[127]            
        Заглавие настоящей статьи не придумано автором: оно представляет собой вопрос, много раз задававшийся ему и его товарищам, устно или «запискою» на лекциях и докладах по новому учению о языке.
        В сохранившихся у автора записках вопрос обычно излагается пространнее: «Яфетическую теорию мы все понимаем и принимаем, как марксистскую, но зачем нам нужны четыре элемента?»
        Судя по большому количеству записок, повторяющих в различных вариантах один и тот же вопрос, он является самым неясным и даже больным для широких масс педагогов и вузовской молодежи. Судя же по тому, в какой ничтожной мере используются четыре элемента в специальных научных исследованиях по языку, этот же вопрос «Зачем нужны четыре элемента?» стоит, очевидно, и перед специалистами лингвистами, в том числе и сторонниками нового учения о языке.[1]
        Между тем, «четыре элемента» являются не только органической составной частью нового учения о языке, но и той конкретной лингвистической базой, на которую оно опирается и, одновременно, единственно действенным для его последователей средством лингвистического анализа.
        Это обстоятельство, не раз отмечавшееся печатно самим Н. Я. Марром, делает на первый взгляд особенно непонятным холодное отношение к четырем элементам со стороны даже горячих сторонников нового учения о языке.
        Настоящая статья, оставляя в стороне историю учения о четырех элементах, равно как и вопрос о происхождении и развитии четырех эле-
[128]  
ментов в глоттогоническом процессе, как вопросы в принципиальной части своей уже не раз излагавшиеся самим Н. Я. Марром, а для детального изложения нуждающиеся в особой исследовательской по ним работе, ставит своей задачей показать значение четырех элементов в практике лингвистического исследования, с выявлением как преимуществ элементного анализа перед «сравнительно-историческим», так и трудностей, связанных с применением анализа по элементам.
        Статья стремится, таким образом, ответить по существу вопроса, формулированного в заглавии.
        По теории же четырех элементов, всесторонняя разработка которой на материалах отдельных языков имела бы, по нашему глубокому убеждению, огромное значение для дальнейшего развития советской лингвистики, в настоящей статье даются лишь фрагменты, необходимые для обоснования или уяснения выставляемых положений.
        «Сравнительному методу» индо-европейской лингвистики новое учение о языке противопоставляет палеонтологический анализ, который требует изучения всех языковых явлений, фактов и процессов, как «исторических категорий».
        Самый метод сравнения, при этом, сыгравший столь огромную роль
 в истории индо-европейского языкознания и оказавший значительное воз
действие и на развитие многих смежных наук, не отбрасывается вовсе, но,
 включаясь в состав палеонтологического анализа, приобретает совершенно иной смысл: сравнению подлежат уже не языковые факты, рассматриваемые 
сравнительно-историческим языкознанием как отвлеченно-лингвистические 
категории, но лингвистические факты, возведенные в степень общественной 
значимости. В эту степень они возводятся именно учением о четырех эле
ментах, как основою палеонтологического анализа.[2]
        Четыре элемента, в качестве элементов всякой человеческой речи (разумеется, звуковой), реально увязывают меж собой языки всего мира, независимо от их типологии (аморфности, агглютинации, флективности, инкорпорации), независимо от принадлежности к той или иной языковой «семье» (индо-европейской, семитической, яфетической, угро-финской и др.) или их предполагаемой изолированности, независимо от того — мертвые они или живые, культурные или примитивные.
[129]            
        Дело, однако, не в том, что к развернутому на языковом материале, учению о взаимосвязи языков всего мира, о так наз. «едином глоттогоническом процессе» Н. Я. Марр пришел лишь путем палеонтологического анализа, невозможного без четырех элементов, как и не в том дело, что без четырех элементов невозможно было бы, конкретно, установить генетическую связь между столь различными, по-видимому, словами, как груз. daǧli 'собака' и бск. udagara 'выдра'.[3] (сюда же и англ. dog 'собака'), или между русск. «земля», нем. Himmel' 'небо’ и фр. semelle 'подошва'.[4] В этом отношении, против необходимости четырех элементов в исследовательском деле, всегда можно было бы использовать положение, выдвигаемое самим Н. Я. Марром против теории «праязыка», а именно, что четыре элемента «есть сослужившая свою, службу научная фикция».
