[254]
        (Н. Я. Марр. Яфетическая теория. Общий курс учения о языке. Изд. Восточного факультета Азербайджанского государственного университета им. В. И. Ленина. Аз. Гиз, Баку, 1928. VIII, 156 стр.).

«Яфетическое языкознание... с трудом высвобождается последние годы из пелен буржуазного мышления и соответственно построенной методологически научной работы».
Н. Я. Марр. Классифицированный перечень печатных работ по яфетидологии.

        До самого последнего времени яфетическая теория[1], созданная академиком Н. Я. Марром, насчитывающая уже сорок лет своего непрерывного прогрессирующего развития[2], остается, по истине, terra incognita не только для широких слоев читающей публики, но даже и для узких кругов специалистов, работающих в области общественных наук. Это, к сожалению, относится также и к нашим товарищам-марксистам, которые вообще мало внимания уделяют вопросам науки о языке, всецело предоставляя эту одну из важнейших и интереснейших частей обществоведения разработке силами ученых-идеалистов с тем, чтобы самим воспользоваться впоследствии результатами их работы — готовыми обобщениями, которые в своем большинстве абсолютно неприемлемы для последовательно мыслящего марксиста. Если оставить в стороне вполне естественное в силу хорошо понятных причин замалчивания не только успехов, но и самого существования яфетического языкознания буржуазными по своей классовости и по идеологии учеными специалистами-лингвистами, которые, за исключением весьма немногих, очень дружно и организованно осуществляют старый, испытанный метод борьбы с враждебными им взглядами, проводя своеобразную «блокаду» Марра и его учеников, то одним из серьезнейших препятствий в деле широкого популяризирования основных положений яфетической
[255]  
теории нужно признать почти полное отсутствие работ, которые могли бы служить введением в изучение основных проблем материалистической лингвистики, обоснованной многочисленными изысканиями Марра.
        Вся печатная литература, подводящая итоги достижений яфетидологии, сводится к четырем небольшим работам[3] самого Марра и к двум статьям проф. Н. Державина[4] и проф. И. Мещанинова[5]. Помимо присущей этим статьям сжатости, иногда доходящей до конспективности, все они страдают тем очень важным недостатком, что, по существу, отражают только вчерашний день яфетической теории, не поспевают за ее безудержным движением вперед, в процессе которого она быстро изменяется, все дальше и дальше уходя от старой буржуазной компаративной лингвистики, все больше и больше приближаясь в основных своих положениях и приемах исследования к методологии и взглядам марксизма. Во всех этих работах, вышедших в свет к 1926 году, естественно, не мог найти своего отражения последний, грубо датируемый с лета 1925 г., наиболее важный по существу и наиболее интересный для нас, марксистов, период развития яфетидологии, характеризующийся переходом с этнологической на социологическую базу, увязкой ее, как общего учения о языке, с историей материальной культуры, а тем самым и с развитием производительных сил и обусловленных ими производственных отношений, тот период, который начался с утверждения Марра, что «основной подход к разрешению... языковой проблемы возможен лишь путем изучения первобытной общественности, путем установления эволюции ее форм и мировоззрений по памятникам материальной культуры»[6]. Если для понимания истории развития яфетической теории все эти обзорные работы сохраняют и сейчас важное значение, то для полного ознакомления с современным состоянием ее они совершенно недостаточны. Несколько особо следует поместить сборник статей Марра, изданный в 1926 г. Научно-исследовательским институтом этнических и национальных культур народов Востока СССР под названием: «По этапам развития яфетической теории». В этот сборник, кроме отмеченных выше, вошли еще и другие, хотя далеко не все, важные для понимания эволюции взглядов Марра работы. Достойно сожаления, что до настоящего времени остаются не напечатанными такие капитальнейшие работы Марра, как читанные им студентам Ленинградского университета общие и специальные курсы: «Палеонтология речи», «Сравнительная грамматика сибилянтной ветви яфетических языков», «Сравнительная грамматика языков семитической и яфетической систем» и др., а также два доклада: проф. В. Богаевского — «Основные проблемы яфетической теории» и
[256]  
С. И. Ковалева — «Марксизм и яфетическая теория»[7], которые несомненно, способствовали бы росту числа сторонников яфетидологии.
        С появлением в свет рецензируемой нами книги, посвященной изложению общего учения о языке Марра, популяризация взглядов Марра сделает, безусловно, большие успехи, так как, несмотря на крайнюю свою сжатость, курс дает полную возможность каждому прочитавшему его, даже и не-специалисту лингвисту, составить ясное представление как о задачах и методах, так и об основных достижениях материалистической лингвистики, тем более, что в книге даны два параграфа (10 и 11), посвященные технике, терминологии и транскрипции яфетического языкознания, чем весьма облегчается чтение не только данного, но и других специальных трудов Марра. В то же время эта работа подводит общий итог неутомимой сорокалетней творческой научно-исследовательской деятельности Марра.
        Книга представляет собой краткий курс лекций по общему языкознанию, прочитанный в начале 1927 г. в Баку, по приглашению Восточного факультета Азербайджанского государственного университета им. В. И. Ленина. Программа курса включает в себя 51 параграф, из которых последние шесть (46—51) были не дочитаны. Последний факт является тем более печальным, что именно эти недочитанные параграфы должны были быть посвящены самым актуальным вопросам яфетидологии. В § 46 должна была быть трактована сравнительная грамматика языков различных систем (грамматика статическая-формальная и динамическая-палеонтологическая), в § 47 — семантика, в § 48 — образование семантических гнезд и полигенизм семантики, в § 49 — взаимоотношение яфетического языкознания и индоевропейской лингвистики, в § 50 — яфетидология и материальная культура и, наконец, в § 51 — яфетидологии и марксизм. За исключением §§ 47, 48 и 49, которые в печатном курсе, как самостоятельные разделы, выпали совершенно, изложение содержания остальных трех параграфов дано в виде сокращенного свода с пропусками. Не вошла в печатный курс также вторая часть вступительной лекции к курсу, посвященная вопросу: что такое язык[8].
        Несмотря на свои небольшие размеры, всего около полутораста страниц, труд Марра в буквальном смысле слова насыщен содержанием. Почти каждая фраза представляет собою богатый мыслями тезис, базирующийся на колоссальнейшей эрудиции, реальном знании не только лингвистической, историко-археологической, этнографической и пр. литературы, но также изумительного количества непосредственных живых языковых фактов, относящихся к самым разнообразным общественно-языковым системам. Сила Марра, однако, обусловливается не одной лишь эрудицией, — гораздо важнее в этом отношении его методология, чрезвычайно близкая к диалектическому материализму, которую он сам создал в процессе своей работы, эволюционируя от идеалистическо- формальных приемов буржуазной науки к гибкому стальному методу материалистической диалектики, оружию революционного пролетариата.
        Не претендуя на исчерпывающее изложение всего содержания этой, «epochemachendes», как сказали бы немцы, книги, мы ограничимся только разбором наиболее важных методологических конструктивных идей Марра, не связывая себя, отнюдь, обязательством точно следовать плану, который положен автором в основу его труда.
        Говоря о яфетическом языкознании, прежде всего необходимо иметь в виду, что в настоящее время оно раздваивается на два учения, на две исторически и органически связанные дисциплины, каждая из которых, однако, в то же время может и должна быть рассматриваема самостоятельно.
        Первая составная часть яфетического языкознания — это общее учение о языке, то, к чему, собственно, и приложимо наименование «яфетическая теория».
        Вторая, предшествующая ей в истории развития яфетической теории — специальное яфетическое языкознание, т. е. учение об яфетических языках, как об особой системе языков, «представляющих собой по типологии речи пережитки доисторических языков Афревразии... и Америки с Океанией, и Австралии, и ныне ютящихся в трех горных странах, на востоке в Памирской полосе, на Западе в Пиренеях по одному языку, и на Кавказе в составе значительно многочисленной и разнотипной массы».[9]
       Нас, как и Марра, в рецензируемой работе занимает сейчас только первая дисциплина — общее языкознание, построенное материалистически.
        Развернувшаяся в стройную научную систему яфетическая теория, ставшая яфетическим языкознанием, синтезировала все то ценное, что было наблюдено, установлено на практике в процессе, исследовательской работы лингвистов-современников и предшествующих поколений. Дав краткий очерк развития яфетического языкознания (§§ 7—8, стр. 23—32), Марр заканчивает его указанием на то, что «яфетическое языкознание отнюдь не вылетало подобно Афине-Палладе из головы Зевса: 1) оно родилось в той же буржуазно сложенной и скроенной научной среде, более того — зачалось, разумеется, как антитеза, в нормах индоевропейской лингвистики, без которой его и не было бы, 2) оно с трудом высвобождается последние годы из пелен буржуазного мышления и соответственно построенной методологически научной работы»[10]. С особой настойчивостью в нескольких местах книги Марр подчеркивает, что «Идеи, неразрывно связанные с языковедным построением яфетической теории, можно легко подобрать у различных писателей, даже у консервативных представителей старой лингвистической школы, не исключая ее современного столпа А. Мейе, профессора Сорбонны, тем более подобные встречи легко наблюсти с Шухардтом, материально шире, хотя и не глубоко ориентированным во взаимоотношениях языков различных систем, но и тогда, когда они выступают поборниками социологического подхода к вопросам человеческой речи (Мейе), и тогда, когда они трактуют о правильно подмеченном сродстве явлений языка различных систем (Шухардт), обычно определяемом по так наз. расовой принадлежности, с нами совпадения у них лишь в словах и отвлеченно взятых
