[524]            
        Дискуссия о предмете языкознания, открытая статьей Р. А. Будагова, не может не привлечь заинтересованного внимания каждого советского языковеда. Ведь в ней обсуждаются коренные вопросы о содержании и задачах нашей науки. Мне в свое время приходилось уже высказываться по этим вопросам.[1] Статья Р. А. Будагова, близкая мне если не по отдельным формулировкам, то по общей направленности, дает мне повод вновь вернуться к данной теме. В отличие от других участников дискуссии, я позволю себе подойти к вопросу не с узколингвистической, а с общегуманитарной точки зрения.

         1.

        Идейным потенциалом народа мы называем его относительную способность быть активной стороной в идейном обмене с другими народами. Идейный потенциал определяется в первую голову состоянием общественных наук, литературы и искусства, их идейным уровнем, их силой воздействия на умы и сердца людей. Своя роль в создании и укреплении идейного потенциала принадлежит и такой гуманитарной науке, как языкознание.
        К сожалению, в теоретическом языкознании наблюдается в настоящее время небывалый разброд. Существуют и вновь возникают десятки «теорий» и «философий» языка, каждая из которых претендует на то, что она является новым словом в науке и одна приближает нас к истине. Естественно, хотелось бы сказать, что советское языкознание не затронуто этим разбродом. Но такое утверждение не соответствовало бы действительности. По коренным вопросам о сущности языка и задачах языкознания и у нас высказываются весьма различные взгляды. В частности, у нас, как и за рубежом, есть тенденция оторвать языкознание от других общественных наук и сблизить его с абстрактными логическими и математическими   науками.
        Можно ли разобраться и найти путеводную нить в этих теоретических коллизиях? Думается, что можно. Для этого надо помнить несколько-очень простых и очевидных, но, к сожалению, иногда забываемых истин. Эти истины сводятся  к следующему.
        В наше время, как и во все времена, с тех пор как человек обрел способность к производству идей, в мире происходит идейная борьба.
[525]            
        В наше время, как и во все времена, ареной этой борьбы является весь гуманитарный сектор, т. е. общественные науки, литература, искусство.
        Существенный недостаток опубликованных в последнее время дискуссионных статей по теоретическому языкознанию состоит, на мой взгляд, в том, что лингвистические проблемы обсуждаются в отрыве от общей идеологической ситуации и идеологической борьбы нашего времени.
        В каждую историческую эпоху идейная борьба приобретает особые, специфические черты. Не будет ошибкой сказать, что на первый план в современной идейной борьбе выступает проблема гуманизма. Идея гуманизма стала центром притяжения всех прогрессивных сил мира. Нужно ли говорить, что она органически близка и нам, советским людям. Маркс называл коммунизм «реальным гуманизмом». Разумеется, марксизм не сводится к одному гуманизму. Но Ленин учил, что в каждый исторический момент надо уметь найти то звено цепи, за которое надо ухватиться, чтобы вытянуть всю цепь.
        Борьба за человека и созданные им ценности, против уродливого поклонения силе и военному потенциалу — вот сущность современного гуманизма. Наш век оправдает себя, если он войдет в историю не только как век атома и космонавтики, но также как век гуманизма и духовного обновления. В противном случае и атом и космонавтика неизбежно обернутся для человечества катастрофой и самоуничтожением. Техника — слепая сила, которая принесет жизнь или гибель в зависимости от того, будут ли зрячими или слепыми владеющие ею люди. Угрозу человечеству несет не атомная эра, а духовное состояние людей в атомную эру. Сделать людей духовно зрячими — такова задача гуманистического воспитания. И вот тут огромная ответственность ложится на науки, которые по самой своей природе призваны формировать идейный мир человека,— науки общественные. Специфика этих наук состоит, между прочим, в том, что в них познавательные задачи неотделимы от идейно-воспитательных. В наше время последние приобретают особое значение. Участие в гуманистическом воспитании людей становится важнейшим, если не решающим, моментом при оценке любой общественной науки. Антуан Сент-Экзюпери, замечательный французский писатель, очень хорошо сказал: «Быть человеком — значит сознавать свою ответственность». Мы бы добавили: быть гуманитарием — значит сознавать свою ответственность вдвойне.