        Актуальность четырех элементов в том, что палеонтологический анализ практически и теоретически без них немыслим.
        В самом деле одно признание единства глоттогонического процесса, увязывающего языки всего мира в общий монистический процесс языкотворчества в смысле подчинения их всех в своем развитии одним и тем же всеобщим законам истории языка — недостаточно. Признание одного такого принципиального или «идеологического» «родства» языков всего мира, несмотря на все революционное значение такого признания, еще не дает возможности исследователю порвать революционно и с практикой формально-сравнительного лингвистического исследования.
        Если, напр., груз. древне-лит. kur+ϑ̇q̇al-i-, значащее 'слеза’, разъясняется палеонтологически, как 'глаз+вода', и так же точно разъясняется слово «слеза» в баскском (nı+gar), тибетском (mig+ϑ̣u), коми (sˌın+va), русском (sl,e+za), кабардинском (ne+φse), шумерском, китайском, марийском, чувашском и многих других языках различной типологии и различных «семейств», то красноречивые факты эти говорят нам лишь о том, что все указанные языки, несмотря на существующие между ними различия, «строят» слово 'слеза' по одному и тому же принципу в соответствии с одними и теми же законами мышления на соответствующей ступени развития общества. Эти и многие другие, подобные этим, факты увязывают меж собой языки всего мира только принципиально, подобно тому, как принципиально же увязывают меж собой материальную культуру самых различных народов мира колесо, как средство передвижения, или топор, как орудие.
[130]            
Общность семантических законов, установленных палеонтологией речи (закон наименования по функции[5], наименование части по целому,[6] закон расщепления слова на два противоположных понятия[7] и др.), точно так же, как общность в технике словопроизводства, выявляющая общность путей развития техники мышления, являются в этом отношении наиболее яркими и непосредственными доказательствами единства глоттогонического процесса.
        Но четыре элемента не только вскрывают эту наглядную картину «идеологического» единства процесса развития человеческой речи, где бы этот процесс ни осуществлялся, но и материально-лингвистически увязывают языки всего мира в одну неразрывную, хотя и сложнейшую ткань.
        Только четыре элемента позволяют нам, напр., вывести китайский язык из его искусственной изолированности и установить общность его истории с историей других языков мира, выявить его «родство» с близкими и далекими от него во времени и пространстве языками.[8] Любопытно сравнить в этом отношении высказывания А. Мейе, как виднейшего представителя современной «социологической» школы, о китайском языке с точки зрения сравнительного метода с высказыванием о китайском же языке, с точки зрения палеонтологии речи, Н. Я. Марра.
        В своей работе: La méthode comparative en linguistique historique (Oslo, 1925) A. Meillet пишет: «Au contraire, les langues d'Extrême-Orient qui, comme le chinois ou l'annamite, n'offrent presque pas de particularités morphologiques, n'ont par là même rien où puisse se prendre le linguiste qui essaie de trouver des langues parentes aux parlers chinois ou aux parlers annamites...» (p. 26).
        У Марра же, в работе 1927 г. «Яфетическая теория» (Баку), мы находим следующее указание: «Ясное дело, что при сравнительной грамматике яфетическо-китайской (курсив мой. — Л. Б.) морфологические признаки должны отпасть, да и фонетические значительно отойти на второй план. Главная работа над словарем, семантикой и синтаксисом. Естественно, в приемах этой сравнительной грамматики главную роль играет палеонтологический анализ формальный и идеологический по элементам» (стр. 150).
        Итак, без анализа по элементам привлечение материала для той же «сравнительной грамматики» из языков различной типологии почти невоз-
[131]  
можно, т. е. невозможно практическое применение в исследовательском деле теоретически утверждаемого (или разделяемого) положения о едином глоттогоническом процессе.