[258]  
мыслях, отнюдь не по существу в самом языковедном построении. Такие совпадения, иногда разительные, в вопросе о происхождении языка, наблюдаются и с неокантианцем Кассирером, мысли которого в целом абсолютно не вытекают из языковедно добытых основных положений яфетической теории, оказавшихся обоснованными на историческом материализме и диалектизме. Естественно, ближе к нам в гносеологических вопросах стоят лингвисты, примыкающие к марксизму, в первую голову Людвиг Нуаре и его предшественники, а в вопросах взаимоотношений языков мира ученые по необходимости более, чем близко, вплотную подходившие исследовательски к живой речи в ее бесконечно переливающемся разнообразии, именно американисты и африканисты, как-то Boos, Rivet, Meinhoff, Schmidt и др., да часто историки материальной культуры, в числе их археологи, самими фактами наталкивающиеся, в их вынужденных высказываниях о смене языков в связи со сменой культур на такие кардинальные положения нового учения о языке, яфетического, как скрещение»[11] (Курсив наш. В. А.).
        Объясняя сродством независимо выявившихся методов, или сродством в выборе продвигаемой в исследовательскую орбиту категории живых бесписьменных языков, наконец, сродством в исканиях увязки языковых явлений с историей материальной культуры и общественности и т. п., частые встречи основных положений яфетидологии с разрозненными, еще неуверенными в себе попытками отдельных ученых-лингвистов, историков, археологов и др. освободиться от власти построений старой индоевропейской лингвистики, сковывающей возможности дальнейшего научного исследования, Марр одновременно хорошо сознает, что и встреча яфетической теории с марксизмом отнюдь не является случайной. Причина близости к марксизму лежит в методологии яфетической теории. Встав на путь материалистического объяснения языковых явлений, трезво и внимательно учитывая факты, не ограничиваясь голым их описанием, но и не изобретая наскоро абстрактную научную схему, своеобразное прокрустово ложе, Марр должен был притти и пришел к марксизму. И здесь, как и в других областях науки, снова оправдалось положение, высказанное Фр. Энгельсом, что настоящее научное исследование, если оно идет вперед, а не назад, к ранее отброшенным теориям и гипотезам, «не может уже ускользнуть от диалектического обобщения». Ученый «стихийный» материалист, безбоязненно от книг перешедший к фактам живых языков, не останавливавшийся перед тем, чтобы в процессе своей работы несколько раз «изменить всю основу, если не выбросить, то перевернуть и переместить тот фундамент, на котором эволюционно возводились, ряд за рядом, кладки слой за слоем, стены нового здания — яфетического языкознания»^[12], Марр должен был порвать с традициями старой идеалистической лингвистики, должен был стать основоположником новой материалистической науки о языке.
        Оглядываясь на проделанную за сорок лет научную работу, Марр пишет: «за этот долгий исследовательский путь мы вынуждены были расстаться с целым рядом представлений, прежних, как казалось, незыблемых научных положений, о расовых языках, о существовании кустарно строившегося праязыка, о вне исследуемой лингвистической среды за горами за долами нахо-
[259]  
дившейся пра-родине тех или иных народов, да еще пра-родине с райским бытьем фантастического пра-языка, о межъязыковых китайских стенах, о хронологизации языковых явлений на основании письменных памятников и сосредоточении исследовательского внимания на письменных, особенно мертвых языках, в ущерб и умаление бесписьменных и живых, представляющих громадное значение для науки об языке, об исключительном значении морфологии, о неважности, во всяком случае второстепенности лексического материала сравнительно с грамматикой, о национальной или первородной племенной чистоте языков и т. д. и т. д. Пришлось постепенно расстаться со всем этим абсолютно ненужным, вредным багажом. Пришлось перенести бремя доказательств и направить острие интереса на другие явления и предметы, как-то: изначальное скрещение в звуковой речи, вместо простоты и чистоты, система вместо расы, живые языки вместо мертвых в первую очередь, идеологический анализ вместо формального, более того, качественное улучшение исследования формальной стороны идеологическим ее обоснованием, выдвижение вперед значения материальной культуры, хотя бы самой примитивной, вместо художественной стороны...»[13].
        Резко отмежевываясь от мистиков и идеалистов, для которых язык является то даром божьим, то первичным проявлением или органом души и т. п.; и от представителей вульгарного материализма, которые рассматривают язык, как физиологическое отприродное явление, свойственное всем животным, или производят его непосредственно от трудовой техники и т. п., Марр устанавливает, что и звуковой, и предшествующий ему во времени линейный или «ручной» язык являются социальным продуктом. «Человечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных общественных условиях и пересоздаст его с наступлением действительно новых социальных форм жизни и быта, сообразно новому в этих условиях мышлению,... натуральных языков не существует в мире. Корни наследуемой речи не во внешней природе, не внутри нас, внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике. Общественность наследует, консервирует или перелицовывает свою речь в новую форму, претворяет ее в новый вид и переводит в новую систему»[14].
        Ценность и значение этого положения яфетической теории заключается не в том, что язык ею рассматривается, как социальное явление, — многие буржуазные лингвисты-индоевропеисты, прежде всего базирующаяся на социологии Дюркгейма французская школа Мейе, также стоит на этой точке зрения^[15] — важно то, что, помимо констатирования факта, дается еще последовательно материалистическое его объяснение. «Социология языка», разрабатываемая французской и американской лингвистическими школами, а также целым рядом буржуазных ученых других направлений, буквально висит в воздухе, так как самое общество рассматривается всеми ими идеалистически. Реальное познание общества, а следовательно, и верный анализ общественных явлений, в том числе и языка, для них, как и для всех прочих идеалистов, невозможно.
[260]          
        В силу этого рокового обстоятельства буржуазная лингвистика, не имея возможности наличными у нее средствами разрешить проблему происхождения языка, отвергает самое существование такой проблемы, считая постановку ее ненаучной. Совсем по-иному подходит яфетическое языкознание: для него вопрос о происхождении языка не только существует и является научным, но оно считает эту проблему первоочередной, разрешение ее принимает за исходный момент в деле построения науки о языке. Этот вопрос — то диалектическое «звено», ухватившись за которое, можно вытянуть и всю «цепь» диалектически-материалистического понимания языка, и Марр хорошо это осознает, когда говорит, что «без интереса к происхождению языка не может быть никакой лингвистики, всякое учение об языке предполагает то или иное положительное отношение к этому вопросу, ту или иную концепцию возникновения языка, и только тогда специальные углубленные занятия отдельными языками могут явиться плодотворными, и чем правильнее поставлен и, разумеется, чем более и лучше освещен вопрос о происхождении языка, тем плодотворнее и вообще состоятельнее становится учение об языке, также и общее представление о взаимоотношениях языков»[16]. Яфетическая теория подошла к решению, «перекинув бремя доказательств в истории языка с формальной стороны на идеологическую и создав особые в увязке с историей общественности обосновываемые отделы науки об языке, именно семасиологию, т. е. учение о значениях, и палеонтологию, учение о смене самих типов в хронологической друг с другом последовательности. Оба учения не по названию, а по существу в корне новой природы».^[17] Таким образом основные положения яфетической теории могут быть формулированы так:, I. Язык — создание человеческого трудового коллектива-общества. 2. Язык является одной из общественных надстроек. 3. Развитие языка, как надстройки, и конкретных языков зависит от смены общественных формаций, обусловленной развитием производительных сил. Это развитие идет революционным путем[18]. Характеризуя язык, как общественную надстройку, Марр говорит; «Язык во всем своем составе есть создание человеческого коллектива, отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства — отображение в технике и строе речи, равно и в ее семантике. Следовательно, сам по себе язык не существует, весь его состав есть отображение или, скажем конкретнее, отложение, так обстоит со всеми языками различных мест и различных эпох, и, конечно, их взаимоотношения не могут представить ничего, кроме отвлеченности, и их и представить нельзя в иной, чем схематической диаграмме. Жизненны языковые явления лишь в их органической связанности с историей материальной культуры и общественностью» ^[19].

