, создает видимость какой-то исключительности и в конечном счете ведет к идеалистическому пониманию истории языка и истории народа, как выражения мистического «национального духа».
        В том и другом случае у нас будет неполная, неверная, искаженная картина. Только при равном внимании и к общему, и к особенному раскрываются полностью все неисчерпаемые возможности, которые таит в себе изучение истории языка в связи с историей народа.
        Общее — это единые для всех народов условия и предпосылки материального существования и производства; это — основные общественные формации, через которые проходят народы; это — одинаковые у самых различных народов нормы мышления и сходные мифологические и религиозные представления.
        Особенное — это особенности национальной истории, национального быта, национальной культуры, национального психического склада данного конкретного народа. Язык замечателен тем, что он богато и многообразно отражает то и другое.
        Иметь чутье и интерес как к общему, так и к особенному, уметь распознавать особенное в общем и общее в особенном — вот качество, которым особенно должен дорожить языковед-историк. Только обладая этим ка-
[ 55]    
чеством, он может благополучно пройти между Сциллой и Харибдой, двумя подстерегающими его опасностями: абстрактным схематизмом, с одной стороны, и национальной исключительностью, с другой. Только обладая этим качеством, он сможет извлечь из данных языка все, что они могут дать для освещения истории народа во всей ее полноте и своеобразии.
        Умелое, диалектическое сочетание общеисторического анализа с конкретно-историческим может поднять значение языкознания как исторической дисциплины на огромную высоту. Здесь перед нашей наукой открываются такие широкие перспективы, которые сейчас трудно даже оценить в полной мере.
        Советский Союз является родиной более сотни разнообразных и интереснейших языков. История многих из них изучена пока далеко не достаточно. Не выявлены пока в полной мере те данные и те возможности, которые история этих языков может открыть для построения истории соответствующих народов. Вопросы этногенеза, проблемы культурного развития и культурных влияний и сношений между народами Советского Союза от древнейших времен до наших дней — не могут быть разрешены успешно без самого активного участия советских языковедов. Трудно переоценить гигантские масштабы тех задач, которые открываются здесь перед нами. История языков Советского Союза, в связи с историей населяющих и населявших его народов, должна стать одной из центральных тем в работе наших языковедческих институтов и отдельных языковедов. У нас есть все данные, что и в этой области наше языкознание должно «занять первое место в мировом языкознании».[17]