        Теснейшим образом увязанное с последним учение Н. Я. Марра о стадиальной развитии языка точно так же опирается на анализ по четырем элементам. Однако, и здесь главнее заключается не в том, что четыре элемента оказали неоценимую помощь исследователю, дав возможность установить на конкретном материале наличие стадиальных смен в истории языка, как бы велико ни было само по себе значение этого открытия, главное в том, что само проникновение в толщу лингвистических стадий практически неосуществимо без анализа по элементам. Одним из доказательств этого является неудача, постигшая так наз. «лингвистическую палеонтологию», зародившуюся было во второй половине XIХ ст., но запутавшуюся безнадёжно в сетях формальных этимологий.[9]
        Только стадиальный анализ, до чёткой постановки которого новое учение о языке доходит с помощью четырех элементов, позволяет установить эту «до невероятности изумительную смену значений, что не может не казаться бессмыслицей группам и лицам, привыкшим к стабильности категорий и заинтересованным в ней».[10]
        Происходит это потому, что четыре элемента открывают нам доступ 
к древнейшим стадиям развития языка, недоступным для сравнительного
 метода индо-европейского языкознания.
        Сравнительное языкознание знает два способа анализа языкового материала:
        а) анализ морфологический, расчленяющий слова на их структурные элементы, так наз. морфемы, и б) анализ фонетический, расчленяющий слова на отдельные звуки, из которых они состоят, так наз. фонемы.
        Кроме указанных двух способов, сравнительное языкознание пользуется еще этимологическим анализом, т. е. установлением истории и происхождения отдельных слов, но на деле индо-европейская «этимология» представляет собой не столько особый способ исследования, сколько особую область лингвистики, при изучении которой применяется все тот же фонетико-морфологический анализ.[11]
[132]            
        Не входя по условиям данной работы в подробную и всестороннюю характеристику приемов лингвистического анализа, применяемых сравнительно-историческим языкознанием, ограничимся следующими конкретными замечаниями по самому их существу.
        1. Морфологический анализ расчленяет отдельное слово на его конструктивные элементы согласно выполняемой этими элементами (морфемами) грамматической функции и в непосредственной зависимости от строя языка в целом. Естественно, поэтому, что данный анализ в отношении языков, не обладающих «грамматическими формами» (напр., китайского), натыкается на почти непреодолимые препятствия.
        Что же касается языков, обладающих развитой морфологией (особенно — флективных), то обнаруживаемые в этих языках грамматические элементы морфологический анализ рассматривает исключительно статически, отказываясь даже от постановки вопроса об их происхождении.[12] Вопрос о становлении строя языка в целом находится в таком же точно положении.[13]
        Морфологический анализ расчленяет, таким образом, отдельное слово не на те элементы, из которых оно исторически складывалось, а на те, на которые оно может быть расчленено с точки зрения уже сложившейся грамматической структуры данного языка.
        Такой статический анализ языковых фактов, ограниченный нормами современного грамматического строя и не занимающийся тем, как складывались сами эти нормы, естественно бессилен обнаружить подлинную историю хотя бы одной формальной стороны словопроизводства, неразрывно связанной с идеологической.
        2. Фонетический анализ расчленяет отдельное слово на так наз. фонемы, рассматриваемые сравнительно-историческим языкознанием как основные и простейшие единицы речи.
        Если, однако, в слове мы имеем диалектическое единство идеологического и формального моментов — «значения» и «звучания», то в отдельных звуках, на которые расчленяет слова фонетика, мы отнюдь не можем видеть те же принципиально лингвистические категории.
[133]            
История фонем и история слов различны, хотя и связаны меж собой
 неразрывными узами. Это различие, при формальной трактовке языковых
 фактов, приводит к прямому и полному разрыву между ними в индо-евро
пейской лингвистике, к рассмотрению фонетической стороны языка как 
самодовлеющей, ничем не связанной ни с семантической, ни с грамматической функцией слов.
        Фонетический анализ оперирует, таким образом, с языковыми кате
гориями, принципиально отличными как в логическом, так и конкретно-историческом отношении от категории слов, хотя и расчленяет последние 
на фонемы.
        Социальная значимость отдельной фонемы независима от социальной значимости конкретного слова, в состав которого она входит.[14]
        В сущности, оба способа исследования языкового материала в сравнительно-историческом языкознании объединяются в один фонетико-морфологический анализ. Основы обоих, устанавливаемые ими законы и соответствия, тесно переплетаются друг с другом, одинаково опираясь на «праязык»[15] и одинаково заслоняя собой конкретные закономерности в развитии как отдельных языков, так и процесса языкотворчества в целом. Этот фонетико-морфологический анализ представлялся ценным для науки о языке до тех пор, пока сами категории морфологии и фонетики казались изначальными и качественно неизменными.
