[70]    

Н. Я. МАРР. Бретонская нацменовская речь в увязке языков Афревразии. Известия Госакадемии истории материальной культуры, т. VI, вып. I, Ленинград, 1930. Изд. ГАИМК, стр. 36, ц. 50 коп.

        Буржуазные ученые господствующих наций крайне неохотно занимаются проблемами, связанными с реальными жизненными потребностями национальных меньшинств, которые живут в пределах их стран, предпочитая их вовсе не касаться в своих исследованиях. В то же время они с величайшим интересом и энергией любят тщательно выискивать и по мере сил «удалять» всевозможные «сучки» обострившихся национальных вопросов у своих соседей, превращая их в одно из очень серьезных средств своей внешней политики. Так потерпевшие в результате мировой войны и Версаля полное фиаско в своей колониальной политике, утратившие все свои Schutzgebiet’ы, немцы проливают крокодиловы слезы над судьбой закрепощаемых французами марокканских риффов, с глубоко волнующей наивностью совершенно забывая о своих собственных подвигах в столь недавнем колониальном прошлом, хотя бы в той же Африке. Верные помощнику Муссолини, буржуазные ученые фашистской Италии, выступающие в защиту угнетенных французами итальянцев Ниццы, Савойи и Туниса в свою очередь по свойственной мужам науки забывчивости единодушно игнорируют научные интересы южно-тирольских немцев и фриульских, каринтийских, истрийских и других славян, представляющих часть военной добычи доблестных потомков древних римлян. Не остаются в долгу и французские ученые, которые уделяют не мало времени и трудов изучению каталонцев соседней Испании, славянских нацменьшинств Италии и других малых народов, которым тяжело приходится в разных государствах, за исключением... самой Франции, где поднимать вопрос о насущных нуждах басков, эльзасцев, фламандцев, бретонцев, провансальцев и др., если ограничиться одной метрополией, оставляя в стороне «великую» колониальную Францию, могут только «на патриотически настроенные» или «прямоподкупленные врагами» прекрасной Марианны лица.
        Даже в тех крайне малочисленных, вернее единичных, случаях, когда отдельные буржуазные ученые избирали предметом своих занятий то или иное национальное меньшинство своей страны, они тщательно следили за тем, чтобы их научное изучение было абсолютно отрезано от всякой жизненной практики. Отсюда преимущественный интерес у этих редких научных работников не к современному, актуальному в жизни изучаемых ими малых народностей, а к уже ушедшему, мертвому.
        Совершенно по-иному подходят к этим вопросам советские ученые. Они не имеют никакой нужды в том, чтобы скрывать от мировой общественности что-либо относительно идущего быстрыми шагами вперед культурного строительства национальностей СССР, они могут свободно, без всякого лицемерия, вскрывать неприятные для буржуазных шовинистов проблемы национальных движений во всех странах мира, всюду занимая одну и ту же правильную и почетную позицию друзей угнетенных и эксплоатируемых национальностей. Такой подлинно-научный подход является тем крепким фундаментом, на основе которого осуществляется органическая связь чисто научного исследования с революционной общественной практикой, наука перерастает в политику, но в политику не человеконенавистническую, не в орудие порабощения и обмана, а в мощный рычаг раскрепощения и мощного развития всех народов мира.
        Для иллюстрации этих положений мы возьмем материал из такой, казалось бы, далекой от всякой политики научной области, как лингвистика.