         II

        Рассматривая эволюционно-революционный или, как часто выражается Марр, «мутационный» (отголосок биологизирующего влияния пережитого яфетидологией этнологического периода) процесс развития языков, как единый
[261]
мировой глоттогонический процесс, идущий в такт с хозяйственно-социальным строительством в путях внеклассового омеждународовления[20], причем движение его направлено в сторону создания единого общечеловеческого языка, яфетическое языкознание уже разрешило в важнейших частях вопрос о месте, занимаемом в этом процессе всеми главными, более или менее цельно сохранившимися, системами. Все языки определяются им не как продукты независимого, так наз. расового, в разобщенных районах, творчества, а «как отложения основных этапов развития человеческой речи, отвечающих основным этапам в эволюции хозяйственной жизни общественных форм и соответственной материальной и надстроечной техники»[21].
        Еще в 1924 г. в своей работе «Индоевропейские языки Средиземноморья»[22] Марр выступил с утверждением положения, что «индоевропейской семьи языков расово отличной не существует. Индоевропейские языки Средиземноморья никогда и ниоткуда не являлись ни с каким особым языковым материалом, который шел бы из какой-либо расово особой семьи языков или, тем менее, восходил к какому-либо расово особому пра-языку». Развивая в последующих своих трудах это положение, Марр распространил его и на другие группы сродных языков, отказавшись от употребления термина «семья» в пользу «системы».
        Важнейшим следствием этого явилось уничтожение резкого противоположения одной группы сродных языков другим, отказ от теории «чистых», «совершенных» и т. п. языков. Непроходимые пропасти между отдельными языками заполнились рядами переходных языковых форм, совмещающих в себе противоположные черты. Основной закон диалектики — единство противоположностей — тем самым был констатирован и в области лингвистики^[23] .
        Переходными оказались не только некоторые отдельные языки, как бы принадлежащие к какому-то особому промежуточному этапу развития человеческой речи, а все вообще языки, говоря словами Марра, «фактическое положение выявляет такие модальности во взаимоотношениях конкретных языков каждого в целом, что любой из них оказывается на том или ином переходном этапе развития^[24].
        Изучая проблему языка, как целого, Марр не сводит общее понятие «язык» к идентифицированию его с каким-либо одним, или даже какой-нибудь одной группой языков, как это делают индоевропеисты, которые превратили ряд наблюденных ими, но неправильно объясненных закономерностей в ограниченной группе так называемых индоевропейских языков во всеобщие законы науки о языке, насильственно укладывая бесчисленное множество живых индивидуальных явлений разнообразнейших по своим формам и конструкции языков всего мира в тесные рамки своей мертвенной схоластически-догматической классификации, вернее и попросту, грубой схемы. Яфетическое языкознание под-
[262]  
ходит к языку, как к единству, различая в то же время конкретные его формы, отличающиеся рядом особенностей, изучая отдельные фактически наличные в процессе исторической жизни человечества языки, беря их в «целостной их связанности — conditio sine qua non, т. е. условие, без которого невозможно правильное отношение к любой части самого учения или теории (яфетической, В. А.), невозможен конкретный подход к строю и системе речи, ко всем их особенностям как явлениям жизненным, а не к абстракции и схеме»[25]. И конкретные языки и отдельные наблюденные языковые особенности не изолируются, как «исключения», которые настолько разрастаются в своем количестве при установлении индоевропеистами любого «закона», что сами рядовые, «законные» явления меняют свое качество, превращаясь в «исключения», частные случаи. Каждая особенность учитывается, но учитывается не как тот или иной лингвистический курьез, а в живой органической связи с рядом других явлений.
        Поэтому-то и вопрос о классификации морфологической и генеалогической, который, подобно проблеме происхождения языка, для индоевропеистов является побочной и малосущественной частью общего языкознания, в материалистической лингвистике Марра превращается в один из важнейших, органически и неотъемлемо связанный с самими основами теории. Более того: буржуазная лингвистика до настоящего времени не может даже увязать между собой две системы классификации языковых явлений: морфологическую (по формальным признакам) и генеалогическую (по общности происхождения). Если первая из них в лингвистической компаративистике остается абстрактно-формальной, то вторая строится еще более упрощенно: сложные взаимоотношения языков учеными господствующих школ «просто и наивно сближаются до признания происхождения от особых прародителей и разлучаются до признания особых расовых семей в их так наз. родственных и неродственных чертах, собственно в схождениях и расхождениях в источнике хозяйственно-государственного порядка»[26].
        Яфетическое языкознание проблему классификации принципиально уже разрешило, увязывая морфологические признаки, типологию того или иного языка с процессом его исторического развития, в свою очередь являющегося отражением истории развития его конкретного носителя — того общественного коллектива, который пользуется данным языком. В свою очередь, по имевшим место в конкретной действительности фактам родства или трудового и политического сближения обществ, могут быть сближаемы и самые языки. В ряде мест, материал для которых добыт долгими годами напряженной исследовательской работы, Марр показывает, что наличная в настоящее время согласованность, сродство нескольких языков, согласованность в конструктивных формах, в словаре, и даже в звуковой стороне, фонетике, является следствием не общности происхождения от одного и того же языка — прародителя Адама, а что истинная причина этого — «как бы договоренность двух сторон, двух раньше хозяйственно-коллективных организаций, каждая из которых представляет в свою очередь более тесный союз племенных единиц, также как бы договорившихся и в отношении речи в конечной форме социальной группировки» ^[27]). Так,
[263]  
напр., наблюдающийся лингвистический факт чередования свистящих с шипящими (S || ш, t || t и т. п.) — «Это согласованность двух близких друг к другу кругов языков, двух групп, как бы договоренность двух хозяйственных коллективов, далее — двух классов, двух племенных групп»[28]...
        Уточняя целым рядом поправок свою первую генеалогическую таблицу языков[29], Марр говорит, что «по таблице можно будет подумать, что каждый язык или каждая однотипная группа языков представляет оформленное по новой системе порождение другой системы, точно процесс развития имеет узловые созидательные стоянки, различные творческие этапы, между которыми лишь прозябание. На деле же те стоянки или этапы — лишь поворотные или революционные. Они взрывают устоявшуюся среду и открывают новые пути, по которым постепенно и налаживается сложение нового типа и развитие, и на этих же путях зарождается расхождение, возникновение антитезы рядом с тезисом, дающее в итоге борьбы новое разрешение в революционном сдвиге на следующей узловой стоянке. Творчество в самом движении, не на стоянках, как не в начале, а в процессе непрерывного накопления и динамики материала»[30]. Процесс глоттогонии, процесс выявления типологических языковых систем идет, следовательно, по воззрениям Марра, революционно, путем развития единства, борьбы и перехода противоположностей, идет диалектически. При этом нужно иметь в виду, что особые типологические системы характеризуются не тем или иным признаком, как в буржуазной лингвистике, но совокупностью ряда явлений. В языке нет ничего постоянного, все его элементы, и звуки, и формы, и значения изменяются^[31]. Вопреки старому канону сравнительного языкознания яфетидология дает многочисленные примеры того, что не только слова, но и формы заимствуются одними языками из других. Все движется, сменяется и растет.
        Диалектика языка, как общественной надстройки, является только отражением диалектического развития общества. Изменения лингвистических элементов — фонетических, лексических, морфологических, семантических и др. — связаны с развитием производственных отношений. Передача — заимствование строя речи, морфологии, словаря, одним языком из других является ничем иным, как результатом общения их материальных носителей — конкретных общественных образований. Родство языков яфетическая теория объясняет не единством происхождения от кровно или так наз. расово-связанных общественных объединений, а их более или менее длительным общением, которое обусловило появление общих черт как в идеологической — словарной, так и в формальной части — фонетической и морфологической, «в результате чего у одних народов от такого общения менялась внешность, морфология, но не словарь, у других перемена сказывалась лишь в словаре, т. е. получается, что один и тот же язык в отноше-
[264]  
нии внешней типологии может родниться с одной группой языков, а в отношении словаря с другой группой языков»[32].
        Как далеко отстоит это мощное диалектическое разрешение Марром проблемы генеалогической классификации языков от метафизических, узко-формальных попыток компаративистики!