        До известной поры он удовлетворял и «яфетическое языкознание» (см., напр., блестящее применение его в работе Н. Я. Марра «Предварительное сообщение о родстве грузинского языка с семитическими», 1908), и только после Октябрьской революции и закладки основ «яфетической теории» основоположник ее, говоря его собственными словами, «почувствовал, что у яфетической теории уходит почва из-под ног, поскольку она орудует все-таки пережиточной техникою старого учения».[16]
        Значение четырех элементов в исследовательском деле заключается прежде всего в новом принципе анализа языкового материала. Этот новый принцип состоит в том, что слова расчленяются не на фонемы,
[134]  
исторически выделяющиеся в особую лингвистическую категорию с самостоятельной функцией общения позднее, чем сами слова, не на морфемы, т. е. формально-грамматически понимаемые «части» слов, из которых в действительности слова никогда не складывались, как никогда не складывался человек из отдельных частей своего тела, но на элементы, т. е. значимые слова.
        Элементный анализ делит слова на слова. Слово, как единство идеологического и формального моментов, расчленяется на такие же «слова», речевые единицы той же принципиально категории, что и целое.
        Через «элемент» лингвистика впервые получает возможность проникновения в подлинную историю человеческой речи, так, как она в действительности складывалась, в ее диалектическом единстве «языка — мышления».
        Для того, чтобы лучше уяснить себе все значение указываемого нами принципа элементного анализа, заметим, что «элемент» на всех стадиях своего развития представляет собой слово, как «мысль в звуковом воплощении» представляет собой «лингвистическую протоплазму».[17]
        Именно в этом усматриваем мы принципиальное отличие элементного анализа от всякого другого в практике исследовательской работы, подтверждение чему видим в следующем высказывании Н. Я. Марра:

«Между тем подлинная диахроническая разработка языкового материала по ступеням стадиального развития установила полное, во всех смыслах коренное расхождение яфетического языкознания с индоевропеистикой в самой технике работы. Расхождение в самом принципе восприятия или определения лингвистических протоплазм. Для яфетидолога лингвистический элемент — это значимое слово, т. е. мысль в звуковом воплощении, чем и было положено начало звуковой речи; для индоевропеиста лингвистический элемент — звук, так наз. фонема, осознание которого, как самостоятельной функциональной части первичных слов - элементов — явление очень позднее, когда у каждой уже стабилизованной группировки языков имелся в наличии лишь определенный подбор таких звуков от двух-трех десятков до восьмидесяти, изолирующий одну систему языков от другой системы, для индоевропеистов — одну семью языков от другой, тогда как по яфетическому языкознанию всего-навсего четыре лингвистических элемента, первично обязательно значимых слов или, точнее, используемых в определенной обстановке для сигнализации того или иного предмета, resp.
[135]  
группы предметов, самостоятельна отнюдь не имевших такого уточненного, 
конкретного смысла звуковых комплексов, которые как части языка не 
подлежат никакому анализу».[18]

        Приведенный нами отрывок представляет значительный интерес, четко противопоставляя «технике» индо-европейской лингвистики технику нового учения о языке, которая не только теснейшим образом увязана с новым пониманием языка, языковых процессов и фактов, но и подчинена ему. Новую технику вызвали к жизни новые условия, в которых оказался исследователь, новые потребности исследовательского дела.[19]
        Без этих новых условий и новых задач лингвистического исследования
 анализ по элементам только формально будет отличаться от фонетико-морфологического анализа.
        Твердо опираясь на новую технику палеонтологии речи, новое учение о языке, тем не менее, решительно переносит центр исследовательского внимания на идеологический анализ, стремясь проникнуть не только в историю семантического развития слова, но и в «идеологическую структуру технического оформления»,[20] «в процесс организации языкового материала».[21]
        Совершенно четко говорит об этом сам Н. Я. Марр: «Следовательно, вопрос не в одних элементах, а в этой до невероятности изумительной смене значений, что не может не казаться бессмыслицей группам и лицам, привыкшим к стабильности категорий и заинтересованным в ней. Одни лингвистические элементы не могли, и по установлении их в числе четырех, явиться поворотным пунктом в направлении яфетической теории (самое установление факта существования четырех элементов далось не легко и, конечно, не сразу. В начале было сомнение в количестве, не двенадцать ли их; не девять ли, не семь ли и т. д. Позднее выяснилось полностью их качественное значение). Творческая мощь четырех элементов в исследовательском деле — это семантика, порожденная на различных стадиях в различных путях различными орудиями производства. Семантика дала добраться шаг за шагом палеонтологией речи до процесса организации языкового мате-
[136]  
риала, проникнуть в нее. Благодаря ей четыре лингвистических элемента открыли новый путь увязки, уже увязали даже отрешенные фонетические нормы, как производные, с идеологиею общественности, как производительницы, в путях диалектического материализма».[22]
        Фонетико-морфологический анализ, расчленяя слова на морфемы и фонемы, с их особой якобы историей, изолированной как друг от друга, так и от истории самих слов, способствовал обособлению самодовлеющих областей лингвистики — фонетики и морфологии, формальное изучение которых привело в свою очередь к противопоставлению им двух других областей языкознания — лексики и этимологии.