        Старое формально-сравнительное учение об языке, созданное в конце XVIII
[71]    
и в начале XIX в., на базе изучения одной так наз. «индоевропейской» группы («семьи») языков, отражая в своей методологии и основных положениях идеологию реакционного немецкого романтизма и бешено развертывающего колониальную экспансию торгового капитала, в числе важнейших своих отличительных признаков имело между прочим почти полное игнорирование языков малых и культурно-отсталых народов, сосредоточивая почти весь свой исследовательский интерес на языках господствующих наций. Проводя резкие метафизические грани между различными языковыми группами, буржуазная индоевропеистика отрицала наличие каких бы то ни было органических связей между ними, тем самым видя в языке не орудие общения, а главным образом средство разобщения народов. Общение признавалось ею возможным только в тесных пределах одной «ветви» народов, говорящих на языках, принадлежащих к одной и той же «ветви» языков. Каждый язык вырывался из системы своих мировых связей и замыкался в узкую и тесную клеточку своего обособленного существования, противопоставляясь другому. В то же время между языками проводилось различие и по их ценности устанавливалась своеобразная иерархия языков, в которой первые места приписывались языкам господствующих народов, а последние — языкам малых и угнетенных народов. Более того, многие языки таких народов «второго и третьего сорта» даже не признавались учеными великодержавных наций за самостоятельные и низводились только на ступень наречий или диалектов, так напр., украинский и белорусский языки языковедами царской России расценивались, как наречия малокультурных слоев населения Южной и Западной России и как таковые подвергались всяческому преследованию и угнетению. Подобные же факты приходится наблюдать и сейчас в разных буржуазных странах, где борьба за единый государственный язык сопровождается жестокими гонениями против языков национальных меньшинств, пытающихся отстоять свое существование. Старое языкознание, в лице основной массы своих сторонников, выдвигая теоретическую платформу для подобной шовинистической практики, тем самым выступает в качестве средства для обоснования насилия буржуазного государства и великодержавного национализма.
        Контропопытки ученых из среды самих угнетенных националов использовать индоевропейскую компаративистику для защиты своей родной речи, как общее правило, не приводят к положительным результатам: им удается в лучшем случае только еще более подчеркнуть расхождение их языка с господствующим и тем самым вызвать еще более яростные атаки со стороны противника.
        Другие, совершенно противоположные и новые принципы подхода к языкам мира и, в частности к языкам угнетенных национальностей выявляет яфетическая теория, разработанная многолетними напряженными трудами акад. Н. Я. Марра. Ее органическая связь с классовой борьбой пролетариата и революционно-освободительными национальными движениями легко учитывается даже при беглом и поверхностном ознакомлении с ее основными положениями и методологией, чрезвычайно близкой марксизму, более того, являющейся «стихийным» проявлением диалектического материализма в языковедении.
        «Смешно бы говорить, — пишет Н. Я. Марр, — о выставлении политических требований яфетическим языкознанием новым теоретическим построениям об языке; надо обладать не совсем здоровой фантазией почтенного члена английского парламента Мг. Allen[1], чтобы яфетическое учение об языке почитать теорией, созданною нарочито в политических целях только потому, что он конгруирует с большевистской практикой по вопросу. Не вина научного построения, если к нему невольно проникаются доверием те, кто наиболее нуждается в его состоятельных и актуальных положениях об языке, получая в них, совершенно независимо от нас, идеологического союзника для отстаивания снижаемого в гражданских правах нацменовского языка, где
[72]    
бы он ни обретался, хотя бы в изолированной Англии и ее колониях. Или дело дошло до такого развала не только со старой теорией, но и со старой общественностью, что «этика» разрешает уважаемому Аllen’у и ряду более компетентных по части науки об языке единомышленников попробовать зажать рот ученому бросанием ему в лицо ходких в их среде аргументов только потому, что его построение об языке не может не быть использовано и общественно, и политически подлинными защитниками каждой гонимой речи, особенно, когда бьют часы актуальной истории и своим звонким боем предуказывают ей быть граждански равноправной в любой великодержавной стране, становясь из «инородческого» вопроса нацменовским и даже национальным?
        Если ли, однако, теоретик-исследователь имеет право в угоду кому бы то пи было отказаться от бесспорного для него именно научно добытого положения, что бретонский народ с живой классовой речью крестьянского населения, имеющей расти с ростом экономического достатка и политических прав его масс, говорящих предпочтительно в быту лишь на родном языке, не может подлинно культурно самоопределяться по языку иначе, как по методу теории, построенной и продолжающей строиться в первую голову на живых народных, национальных или нацменовских, собственно гонимых доселе массовых языках, языках так наз. инородческих и колониальных» (стр. 18).
