guxman

        4. В «Синтаксисе» Шахматов развертывает учение о грамматических категориях и о частях речи, предварительные наброски которого он сделал в III части «Курса истории русского языка» и в «Очерке современного русского литературного языка».
        Здесь находим прежде всего определение  «грамматической категории», иначе — «грам матического понятия» или «грамматического  значения», противополагаемого реальному  значению слова[32]. «Грамматическим поняти ем, — пишет он, — называем те сопутствующие основным значения, которые в данном языке находят себе морфологическое или синтактическое выражение... Сопутствующими основ-
[73]
ным значениями являются представления об отношении того или иного реального значения другому реальному значению, мыслимому вотвлечении; например, отношение к лицу, к полу, к одушевленности или неодушевленности, ко времени, к качеству, к бытию или наличности, к числу, к волеизъявлению и т. д.». «Грамматической формой» Шахматов называет «морфологическое обнаружение грамматического понятия»[33].
        На базе грамматической категории Шахматов возводит систему частей речи. «Частью речи» называются «те группы слов, которые образуются отношениями основных значений слов к сопутствующим этим значениям грамматическим понятиям» [34].
        В поисках определения отдельных частей речи Шахматов исходит из убеждения, что «части речи представляются точно определенными и строго разграниченными между собой категориями; смешать одну часть речи с другой невозможно; усомниться, какая именно перед нами часть речи, также вообще не приходится»[35]. Следовательно, языковым образованиям, известным под именем частей речи, соответствуют строго определенные сопутствующие представления. «Главная задача той части синтаксиса, которая рассматривает части речи, состоит в том, чтобы выяснить наличность и природу в грамматических формах сопутствующих значений», — говорил Шахматов в своих лекциях. По этому признаку он получает такие определения частей речи: «Существительное означает ту часть речи, которая вызывает представление о сочетании основного знаменательного представления с грамматическими категориями числа, рода, падежа, а также субъективной оценки» (увеличительности, уменьшительности, ласкательности, пренебрежительности и т. п.). «Глагол означает ту часть речи, которая вызывает представление о сочетании основного знаменательного представления с грамматическими категориями лица, времени, залога, наклонения, вида». «Прилагательное означает ту часть речи, которая, означая знаменательное представление, мыслится неизменно в сочетании с существительным (заимствуя от него или от соответствующего ему представлений грамматические категории числа, рода, падежа...), причем прилагательные качественные могут вызывать представление о степенях сравнения». И так далее[36]     .
        Вместе с тем Шахматов указывает, что на ряду с приведенными «синтактическими»  основаниями различения частей речи «имеют ся и более глубокие основания для такого  различения — основания семасиологические:  различению частей речи соответствует раз личная природа наших представлений»[37]. И  он приводит, ссылаясь на Вундта и Зигвар та, уже использованную им в «Курсе истории  русского языка» классификацию представ лений: «Все наши представления... распада ются на представления о субстанциях (лицах  или предметах), представления о качествах- свойствах» (пассивных признаках), «представ ления о действиях-состояниях» (активных  признаках) и «представления об отношениях»[38]. Опираясь на эту классификацию представлений, Шахматов выводит новый ряд определений частей речи. Так, существительное определяется как «часть речи, соотоветствующая, во-первых, представлению о субстанции, во-вторых, представлению о качестве-свойстве или действии-состоянии, мыслимых вне сочетания с носителями или производителями их»[39]. Различая, далее, представления о субстанциях как представления самостоятельные и представления о признаках и отношениях как зависимые, он прибавляет: «существительное это часть речи, которая в своей независимой грамматической форме соответствует независимому представлению, а в зависимой форме соответствует независимому по существу своему представлению, ставшему однако зависимым в данных, речью условиях. Все остальные части речи (кроме местоимения-существительного) по самому существу своему соответствуют зависимым представлениям»[40]. «Всякое независимое представление является в форме существительного или субстантивированного имени»[41].
        Ценность «семасиологического основания» классификации частей речи состоит в том, что оно подчиняет формальные значения слов, реальным (вещественным). Уже в приведенном выше определении «грамматического значения» указано, что оно представляет собой отношение между двумя реальными значениями — основным и сопутствующим. «Реальными» являются и те значения, которые лежат в основе частей речи. В «Курсе истории русского языка»[42] Шахматов прямо говорит, что классы представлений (представления о субстанциях, о пассивных и активных признаках, об отношениях) — это «главные категории реальных значений», и что именно от них «зависят» «формальные значения слов»» Эта концепция сохраняется и в «Синтаксисе».
        Исходной точкой для классификации частей речи должны служить «грамматические формы» слов — «морфологические обнаружения грамматических понятий». Но это — только исходная точка: «между словом и принадлежностью его к той или другой части речи нет обязательной необходимости в данной форме слова»[43]. Поэтому Шахматов решительно отказывается от так называемого «морфологического» принципа классификации частей речи — по признаку способности слов к тому или другому роду морфологических изменений, — от принципа, на котором строил грамматическую классификацию слов Фортунатов. «Морфологический принцип деления частей речи не может выдержать критики», — пишет Шахматов[44]. «Существительное отличается от других частей речи тем, что вызывает представление о сочетании основного представления с грамматическими категориями числа, рода, падежа; это не означает того, что существительное отличается от других частей речи тем, что изменяется по числам, родам, падежам; существительное пальто в русском литературном языке не склоняется, но оно вызывает представление о единственном или
[ 74]
миожественном числе, а также о падежах, как видно из того, что мы говорим мое пальто, зимнее пальто, он вырос из этого пальто»[45]. Против «морфологической классификации» говорят и неизменяемые прилагательные, как особь в сочетании особь-статья, диалектальное полон в сочетании полон изба народу.[46] Наконец, Шахматов останавливается на «процессах перехода одной части речи в другую»[47]. Так, существительные обращаются в наречия — адвербиализуются, или в местоимения — прономинализуются, или в междометия. Адвербиализацию претерпевают, иапример, существительные грех, страх в примерах из «Горе от ума»: «Над старостью смеяться грех», «И весело мне страх...»; примеры прономинализации существительных люди, человек, женщина находим в сочетаниях человек 20 разных людей (Толстой), NN — прекрасный человек, Марья Ивановна— замечательная женщина (ср. французские и немецкие неопределенно-личные местоимения on и man из существительных homo, Mann); обращение существительного в междометие находим в таких возгласах, как Господи! и т. п.[48]. Эти явления также не мирятся с «морфологическим» основанием классификации[49].
        Отказ от «морфологического принципа» классификации частей речи связан с определенным пониманием «грамматической формы». В «Курсе истории русского языка» [50] Шахматов, подобно Фортунатову, делит части речи прежде всего на «изменяемые» и «неизменяемые»; в то же время, подобно Фортунатову, он утверждает, что «грамматическая форма слова определяется или присутствием в ней окончания или отсутствием его»[51]; и вслед за Фортунатовым, он находит в языке «ряд слов, не выделяющих из себя формальных значений»[52]. Совокупность этих формулировок не оставляет сомнения в том, что на этом первом этапе, не повторяя фортунатовского определения формы слова как «способности отдельных слов выделять из себя для сознания говорящих формальную и основную принадлежность слова»[53], Шахматов тем не менее опирается на него.
        Строго говоря, нонятие слов, лишенных формы, не противоречит и «Синтаксису» Шахматова: ведь не всякому слову свойственно «морфологическое обнаружение грамматического понятия»; есть немало слов, в которых формальное значение обнаруживается только синтактически. Но это сходство с концепцией Фортунатова является чисто внешним и возникает в результате сделанного Шахматовым термннодогического различения «грамматической категории» и «грамматической формы»; с точки зрения Шахматова, слово может быть лишено звукового выражения грамматического значения, но не самого этого значения; слово может^; не иметь реального значения — таковы «служебные части речи», как предлог или союз, но без грамматического значения слово невозможно[54]. «Неграмматические наречия» Фортунатова[55] («неграммати ческие» потому, что они не разлагаются на «основу» и «формальную принадлежность») и построенные по их образцу Пешковским  «неграмматические существительные» и «не грамматические глаголы»[56] для Шахматова неприемлемы. Он следует Потебне, который  утверждал, что мысль не всегда нуждается в звуке «для распознавания формы»: в иных  случаях она пользуется «более тонким сред ством, именно знанием места, которое зани мает слово в целом, будет ли это целое  речью, или схемою форм»[57]. Шахматов отступает от Потебни только в терминологии :  Потебня находит, что понятие формы исчер пывается значением[58] и от «формы» отличает ее «внешний знак»[59], а Шахматов именно этот «внешний знак» называет формой, сохраняя  для значения формы термин категория. Не  может Шахматов согласиться и с утвержде нием Фортунатова, что «грамматические клас сы... слов нельзя смешивать с классами не грамматическими, основывающимися на клас сах значений «слов»[60]: «семасиологическое основание» шахматовской классификации частей  речи опирается на формулу Потебни: «грам матическая форма... слова... однородна с его  вещественным значением... Вещественное и  формальное значение слова составляют... один  акт мысли»[61].
        Положив в основу учения о частях речи понятие грамматической категории и различив «грамматическую категорию» и «грамматическую форму», Шахматов углубил методику грамматического исследования, которую он, применял уже в «Очерке». Отправной точкой исследования, — говорил он в лекциях по синтаксису, — должен служить материал, почерпаемый из физически осуществляемой и воспринимаемой внешней речи. От звукового обнаружения мысли исследователь восходит к значениям. Так, наличность в языке, формы повелительного наклонения позволяет заключить о существовании в данном языке категории повелительности. Но, с другой стороны, может оказаться, что эта категория находит выражение и в других формах — в других звуковых обнаружениях — например, в форме инфинитива, произнесенной с соответствующей интонацией. Поэтому, установив при помощи формы известное значение, категорию, исследователь должен проделать обратный путь — и с точки зрения найденной категории вновь пересмотреть весь материал внешних обнаружений мысли в языке. В результате получится двойная система соответствий: 1) форма повелительного наклонения выражает грам-
[ 75 ]
матические категорий повелительности, условности и т. д.; 2) категория повелительности выражается в форме повелительного наклонения, в форме инфинитива с определённой интонацией и т. д. Таким образом, отправляясь от слов — от внешних знаков значений, — синтактист должен придти к грамматическим категориям, а затем, обнаружив таким путем наличие в сознании говорящих определенных категорий, вернуться к периферии — и установить систему соответствий между грамматическими категориями и внешне разнородными знаками их обнаружения. И только в этой второй системе синтаксис отвечает своей подлинной задаче — быть учением «о способах обнаружения мышления в слове». «Перечень синтактических категорий», по замыслу Шахматова, должен был увенчать здание «Синтаксиса»[62].