        Анализ по элементам, напротив, вскрывая в слове его простейшие, неразложимые далее без нарушения единства идеологического и формального моментов, элементы, «лингвистические протоплазмы», синтезирует вновь фонетический, морфологический и семантический моменты в едином «звуковом воплощении мысли», с выдвижением на первое место семантики.
        При этом, устоявшееся исторически в своей псевдомонолитности слово расчленяется, вопреки формально понимаемой морфологии, на элементы, которые реально лежат в его основе.
        И наоборот, казавшиеся изначально отделимыми «морфологические элементы», вопреки той же формально понимаемой морфологии, срастаются воедино, обнаруживая историческую природу своей раздельности, как результата стадиального развития слова и позднейшего осмысления его формы.
        История слов оказалась, таким образом, отложившеюся в духе и материи самих слов. Слово осветилось изнутри. И, осветившись изнутри, слово обнаружило удивительнейшие тайны языка, необычайные связи между всеми, живыми и мертвыми, языками мира, развернуло перед нами новую, почти фантастическую картину истории языковых отношений, истории мышления и речи человека.
        Анализ по элементам дает нам совершенно новое представление об историческом процессе развития языка в целом и конкретных языков в отдельности и освещает многообразные и сложнейшие взаимосвязи их с такой полнотой и яркостью, что у исследователя порой дух захватывает.
        Снижаются до своей реальной значимости непроходимые некогда китайские стены, искусственно воздвигавшиеся между отдельными языковыми «семьями». Выходят из своей искусственной изоляции многомиллионные народы с их «одинокими» языками. Воочию видишь, как древняя пестрая
[137]  
ткань яфетических языков самой основой своей переплетается тысячами крепчайших нитей с основами казалось бы вовсе чуждых им языков: египетского, удмуртского, китайского, индо-европейских, африканских.
        Русский язык корнями своими переплетается с грузинским, финский с армянским, латинский с турецким, китайский с коми и т. д.
        Только анализ по четырем элементам, как мы говорили вначале, позволяет нам устанавливать общность семантических законов в языках всего мира и генетическую близость между столь различными по своей форме и содержанию словами как, напр., груз. daǧli 'собака' и бск. udagara 'выдра', между русск. «земля» и нем. Himmel 'небо', арм. oski ‘золото’ 
и нем. Gold id., русск. «бог», чув. pugan, 'кукла' и русск. же «погань», русск.
 «год» и нем. Gott 'бог' и т.д. и т. д.
        Но дело, как мы опять-таки уже говорили вначале, не только в том, 
что четыре элемента уже позволили нам открыть или установить в языке,
 как велика ни была в этом отношении их заслуга, дело в том, что только
 четыре элемента позволяют нам развивать уже имеющиеся достижения
 и итти, на их основе, к новым.
        Так, элементный анализ русского слова «когда» (ко+g+d+а) дает возможность установить за первым его элементом kо — первоначальное значение «относительно-вопросительного» местоимения 'какой' (ср. русск. «кой»), а за вторым и третьим элементами (-g+d-) скрещенную двухэлементную основу с конкретным значением время, в архетипе небо. В буквальном «переводе» когда означает в какое время. — Сопоставляя это слово с другими родственными с ним русскими словами «все-гд-а», «ино-гд-а», «ни-ко-гд-а» и др., мы предложим для них соответствующие же «переводы»: 'во всякое время', 'в иное время’, 'ни в какое время’ и т. д.