        Первоклассный ученый и крупнейший работник национально-культурного строительства СССР Н. Я. Марр отлично понимает, что когда ставится вопрос о бретонском языке, то «перед нами дело обоюдо-острого порядка. С одной стороны, это политическое дело, по терминологии царского режима нам хорошо известное под названием инородческого вопроса, а по нашей советской практике, у нее решившей проблему в органической связи с существующим строем, это нацменовский вопрос, если не торопиться его наименовать как то надлежало бы, прямо национальным вопросом. С другой стороны, это громадной общественной важности чисто научная проблема. По политической стороне мы себя, разумеется, не считаем компетентными, мы касаемся ее лишь постольку, поскольку опыт собственной научно-исследовательской работы по Кавказу нам подсказывает, что как бы бретонский вопрос не именовать национальным, нацменовским или хотя бы инородческим, полюбовно- мирное его решение, на наш взгляд, едва ли возможно или верное ни к чему не приведет. Предстоит борьба, деятели которой будут выдвинуты массовым трудовым населением Бретани, крестьянским вместе с трудовым рабочим классом и их интеллигенцией» (10—17, разрядка наша. — В. А.).
        Для того, чтобы иметь возможность полностью оценить эту четкую и глубоко правильную формулировку Н. Я. Марра, необходимо более подробно ознакомиться с теми фактами, на основании анализа которых она была выведена.
        Крайняя западная часть Франции полуостровом Бретанью глубоко вдается в море; занимая площадь около 30 тыс. км². В состав исторической провинции Бретани входят четыре департамента: Кот-дю-Нор, Финистер, Илль-э-Вилэн и Морбиган, где живет около 2 400 тыс. бретонцев, из которых только около полумиллиона человек говорит на родной бретонской речи, которая относится к системе языков кельтских. Интересно отметить, что еще в 1885 г. по-бретонски говорили 1 300 тыс. «Неисчерпаемый фонд бретонской речи, — говорит Н. Я. Марр, — это живые наречия Бретани порой со взаимоотношениями не диалектов, а различных близко родственных языков. Обычно в них насчитывают четыре диалекта, но один из них ванский или vanetais, диалект района города Vannes, представляет собственно особый язык всего Morbihan’a, и конечно это сказка, когда утверждают, что древность его особенностей не заходит за XVI в. Три остальные диалекта: Tréguier, на котором говорят от St. Brieuc до Morlaix, диалект области Léon, соответствующей Финистеру—северу и диалект Cornouailles, области, соответствующей Финистеру—югу» (стр. 14—15).
        Против бретонского языка во Франции идет реакционный шовинистический поход, в котором об’единены общей задачей его уничтожения самые разнообразные
[73]    
круги. «В’ехав в Guingamp, — приводит Н. Я. Марр эпизод из своего пребывания в Бретани в 1929 г., — для занятии в родной его среде бретонским языком и располагая лишь одной неделей, я немедленно обратился к содержательнице гостиницы с просьбой найти мне бретонца, говорящего на местном бретонском наречии. Узнав, что я учусь бретонскому, она спросила: «Вам нужен следовательно — профессор или учитель бретонского?» — «Да нет, — ответил я ей, — я сам профессор, но мне именно не нужно никакого профессора, никакого преподавателя, мне нужен бретонец, он или она, говорящий или говорящая на своем родном языке, как простой народ из крестьян или рабочих, ремесленников, торговцев». Дело было устроено, и я мог приступить к своим штудиям, не теряя времени, но что меня поразило, так замечание почтенной француженки, собственницы отеля. Выходило так: «Этого добра, сколько хотите». Буквально она сказала: «Тут все, представьте себе, упорно говорят по-бретонски, подумайте, даже девушки, наша женская прислуга, как остаются друг с другом, болтают все по-бретонски; как ни твержу им: перестаньте болтать по-бретонски, говорите по-французски! Они, глупенькие, все норовят говорить не по-французски, а на своем непонятном грубом patois». И вы думаете, — заканчивает Н. Я. Марр, это передаю вам мнение лишь простой обывательницы. Фактически конечно, но на самом деле из уст Guingamр’ской содержательницы отеля, как оказалось, мы слышали современную государственную мудрость страны по вопросу о бретонском языке» (стр. 8, разрядка наша.—В. А.).