        5. Изложение синтаксиса, как было уже указано, Шахматов начинает учением о предложении. Предложение, согласно его определению, есть «единица речи, воспринимаемая говорящими и слушающими как грамматическое целое и служащая для словесного выражения единицы мышления»[63]. В этом определении сочетаются признаки формально-грамматический («грамматическое целое»), психологический («единица мышления») и социально-телеологический, в приведенной формуле еще не развернутый («словесное выражение» как цель). Далее Шахматов раскрывает последние два признака: он выясняет, с одной стороны, генезис предложения в сознании говорящего, с другой стороны — социальное назначение этого психического акта. «Психологическою основою предложения, — пишет он, — является сочетание представлений в том особом акте мышления, который имеет целью сообщение другим людям состоявшегося в мышлении сочетания представлений»[64]. Этот психический акт Шахматов, по признаку социального назначения, называет «коммуникацией» или, как он иначе выражался в лекциях, «психологическим сообщением».
        Три признака характеризуют осуществляющееся в коммуникации сочетание представлений. 1) Это всегда сочетание двух представлений, простых или сложных. 2) Это сочетание представлений произвольное, «умышленное»[65]. 3) Эта связь между представлениями есть связь предикативная.[66]
        Уже из оказанного ясно, что коммуникация есть акт близкий к суждению, и дальнейший анализ подтверждает это наблюдение. Тем не менее Шахматов предпочитает воспользоваться новым термином — для того, чтобы охватить любые типы предикативного сочетания представлений: он с полным основанием указывает, что предложения вопросительные, повелительные и выражающие желания не подходят под понятие суждения, т. е. утвержддения или отрицания чего-либо о чем-либо[67]. Самый термин коммуникация, отражающий социально-телеологическую и волевую природу предложения, Шахматов заимствовал, как он указывает, у шведского лингвиста Сведелиуса[68]. Однако в этот заимствованный термин он вложил новое содержание. Правда, и Сведелиус рассматривает элементы языка со стороны значений, но термин коммуникация он применяет равно и к психическому субстрату единицы речи и к его внешнему выражению. Шахматову же требовался термин для обозначения определенного психического акта в отличие от материальной данности. Подобно тому как Бодуэн-де-Куртенэ в свое время заимствовал у французских лингвистов термин фонема, чтобы обозначить им психическое образование, составляющее субстрат физически существующего «звука речи», — Шахматов придал термину коммуникация психологическое значение, противопоставив этому понятию осуществляемое в произносимой и слышимой речи «Предложение».[69]
        Служа выражением коммуникации, пред ложение в то же время является не копией  ее, а скорее отражением. «По существу не  может быть противоречия между природой  предложения и коммуникации, — пишет Шах матов, — но конечно не в отношениях мате риальной природы первого к психической природе второй, а в отношениях смысла зна чения предложения и психологической при роды коммуникации»[70]. «Мы постоянно встре чаемся с несоответствием языковых форм  предложения психологической коммуникаций;  но несоответствие не тождественно с проти воречием; положительному и последователь но проведенному требованию грамматики не может противоречить психическая природа соответствующих грамматическим формам  представлений».[71]
        Несоответствие между предложением и коммуникацией может обнаружиться прежде всего с точки зрения состава. Коммуникация всегда двучленна; всегда она является как сочетание двух представлений — независимого, господствующего — субъекта и зависимого, подчиненного — предиката [72]; между тем,в предложении оба члена коммуникации могут быть выражены либо одним,, либо двумя словесными комплексами. Поэтому при необходимой двучленности коммуникации приходится различать предложения «двусоставные», в которых два члена коммуникации, находят
[ 76]
соответственное выражение в двух словах или в словосочетаниях — в двух «составах» предложения, и «односоставные», в которых оба члена коммуникации выражаются в предложении одним словесным составом. Каждый «состав» предложения представляет собою грамматическое единство, т. е. слово или словосочетание, выражающее одно сложное нерасчлененное представление и, в случае словосочетания, внешне объединенное грамматическим тяготением его элементов к одному господствующему слову (например: растущая на дворе зеленая трава). По обшему правилу, главное слово грамматического единства, выражающего предикат, т. е. зависимый член коммуникации, грамматически подчинено главному слову единства, выражающего господствующий ее член — субъект; таким образом, оба состава двусоставного предложения становятся в иерархические отношения[73].
        Приняв, в согласии с господствующими учениями психологии мышления, точку зрения необходимой двучленности всякой коммуникации, Шахматов тем самым отвергает представленный в литературе Миклошичем[74] и Марти[75] взгляд на безличные предложения как на образования психологически одночленные (выражения «бессубъектных суждений», в формулировке Миклошича). Вместе с Зигвартом[76] он полагает, что в единственном словесном члене односоставного предложения — в его звуковом составе и в интонации — находят выражение оба члена коммуникации; так, в определенных типах коммуникаций субъектом служит представление известной субстанции или признака, предикатом — представление о бытии или наличности данной субстанции или признака[77].
        Рассматривая безличные предложения как  одночленные словесные выражения двучленных психических образований, Шахматов следует главным образом Зигварту и Дитриху[78]. Вместе с тем он становится в резкую оппозицию Паулю, который утверждает, что «всякое предложение состоит по крайней мере  из двух элементов», безличные предложения  трактует как неполные и подлежащим пред ложения «Klagen, nichts als Klagen, Bittschriften, nichts als Bittschriften»[79], считает письма,  которые говорящий держит в руках[80]. Шах матов вслед за Дельбрюком[81], решительно воз ражал против внесения в определения чле нов предложения внешнего по отношению к  языку элемента.
        В двусоставных предложениях Шахматов различает два главных члена — подлежащее и сказуемое. Подлежащим он называет грамматически господствующее слово независимого состава (выражающего субъект коммуникации), сказуемым — грамматически господствующее слово зависимого состава (выражающего предикат коммуникации). В односоставных же предложениях — только один главный член[82]. Грамматическая природа главных членов положена в основу дальнейшей классификации предложений. При этом господствующее положение слова в грамматическом единстве, подобно господствующему положению субъекта в коммуникации, определяется природой выраженного в слове представления. Так, существительное в составе грамматического единства занимает господствующее положение по отношению к прилагательному, а в независимой форме — также и по отношению к глаголу, прилагательное и глагол — по отношению к наречию[83]. Так как части речи определяются в системе Шахматова по «семасиологическому» признаку, то иерархия слов отражает иерархию выражаемых ими классов представлений.
        Предложение образует «грамматическое целое»[84]. Связь между его членами — словами, установление между ними отношений грамматического господства и подчинения осуществляется при помощи согласования, т. е. уподобления формы одного слова форме другого, или при помощи установления между формами отношений обусловленности формы одного слова формой другого, далее — порядком слов, ослаблением или изменением значения отдельных слов (например, в формах вспомогательного глагола) и, наконец, интонацией (в обширном смысле)[85]. Основным условием образования предложения, при наличии которого в роли предложений могут выступать отдельные слова или словосочетания, является «законченность мысли и законченность словесного выражения». «Законченность мысли предполагает наличность... сочетавшихся предикативно субъекта и предиката, а законченность словесного выражения требует особой... интонации»[86], которая служит «непременным объединяющим началом» предложения [87].
        На последнем из указанных условий предложения стоит несколько остановиться. Шахматов утверждал, что огромное большинство синтактистов — между прочими Вундт и особенно Фортунатов — исходят из представления не о реальном предложении, а об его письменном изображении. «Борьба против смешения письма с языком, которую с такой настойчивостью вел Бодуэн-де-Куртенэ в области фонетики, — говорил он, — должна быть распространена и на синтаксис». Сам он уклонно держался этого принципа. Из предшественников, которые могли оказать на него влияние в этом направлении, следует назвать Дельбрюка[88] Дитриха⁸, Сведелиуса[89], а в рус-
[77]
литературе — Пешковского[90]. Шахматов подчёркивал, что именно интонацией отличается ^: предложение —«грамматическое целое» — от простого грамматического единства. В одной из своих лекций он заметил, что словосочетания, которые пишутся на вывесках и в заглавиях, не могут считаться предложениями, потому что их содержание не составляет коммуникации; они не рассчитаны на произнесение и потому не содержат интонации; это — условные письменные обозначения, которые не встречаются в живой речи и являются такими же «эквивалентами предложения», как шары на пожарной каланче. Вместе с Розвадовским[91], Дельбрюком³, и Пешковским[92], в интонации он видел формальный признак предложений типа «НН — воспитанник корпуса» — предложений, которые Фортунатов рассматривал, как «неграмматические» («грамматически нерасчлененные»)[93]. Далее, «эмфаза» в безглагольных односоставных предложениях типа Мороз или Морозно вызывает представление о настоящем времени и о наличности выраженной словом субстанции или признака[94]. В неполных предложениях типа Мысль достойная государственного человека «эмфаза» вызывает представление об опущенном подлежащем. Усиленное ударение на определении указывает на особый — аттрибутивно-предикативный — характер связи между представлениями реальных значений определяемого и определения: например, Красных лент мы не видели[95]неударяемость или слабоударяемость слова указывает на его принадлежность к служебным или незнаменательным частям речи[96].
        После этого перечня способов образования предложения станет понятен намечавшийся Шахматовым план «Синтаксиса»: «I. Учение о предложении. Виды предложений и главные их члены. II. Учение о словосочетаниях и второстепенных членах предложения. III. Учение о частях речи. IV. Учение о сочетании предложений. V. Учение об интонации предложений. VI. Порядок слов в предложении. VII. Значение предложений и перечень синтактических категорий»[97]. Из этих семи разделов он успел написать только первые три, причем значительная часть учения о частях речи изложена начерно, а предшествующие разделы также, не подвергнуты окончательной обработке и согласованию между собой.