        Это первоначальное значение времени за основою g+d (← go+d) в русском языке явственно прослеживается в ряде других терминов, как напр., «по-год-и» = 'повремени' или «по-год-а», причем в последнем случае основа год имеет часто конкретное значение 'хорошей (или 'дурной') погоды' (ср. «непогода»), resp. 'времени'. Аналогичное явление наблюдается я в грузинском, где dar-ı имеет значение и 'погоды' вообще и 'хорошей погоды' (ср. av-dar-ı 'непогода', 'ливень', букв, 'дурная погода').
        Высказывая эти более чем кратко формулированные соображения по поводу русского слова «когда», мы, конечно, отнюдь не претендуем на какое-либо решение вопроса (не столько потому, что не занимаемся специально русским языком, сколько потому, что не имеем возможности в данной статье развернуть и уточнить наметившийся здесь анализ). При-
[138]  
веденный пример имеет целью лишь иллюстрировать преимущества элементного анализа перед фонетико-морфологическим: слова, вовлеченные в этот анализ, выступают перед нами в новом, неожиданном освещении и выявляют, взаимно друг друга освещая, новые языковые связи.
        Не уничтожая специфики ни одного национального языка, учение Марра о четырех элементах выявляет своеобразную интернациональность слова.
        В самом деле, чем можем мы объяснить (возвращаясь к нашему примеру), что русскому «год» со множеством свойственных ему значений ('год', 'время’, 'час' и др.) соответствует в элементном анализе нем. Gott со значением 'бог', или русскому «земля» — нем. Himmel 'небо' и фр. semelle 'подошва', русск. «золото» — нем. Gold с тем. же значением и т. д., чем можем мы объяснить, что целому ряду русских терминов соответствует ряд немецких терминов того же элементного состава, порой в том же самом звуковом облике (русск. «год», нем. Gott), порой — в различных, хотя и всегда строго закономерных разновидностях, с тем же самым значением, с учетом, конечно, стадиальных изменений и закономерных дериватов так наз. архетипа.
        Если в отдельных случаях мы и можем допустить «случайное» происхо
ждение таких соответствий, то там, где они прослеживаются целыми се
риями и носят строго закономерный характер, мы не можем не принять
 положения нового учения о языке о целых «фондовых слоях», общих для
 двух или множества языков.
        Это положение о «фондовых слоях», которыми материально лингвистически увязываются между собой языки самых различных «семейств» и «типологий», так настойчиво и четко утверждается Н. Я. Марром во многих его работах[23], что специально останавливаться на теоретическом обосновании его в настоящей работе излишне.
        Заметим только и особенно подчеркнем, что само понятие элемента, как первичного звукового комплекса, своей историей обоснованного как надстройка, не только как элемент звучания, но и как элемент мышления,[24] не допускает возможности понимать «фондовые слои», опирающиеся целиком на элементы, как отрешенно-лингвистическое явление.
        При такой отвлеченно-лингвистической их трактовке, четыре элемента теряют весь свой революционный смысл. Если анализ по элементам понимать только как новый способ исследования по-старому понимаемых языковых
[139]  
фактов, если только в исследовательских приемах видеть то новое, что вносят четыре элемента в науку о языке, то основа основ сравнительно-исторического языкознания — фактический отрыв истории языка от истории общества — останется незыблемой. Лингвистическая общность останется caмa пo себе, история конкретных носителей этой «общности» сама но себе.
        С помощью так понимаемых элементов, нам никогда не удастся возвести паблюдаемые нами лингвистическиe факты и процессы в степень явлений социального порядка, науку о языке превратить в историческую дисциплину.
        Допустим, что мы установили для русского слова «золото» двухэлементный (именно A+C) его состав, и такой же двухэлементный (А+С) состав установили для нем. Gol+d ‘золото’ и арм. j-skı id. Какой вывод мы можем сделать из такой общности элементов в словах, обозначающих золото в различных языках?
        При отвлеченно-лингвистической трактовке элементов — признать эту общность результатом либо «параллелизма» в истории слов, обозначающих золото в указанных языках, либо «случайных совпадений», либо наконец —«заимствований» и т. д. В этом случае «параллелизм», «случайность», «заимствование» и т. д., не разрешая по существу вопроса, явятся лишь своеобразными этапами в процессе лингвистического исследования, нуждающимися сами в установлении конкретного содержания, вносимого нами в эти термины.