         III

        Последовательно применяя свой материалистически диалектический метод к исследованию при помощи данных палеонтологии языка древнейших эпох человеческого общества, Марр выдвигает колоссальной важности для социологии тезис, что «первоначальные объединения... коллективы хозяйственно-общественно возникающие, агнатические, а не по крови, не когнатические, не по сродству крови, а по общности интересов и общности территориально определяемой техники для их удовлетворения»[33]. В связи с этим Марр, окончательно порывая с буржуазным суррогатом обществоведения — этнологией, считает невозможным пользоваться при изучении начальных стадий и форм общественного развития всякими названиями объединений по крови, как-то — «ἔθνος», «племя» и др.
        Яфетическая теория совершенно отрицает существование когда-либо праязыков, создаваемых идеалистическим языкознанием этих «Адамов», положенных краеугольными камнями в основу сравнительного изучения языков. Дело обстояло как раз наоборот: процесс глоттогонии идет не от единого пра-языка к все более и более дифференцирующимся отдельным членам такого языкового «рода», «семьи», а от первичной множественности к создаваемому усилиями всего трудящегося человечества на основе вовлечения и преобразования отдельных общественно-хозяйственных коллективов в единое бесклассовое коммунистическое общество, единому общечеловеческому языку.
        Углубляя развитое Л. Нуаре, его предшественниками и последователями и вульгаризованное А. Богдановым положение о том, что происхождение языка причинно связано с процессом человеческого труда, Марр, на основании добытых при помощи палеонтологии речи данных, утверждает, что звуковой, фонетической речи предшествовала речь линейная, кинетическая или ручная, так как начало языка связано с появлением руки, которая являлась, с одной стороны, продуктом труда, а с другой — орудием этого труда.
        Орудиями производства в кинетической речи являлись мимика и жесты, причем господствующую роль играла рука. «Роль руки, как основного объединяющего или организующего орудия речи, громадна. Рука в центре языковой жизни человечества так же, как в центре производства трудовой его жизни. На ней, руке, лежали все те функции, которые впоследствии отправлялись «камнем», «металлом».
        И, понятно, длительное господство кинетической речи создало определенные ценности, завещанные следующим поколениям на неизбежное использование в возникшем у них звуковом языке»^[34].
[265]            
        «Была ли кинетическая речь даром природы? Или и она также стяжение трудовой жизни человечества?», спрашивает Марр и отвечает: «Сравнительно с звуковой речью кинетическая речь более, несомненно, натуральна, у основного орудия производства кинетической речи, руки, более непосредственная или наглядная связь с центром мышления, более непосредственная, физическая. Добрая часть кинетической речи могла происходить на начальной стадии ее развития автоматически, под влиянием аффекта, без способности воспринять последствие и причину и их связь, без надобности в мышлении, самопроизвольно, как акт физической деятельности плоти, ставшей носительницей человеческого образа с способностью к движению и передвижению, но тогда эта плоть, это физически человекообразное тело и не было человеческим, тогда не было еще человечества ни, конечно, и признака человечности, наоборот, постоянное хотя бы самопроизвольное повторение одного и того же действия или немногих сходных действий руки и содействовало техническому развитию и укреплению мышления путем накопления определенных навыков, становившихся постепенно, в связи с производством первобытного хозяйства, и создателем представления о причине и последствии, нормирующим началом, выразителем представления и причинности. В сумме эти повторные рефлексы, накопленные навыки человеческого тела и его хозяйственно-общественной работы в их увязке, увязке физики с социальным творческим моментом создавали особую психологию первобытного человечества, психологию, отличную от животной. Длительное господство кинетической речи, многие десятки, если не сотни тысяч лет, и явилось источником создания мыслей и укрепления их работы, причем, если технически тут действовала рука, идеологически все зависело от общественности, следовательно, в конечном итоге и от хозяйственного строя, уже продуманного или планового хозяйственного строя, который осуществлялся хотя и без искусственного орудия производства, но с искусственным использованием натуральных предметов производства окружающей физической среды. Следовательно, даже кинетическая речь предполагает некий трудовой процесс как предпосылку его развития. И с кинетической речью развивалось в свою очередь общественное мировоззрение, не исключая и культового или магии, не исключая представления о таинственной силе и потребности с нею общаться, ее ублажать и ее чествовать. Однако, при отсутствии звуковой речи все выявления своего отношения к неведомой силе не для забавы или непроизвольного экстаза, а в интересах намеченного производства у первобытного человечества могли сводиться лишь к уподоблению себя ему, его воплощению в себе движением тела и звукоиспусканием и неистово или уравновешенно, внесением размеренности нормирующего такта, т. е. в конечном результате дело могло сводиться неразлучно к пляске с пением и музыкой. Ясное дело, что и в этих своего рода колдованиях, независимо от технически необходимых движений наравне с прочим общим телодвижением, в частности, и движением ног, руки играли и роль организующего или руководящего начала. Руки, вообще, являлись решающим моментом в новом, отличном от норм животных, направлении жизни человечества» ^[35].
        Мы привели эту длинную выписку для того, чтобы, с одной стороны, показать, как далеко отстоит позиция Марра в этих вопросах от взглядов Л. Нуаре
[266]  
и, уж конечно, от идеалистической теории, развитой В. Вундтом, а с другой стороны, чтобы подчеркнуть необычайную близость учения яфетидологии с кинетической речи к энгельсовской трактовке вопроса о роли труда в процессе очеловечения обезьяны. Единый метод материалистической диалектики, несмотря на совершенно разный материал исследования, привел и Фр. Энгельса, и Марра к почти одной и той же постановке вопроса и формулировкам.[36]
        Сам Марр вполне оценил это, указывая, что «учение (марксистов. В. А.) и по языку, в том малом, что ими освещено по языку, почти исключительно по вопросу о происхождении, до мелочей оправдывается независимыми языковедными исканиями яфетидологии. Однако, правда ли независимыми путями, если метод яфетической теории оказался, неведомо для нее, марксистским?»[37].
        Переходя от кинетической речи к речи фонетической, Марр усматривает ее зарождение в иных, новых условиях трудовой жизни человечества. Для звуковой речи, говорит он «происхождение... приходится искать в магических действиях, необходимых для успеха производства и сопровождавших тот или иной коллективный трудовой процесс».[38]
        Примыкая к известной теории первоначального синкретизма А. Н. Веселовского, с помощью нового лингвистического и этнографического материала творчески углубляя и материалистически обосновывая ее, Марр указывает, что первоначальная звуковая речь неразрывно связана с первичными искусствами — одним линейным — пляской и двумя звуковыми — пением и музыкой, т.е. игрой на инструментах, которые, в свою очередь, входили в состав примитивного культа, имея важное чародейственное значение. Огромное значение в древнейшей магии имели не только наиболее существенные для пляски органы человеческого тела — ноги, но также и руки, являвшиеся, как было сказано раньше, важнейшим орудием сигнализации движением или кинетической речи. Одной из первичных форм этого синкретического магического действа является известное и сейчас в Северной Азии шаманство. Само собою разумеется, что основной предпосылкой возможности коллективной или хоровой игры — чародейства является наличность уже довольно развитого общества. Первично оформившаяся пляска сопровождалась в течение весьма долгого периода бессловесным пением, пережитки которого сохранились и по сей день кой-где на Кавказе, пением, которое в буквальном смысле слова являлось вокальной музыкой, так как не только слова, но даже членораздельность звуков в нем отсутствовали. Специальные музыкальные инструменты, даже самые простейшие, как трещотка или кастаньеты, не говоря уже о барабане, на этой стадии еще отсутствуют. Родоначальником инструментальной музыки, орудием для производства музыкальных звуков служила рука. «В процессе этого сложного магического действа, какой бы им ни сопровождался тяжкий производственный труд, не могли не нарасти дальнейшие ступени развития чародейственных рук и усиливающих значимость всего действа звуков, произносившихся устами, не-
[267]  
сомненно, не вполне еще приспособленными к точному и членораздельному их произношению, в начале более горлом и губами, чем наличным теперь распределением этой функции по всем частям гортани и полости рта»[39].
        Произносимые людьми на этой стадии неоформленные звуки являлись лишь аффективными выкриками, выражавшими радость—удовольствие гнев—печаль— неудовольствие и т. д.