        6. Определение предложения в грамматической системе Шахматова принадлежит к числу тех, которые Вундт называет определениями по признаку «сопутствующих представлении»[98] — так он характеризует определения, которые «критерий для решения вопрос о том, что не есть предложение, переносят в сознание»[99]. Конечно, Шахматов недаром упрекал Вундта в недостаточном внимании к интонации. Именно интонация побуждает его видеть предложения («вокативные односоставные предложения») в таких высказываниях, «в которых главным и единственным членом является обращение, имя лица, к которому обращена речь, если это имя произнесено с особой интонацией, вызывающею сложное представление, в центре которого стоит данное лицо... Например, Коля!, сказанное тоном упрека или укора и вызывающее мысль: зачем ты это сделал, зачем так поступил, как тебе не стыдно»[100].
        Все же эти соображения не представляются убедительными. Содержание, выраженное возгласом Коля!, не допускает разложения на субъект и предикат; следовательно, оно не образует коммуникации, а его словесное выражение — предложения. То же относится и к таким «междометным предложениям», как «Хорь, ей, откупись»[101], «Ба, знакомые все лица!»[102], «Увы!»[103] и т. п. Вундт справедливо замечает, что сторонники упомянутых определений предложения, анализируя подобные эмоциональные высказывания, «интеллектуализируют» их, более или менее произвольно усматривая в них выражение тех или иных представлений и сочетаний представлений[104]. Шахматов поступил бы последовательно, если бы определил такие высказывания как психологические «эквиваленты предложений»[105]. Трактуя их как предложения, он впадает в противоречие со своим определением предложения и вступает на почву иных концепций. Его анализ приведенных примеров был бы обоснован только в том случае, если бы он не включил в определение предложения (или его психического субстрата — коммуникации) признака предикативного отношения между представлениями. В конце концов, безразлично, определять ли предложение как выражение предикативного сочетания представлений и наряду с предложениями рассматривать их непредикативные «эквиваленты», или, рассматривая предложение как «законченное, самодовлеющее высказывание»[106], различать предложения предикативные и непредикативные: это вопрос терминологии; важно только то, чтобы в синтаксисе рассматривались и те и другие образования и чтобы никакие словесные выражения мысли не объявлялись «неграмматическими». Этому требованию «Синтаксис» Шахматова удовлетворяет. Но, пользуясь первым определением, включать непредикативные высказывания в число предложений — значит совершать ошибку, и при том не только против формальных требований логики, но и против действительности: такая трактовка произвольно приписывает предикативность высказываниям по существу непредикативным.
        Рискованным приходится признать также отнесение инфинитивных односоставных повелительных предложений, обращенных ко
[78]
второму лицу, к числу «определенно-личных»[107], а обращенных «к неопределенным лицам или вообще ко всякому, до кого… касается» данное приказание, — к числу «неопределенно-личных»[108]. Выяснение вопроса о том, к какой из этих двух рубрик следует отнести слова Пугачева Вешать его!. («Капитанская дочка»)[109], может быть решен только путем психологической интерпретации. И предлагаемую Шахматовым интерпретацию (он квалифицирует это предложение как неоппеделенно-личное) надо признать произвольной: отнесение этого предложения к числу определенно-личных представляется не менее убедительным. И при обоих решениях вопроса остается необъясненной функция инфинитива как формы, лишенной непосредственного выражения категории лица (ср. Молчать! и Молчи!). И неясно, почему не разнесены по тем же двум рубрикам именные односоставные предложения, выражающие пожелание и приказание[110] (ср. Молчать! и Молчание !).
        Все эти неудачные моменты классификации не колеблют методологических принципов Шахматова, но свидетельствуют о том, что он применял эти принципы не вполне последовательно.