        Вот, например, одно из тех «педагогических» средств, которые широко используются в борьбе с бретонским языком. «Для характеристики отношения так наз. свободных, не правительственных училищ к бретонскому, — отмечает Н. Я. Марр, — достаточно указать на то, что в них-то и была введена особая система вытравливания родного языка из школьного обихода, система, освященная испанской практикой. против баскского. Она называется «знаком» (Signum) и состоит в том, что первому же ребенку, попавшемуся с разговором по-бретонски в течение классных занятий передается какой-либо предмет, символ, преступник должен его поскорее передать товарищу, которого он захватит на том же «преступлении»; у кого знак окажется при окончании классных занятий, тот подвергается наказанию. Систему эту называют также «коровой», так как символ представляемый бывает коровой из дерева» (стр. 24). И это практикуется в так наз. «свободных» школах, которые принадлежат католической церкви, относительно которой, правительственные деятели утверждают, что она из своих клерикальных целей поддерживает бретонский язык и бретонскую уже обособленность от остальной Франции. «Как ни быть беспристрастным в воздании должного большей части низшего духовенства за верность бретонству и в признании деятельности нескольких лиц с сердцем в его среде, которые кодифицировали язык, надо все-таки уметь по этому предмету смотреть на вещи, как они действительно обретаются. Надо прекратить распространение легенды о церкви-покровительнице и спасительнице языка, надо прекратить созидание догмы из мотто, что «вера, т. е. католическая вера, и речь — это сестры в нижней Бретани... Наоборот... если официальная церковь имела какую-либо определенную лингвистическую политику в отношении бретонского, это была лишь политика утилитарного оппортунизма, состоящая в использовании языка, когда у церкви в том был интерес, с готовностью покинуть его, бретонский язык, или даже бороться с ним, когда он не являлся уже необходимым для расчетов момента», пишет один из либерально-буржуазных защитников бретонского языка — Marcel Guieysse в брошюре La langue bretonne (Hennebont, 1925). «Далее теперь, когда в Бретани имеется реальный политический интерес поддерживать бретонский язык, когда известные говорящие по-бретонски епископы в глубине сердца питают несомненно втайне нежное к нему чувство, что ж мы видим? Свободные школы, за весьма немногими исключениями, оста-
[74]    
ются столь же равнодушными или враждебными к бретонскому, как официальные школы, они также не отвечают настоятельным и повторным призывам бретонских патриотов католиков, культ с каждым днем все более и более вытравляет бретонство из народной души настойчивым упразднением старых святых и замещением их (общефранцузским) культом Sacré-Cœur, св. Антония или Jeanne d’Arc. Песнопения, литании, приходские бюллетени становятся изо дня в день все более орудием офранцуживания...»^[2].
        Наконец, отметим еще одни любопытный факт: перевод библии на бретонский язык Le gonidec’a был уничтожен издателем, потому что он не получил епископской аппробации.
        Нас менее всего трогает тот факт, что «работа католического духовенства по отношению к бретонскому народу и его гонимой речи выявляет свое истинное лицо, как работа предательская», более того, для нас ясно, что иное было бы весьма невероятным, если принять во внимание массовые интересы этих попов, которые и в Бретани, как во всем остальном мире, активно защищают угнетение и эксплоатацию широких масс трудящихся, однако мы должны полностью присоединиться к тезису Н. Я. Марра, что последняя приведенная нами цитата «помогает нам бить двух зайцев: видеть воочию с идеалистическим оптимизмом бретонского интеллигента, его общественность, разумеется, по существу также клерикальную и реакционную, и в то же время чувствовать перенесенным себя на Кавказ царского режима, когда буквально то же самое делалось или пытались делать в линии русификации грузинской церкви, вплоть до опыта устранения «национальных» святых или хотя бы имен переводами на соответствующие общецерковные календарные имена» (стр. 13). Как в современной Бретани, так и на Кавказе, зажатом тисками царизма, церковь, безразлично какая, выступает верным оплотом угнетения и врагом, хотя и прикрывающимся лицемерной личиной «заступничества», закабаляемых народных масс.