         IV

        Частое повторение в процессе магического действа аффективных выкриков вело к развитию органов речи, с одной стороны, а с другой — к тому, что произносимая, звуковая, но еще бессмысленная, точнее, беспредметная речь начала, оформляясь сначала искусственно, музыкально, распадаться на первичные отдельные звуковые комплексы, отдельные слова, в который при отсутствии членораздельности отдельных звуков, наличествовали членораздельно цельные основы, — те основные элементы, числом четыре,—SAL(A), BER (В), YON(C), ROШ (D) — к которым сводится, а, следовательно, из которых в начале и слагался весь древнейший состав языков всего мира. Характеризуя фонетику этих четырех элементов, Марр говорит, что каждый из них представлял собою комплексный звук с невыделяемыми из его состава потенциальными звуками этого комплекса»[40].
        Яфетидологический анализ звуковой речи доходит до выявления этих четырех элементов в лексике всех языков, но вопрос о числе их до сих пор остается открытым. Путь к решению этого вопроса, как полагает Марр, лежит через разъяснение техники магического действа, особенно в установлении роли числа в первичных искусствах — элементах этого магического действа — пляске, пении и музыке, и в их синтезе — эпосе. Датировка появления четырех элементов имеет в настоящее время только одно указание — они появились уже после того, как общество людей резко отмежевалось от животного состояния. К моменту их возникновения в процессе общественного труда, обусловившего собою возможность магического действа, человеческое общество уже перестало быть стадным объединением, превратившись в довольно сложный по своей структуре коллектив, с уже наметившейся общественною дифференциацией, как в трудовых, так и в магических процессах. «Звуковая речь, говорит Марр, — по началу культовая речь, в начале сами элементы материально выразители магии, не потому, что мир начался с магии или человеческое бытие началось ею, а потому, что звуковая речь началась на той высокой ступени, отнюдь не животной, когда существовала уже организация работников магии и первые слова использовались естественно, для наречения сокровенных, не указуемых предметов, не указуемых по суеверному страху или физической невозможности, и, невольно, состав первичный звукового языка—культовый, и звуковая речь в этом смысле вскрывает на первых же порах вселенское мировоззрение, космическое»[41]. В обычной же некультовой практике люди продолжали пользоваться кинетическим языком, который являлся вполне достаточным для их крайне ограниченных потребностей. Имея крупный недостаток, именно — обязательную связь со зрительным общением (ночью, во мраке,
[268]  
и мимика и жесты бесполезны), — кинетическая речь обладала крупнейшим преимуществом перед звуковой, она была общепонятна. Звуковая же речь по существу требует установления условностей: понятная для членов одного коллектива, сначала только части его, она недоступна пониманию представителей другого человеческого сообщества[42]. При этом нужно не забывать, что звуковая, магическая речь являлась первоначально достоянием не всего общественного коллектива, а только определенной, узкой его части.
        Четыре первичных звуковых элемента — комплекса, являясь уже звуковыми величинами, не имели первоначально еще функций элементов речи. Существуя лишь слитно и неразрывно с пляской, музыкой и пением, они являются сначала только лишь орудием магии.
        Четыре элемента появляются вместе, имея силу лишь в магическом действии, где они имеют значение лишь во всей своей совокупности. («Каждый из них имел то значение, долевое, что и все четыре вместе или каждый из остальных трех вместе»[43]. Неизвестная, но стоящая над человеком сила магии, сила тотема-покровителя данного общественного образования, которая в процессе своего развития оформляется как «бог», сигнализируется в примитивном магическом восприятии и всеми четырьмя и каждым в отдельности из этих элементов. Это магическое средство общения—воздействия на высшую силу, самый источник этой силы, рассматриваемое как одно из важнейших орудий борьбы с природой, подчиняющее ее своей власти, принадлежит не всему коллективу, но особой владеющей им сперва технически-профессиональной, затем и общественно-классовой группе работников магии. На самой заре звуковой речи мы встречаем уже существование, также только в начальных формах, классовой дифференциации.