        7. Главные члены предложения могут получать разнообразные морфологические выражения. Но, кроме предикативных отношений между представлениями (отношений, выражаемых главными членами), в распространенном предложении, точнее — в словосочетании, входящем в состав предложения (в господствующем, зависимом или единственном недифференцированном «составе» предложения), наблюдаются и другие связи — атрибутивные (отношение к субстанции ее свойства или качества), объектные (отношение зависимой субстанции к независимой), релятивные (отношения между признаками и представлениями об отношениях)[111]. И эти отношения, выражаемые второстепенными членами, связаны с более ограниченным кругом морфологических способов выражения —, с определенными формами определенных частей речи. Так, аттрибутивное отношение выражается определением, а определение «находит себе словесное выражение в прилагательном..., в глагольном прилагательном или причастии… и в местоименном прилагательном....»[112]; объектное отношение выражается дополнением, морфологическим выражением которого служат зависимые формы (косвенные падежи) существительного[113]; релятивные отношения выражаются обстоятельствами» морфологическим выражением которых служат наречия[114].
        Таким образом, хотя классификация частей речи и регистрация грамматических форм, с одной стороны, и классификация членов предложения, с другой, опираются в системе Шахматова на различные основания — первая на различение основных классов представлений и выявление «сопутствующих представлений», последняя — на типы выражаемых в предложении отношений между представлениями — тем не менее между членами предложения и частями речи в определенных  формах Шахматов устанавливает более или менее постоянное соответствие. Это соответствие вызывается тем, что определенным классам представлений (выражаемым частями  речи) свойственны определенные типы связей  (выражающиеся в грамматических формах).  Такой ход мысли привел Шахматова уже в  «Курсе истории русского языка»[115] к утверж дению, что «формальное значение слова познается только по связи одних слов с другими».
        Это положение, повидимому, воспроизводит тезис Потебни: «Нет формы, присутствие и функции которой узнавались бы иначе, как  по смыслу, т. е. по связи с другими словами и формами в речи и языке»[116]. Однако форму лировка Шахматова, в отличие от ее перво источника, недостаточно гибка, для того что бы объяснить, почему формальны значения числа в существительном, значения времени,  наклонения и вида в глаголе. Шахматов не дооценил сделанное Потебней различение  «речи» (т. е., в данной связи, «предложения»  или «контекста») и «языка» — если восполь зоваться терминологией де-Соссюра, разли чение «синтагматических связей» и «ассоциа тивных»[117]; он смешал слова и формы как  сопоставляемые вне контекста языковые вели чины и слова, мобилизованные в связной речи.  То же смещение наблюдаем у Шахматова  и в неудачном определении, которым откры вается его изложение теории частей речи:  «Слово в его отношении к предложению или. вообще к речи определяется в грамматике  как часть речи»[118]. Казалось бы, что слово в  его отношении к предложению опреде ляется не как часть речи, а как член предложения. В системе Шахматова это не одно  и то же. Неудивительно, что на эту формулировку впоследствии сослался Пешковский -для подкрепления тезиса, прямо противоположного всей концепции Шахматова, — для  доказательства ненужности двойной класси фикации слов — как членов предложения и как частей речи.[119]
        Установив соответствие между частями речи в определенных формах и членами предложения, Шахматов в своей классификации частей речи отмечает «необходимость некоторых дополнительных определений» их «синтактической характеристики» — по признаку способности или неспособности нести те или иные функции в предложении. «Существительное, — пишет он — это часть речи, не употребляющаяся в качестве обстоятельства и определения. Прилагательное это часть речи, которая употребляется в качестве определения или сказуемого, а в нечленной форме также в качестве главного члена односостаного предложения. Наречие это часть речи, употребляющаяся в качестве главного члена односоставного предложения, а также в качестве обстоятельства»[120]. Ограниченность воз-
[79]
можностей синтактического функционирования для каждой части речи вызывает переход из одной частй речи в другую, как только та или иная часть речи оказывается употребленной в несоответствующей ее природе функции. Так, «всякая часть речи в функции подлежавшего или дополнения» субстантивируется[121]. Наречие (и, в частности, форма сравнительной степени, которую Шахматов рассматривает как наречие), употребленное в качестве определения, адъективируется, в качестве сказуемого —адъективируется или вербализуется[122]. Приведенные выше примеры показывают, что существительное, употребленное в функции обстоятельсва, адвербализуется.
        Устанавливая эти соотношения, Шахматов тем не менее далек от мысли объединить обе классификации, как это пытались сделать некоторые другие исследователи (А. А. Добиаш, Д. Н. Кудрявский, М. Н. Петерсон, А. М. Пешковский в позднейшей концепции своей грамматической системы)[123]. Отношения между частями речи и членами предложения остаются в системе Шахматова относительно свободными. Одна и та же часть речи в одной и той же форме может выступать в роли различных членов предложениями, с другой стороны, один и тот же член предложения (в особенности это относится к главным членам) может выражаться различными частями речи, — хотя те и другие возможности ограничены известными пределами. Так, именительный падеж существительного «в синтактическом употреблении своем является: а) в качестве подлежащего, б) в качестве главного члена односоставного предложения, в) в качестве сказуемого, г) в качестве приложения»[124]. В роли сказуемого могут выступать существительные, прилагательные, глаголы[125] и, с известными оговорками, наречия[126]. Части речи и члены предложения в системе Шахматова являются понятиями, образованными на основе признаков функционально связанных между собой, но не совпадающих. В известной связи с обоюдной независимостью обеих классификаций стоит одна яркая отличительная особенность грамматической системы Шахматова: он отказался от традиционного, восходящего к античной грамматике и господствовавшего в языкознании на протяжении всей его истории учения о глагольности как основе предложения. Невозможность предложения без глагола категорически утверждал Потебня[127], вообще обнаруживавший стремлением подчинять классификацию частей речи классификации членов предложения. Овсяников-Куликовский, разделяя этот взгляд, утверждал, что в предложе ниях типа Мороз существительное «оглаголено»[128]. Шахматов старался освободиться от этого предрассудка, и его определения давали ему полную возможность избегнуть подобных натяжек и утверждать, что существительные  и прилагательные, употребленные для выра жения предиката, «не превращаются в глаголы, а остаются существительными и прила гательными», а потому «являются такими же естественными и необходимыми сказуемыми, как и глагол»[129]. «Учение, утверждающее, что  единственным способом выражения сказуемого является глагол, — писал он, — представляется мне ошибочным и по самому своему  существу и по противоречию с данными ис тории языка»[130]. Ссылаясь на работу Мейе[131],  он считал именные предложения унаследован ными из индоевропейского праязыка[132]. В большинстве современных синтактических сис тем — у Потебни, Овсянико-Куликовского, Фортунатова, Пешковского, у Дельбрюка, Пауля и Вундта — он слышал незаслуженный  «дифирамб глаголу»[133]. Среди немногочислен ных исследователей, уже до Шахматова стре мившихся ограничить привилегию глагола на  исключительную предикативность, можно ука зать, кроме Мейе и его школы, Г. фон-дер  Габеленца, А. В. Попова, Люгебиля, Бруг мана, Розвадовского, Зеньковского, Кудрявского.
        Нельзя, однако, не отметить, что принцип освобождения понятия предложения от ярма глагольности Шахматов провел не вполне последовательно. Так, предложения типа Теперь мороз (в отличие от Мороз), Вот вам софа (в отличие Вот софа) он признает неполными: в них опущен глагол, потому что обстоятельство теперь в первом примере, дополнение вам во втором не может относиться к существительному[134]. «Правда, мы не подберем глагола, который выразил бы эту связь», — замечает Шахматов по поводу последнего примера — и тем не менее оставляет в силе свое решение задачи. Между тем это замечание почти буквально совпадает с комментарием Овсянико-Куликовского к подобным примерам: «Здесь глагол присутствует как форма, как грамматическая идея или категория глагольности, и отсутствует в смысле определенного, точно обозначенного лексического значения»[135]. Сочетание наречия, обозначающего время (или место), с существительным служит полным выражением мысли в той же мере, как и существительное без
[80]
этого наречия. Дательный падеж существительного (конечно, также и личного местоимения) может без помощи глагола выражать  значение лица, к которому стоит в определен ном отношении какой-либо предмет. Концеп ция Шахматова (которая здесь совпадает с традиционной) преувеличивает действитель ную степень централизованности предложе ния, в действительности слова и формы в  известных случаях способны выражать взаимо отношения обозначаемых ими понятий (или, если угодно, представлений) путем непосред ственного сопоставления в составе предло жения, и едва ли можно признать обоснован ным примышление слов, якобы опущенных  и подразумеваемых и в то же время неуловимых, не поддающихся восстановлению.
        Может быть, не вполне обоснованным (и безусловно непоследовательным) является и присвоение причастию как таковому известной предикативной силы: причастия, «глагольные прилагательные», выражают, по мнению Шахматова, не чисто атрибутивное, а предикативно-аттрибутивное отношение признака к субстанции — только потому, что причастие обозначает «активный» признак, в отличие от прилагательного, обозначающего признак «пассивный»[136]. Шахматов здесь как будто забывает о том, что «субъект» для него — всего лишь «представление, господствующее над другим, сочетавшимся с ним» в акте коммуникации представлением (предикатом)[137], и подменяет это понимание традиционной концепцией, согласно которой субъект есть «производитель признака, означаемого сказуемым»[138], «действия, выраженного сказуемым»[139], «действующая вещь»[140]. В трактовке синтактической роли причастия у Шахматова предикативность выводится непосредственно из его глагольной природы, что противоречит утверждению о равноправности с глаголом ряда других частей речи и в частности прилагательного, в качестве выразителей предикативного отношения.