        Всякая общественная наука, если только она не потеряла свое лицо, ставит и решает определенные идейные задачи, причем эти задачи не стоят где-то особняком, в стороне от текущей исследовательской работы, а нераздельно слиты с ней, составляют ее spiritus movens.
        Состояние общественных наук в стране во многом определяет ее идейный потенциал, как состояние техники определяет ее военную мощь. Внимание и авторитет, которым пользуются общественные науки, должны соответствовать их высокому назначению.
        Великий гуманист Фритьоф Нансен, видя Советскую Россию нищей и разоренной, сказал: «Это будет Россия, которая в не слишком отдаленном будущем принесет Европе не только материальное спасение, но и духовное обновление».[2] Нансен верил в силу идей.
        Общественные науки способны нести идейный заряд колоссальной мощи. Не кто иные, как гуманитарии, были пророками и вдохновителями великих социальных движений. Руссо, Вольтер и Дидро невидимо руководили штурмом Бастилии. Маркс, Герцен, Чернышевский, Ленин, не будучи артиллеристами, направляли выстрел «Авроры». Гуманитарные идеи, став материальной силой, сокрушали старый мир и открывали человечеству новые горизонты.  Расцвет общественных наук всегда был верным
[526]  
признаком-социального и идейного подъема, упадок общественных наук — социальной и идейной деградацией.
        Пусть это покажется наивным, но мы убеждены, что ближайшие судьбы человечества во многом зависят от того, будут ли на высоте положения общественные науки, выполнят ли они свою великую идейно-воспитательную миссию.

         2.

        Родоначальником европейского гуманизма следует считать древнегреческого философа Ксенофана, который провозгласил: «Не боги велики, а люди». В наше время, когда многие возводят в икону технический прогресс, уместно сказать, перефразируя Ксенофана: не машины велики, а люди.
        Смешно было бы сейчас отрицать или преуменьшать роль техники в жизни общества. Но несомненно, с другой стороны, что использование техники имеет свой предел полезности и целесообразности. Кибернетика — замечательная вещь, но вряд ли можно принимать всерьез утверждение, что в недалеком будущем кибернетические поэты, художники, композиторы заменят обыкновенных поэтов, художников и композиторов.
        Однако вполне реалистический и вместе с тем зловещий характер носят фантазии тех империалистических экстремистских сил, что оценивают современную технику с точки зрения тех «плюсов», которые она может иметь для истребительной войны.
        К счастью, земля не оскудела и мудрыми людьми, которые не поддаются техноманиакальному психозу и сохраняют здравый взгляд на вещи. Макс Борн пишет: «Чувство ответственности не позволяет мне... отдаваться восторгу перед достижениями техники, ибо эти достижения следует рассматривать в общем комплексе человеческой культуры... Я верю, что человечество рано или поздно встряхнется, освободится из-под власти техники, перестанет кичиться своим всемогуществом и обратится к действительно стоящим вещам, разумным и необходимым,— к миру, человеческой любви, кротости, уважению..., большому искусству и настоящей науке».[3]
        В недрах самого «индустриального общества» растет тревога по поводу уродливых, антигуманистических тенденций современной цивилизации. Лучшие люди подымают свой голос против новых видов мракобесия, за человека и его духовные ценности. Это и есть идеологическая борьба. Она идет и будет идти с неослабевающей остротой.
        Какая роль принадлежит в этой борьбе гуманитарным наукам? Могут ли они оставаться в стороне? Казалось бы, на этот вопрос не может быть двух разных ответов.
        Перед гуманитарными науками, так же как перед литературой и искусством, стоят две задачи: во-первых, познавать человека и, во-вторых, преображать человека, формируя его мировоззрение, его идеалы, его духовный мир. Разные гуманитарные науки — это разные аспекты познания человеком самого себя и тех ценностей, которым он призван служить.