         V

        Вырастая и оформляясь в процессе длительного и частого повторения, звуковые элементы начинают восполнять кинетическую речь, играя при этом лишь дополнительную, побочную роль. Приобретая постепенно словарное значение, четыре элемента начинают обозначать сначала источник культа, затем его предмет. Это значение вначале присуще лишь всему комплексу пляски, музыки, пения и четырех элементов, а затем уже и каждый отдельный элемент начинает иметь эту значимость. Первичные элементы становятся пра-словами, и здесь развитие языка вступает в новую фазу, качественно отличную и по формам движения и по выявлению новых категорий. «Достаточно было, — говорит Марр, — осознать эту возможность сигнализации членораздельным звуковым комплексом хотя бы одного образа или явления, чтобы далее пошло беспрепятственно развитие звуковой речи в порядке применения тех же четырех звуковых комплексов, четырех элементов, в том или ином потребном значении, в порядке, следовательно, расширения круга предметов, сигнализируемых каждым из четырех элементов»[44]. Приведенное место является одним из великолепных образчиков диалектического
[269]  
«скачка», а именно, перехода качества в количество. Эти «скачки» выявлены в исследовании языковых явлений Марром не в качестве любимого марксистами курьеза, а непосредственно в самом предмете исследования, как имманентно ему присущая закономерность. Диалектика не привносится извне, ее категории не примышляются тем паче, дело заключается не в пустой марксистскообразной терминологии — объективная диалектика явлений выявляется в соответствующем диалектическом понимании.
        В этом отношении «стихийный» диалектик Марр является часто лучшим диалектическим материалистом, чем многие из наших признанных «марксистов», у которых диалектика жизни прекращается в поблекшие словеса истасканных терминов.
        Введение в магический обиход четырех элементов, из ничего не обозначающих звуковых комплексов, превратившихся в первичные слова с зачатками значимости, сопровождается расширением круга лиц, причастных к употреблению звуковой речи. Нам сейчас крайне трудно представить себе не только отсутствие звуковой речи у людей, но даже то, что эта звуковая речь являлась достоянием немногих, а, между тем, это факт, подтверждаемый сохранившимся до настоящего времени явлением «тайной речи», за которой сохраняется не только значение средства общения, позволяющего скрывать смысл беседы от лиц, не владеющих, ею, но имеющей также, и это как раз древнейшее социально-значимое ее применение, таинственный, магический характер. Охотники-сваны и абхазы на Кавказе во время охоты употребляют особый охотничий язык, пользование которым во всякое другое время, кроме охоты, а также кем-либо другим, кроме охотника, является святотатственным преступлением.
        Понимание процесса распространения звуковой речи, постепенно приобщавшейся все более и более широким слоям людского коллектива, значительно будет облегчено, если мы схематически и по аналогии уподобим его процессу распространения грамотности, которая также на известных ступенях развития является сокровищем, и при том сокровищем священным, немногих. Этим последним и объясняется первичный синкретизм элементов магии-религии, рисунка-живописи или графики, а также пространственного изображения — скульптуры, этих зачатков изобразительных искусств и изображения — письма, которые в слитном состоянии единства даны нам и в так называемом искусстве пещерных людей и в значительной степени переживают в живом быту племен-обществ, стоящих и в настоящее время на низших стадиях развития.
        Таким образом материалистическая лингвистика в число условий-предпосылок правильного, жизненного, а, следовательно, и доподлинно-научного понимания языка вводит не только безличное, абстрактное установление связей языковых явлений, как явлений идеологических, входящих в состав общественной надстройки, с общественным базисом, с совокупностью производственных отношений, — она вводит также общественно-субъективный момент, устанавливает, требуя конкретного и полного учета, решающую роль общественных классов в развитии звуковой речи. «Указание на связь с материальной культурой, равно с историей общественных форм, даже установление таких связей конкретно в тех или иных случаях, — говорит Марр, — не делает еще учение о языке жизненным, если не учитывается роль определенных классов и равно определенных кругов профессий в языковом творчестве»^[45]. Само собою разумеется, что процессу классообразования,
[270] 
а следовательно, по лингвистически-датируемым периодам и процессу превращения первичных четырех звуковых комплексов в звуковую речь, предшествовал период усиления производительности человеческого труда, создавший основную предпосылку для возможности образования классов — появление прибавочного продукта, период, связанный с изобретением искусственных орудий производства, которые начались широко использовываться людьми, постепенно отодвигая на задний план естественные органы труда, в первую очередь руку человека.
        Звуковая речь уже изначально носит явно выраженный классовый характер, что в процессе дальнейшего развития приводит к образованию в одном и том же обществе нескольких классовых языков, значительно отличных друг от друга. В период образования звуковой речи, постепенно вытесняющей речь кинетическую, значительно изменяются и реальные носители языка — человеческие общественные коллективы. Изобретение искусственных орудий труда, начинающийся процесс накопления прибавочного продукта, ведущий к созданию частной собственности, обусловливают изменение отношений внутри коллектива. Из общественно-производственных объединений, не имеющих никаких признаков племенного по крови родства, они постепенно переформировываются в особые племена, связанные кровным родством. Первичные общественные коллективы, говорившие еще кинетической речью, но уже обладавшие отличительными для каждого из них членораздельными звуковыми комплексами, звуковыми знаками руки коллектива-тотема скрещиваются между собою, что приводит и к скрещиванию символизирующих их звуковых знаков, постепенно превращающихся в племенные наименования.
        Простых, нескрещенных племен с простыми же, нескрещенными звуковыми языками никогда в природе не существовало. «Надо помнить, — говорит Марр, — как нет одноприродных национальных народов-массивов, все расслоены на производственные коллективы различного происхождения, сословия ли это или классы, так нет массивных одноприродных языков, все скрещения, все слоями. Каждый слой имеет свою историю»[46].
        Этот переход от простых общественных образований с кинетической речью к сложным племенам с речью звуковой происходил отнюдь не путем постепенных изменений, а был «скачкообразный». Гигантской революцией в общественных отношениях являлось введение в употребление искусственных орудий труда и появление частной собственности.
        «Громадно революционное значение, — говорит Марр, — замены «руки» и «глаза» аппаратом, целиком сосредоточенным в головной части тела, в непосредственной связи с мозгом, всего окружения — с полостью рта и ушами. Действенности нового аппарата содействовало усиление общественной работы мозга от роста хозяйственной жизни и усложнения социальных взаимоотношений, вместе с тем расширение умозрительного кругозора коллективов уже скрещенного племени. При таких данных использование технических и идеологических преимуществ звуковой речи представляло собою власть над тьмой и отчетливость в даче и восприятии материальных и надстроечных понятий, конкретных и отвлеченных представлений, образов и понятий, а в условиях общественности тех эпох, в зависимости от производственной среды возникновения звуковой речи и способа ее распространения,
[271]  
звуковой язык не мог не стать и орудием власти, как впоследствии письменность, литература и пресса».[47]
        Все те представления и образные понятия, которые существовали в эпоху кинетической речи, являясь продуктами образного мышления, с появлением звуковых первичных элементов-комплексов начинают увязываться с последними. Весьма ограниченный круг этих образов-понятий и представлений достаточно хорошо мог быть выражен при помощи этих примитивных четырех звуковых слов, которые преемственно от руки наследуют ее полисемантичность (многозначимость). На этой стадии развития звуковой речи каждый из четырех элементов сигнализировал не отдельные предметы, а целые категории их. Очередная исследовательская задача, и притом весьма трудная и ответственная,—определить и разграничить между собою эти категории и круги включаемых в них предметов.
        Само собою разумеется, что присвоение тех или иных значений первоначально ничего не означавшим звуковым комплексам диктовалось общественному коллективу не научным или эстетическим восприятием окружающей действительности, а производственным, следовательно, одновременно на той стадии развития и магическим исследованием растений и животного мира, являвшихся единственным источником хозяйственного сырья для примитивного человечества.
        «Первый круг предметов, — говорит Марр, — получавших звуковое наречение, это культовый, но хозяйственные предметы, напр., орудия земледельческого производства, сам хлеб, процесс пахания и т. д. ведь также предметы и явления культового порядка».[48]
        В процессе развития роста борьбы (с кинетической речью) звуковые слова постепенно начинали обозначать все новые и новые предметы, которые в мышлении становились представлениями и понятиями.
        Унаследованные от эпохи господства кинетической речи скудные несколько десятков первопонятий — «пучков» образов; полисемантически сигнализируемых, едва начавшими внутренне членораздельно дифференцироваться звуковыми комплексами — пра-словами, постепенно, эволюционно-революционно, т. е. диалектически превратились в грандиозное множество логических понятий, выражаемых отчетливо кристаллизировавшимися словами в составе не менее четко определившихся фонем. Этот огромный период в истории языка Марр характеризует в следующих словах:

«С момента использования элементов как звуковых сигнализаций тех или иных уже общественных представлений (конечно, не индивидуальных и не материальных), требовавших своего точного общественно-понятного выражения, судьба тех же элементов, уже слов, хотя бы с неустойчивым вначале значением, но устойчивым и последовательным использованием их для выражения общественно наросших представлений и понятий, связывалась все сильнее и сильнее с общественностью, за рамками магической организации, и с ее предпосылкой, хозяйством. В зависимости от разности территориальных условий, типа хозяйства и ступени развития общественности, значения одних и тех же элементов разнообразились, выбор того или иного элемента для использования в том или ином значении в различных территориальных объединениях разнообразился, но уже на дальнейших ступенях развития новой системы орудия общения с ростом общественной потреб-
[272]  
ности в ней, т. е. по мере развития звуковой речи, нарастали различные их виды, и постепенно в зависимости от новых эпох развития хозяйства и общественности нарастали новые типы языков все из того же общего материала, и если, однако, и за эти позднейшие эпохи развития речи мы наблюдаем связи различных ступеней, учитываемые как признаки родства, то этим мы обязаны процессу скрещения языков, отражающему процесс скрещения общественных группировок по мере их образования, племенного, национального, государственного, но прежде всего профессионального, классового, сословного так что, если четыре элемента неразлучимы, материально совместны с момента их первого возникновения, то того же самого нельзя говорить о тех же элементах в роли слов, о круге обозначаемых понятий одним и тем же элементом, это уже не изначальное явление, а результат скрещения, результат приобщения новой или другой социальной группировки к достижениям звуковой речи раньше ее создавшей социальной группировки»[49].