        Так относится к бретонскому языку официальная церковь. Посмотрим тепепь, каково отношение государства.
        Несколько лет тому назад министры-бретонцы Le Trocquer и Rio, республиканцы, выступая на освещении памятников в честь павших в последней империалистической войне, произнесли речи по-бретонски. Этот поступок вызвал возмущение и запросы («Officiel» от 5 и 22 июля 1922 г.). «Преступление» выглядит особенно дерзким, если иметь ввиду, что около 10 % всего бретонского населения — 250 тыс. чел. — погибли на фронтах, защищая Францию, вернее интересы ее капиталистических господ.
        11 ноября 1909 г. один из бретонских лидеров республиканцев обратился к министру народного просвещения с докладной запиской, в которой «ставил вопрос только о том, чтобы дать право учителям, знающим бретонский язык, пользоваться им в классе и разрешить организацию факультативных курсов бретонского языка в лицеях и колледжах, т. е. все те вещи, что запрещены все время в Бретани, но разрешены в многочисленных учреждениях латинского юга Франции. Этот шаг был поддержан всем бретонским республиканским представительством. Ответ министра Gaston Doumergue’a последовал простой и короткий в том смысле, что он не может дать хода этому ходатайству, не желая благоприятствогать в Бретани сепаратизму» (15). «При одной этой мысли, — пишет уже цитированный выше Marcel Guieysse (речь идет о предложении внести бретонский язык в учебные программы государственной школы), — мысли, которую французские правители доселе почитают и всегда почитали смешной и несостоятельной претензией, большинство людей вопит с негодованием: «подумайте только, это посягательство на догму, святую-святых централистической унификации. Как? Официально освятить то, что является бедствием, почти позором, именно то, что граждане из состава французского государства не говорят его языком, государственным языком, что они упорно беседуют друг с другом на языке заведомо варварском и бесформенном, который навязывается им, это не менее известно, силами реакции. Всем известно, в самом деле, что, если бретонский язык
[75]    
сохраняется в Бретани, то только для того, чтобы поддерживать в ней «очаг обскурантизма», — политический язык допускает смелость некоторых метафор! — так как его роль удержать под игом гнета несчастное население, лишенное современного просвещения и счастья рационалистического познания из-за ужасного жаргона»[3].
        И эти лицемерные сетования буржуазных шовинистов разоблачаются советским ученым, который показывает истинное положение вещей. «Нужно ли говорить, — возражает Н.Я. Марр французским борцам за «культуру и просвещение», — что все разговоры о варварстве языка и его неспособности быть носителем просвещения нашего века не выдерживают серьезной критики и если они свидетельствуют о чем-либо, так о неглубокой в отношении бретонского или в вопросах этого порядка осведомленности тех, которые так высказываются, поскольку они говорят искренне; что же касается «реакционности» и «клерикализма», то это пережиточное ныне состояние присуще не бретонскому языку, а массовому крестьянскому населению Бретани одинаково, говорят ли они по-бретонски или по-французски, и его питает местный быт, оберегаемый против всяких новшеств мысли правительственной опекой и духовенством, его растит именно всякая помеха бретонскому языку стать в своем крае правомочным литературным языком, чего никак нельзя достигнуть, без внесения бретонского языка в число предметов преподавания в школе» (стр. 9, разрядка наша. — В. А.).
        Руководители народного образования во Франции принимают все меры к пресечению бретонской речи, которой они самым решительным образом отказывают даже в воспитательном значении, подобно всякому другому родному языку. «Что касается, преподавания французского языка в начальных школах, — пишет в министерском циркуляре от 24 декабря 1924 г. François Albert, — весьма спорен метод, состоящий в использовании местных идиомов, во всяком случае его можно применять разве тогда, когда дело идет об идиомах латинского языка. В самом деле непонятно, как баскский и бретонский могли бы оказать услугу преподаванию французского языка». Небезызвестный советскому читателю «друг Советской России» французский государственный деятель De Monzie своим циркуляром от 19 августа 1925 г. так же резко высказался против двуязычного преподавания.