        Напротив, при последовательно-материалистической трактовке лингвистических элементов как надстроечных явлений, рассматриваемая нами общность терминов, обозначающих золото в указанных языках, должна пониматься как одно из конкретных проявлений общего «фондового слоя», свидетельствующего о конкретно-исторической общности живых носителей этого «слоя», т. е. об общем социальном слое, вошедшем в качестве компонента в этнические, позднее — национальные объединения, оформившиеся, как русское, армянское, немецкое и т. д.
        Такая общность фондовых слоев, устанавливаемая на основе целой серии терминов, обозначающих, между прочим, и золото в армянском, русском, немецком и многих других языках, свидетельствует, разумеется, не о мистической общности соответствующих национальных образований, русской, немецкой, армянской и т. д., хотя бы и в отдаленнейшие от нас времена, но лишь о наличии в составе социальных сил, только еще зачинавших эти общественные объединения, одной и той же творческой общественности, в данном случае «скифской».
[140]            
        Именно так понимает «скифизмы», «кимеризмы» и др. Н. Я. Марр, когда устанавливает их наличие в общих фондовых слоях. Так, напр., в статье «Яфетические языки» (БСЭ, т. 65) мы читаем:

«...Скифами пропитана вся общественность и в Грузии; само наименование Грузии не что иное, как термин «скиф» (sku-ϑa). Грузия некогда носила название иберов, что опять-таки является разновидностью кимеров, и на месте, в устах части населения в роли собственного национального названия она звучит «имеры». Терминология различных производств, охоты, военного дела, земледелия, скотоводства, металлургии, равно форм социального строя, а также культа в грузинском и сродных языках полна скифизмов, но не в одиночестве, а совместно с кимерами. В то же время не в самом веществе источник расхождения скифов и кимеров в названиях благородных металлов, не тот факт, что «золото» — скифский термин, а «серебро» — кимерский. Расхождение это — последствие того разделения труда, благодаря которому в руках одной производственной группы находились оборудование и обработка серебра, во владении другой — инструменты золотых дел мастерства, от добычи металла до его той или иной хозяйственной обработки. Меновая функция металла в свою очередь зависела от социально-экономических факторов, отнюдь не считавшихся с какими-либо природно-расовыми, тем менее национальными перегородками: национальностей вовсе и не было, чтобы изменять самое содержание термина или влиять на него...» (БСЭ, ЯФетич. языки, стр. 831—832).

        Вопрос, следовательно, много сложней, чем это может показаться с первого взгляда, как это видно из приведенного отрывка.
        Не существует ни одного языка с одним только «фондовым слоем». Все языки — слоями, все многослойные. Одними из этих слоев языки объединяются, сближаются, переплетаются, другими — отталкиваются, разъединяются, расходятся. Поэтому, действительное значение «фондовых слоев» мы можем понять, лишь рассматривая их в свидетельствуемой их собственным наличием в языке борьбе и взаимодействии. «Скифский» слой в русском, армянском, немецком, грузинском переплетается с «кимерским»; более того — тот же «скифский» слой переплетается с «готским», который представляет собой лишь разновидность «скифов».
        Вот тут-то, при такой именно постановке вопроса, языковед-исследователь вплотную, лицом к лицу встречается с конкретными проблемами истории человеческого общества. Встают во весь рост скифская, готская и многие другие «исторические» проблемы, в разрешении которых лингвистам-работникам по новому учению о языке — также предстоит сказать
[141]  
свое слово. Но для того, чтобы слово лингвиста внятно прозвучало в самой трудной для человеческой мысли области — истории общества, оно должно опираться на ясные и точные языковые свидетельства. Этими свидетельствами ни в какой мере не могут служить сырые языковые материалы, ничего не говорящие сами по себе факты языка. Они должны быть возведены еще наукой о языке в степень фактов социальной значимости, должны быть освещены научно, как исторические категории.
        Значение четырех элементов в исследовательском деле заключается, прежде всего, в такой именно научной переработке сырых языковых материалов, в двойном как бы анализе их: физическом и химическом. ^[25] «Без такого анализа само сравнение недействительно» и потому без «четырех элементов» нет и нового учения о языке.

         24 июля 1934 г.