         VI

        Подходя к изучению языковых явлений с помощью палеонтологической увязки с развитием производства, общества, хозяйства, яфетическое языкознание не игнорирует и формальную, прежде всего фонетическую, сторону глоттогонического процесса. Однако, в противоположность старой лингвистике, для которой фонетика и фонетические законы являются самодовлеющей целью, основной, все остальные подавляющей частью языкознания, а самые звуки некими ипостасями, яфетическая теория и формальный анализ проводит на основании совершенно иных предпосылок и принципов, тесно увязывая формальную сторону с идеологической. Марр, как это было указано нами выше, выяснил, что существование отдельных членораздельных звуков отнюдь не является изначальным. Напротив, отдельные членораздельные звуки являются продуктом дифференциации первичных отдельных, цельных звуковых комплексов, которые на стадии оформления четырех элементов имели вид трехфонемных комплексов, где членораздельность не шла дальше нераздельного произношения трехзвучности двух согласных, разделенных гласным. В дальнейшем этот путь идет через ступени звуков диффузных и диффузоидных.
        Звуки существовали и изменялись только в связи с наличием и изменением слов. «Работ над осознанием звуков как самостоятельных величин, — говорит Марр, — предшествует работа над отличением гласного от согласного, усилением гласного и согласного путем удлинения (долгота гласных, т. н. удвоение согласных) и ударения, resp. повышения голоса, повторение целого звукового комплекса, т. е. путем явлений музыкального порядка, получивших свое выражение, как это выясняется в процессе развития пения и музыки, независимо от звуковой речи, до ее возникновения. В построении звуковой речи человечество использовало все эти достижения музыкального порядка в произношении звуков для ее оформления сначала в деле развития и уточнения значимости слов, а затем и созидании форм и их развития, создания различных морфологических типов звуковой речи^[50].
[273]            
        Факт функционально самостоятельного существования отдельных членораздельных звуков, который для буржуазной лингвистики является первым основным положением науки о языке, которая вся, по существу, сводится к изученью этих звуков и их самодовлеющих взаимосоответствий (фонетические законы), есть не что иное, как, говоря словами Марра, «позднейшее достижение, поскольку звуки с развитием их функции выделились в особую надстроечную категорию явлений, как мастерство, оторвавшись от служебной функции производства, от запросов материальной культуры, с порождением надстроечных потребностей в отвлеченном от жизни мышлении и в самодовлеющей красоте, обратилось в надстроечный мир искусств и художественно расцениваемых их форм»[51]. В свою очередь и фонетические законы являются выражением не имманентно присущих звукам взаимосвязей, а только отражением, хотя и весьма уже абстрагированным, реальных связей, устанавливавшихся между материальными носителями звуковой речи — общественными группировками людей[52]. Кратко резюмируя свои воззрения на ход эволюции и рост звуковой речи, Марр пишет: «Формальный рост звуковой речи происходил различными способами, прежде всего накоплением разновидностей словаря из четырех элементов, каждого из этих элементов. Самая дифференциация каждого из элементов, с чем связано возникновение разновидностей и постепенное их накопление, в позднейшие эпохи обязана своим происхождением социальному расслоению звуковых разновидностей, разности сначала производственно-коллективных, впоследствии племенных произношений...
        Мы можем сказать, что едва ли наличное массовое множество закономерных звукосоответствий может быть объяснено работой одного тесного коллектива, определенной организации, допустим, магического действа руководящего класса, или хотя бы ряда разбросанных в различных местах такого порядка коллективов одной первичной эпохи без широкого участия массы населения с дифференцирующими особенностями их коллективного произношения, как трудно или, вернее сказать, невозможно себе представить какой-либо трудовой или хотя бы не трудовой процесс, объединяющий целые племена, с последствиями выработки имеющихся в виду фонетических законов. Объяснение явления надо искать в совокупном действии всех намечающихся факторов, начав с указания, что, во-первых, бесконечное множество подлежащего учету фактического материала по закономерным звукосоответствиям различных ныне и с давних незапамятных для истории времен, многими сотнями исчисляемых языков есть уже продукт предварительного установления ныне нами генетически разъясняемого явления, уже развивавшихся и стабилизовавшихся его сложных норм; во-вторых, тем не менее накопление этого подлежащего учету фактического материала по фонетическим законам, собственно, обогащение каждого данного языка соответственным наращением новых лексем происходило и происходит до наших дней по существу в порядке доисторического возникновения и развития речи. С таким развитием речи возникали, следовательно, те или иные языковые нормы, и затем соверща-
[274]  
лась их фактическая экстенсия с соответственным расширением применения их сначала в каждом данном коллективе той или иной организации, отнюдь, разумеется, не одного магического действа, не разлучавшегося в подлинно первобытные эпохи с хозяйством в силу мышления первобытной общественности, а бесконечно длинного ряда чисто самостоятельных производств, причем каждый производственный коллектив вместе с предметами производства творит и названия предметов с названиями технических приемов выделки, что затем, по мере потребности в них, входит в массово-общий языковый обиход отдельных человеческих группировок, то всех, то лишь одной, именно группировки общего с творящим производственным коллективом языка, или становится специальным терминологическим словарем по производству и, в-третьих, эти производственные коллективы, чем ближе к нам, тем более размножающиеся и тем более лишь размножающие фактически материал, чем дальше от нас в глубь времен, тем более малочисленные и тем более увязывающие размножение фактов с отбором уже наличных звуковых соответствий и их стабилизующие, как т. н. фонетические законы. В-четвертых, этот отход в глубину времен в направлении к первому производственному коллективу диффузной природы с нерасчленимостью производства с руководством, хозяйства с магией, где намечается материальное возникновение четырех элементов, сначала лишь музыкальных, отнюдь не речевых, нас приводит к немногочисленным производственным коллективам в обладании уже подлинно первобытной звуковой речью, в которых четыре элемента, уже элемента речи, получали в развитии их трудового процесса дифференциацию и оформление новых видов с гармонирующими друг с другом звуками, хотя бы лишь гласными, и было достаточно воздействия или реагирования приобщавшихся групп различных районов, чтобы эти первозачатки звукосоответствий или т. н. фонетических законов, захватывавших! постепенно или одновременно и согласные, стали из элементов звуковой речи трудового процесса элементами звуковой речи более широких социальных группировок, впоследствии сделавшихся племенными образованиями. В этих первичных производственных коллективах и во взаимодействии их организующего руководства и приобщающихся к их производству более широких кругов, впоследствии масс, и приходится искать среду возникновения корреспонденции звуков и первого использования этих т. н. фонетических законов.
        Потому-то развитие речи и в наши дни идет прежними путями, в порядке хотя бы фактического размножения лексического материала по раз наметившимся нормам звуковой речи, потому-то представляет и в настоящий момент громадный интерес учет словотворчества и словоупотребления по современным производственным коллективам.
        В первую голову это есть... скрещение, соединение двух равнозначущих слов различных социальных группировок, впоследствии племен, чтобы их сумма, при известности хотя бы одного из слагаемых каждой стороны, была обоюдопонятна для обеих сторон, вовлеченных в общение единством хозяйства и из него нараставшей общественности...
        Процесс скрещения отнюдь не замирал... в доисторические эпохи. Скрещение имело этапы своего развития в любой среде, начинаясь парным употреблением двух самостоятельных слов, и лишь в конечном результате оно завершалось не только полным, как бы физическим сращением, но и химическим слиянием»[53].
[275]            
        Мы выписали почти полностью § 41 рецензируемого труда Марра, потому что подобная диалектическо-материалистическая трактовка процесса развития звуковой речи является первой и единственной во всей практически почти необозримой лингвистической литературе. Эта формулировка, являясь краеугольным камнем всего научного построения материалистической лингвистики, самым резким образом отграничивает последнюю от идеалистических или вульгарно-материалистических теорий, вплоть до настоящего времени господствующих в науке о языке.
        По своему методологическому значению для лингвистики эти положения Марра могут быть сравниваемы с кардинальной формулировкой Карла Маркса в предисловии к «Zur Kritik der politischen Ökonomie». Тезис Маркса, обобщавший весь процесс общественного развития, лег в основу марксистской, т. е. единственно подлинно-научной социологии, в корне уничтожавшей всякие «тайны» и вечные «загадки» человеческого общества, — цитированный отрывок из Марра указывает прямой и верный путь научного социологического исследования языковых явлений вместо мистических потемок теистических, психологистических и физиологистических исканий, в результате которых язык был и остается то «даром божьим», то «даром природы».