        Таковы факты, характеризующие правительственную политику в области народного просвещения. «В результате, — заключает Н. Я. Марр, — жалуются на число неграмотных в Бретани. Но кто виноват? Не повторяется в просвещенной Франции старая история со Сванией на менее просвещенном Кавказе?» (стр. 16).
        Ну, а как относятся представители лингвистической науки?
        «С сожалением приходится констатировать, — осведомляет нас по этому вопросу, тот же Marcel Guieysse, что две великие страны (Франция и Англия) с персональным основанием питать интерес к изучению этих (кельтских.—В. А.) языков^[4] проявили свою несостоятельность по этому предмету. Основание кельтской филологии заложил немец Zeuss в 1853 г. своей знаменитой Grammatica celtica; дотоле эта область знания пребывала в руках одних кельтских эрудитов, предоставленных самим себе, полных более доброй воли и любви к своему родному языку, чем действительного знания. Со времени Zeuss’a в изучении кельтских языков сделали ценные вклады и продолжают их дeлать своими трудами весьма многочисленные ученые в Великобритании (особенно из ее кельтских стран) и, увы, слишком малое число во Франции, но руководство над ними оставалась за Германией до войны, чтобы перейти затем к голландской науке. Во Франции по-видимому малое количество верных идет еще более на убыль, что впрочем не представляет ни-
[76]    
чего поразительного; так как подкошен нерв набора тех, которые имели бы практические основания, живые, интересоваться этим предметом —подкошен у корня борьбой, об’явленной бретонскому языку. Остаются следовательно в незначительном числе только те, которые имеют вкус —время — посвятить себя этому языку; исключительно с умозрительной точки зрения[5].
        Однако, если официальная университетская наука обращает мало внимания на бретонский язык, то совсем по-иному относится к нему бретонская общественность. Кровно заинтересованные в сохранении родного языка бретонцы создали специальный «Комитет сохранения бретонского языка». Бретонское краеведческое единение и Бретонский краеведческий союз также активно пришли на помощь в этом деле и в результате было достигнуто соглашение бретонских писателей по установлению орфографии общего литературного бретонского языка.
        Наконец, наиболее действенным оказалось литературное творчество бретонских поэтов, о которых Н. Я. Марр говорит, что они спасли родной язык — «Спасли авторы поэтических творений на бретонском языке — Luzel, Prosper Proux, Brizeux, Quellien и другие, содействовавшие установлению бретонского языка. Спас изумительный труд Hersart de la Villemarqué — Barzaz Breiz (Бретонские песни), вызвавший так много полемики по вопросу о песнях, входящих в его состав, но тем не менее остающийся шедевром, лучшим памятником, воздвигнутым во славу бретонского языка и литературы» (17).
        Борющиеся за права родной речи бретонские общественные деятели одновременно поднимают и другие наболевшие вопросы, организовав Бретонскую автономистскую партию. В особой декларации, принятой в Châteaulin’е 18 августа 1929 г., мелкобуржуазные лидеры этой партии пытаются обосновать бретонскую автономию расовыми соображениями, ухватившись за одну из многочисленных легенд, порожденных индоевропейской лингвистикой, которая гласит, что будто бы бретонцы являются иммигрантами IV—VII вв. нашей эры из Великобритании, что их язык и культура не связаны с культурой и языком остальной Франции, что вообще исторические судьбы бретонского народа совершенно чужды судьбам Франции. Одновременно с этими реакционными псевдо-научными положениями они трусливо расшаркиваются перед недовольными блюстителями «единой и неделимой» Франции, всячески заверяя их в том, что они «не сепаратисты», «они не ретрограды», «они не антифранцузы».
        Не приходится сомневаться, что вся эта суетливая возня буржуазных бретонских националистов ничего не достигнет, и бретонский «воз» останется на старом месте, откуда его сможет двинуть вперед только надвигающаяся в тучах классовых боев пролетарская революция, которая одна лишь в силах предоставить всем народам мира полную свободу самоопределения.