        8. Языкознание второй половины XIX в. характеризуется господством психологического индивидуализма[141] — концепции, рассматривающей социальные явления как функции суммы индивидуальных сознаний.
        Это учение наложило яркий отпечаток и на лингвистические труды Шахматова, предшествующие «Синтаксису». Характерно в этом отношении его методологическое рассуждение во введении к «Очерку современного русского литературного языка»: «...я сосредоточу свое внимание на фактах, известных мне... прежде всего из собственного моего словоотребления, — писал он. — Такое самоограничение может представить.., известный интерес с точки зрения методологических требований; реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык села, города, области, народа оказывается известною научною фикцией, ибо он слагается из фактов языка входящих в состав тех или иных терраториальных или племенных единиц индивидуумов».[142] Эта концепция фиктивности национального языка вступает в непримиримое противоречие со всей научной деятельностью Шахматова, в центре внимания которого всегда стояло понятие народа. Неудивительно, что в работы Шахматова проскальзывал протест против методологии психологического индивидуализма. Так, он возражал против метода «психологической школы» Бодуэна-де-Куртенэ в области фонетики (впрочем, истолкованного им неправильно): он отмечал шаткость опоры на сознание говорящих и указывал на необходимость, устанавливая живые фонетические нормы того или иного языка, «искать прежде всего объективных данных», например, в наблюдениях над произношением заимствуемых слов[143]. И этому объективному методу он следует и в «Очерке современного русского литературного языка», изобилующем теоретическими высказываниями в духе индивидуализма[144].
        В период «Синтаксиса» Шахматов в значительной мере преодолевает охарактеризованную концепцию. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить определения значений падежей, с одной стороны, в «Синтаксисе» и, с другой, в «Очерке», где, впрочем, самая механичность замены понятий предмет тов объективного мира понятиями представлений этих предметов указывает на то, что эта фразеология служит для мыслей Шахматова лишь заимствованной извне и плохо пригнанной оболочкой. «Винительный падеж в отношении к действию, выраженному глаголом, принимают те имена, на представления о которых это действие переходит непосредственно», — писал он в «Очерке». «Творительный падеж имени означает, что действие совершается при помощи представления об этом имени, что это представление — орудие_:действия»[145]. Совершенно иначе сформулированы значения этих падежей в «Синтаксисе»: «Винительный падеж объекта показывает, что, последний испытал на себе действие глагольного признака во всем своем объеме, без всякого ограничения»[146] «...между прочим, творительный падеж означает орудие, при посредстве которого обнаруживается действие».[147]
        Однако преодоление индивидуализма обнаруживается в «Синтаксисе» Шахматова и в других его особенностях, более существенных, чем эти исправления явно неудачных формулировок. Конечно, синтаксис его в основе психологистический. Об этом свидетельствуют прежде всего основные его определения — определения предложения и его главных членов. Но психологизм принимает в его построении особую форму, в значительной мере (а в принципе — даже и нацело) нейтрализующую яд индивидуализма.
        Шахматов твердо стоял на той точке зрения, что язык представляет собою систему психологических окаменелостей — шаблонов,
[81]
в которых застыли психологические образования. Он часто цитировал слова Пауля «Грамматическая категория есть оцепеневшая категория психологическая»[148]. Но моменту «оцепенения» он придавал гораздо больший вес, чем сам автор этой формулы. Всякая грамматическая категория восходит к психологическому, процессу; но, как явление языковое, она представлялась Шахматову застывшим продуктом этого процесса, говоря словами Гумбольдта, — ergon, а не energeia. Грамматические категории и типы предложений — это, в понимании Шахматова, шаблоны, выработанные человеческой мыслью в целях языкового общения. И мысль, представлялось ему, в процессе внутренней речи неуклонно подводится под эти шаблоны, ассоциируется с ними как с внешними знаками и только с этим грамматическим штампом получает словесное выражение. Он любил подчеркивать принудительный и объективный, внешний характер языка по отношению к индивидуальной психике. Задачу синтаксиса он видел в составлении возможно полного каталога этих психических окаменелостей и классификации их по генетическому признаку — застывших в них психологических процессов. А борьбу между мыслью и навязываемыми ей языковыми шаблонами он исключал из поля зрения лингвиста. «Это, — говорил он, — чтение в сердцах»; эти процессы подлежат изучению при помощи методов индивидуальной психологии, а не языкознания. Изучая предложение, он рассматривал его психический субстрат как сочетание представлений, понимаемое не в процессе его аналитического или синтетического образования, а как наличный в сознании результат, предшествующая история которого для лингвиста интересна, но по существу безразлична. Вводя в определение коммуникации понятие «сочетания представлений», Шахматов следует Паулю[149] и Вундту[150], но при этом он, подобно Зютерлину[151], имеет в виду не акт связывания, соединения двух первоначально независимых друг от друга представлений, как Пауль, и не акт выделения из совокупного представления двух его компонентов, как Вундт, а только факт предикативного объединения двух представлений. Он полагает, что коммуникация, а с ней и предложение, может возникать как путем требуемого учением Вундта расчленения «совокупного представления», так и путем соединения представлений, согласно теории Пауля. Но он сознательно уклоняется от трактовки этого вопроса в составе своих определений. Генетический характер определений предложения, данных Паулем и Вундтом, он считает с точки зрения языкознания методологической ошибкой : они определяют, по его мнению, не предложение, и не непосредственный его психический субстрат, а отдаленно предшествующие его образованию психические процессы. Шахматов не отрицает, что начальным моментом коммуникации служит, наряду с «движением воли, направленной к сообщению…», разложение «сложных, расплывчатых образов» (что, впрочем, не впорлне совпадает с мыслью Вундта, который имеет в виду единое совокупное представление, расчленение которого приводит к образованию предложения);но этот процесс протекает во внутренней речи, а начинается даже за ее пределами в «глубочайших недрах человеческой психики»[152]; лингвисту же надлежит изучать не эти психологические проблемы, а «обнаружение мышления в слове — иначе, в совокупности внешних знаков, воспроизводимых органами речи и воспринимаемых слухом»[153].
        Шахматов решительно утверждает, что «нащи заключения» о психологической при роде коммуникации в слове «основываются на данных языка, на обнаружении коммуни кации в слове». «Если бы наука имела в своем распоряжении какую-нибудь другую систему  знаков, кроме языка, стремящуюся обнаружить  мысль, — пишет он, — быть может, мы могли бы мечтать о достижении положительных  результатов в анализе психологической природы коммуникации, но такой системы нет». Язык жестов, которому придает важное  значение Вундт, Шахматовым в качестве объекта сравнения отвергается на том осно вании, что «язык жестов, употребляемых  глухонемыми, так же как язык жестов неко торых первобытных по культуре племен,  находится в сильнейшей зависимости от языка  слов». «Ввиду этого нам приходится ограни читься анализом явлений самого языка и уже по ним делать те или иные заключения о некоторых психологических основаниях этих  явлений», — заканчивает он свое рассуждение[154].
        Говоря о субъекте и предикате коммуникации, Шахматов подчеркивает несовпадение этих понятий с установленными Георгом фон-дер Габеленцем[155] и заимствованными него Паулем[156], Фортунатовым[157], и рядом других лингвистов понятиями «психологического подлежащего и сказуемого». «Психологическое подлежащее и сказуемое» суть не что иное, как первое и второе по порядку возникновения в сознании и по психической вескости представления. Вместе с Вундтом[158] и Богородицким[159] Шахматов решительно отвергает плодотворность этих понятий для языкознания. Следуя Зигварту[160], он утверждает, что субъект и предикат в предикативном сочетании представлений, в отличие от психологического подлежащего и сказуемого, становятся в определенные иерархические отношения не в зависимости от настроения говорящего, а в силу своей природы. Так, при ппедикативном сочетании представления субстанции с представлением признака — активного или пассивного — первое всегда будет господствующим, второе — зависимым. И потому в фортунатовском примере Птица
[82]
летит субъектом коммуникации будет всегда птица — как бы говорящий ни переставлял слова и как бы ни распределял ударения[161]. Такая концепция сближает коммуникацию с логическим суждением[162].
        Таким образом, синтаксический психологизм Шахматова существенно отличается от психологизма, представленного в лингвистической литературе, например, трудами Вундта и Дитриха : они изучают психические процессы, порождающие речь и сопутствующие ей, « синтаксирование », по выражению Дитриха (« Syntaxierung ») ; Шахматов, подобно Потебне, рассматривает психические явления лишь в тх объективных результатах, как субстрат грамматических форм и типов предложений; он изучает выработанные языком шаблоны и определяет отразившиеся в них психические образования только в целях классификации.
        Эта классификауионная тенденция оьразилась и на плане его «Синтаксиса», и на методе исследования, и на характере изложения. «Синтаксис» должен был закончиться «перечнем синтаксических категорий». Полнота этого перечня обеспечмвалась двойным путем синтаксического исследования. Систематичность изложения поддерживалась строгой дихотомией понятий и терминов: с одной стороны — ряд психических образований — коммуникаций, субъект и предикат, грамматическая категория ; с другой — способы их обнаружения средсвами языка — предложение, подлежащее и сказуемое, грамматическая форма. И в то же время — обилие новых терминов, часто искусственных и трудно различимых, например : деление неполных предложений на « недостаточные », « нарушенные » и « дефективные », различение определений « аттрибутивно-предикативных » и « предикативно-аттрибутивных » и т. п. ; стремление ни одного примера не оставить вне клетки, как бы ни была сложна и промежуточная его природа, — стремление, вступавшее в противоречие с исключительно тонкими наблюдениями над переходом слов из одной части речи в другую ; и не раз оно приводило к помещению одного и того же примера или явления в различные клетки. Живо чувстуя динамику языковой системы и отразив ее в многочисленных наблюдениях, Шахматов в то же время стремился заключить ее в жесткие рамки статической рубрикации.
        Охарактеризованное соотношение между языкознанием и психологией, которое Шахматов пытался установить в « Синтаксисе », надо признать плодотворным. Оно обеспечивает последовательное проведение принципа диалектического единства языка и мышления и в то же время страхует от подмены изучения языка как определенного аспекта мышления изучением психических процессов. Оно учитывает социальную объективность языковой системы, ее независимость от индивидуального сознания и в то же время ее социальную функцию — функцию выражения индивидуальной мысли. Шахматов в последния период свой деятельности свободен от того наивного, психологизма, который приводил многих лингвистов (в их числе и самого Шахматова в период «Очерка современного русского литературного языка») к неадэкватным, механическим формулировкам языковых явлений в терминах индивидуальной психологии, индивидуалистическая концепция языка в «Синтаксисе» Шахматова преодолена.
        Надо, однако, констатировать, что принцип ограничения психологических разыскании в плане грамматики, столь отчетливо намеченный Шахматовым теоретически, проведен в его «Синтаксисе» не вполне последовательно. В этом убеждает уже рассмотренная выше трактовка в его системе «вокативных», «междометных» и некоторых инфинитивных предложений. Разбор приведенных примеров показал, к каким ненужным трудностям приводит подмена изучения «обнаружений мышления в слове», которое Шахматов признал единственным предметом синтаксиса, попытками «чтения в сердцах», которые он в принципе отвергал.