         VII

        Количественное развитие звуковой речи сопровождалось ее качественным изменением — осложнением. Если прежде в единстве примитивных элементов-слов отсутствовали какие бы то ни было собственно-грамматические отличия-особенности, то затем, по мере общего развития звуковой речи, они начинают выявляться, как грамматически-дифференцированные части речи. Законченному оформлению ныне различаемых частей речи предшествовало их слитное состояние в едином звуковом комплексе, который, будучи использован для выражения того или иного образа, представления, понятия, в зависимости от характера этого использования, — статического или динамического, — выступал то в роли, ныне функционально выражаемой именами существительными, прилагательными, числительными, местоимениями, то функционируя, как глагол. Первыми по времени появления являются имена — первая грамматическая категория, которая в процессе развития, во-первых, оформляется сама, во-вторых, служит основой для образования других частей речи. Возможностью, определившей переход от имен к глаголу, следует считать появление местоимений, первично восходивших к именам. В синтаксисе древнейшей формы человеческой речи — аморфной функции местоимения выполнялись именами. Своим оформлением местоимения обязаны появлению частной собственности, которая вызвала к жизни собственнические имена.
        Отсутствие морфологической дифференциации в древнейшей звуковой речи компенсировалось порядком размещения первичных слов — синтаксисом, который отражал своим строем общественные отношения. Усложнение последних влекло за собой и соответствующее усложнение синтаксиса. Члены предложения постепенно оформляются, как части речи, причем типология грамматических частей речи в разных языках различна. Первично аморфная речь с появлением местоимений качественно изменяется, превращаясь сначала в агглутинативную, а затем и в флективную.

«Три отмеченных... типологических состояния в развитии единой речи человечества отражают каждое особый социальный строй, каждое генетически связано
[276]  
с соответственной ступенью развития общественных форм и ею порождено»[54]. Закрепление за оформляющимися по различным функциям частями речи тех или иных особенностей ведет к возникновению различных по своей типологии языков, которые могут быть сведены по признаку тесного общения в различные же системы, которые старая лингвистика рассматривала как «семьи» языков. Само собою разумеется, что несмотря на наличие определенных языковых систем, характеризуемых целым рядом лингвистических особенностей, отдельные типы языков могут совмещать в себе отличительные черты нескольких систем. «Это разнообразие систем, — говорит Марр, — а внутри систем — отдельных типов, объединяющих целые группы, порой ограничивающихся представленностью в одном языке... выражается как в идеологическом, так и в отражающем его формальном построении каждой системы, каждого входящего в ее состав типа языка».[55]

        Выяснив процесс появления грамматических форм и технику формирования языковых типов, Марр отводит специальную часть своего труда (§ 45, стр. 129—135) вопросу об основных стадиях развития звуковой речи, рассматривая различные языковые системы, как продукты общественно-хозяйственной жизни различных глоттогонических эпох. Чрезвычайно интересно отметить, что изложение этого параграфа, Марр начинает с разрешения вопроса о взаимоотношении революции и эволюции, указывая на необходимость диалектического подхода при изучении явлений движения, в данном случае, процесса развития языка. Он особенно подчеркивает механичность всяких попыток объяснить стадиальное развитие речи какими-то внешними факторами, игнорируя внутренние причины этого творческого процесса. «При отсутствии диалектического метода, — пишет он, — увязка одной стадии развития с другой исключается, и, естественно, центр тяжести в поисках творческих начал перебрасывается на внешний мир, на внешнее влияние, на готовый внешний источник или вне самого творческого процесса стоящую внешнюю силу, на ранних или начальных ступенях развития — на природу, на бога, а на позднейших ступенях развития — на воздействие культур, стоящих на более высокой ступени развития, точно последние не нуждаются в таком же генетическом разъяснении, точно они самородки»[56]. Однако, становясь на точку зрения внутренних причин творческого процесса в развитии языка, Марр этот процесс не укладывает в самый язык, — внутренние причины развития речи лежат не в ней самой, потому что она является только надстройкой, а гораздо глубже, в изменениях обусловливающего базиса — совокупности производственных отношений, в свою очередь определяемых развитием производительных сил.

    VIII

        Мы постарались проследить в логической последовательности основные положения яфетической теории Марра — материалистической лингвистики, выяснить принципы того метода, который положен в основу исследования языка, оставив вне нашего рассмотрения целый ряд важнейших проблем, выдвинутых Марром в его работе, в том числе такие, как вопрос о практическом значении яфетидо-
[277]  
логии в деле культурной революции, о значении ее для исторической науки, о создании общечеловеческой речи и т. п.
        Резюмируя все выше сказанное, мы должны констатировать, что строгое следование требованиям диалектики и точный учет колоссального количества языковых фактов, увязанных с развитием общества, позволили Марру создать впервые в истории лингвистики диалектическо-материалистическое учение чрезвычайно близкое марксизму. Только теперь, после огромной работы, проделанной Марром, лингвистика превращается в настоящую обществоведческую дисциплину, только теперь сухие и безжизненные лингвистические категории и явления и их схематическо-абстрактная система, к чему, в сущности, сводилось все старое языкознание, оживают, одеваясь живой плотью подлинно-общественного объяснения.
        Как же относятся представители старой лингвистической науки к новому учению?
        Увы, их отношение не являет ничего нового, повторяя старые, в достаточной мере уже опороченные приемы реакционной враждебности ко всему новому, особенно революционному — замалчивание, извращение, неумное глумление. Работы Марра  совершенно игнорируются индоевропеистами, как продукты «безудержной фантазии шарлатана, самого неверящего в свои построения». Само собой разумеется, что и преподавание материалистической лингвистики в высшей школе отсутствует, если не говорить о работе самого Марра и нескольких ближайших его учеников и последователей.
        А как относятся к яфетической теории представители марксистской науки? — До настоящего времени они в подавляющем большинстве своем вовсе ничего не знают о яфетической теории, несмотря на то, что именно они, марксисты, призваны двинуть вперед дело не только защиты нового учения о языке, но и дальнейшего углубления материалистической лингвистики. Великой заслугой Марра навсегда останется то, что, не будучи марксистом, он в результате работы многих годов создал лингвистическое учение, метод которого и основные положения чрезвычайно близки диалектическому материализму, но марксисты не могут и не должны ограничиться только тем, чтобы чисто механически включить взгляды Марра на сущность и эволюцию языковых явлений в общее построение науки обществоведения — яфетическая теория должна быть принята марксистами только посте тщательной органической ее обработки, которая должна окончательно изгнать всякие следы этнологизма, нечетко оформленной и неточно использованной обществоведческой терминологии, иногда несколько упрощенного механического понимания общественных процессов. Руками марксистов-обществоведов-историков и социологов будет произведена систематическая увязка развития языка с фазами и конкретными историческими периодами общественного развития. Марксисты-обществоведы начнут как раз с того, чем сейчас фактически заканчивает Марр — с учения о языке, как общественной надстройке, отражающей изменения базиса, исследуют совместно с лингвистами все конкретные типы и системы языков, твердо придерживаясь методологии марксизма, шаг за шагом проверяя свои положения археологическими, историческими и социологическими данными.
        Новые горизонты, открываемые яфетическим языкознанием в области так называемых до- и прото-истории, что ведет к более углубленному пониманию и позднейших эпох, заставят марксистов на этом пути произвести огромную работу по исследованию древнейших стадий развития и форм человеческого общества
[278]  
и производства, которые в свою очередь прольют свет на ряд нерешенных еще в настоящее время яфетическим языкознанием пpoблeм.
        Взаимная помощь движимых марксистской методологией антропологии, конкретной социологии (в настоящее время еще пребывающей в буржуазных формах так наз. этнографии), общей социологии, археологии и лингвистики позволят не только широко развернуться всем этим дисциплинам, но и построить их общими усилиями величественное здание всеобщей истории, при возведении которого будут отброшены, как особо вредные, и исчезнут всякие дожившие еще до нашего времени предрассудки об «исторических» и «не-исторических» народам, или, что одно и то же, о народах «культурных» и «отприродных», всякие «расовые» и тому подобные проблемы, уступая свое место единственно-научному взгляду на все человечество, как единое целое, которое в процессе своего развития вследствие неравных исторических путей разделено на ряд частей, то быстро продвинувшихся вперед, то несколько отставших, но которые все вместе движутся к общей единой цели — объединенному общей созидательной борьбой за подчинение природы бесклассовому, безнациональному и безрасовому единому человечеству.