        Яфетическая теория, развернувшаяся под влиянием Октября и созданной им советской общественности в новое, диалектически-материалистическое учение об языке, уже сейчас в силах вступить в теоретическую борьбу с реакционными взглядами на бретонскую речь, которых одинаково придерживаются и ее враги и защитники, представители одного и того же буржуазного класса.
        Критиковать программу и тактику бретонских автономистов Н. Я. Марр не считает возможным, так как «это дело их убеждений и их политики, внутренней французской политики, в которую советский ученый не имеет основания как специалист истории надстроечного мира вмешиваться, и тогда, когда эта специальность посвящена в своей основе предмету, наиболее национально-выразительному, именно языку. Но когда политическое построение основано на искажении, да еще игнорировании современных научных достижений, то было бы преступлением не высказывать специалисту своего взгляда, ибо, каковы бы ни были политические построения по своему заданию, оно грозит правильности развития науки, и приходится, если не бороться за отсутствие для того тех или иных данных, то отмежевываться возможно резче. Новое учение об языке — яфетическая тео-
[77]    
рия — установило, — что язык важен как источник познавания отнюдь не для одних отвлеченных, грамматических категорий. Звуковой язык сигнализирует процесс развития человечества во всех проявлениях его творческого труда, и прежде всего в истории материальной культуры, без учета которой исключается подлинная обоснованность всякой истории. Язык же, как надстроечная категория, — не только опора для правильной постановки изучения истории материальной культуры; он, как теперь выясняется, один из требующих всемерного весьма чуткого учета факторов в ее развитии» (стр. 35—36, разрядка наша. — В. А.).
        Яфетическая теория, отвергая легенду о появлении бретонцев путем миграции в V — VI вв. (такой же миф некогда рассказывали и про басков) из Великобритании, равно о недавности возникновения различных «диалектов», тем самым укрепляет положение об исконном существовании бретонского языка в Галлии, здесь в Галии своим, теперь только осознаваемым громадным вкладом, давшим сложиться французской речи на фоне многочисленных языков яфетической системы, из коих баскский с многочисленными наречиями и говорами лишь драгоценный, но все-таки ничтожный пережиток. Эта теория независимо от своей научно- исследовательской задачи содействует увязыванию защиты гражданских прав бретонского с тем научным лингвистическим мировоззрением, по которому, во-первых, бретонская речь раз’ясняется как родственный язык (а отнюдь не наречие) не только с кельтскими языками Великобритании, валийским, ирландским, но и с нацменовскими и колониальными языками отчасти самой Франции — баскским и берберским. Непрерывная работа за часть трехмесячной командировки над бретонским языком все более и более выявляя систему кельтских языков как переходную от яфетической системы к так наз. индоевропейской, выяснила с достаточной яркостью родство бретонского в определенных слоях его состава с баскским, берберским и на Кавказе — армянским, и уточнила, конкретизировала и раньше намечавшиеся пути совершенно нового изучения в увязке с кельтским и мировых ныне языков, мертвых классических языков Средиземноморья и живых языков Западной и Восточной Европы в частности и в данном случае именно французского и русского. Новое учение об языке, яфетическое, получило возможность разъяснить историю их возникновения как языков каждой определенной конкретной системы в органической увязке с соседящими и ныне несоседящими национальными, нацменовскими и далее колониальными языками» (стр. 18—19). «Раз’ясняя мифичность первоначального появления вездесущих кельтов, лишь разновидности скифов, в путях миграций, как то себе представляют специалисты, в эпоху переселения народов, указывая на локальное повсюду происхождение их речи, как речи определенного лишь социального слоя, мы намечали еще тогда необходимость продвижения ее у нас в орбиту исследовательской работы, как увязывающейся через недошедший до нас скифский со всеми национальными языками нашего Севера, да и Поволжья, независимо от того, входят ли они сейчас в финскую или иную группу языков, не исключая ни русского, ни чувашского, ни турецкого, и, сместив классические языки с империалистического пьедестала в школьном преподавании национальными языками, освободить от гнета окостенелых норм мертвых языков изучение живой речи каждого народа, а с нею в первую очередь и изучение таких поработивших западно-европейские ученые умы классических языков, как греческий и латинский. Но нигде этот научно мертвящий гнет мертвого классического языка не ощущается с такой убийственной силой, как в латинском мире, особенно же во Франции» (стр. 7—8).