        9. Виднейший представитель «сравнительно-исторической школы» русского языкознания, Шахматов твердо держался исходного принципа, сформулированного создателем школы Фортунатовым: «Предметом языковедения является человеческий язык в его истории... Языковедение... может быть, следовательно, определяемо... как история человеческого языка».[163]
        Шахматов не раз высказывал аналогичные суждения. В «Очерке современного русского литературного языка» на первой же странице  он развивает эту мысль : «…всякое объяснительное изложение фактов языка равносильно  историческому их изображению, ибо факты  современного языка могут быть поняты только в историческом освещении, ведущим при  этом не только в ближайшее прошлое, но  углубляющемся и в самые отдаленные эпохи жизни языка».[164]
        Если оставить в стороне некоторые детали, то возражать против этих формулировок не приходится. Не подлежит сомнению, что язык, как и всякое социальное явление, должен изучаться исторически, и ни на минуту исследователь не должен забывать, что объект его изучения является продуктом исторического развития и продолжает непрерывно изменяться во времени. Есть все основания полагать, что отмеченное выше убеждение Шахматова в объективности языка по отношению к индивидуальному сознанию стоит в связи с историзмом его методологии : в историческом развитии языка он видел одну из важнейших причин неполноты соответствия между предложением и коммуникацией[165]. И все же в некоторых своих результатах историзм в трактовке Шахматова вызывает серьезные возражения и позволяет говорить, с одной стороны, о проистекаю-
[83]
ших из него ошибках и осложнениях, с другой — о незакономерном сужении задач лингвистики. Ни в одном из трудов Шахматова, предшествующих «Синтаксису», язык определенной эпохи не выступает достаточно отчетливо как определенный этап на пути исторического развития, как исторически обусловленная и содержащая зародыши дальнейших изменений система одновременно действующих социальных норм, определяющих процесс общения между членами данного общества. Между тем в современном Шахматову языкознании эта проблема была поставлена — прежде всего в работах И. А. Бодуэна-де-Куртенэ, а последние годы жизни Шахматова (1916 г.) и в «Курсе общей лингвистики» Ф. де-Соссюра (кажется, оставшемся Шахматову неизвестным).
        Принципиально Шахматов не отрицал ни необходимости, ни научности «описательного изложения», которое он противополагал «объяснительному»; он только выставлял вполне обоснованное требование, чтобы «описательное изложение» опиралось «и на данные, добытые историей языка».[166] Но это требование он толковал расширительно. Не ограничиваясь историческим объяснением пережиточных явлений и колебаний в языковой практике, свидетельствующих о происходящих в языке изменениях, он нередко пытался заменить или по крайней мере осложнить выяснение живой связи между разновременно возникшими и сосуществующими фактами языка выяснением их происхождения[167]. В других случаях неверное понимание историзма приводило Шахматова к анахроническому перенесению на современность отношений, существовавших в отдаленном прошлом.[168]
        В «Синтаксисе» Шахматов в значительной  мере освобождается от ошибочного пред ставления о роли исторического элемента в  «описательном» языкознании. Здесь он дает  «объяснительное изложение фактов языка»,  не совпадающее с их «историческим изобра жением». «При определении синтактических  явлений и категорий, — пишет он, — нет не обходимости справляться всякий раз с во просом об их происхождении; они должны  быть прежде всего определены с точки зре ния современного их употребления и значе ния»; и, став на эту точку зрения, он отвер гает понимание безличных предложений как  неполных, независимо от гипотез об их  природе в древние эпохи индоевропейских  языков.[169] «Синтактические отношения познаются вообще на основании данных в языке отношений, а не исторических соображений », — замечает он в другом месте; и на этом основании рассматривает предложение Я хожу как двусоставное, несмотря на то,  что исторически оно восходит к односоставному предложению хожу.[170] Аналогичным образом о утверждает, что предложения типа Мороз «в настоящее время... могут быть рассматриваемы только как односоставные преложения» — даже в том случае, если бы оказалось, что исторически они восходят к предложениям типа Мороз есть.[171]
        Но, с другой стороны, анализируя учение  Вундта о предложении как продукте расчле нения совокупного представления, он выдви гает в пользу этой теории рабочую гипотезу о о том, что предложение типа Корова пасется восходит исторически к прототипу Пасу щаяся корова, и отвергает ее как лишенную твердой почвы.[172] Между тем даже в том слу чае, если бы эта гипотеза оказалась обосно ванной, она не могла бы служить доводом в- пользу учения Вундта — так же как ее не состоятельность не может служить доводом против этого учения: Вундт говорит не о происхождении современного предложения из  того или иного древнего прототипа, не об  исторической трансформации языкового мыш ления, а о процессах, происходящих в созна нии современного человека (или вообще че ловека, пользующегося языком определенной структуры). Попытку своеобразного перене сения на язык «биогенетического закона»,  согласно которому онтогенез (развитие особи)  воспроизводит филогенез (развитие рода),  надо, признать произвольной.
        Таким образом, преодолеть до конца свойственную «сравнительно-исторической школе» ошибочную концепцию историзма Шахматову не удалось.