        Трагедия Хиросимы показала со страшной очевидностью, что научно-технический прогресс действует как слепая сила. Это значит, что он не несет сам в себе никаких предпосылок контроля, который определял бы созидательное или разрушительное направление его действия. Такой контроль может обеспечить только идейное воспитание людей. Ответственность же за такое воспитание несут в огромной степени гуманитарные науки. Изучая созданные человеком духовные ценности, они одновременно формируют наш духовный мир, расширяют и обогащают наш интеллектуальный, этический и эстетический кругозор, короче говоря, делают человека лучше. Гуманитарная наука, утратившая идею ценности, уже не может считаться
[527]  
гуманитарной. Совершенно так же писатель или художник, которые, изображая правду жизни, не носят в душе образ высшей правды, по недоразумению считают себя писателем и художником. Чем выше котируется идея ценности, тем крепче позиции гуманитарных наук, тем выше их идейно-воспитательный потенциал. Самым роковым симптомом для гуманитарных наук была бы утрата понятия ценности и растворение в таких науках, которым это понятие чуждо.
        Образцом для всех гуманитариев останется на все времена Карл Маркс. Его величие не только в том, что он открыл законы общественной жизни, но и в том, что он не мыслил познание того, что есть, иначе, как в свете того, что должно быть. Он ценил лишь такую общественную науку, которая не только объясняет мир, но и преобразует его.
        К сожалению, именно в последние десятилетия в гуманитарных науках наметилась тенденция, которая удаляет их от этой задачи и мешает им занять подобающее место в идеологической борьбе нашего времени. Эту тенденцию можно определить как формализацию. Формализация «освобождает» гуманитарную науку от идеи ценности, а заодно от человека, в котором эта идея воплощена. Формализация выхолащивает идейное содержание гуманитарных наук и тем самым устраняет их от участия в формировании гуманистического мировоззрения. Формализация — это синоним деидеологизации.
        В силу ряда причин, о которых мы не будем сейчас распространяться, эта болезнь особенно губительно сказалась в языкознании, в различных направлениях так называемого структурализма.
        Формализм — очень древний, периодически возникающий недуг гуманитарных наук. Можно проследить, что он возникает и расцветает рука об руку с другим, тоже периодически повторяющимся зловещим процессом — процессом девальвации духовных ценностей. Этот последний процесс связан в свою очередь с упадком и деградацией общества. Он весьма характерен для современного западного «индустриального» общества. «В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение   человеческого   мира» (Маркс).
        Нетрудно видеть, почему девальвация ценностей и формализм тесно между собой связаны. Идея ценности заложена в содержании, а не в форме, в значениях, а не отношениях. Формы и отношения нейтральны к идее ценности. Они находятся, если можно так выразиться, по ту сторону добра и зла.
        Приходится встречаться в трудах иностранных ученых с утверждением о моральной нейтральности науки, в том числе гуманитарной. Это справедливо только в отношении формализованной науки. Не формализованная, идейно насыщенная наука всегда несла (даже помимо сознания авторов) морально-оценочные моменты. Именно такая наука «ускоряла процесс гуманизации, сокращая разрыв между грубыми фактами и идеалами, между жизнью как простым существованием и жизнью, полной ценностей» (S. Hart. Ethics. New York, 1972). Когда подлинные ценности перестают котироваться, когда представление о них тускнеет и вовсе утрачивается, тогда начинаются лихорадочные поиски формалистических новшеств. Понятия «хорошо» — «плохо» вытесняются понятиями «модно» — «не модно». Наступает полоса модернизма. Можно было бы написать историю формализма от античности до наших дней. В этой истории структурализм XX в. по праву занял бы почетное место. «Структурализм,— пишет теоретик французской компартии Люсьен Сэв,— игнорирует по существу социальную природу человека и уводит гуманитарные науки в область абстрактных и метафизических спекуляций».[4]
[528]            
        Основные положения лингвистического структурализма в его «чистом» виде сводятся, как известно, к следующему:
        - язык есть знаковая система;
        - в этой системе существенны только отношения между единицами, а не сами единицы и их значения;
        значения не выводимы из отношений.
        Такой подход к языку не оставляет места для ценностного понимания языка  как исторически  обретенного человечеством духовного  дара.