        Гонимый и изолированный, как кажется индоевропеистам, в романской Франции бретонский язык в освещении яфетической теории оказывается тесно увязанным со всеми мертвыми и живыми языками народов Европы, Азии и Африки. Изучение его с рельс «расового», «этнического», «национального» переводится на платформу классового анализа. Бретонская речь превращается в чрезвычайно важный для исследования исторических судеб и лингвистической современности инструмент, который в руках опытного внимательного и беспристрастного учено-
[78]    
го выявляет многое, до сих пор остававшееся неизученным и непонятным. Блестящие примеры этого мы находим в многочисленных иллюстрациях, приведенных и анализированных с обычной для Н. Я. Марра революционной материалистической диалектикой в реферируемой книге.
        «Готовит ли во Франции бретонский нацменовский язык, — указывает он, — политический сюрприз или нет, не в нашей компетенции и не наше дело; но не доказываем и не «предсказываем», вопреки заявлениям недругов и старых, вернее бывших друзей, а видим и показываем, что с бретонским мы получаем недостающую посредствующую ступень, как вообще с кельтскими языками, промежуточную между языками яфетической системы и прометеидскими, так наз. индоевропейскими; он же, увязываясь с яфетическими языками Пиринеев и Кавказа, равно с берберским, дает возможность, с одной стороны, взять штурмом более уточненных яфетидологических анализов французский язык и использовать по соответственной проработке девственно и втуне лежащие теперь классические языки Средиземноморья и их азиатских однокашников, совлекши их с искусственного пьедестала и поставив на надлежащее место, чтобы засим каждому националу твердой и решительной поступью встать на широкий путь нового учения об языке в мировом масштабе, исходя от своего массового родного языка, мировой ли он или лишь «участковый». «Вопрос однако не в одном языке, бретонском или баскском, — подчеркивает Н. Я. Марр, — хотя бы в целой их веренице, а возможности увязать их историю, намечающиеся ступени стадиального развития со сменою этапов в развитии материальной культуры и эволюциею форм социальной структуры. Кто в силах это сделать? — Конечно, не те, которые каркают нам, что ничего из наших положений нельзя будет удержать в будущем, нельзя будет удержать даже того, что нами высказывалось по армянскому языку. Это мнение принадлежит нашему честному противнику проф. Meillet, главе современной индоевропеистики, имевшему смелость открыто и прямо высказать то, что лежит на душе не одной сотни его заслуженных сторонников, занимающих почти все академические кресла и университетские кафедры, да и молодых адептов, стремящихся сейчас их занять в путях своих учителей. Посему мнение мы считаем чрезвычайно оптимистичным, ибо оно предлагает, что в настоящее время кто-либо из этого мира способен держаться наших взглядов, и лишь в будущем они вынуждены будут отказаться от них. На самом деле вопрос стоит иначе. Наше упование именно на будущее, притом не на будущую лишь ученую смену, а на ту будущую общественность, которая, открыв путь творческой работе всем нацменам, именно в культурнейших странах, сметет, наконец, всю косность и пережиточные миазмы застоя и в среде ученых» (стр. 33—34, разрядка наша. — В. А.).
        Не приходится доказывать, что эта будущая общественность, на которую возлагает свои надежды ученый-революционер, может быть только пролетарской общественностью. Только она, «рожденная в бурях революций на Западе, сможет в числе других исторических задач, управиться с которыми бессилен капиталистический строй, разрешить и проблему развертывания новой науки, свободной от всяческих шор и искажений. Эта общественность и эта наука, которым надлежит еще завоевать свои права на Западе, уже построены и растут, непрерывно совершенствуясь, на Востоке, в Советской стране — первом государстве победившего пролетариата».