10. Из предложенного обзора грамматической системы Шахматова ясно, как велико и многообразно ее значение для нашей эпохи. Несмотря на ее незавершенность, несмотря на обилие внутренних противоречий, она остается величественным памятником труда одного из самых талантливых представителей науки о русском языке. «Очерк» и «Синтаксис» Шахматова содержат огромное количество тончайших наблюдений над русским литературным языком. Вместе с тем, внимактельный читатель, относясь критически к колебаниям автора, почерпнёт в этих трудах ценнейшие указания по методике грамматического исследования. Еще более значизельную ценность представляет «Синтаксис» Шахматова с точки зрения методологической. В предшествующей ему грамматической литературе трудно указать пример столь яркого воплощения принципа диалектического единства языка и мышления вне индивидуалистической концепций. Тезис Шахматова об условленности формальных значений реальными, в связи с трактовкой предложения как отражения «коммуникации», логичечски ведет к утверждению диалектнческого единства языка и мышления и к пониманию языка как отражения объективной действительности. Этим обеспечивается особое значение грамматических исследований Шахматова для советского языкознания; Его наблюдения существенно обогащают наши знания о современном русском языке, а поставленные им проблемы и не разрешенные им сомнения служат мощным импульсом для дальнейшего развития русской грамматики.

* Эта статья одновременно печатается в сокращенной редакции, в качестве заключительной главы вступительной статьи к 4-му изданию книги акад. Шахматова «Очерк современного русского литературного  языка». Редакция.

[1] Ф. Ф. Фортунатов, Сравнительное языковеде ние, М. 1901/02. г. (литогр. незаконченное издание),  и М. 1898/900 г. (последнее из многочисленных закон ченных литографированных изданий курса, читавшегося  в Московском университете с 1876/76 уч. года); «О преподавании грамматики русского языка в средней  школе» («Труды первого съезда преподавателей рус ского языка в военно-учебных заведениях», СПБ 1904;  перепечатано в «Русском Филологическом Вестнике», 1905 г., №2 2; ссылки на эту статью в дальнейшем  приводятся по первому изданию). 

[2] А. А. Потебня, Из записок по русской грам матике, I—II, изд. 2-е, Харьков 1888 (1-е изд. в 1874 г.);  III Харьков 1889.

[3] Д. Н. Овсянико-Кулаковский, Синтакгис русского языка, изд.-2-е, СПБ 1912 (1-е изд. в 1902 г.).

[4] А.М. Пешковский, Русский синтаксис в научном освещении, М. 1914. Характеристику перечисленных грамматических систем см. во вступительной статье к 6-му изданию названной книги Пешковского (М. 1938), а также (хотя и без обзора теорий словосочетания и предложения) в книге В. В. Виноградова «Современный русский язык», вып. 1-й (М. 1838), где рассмотрена, в том же плане и система Шахматова; о Фортунатове см. также статью М. Н. Петерсона в_;журнале «Русский язык в школе», 1939 г. — №3; о Потебне — статью В. В.  Виноградова в том же журнале, 1938 г., №5-6.

[5] Вып. I, Л. 1925; вып. II, Л. 1927. 2-е издание подготовляется Учпедгизом.

[6] На основании лекций и других устных высказываний Шахматова основы его грамматическойсистемы  были изложены, до опубликования «Синтаксиса», в моей статье, напечатанной в посвященном характери стике личности и научной деятельности Шахматова  XXV томе (1920 г.) «Известий Отделения русского  языка и словесности Российской Академии» наук  (II.1922).

[7] А. А. Шахматов, Очерк современного русского литературного языка. Издан литографским способомв Петербурге, в 1813 г.; 1-е печатное издание — Л. 1925; 3-е — М. 1936; 4-е находится в печати.

[8] Издана тогда же, в Петербурге, литографским способом. В настоящее, время Учпедгизом подгото вляется печатное издание.

[9] Намеченный Шахматовым план «Синтаксиса» см. в конце 1-го выпуска, на стр. 423 (§ 2).

[10] См. записку редактора издания «Синтаксиса» Е. С. Истриной на стр. 435-437 выпуска 1-го и на стр. 196 выпуска 2-го.

[11] См. предисловие автора к 3-ну изданию (М, 1928); по 6-му изданию (М. 1938) — стр. 5.

[12] Об отражении взглядов Шахматова в новом по строении Пешковского см. во вступительной статье  к 6-му изданию названной его книги, стр. 14, 24-26,  и в книге Виноградова «Современный русский язык», вып. 1-й, глава 1-я, § 14.

[13] См. Виноградов, Современный русский, вып. 1-й, стр. 96.

[14] «Очерк современного русского литературного языка» изд. 3-е, стр. 88-89, «Синтаксис русского языка», § 511.

[15] «Синтаксис», вып. I, стр. 423; ср. вып. II, стр. 195.

[16] Там же, вып. II, стр. 195.

[17] Ф. Буслаев, О преподавании отечественного  языка, по 2-му изд. (М. 1869 г.), стр. 7, 81.

[18] Подробное ивложение статей Овсянико-Куликовского см. в книге Н. С. Державина «Основы ме тодики преподавания русского языка и литературы  в средней 'школе», П. 1917, стр. 239—245 (особенно  стр. 244).

[19] W. Wundt, Völkerpsychologie, I Bd. : Die Sprache, 2. Aufl., 2. Teil, Leipzig, 1904, S. 255, Note.

[20] «Синтаксис», вып. I, стр. 423; вып. II, стр. 195.

[21] Там же, § 516.

[22] «Синтаксис», § 489.

[23] Там же, вып. I, стр. 423.

[24] Потебня, Из записок по русской грамматике» I-II,  изд. 2-е, стр. 46.

[25] Там же, стр. 38.

[26] Там же, стр. 39.

[27] Овсянико-Куликовский, Синтаксис  русского языка, изд. 2-е, стр. 1.

[28] Ср. аналогичное деление грамматики на «этимологию» и «синтаксис» у Ф. И. Буслаева («Историческая  грамматика русского языка», изд. 2-е, М., 1863, § 19.

[29] «Синтаксис», вып. I, стр. 423.

[30] J. Ries, Was ist Syntax ?, Marburg, 1894.

[31] Фортунатов, Сравнительное языковедение, 1899/900 г., стр. 277.

[32] «Синтаксис», § 497.

[33] «Синтаксис», § 499. 

[34] Там же, § 499.

[35] Там же, § 491. 

[36] Там же, § 490.

[37] Там же, § 493.

[38] «Синтаксис», § 493, ср. §4 и «Курс», ч. III, стр. 5.

[39] Там же, §493.

[40] Там же, § 494.

[41] Там же, § 493.

[42] «Курс», ч. III, стр. 5.

[43] «Синтаксис», § 492.

[44] Там же, § 492.

[45] «Синтаксис», § 491.

[46] Там же, § 596.

[47] Там же, § 492.