        Советская гуманитарная наука уже прошла однажды через увлечение формализмом. Я имею в виду деятельность группы «Опояз» в 20-е годы. Сравнение формализма тех лет с современным структуралистским формализмом выявляет их разительную близость. И там и тут проповедуется «свободный от идеологии» подход к материалу (литературе, языку). Там и тут рекомендуется изучать форму независимо от содержания. Процесс развития форм рассматривается как имманентный, ни от чего не зависимый: «литературу надо изучать в себе и для себя» — «язык надо изучать в себе и для себя». Изучаемый объект (литературное произведение, язык) полностью изолируется от его исторических, социальных, идеологических («экстралитературных», «экстралингвистических») связей. Между этими двумя формалистическими течениями есть, однако, и разница, и она не в пользу современного структурализма. Опоязовский формализм противостоял вульгарному социологизму, и в этом была его положительная роль. Структурализм противостоит не вульгарному социологизму, а гуманизму, и поэтому в нем трудно распознать что-либо отрадное. Тезис «Пушкин — это сумма приемов» ненамного приближал нас к познанию поэзии Пушкина. Но он был хорошим противоядием против еще менее плодотворного тезиса «Пушкин — идеолог русского дворянства первой половины XIX в.». За это следует быть благодарным опоязовцам.
        Тезис «язык есть знаковая система» ненамного приближает нас к познанию такого сложного явления, как язык. К тому же он уводит в сторону от действительно плодотворного понимания языка как общественной и национальной культурной ценности. Поэтому чувства благодарности к структурализму при всем желании не испытываешь.
        Верно, что в языке весьма существенны отношения. Верно и то, что значения не выводимы из отношений. Но зато отношения выводимы из значений. Отношения, которые не выводимы из значений (функций), не имеют в языке никакой познавательной ценности. В языке нет формы, которая не была бы мотивирована содержанием, и нет содержания, которое не было бы мотивировано общественной практикой. Но та и другая мотивированность не простая, не прямолинейная. Разобраться в характере этой мотивации в каждом отдельном случае — одна из задач языковеда.
        Системность языка не подлежит сомнению. Но язык не автономная си
стема, а подсистема, одна из подсистем, входящих в большую систему,
называемую обществом, этносом, нацией. Другие подсистемы этой общно
сти — материальная культура, экономика, социальная структура, психоло
гия, идеология, фольклор, литература, искусство. Все эти подсистемы взаи
модействуют с языком и, стало быть, не являются «экстралингвистическими». 
Изучение языка вне этих связей, «моделирование» языка как автономной
системы, пригодно, видимо, для каких-либо вспомогательных прикладных
целей, в познавательном же отношении оно немногого стоит: оно не объяс
няет языковые факты, а упрощает их. Тем самым определяется и цена тех
«универсалий», которые извлекаются из этих упрощенных каркасов. Мо
дели стоят в конфликте с движением, а движение составляет коренную
специфику языковой действительности. 
        Достойно сожаления, что некоторые наши талантливые языковеды вместо того, чтобы продолжать и развивать лучшие традиции мирового и отечественного реалистического гуманитарного языкознания, увлекают-
[529]  
ся модными абстракционистскими и формалистскими доктринами, иссушающими науку.
        К счастью, быстротечные разновидности современного лингвистического формализма не определяют лицо нашего языкознания, как формализм 20-х годов не определял лицо нашего литературоведения. Основной, устойчивой линией нашей гуманитарной науки остается ценностный подход ко всему культурному достоянию, в том числе и к языку.
        Этот подход не исключает, а предполагает богатство и высокий уровень чисто описательных работ. Без доброкачественного описания всякое теоретизирование беспредметно.
        Этот подход не исключает, а предполагает самое пристальное внимание к формальной стороне явлений (связь между содержанием и формой нерасторжима), равно как целесообразное применение любых математических и абстрактно-логических методов.
        Но он признает за этими методами лишь вспомогательное, прикладное, а не принципиальное и теоретическое значения. Будучи идеологически нейтральными, эти методы не дают никакого выхода в теории гуманитарного процесса в целом, процесса, в центре которого стоит человек и созданные и создаваемые им духовные ценности.