[48] Там же, § 519, 579, 591

[49] Там же, § 492.

[50] «Курс», Ч. III. стр. 6.

[51] Там же, Стр. 10.

[52] Там же, Стр. 6.

[53] Фортунатов, Сравнительное языковедение,  1901/02 г., стр. 203-204.

[54] «Синтаксис», §§ 493, 497.

[55] 'Фортунатов, Сравнительное языковедение,  1901/02 г., стр. 254-255.

[56] Пешковский, Русский синтаксис в научном  освещении, М. 1914, стр. 179, 385 (или изд. 2-е, М. 1920, стр, 202, 413—414). Впоследствии Пешковский, под  влиянием Шахматова, отказался от этой концепции  (см. 3-е изд. той же книги, М.—Л., 1928, стр. 76—77, 113,  или по последнему, 5-му изд., М., 1938, стр. 90—91, 116),  ср. вступительную статью к последнему изданию, стр. 16, 21-23, 26.

[57] Потебня. Из записок по русской грамматике, I-II, стр. 58.

[58] Там же, стр: 62: «Грамматическая форма есть  значение, а не звук».

[59] Там же, стр. 55.

[60] Фортунатов, Сравнительное языковедение,  1901/02 г., стр. 240—241.

[61] Потебня, Из записок по русской грамматике, 1—11, стр. 29.

[62] «Синтаксис», вып. 1, стр. 423.

[63] Там же § 1. Ср.. определение Дельбрюка («Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen», 1. Teil—  К. Brugmann und B. Delbrück, Grundriss der vergleichenden Grammatik der indoigermanischen Sprachen, Bd III, Strassburg. 1893, 5. 75): «Предложение  есть осуществляющееся в членораздельной речи выска зывание, представляющееся говорящему и слушающему  связным и законченным целым».

[64] «Синтаксис», § 1. См. у X. Зигварта («Логика»; перевод И. А. Давыдова, т. I, СПБ, 1908, стр. 23-24) определение предложения как «внешнего знака», «свидетельствующего, что определенный мыслительный акт совершился в живом мышлении».

[65] Шахматов неоднократно, упоминает о «движении воли», как необходимом условии коммуникации, но нигде не развивает этого положения. Подробно пишет об этом Wundt (Die Sprache, II, S. 244-245).

[66] «Синтаксис», § 2. Определение предикативной связи у Шахматова лишено надлежащей четкости: он характеризует эту связь как «вообще определяющую, в частности зависимую, причинную, генетическую».

[67] «Синтаксис, § 1, сноск ; § 2.

[68] Там же, § 1 (сноска). См. С. Svedelius, L’analyse du langage appliquée à la langue française, Upsala, 1897.

[69] Ср. у Зигварта («Логика», т. I, стр. 23) противопоставление «самого суждения» его «чувственному знаку» — «высказанному или написанному предложению».

[70] «Синтаксис», § 10.

[71] Там же, § 5. Ср. В. В. Зеньковский, К вопросу о функции сказуемого («Университетские известия», Киев, 1908 г., № 9, стр. 17: «...раз речь обслуживает мышление, — то невозможно, чтобы структура речи не имела никакого отношения к структуре сууждения. Она может отличаться, уклоняться, нов основе структура речи должна быть близка к строю мысли».

[72] «Синтаксис», §5 5, 10.

[73] «.Синтаксис», §§ 12, 13.

[74] F. Miklosich, Subjektlose Sätze, 2. Aufl., Wien, 1883, S. 25.

[75] А. Marty, Über Subjektlose Sätze («Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie», Вd. 8, 18; 19). 

[76] Ch. Zigwart. Die Impersonalien, Freiburg, 1888,  SS. 75—77, 69 ff.; 68 ff.: Зигварт, «Логика»,т. I, стр. 72— 73.

[77] «Синтаксис», §§ 12, 36. 77.

[78] О. Dittrich, Die Probleme der Sprachpsychologie, Leipzig, 1913, SS. 88, 70-72. Ср. также Wundt, Die Sprache, II, SS. 224—226; J. Rozwadowski, Wortbildung und Wortbedeutung, Heidelberg, 1904, SS. 67, ff., 81.

[79] «Жалобы, один только жалобы, прошения, одни только прошения».

[80] H. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, 4. Aufl., Halle, 1909, SS. 124, 132, 129.

[81] Delbrück, Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen, 1. Teil, S. 75.

[82] «Синтаксис», § 12.

[83] Там же, § 5, 13.

[84] Там же. § 12.

[85] Там же, §§ 13-17.

[86] Там же, § 18.

[87] Там же, §13.

[88] Delbrück, Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen, 3, Teil, Strassburg, 1900, S. 4 ; Grndfragen der Sprachforschung, Strassburg, 1901, S. 149.

[89] Svedelius, L’analyse du langage appliquée à la langue française.

[90] А. М. Пешковский, Русский синтаксис в научном. освещении, М. 1914.

[91] Rozwadowski, Wortbildung und Wortbedeutung, S. 79.

[92] Пешковский, Синтаксис в школе (в журнале-сборнике «Наука и школа», № 1, Харьков. 1915), стр. 51-52; позже перепечатано в «Сборнике статей» Пешковского (Л. 1925); где см. стр. 96.

[93] Фортунатов, О преподавании грамматики русского языка в средней школе, стр. 395.

[94] «Синтаксис», §§ 43, 229.

[95] Там же, § 393.

[96] Там же, § 16.

[97] Там же, вып. I, стр. 423.

[98] Необходимо отметить, что это обозначение в данном применении не имеет ничего общего с теми «сопутствующими представлениями», которые Шахматов кладет, в основу грамматических категорий.

[99] Wundt, Die Sprache, II, S. 233.

[100] «Синтаксис». § 76.

[101] Там же, § 75.

[102] Там же, § 107.

[103] Там же § 248.

[104] Wundt, Die Sprache, II, S. 234-235.

[105] См. там же, II, 238-239, 248.

[106] Delbrück, Grundfragen der Sprachforschung, SS. 145, 137.

[107] «Синтаксис», § 69.

[108] Там же, § 70.

[109] Там же, § 70.

[110] Там же, § 42.

[111] Там же, § 11, 20.

[112] Там же, § 392.

[113] Там же, § 416, 476.

[114] Там же, § 476.

[115] «Курс истории русского языка»; ч. III, стр.^,4.

[116] Потебня, Из записок по русской граматике, стр. 36.

[117] Ф. де-Соссюр, Курс общей лингвистики, перев. А. М. Сухотина под ред. Р. И. Шор, М. 1933, стр. 121-124.

[118] «Синтаксис», § 489.

[119] Пешковский, О грамматическом разборе («Русский язык и литература в средней школе», 1934 г.6 №3), стр. 9.

[120] «Синтаксис», § 492 ; ср. § 522, 538, 582, 586.

[121] Там же, §492. Ср. Потебня, Из записок по русской грамматике, I—II, стр. 97, 115, III, стр. 58. 

[122] «Синтаксис», §§ 566, 395, 397, 583, 587.

[123] Ср. вступительную статью к 6-му изданию «Русского синтаксиса» Пешковского, стр. 34-36; о концепции  Добиаша см. Виноградов, Современный русский язык, вып. 1-й, глава 1-я, § 4.

[124] «Синтаксис», § 522.

[125] Там же, § 190.

[126] Там же, § 587. Шахматов отказывается называть главные члены господствующего и зависимого состава предложения подлежащим и сказуемым, если последний не согласован с первым; «неизменяемые части речи, равно и косвенные падежи существительного» он называет просто «главными членами зависимого состава несогласованных двусоставных предложений» (§ 27). Также и Фортунатов отказывался находить в «неграмматических предложениях» подлежащее и сказуемое («О преподавании грамматики русского языка в средней школе», стр. 400). Впрочем, Шахматов не провел последовательно этот терминологический принцип, не обоснованный его определениями подлежащего и сказуемого.

[127] Потебня, Из записок по русской грамматике, 105—106 (сноска 2-я), 110.

[128] Овсянико-Куликовский, Синтаксис русского языка, стр. 52.

[129] «Синтаксис», § 191.

[130] Там же, § 191.

[131] A. Meillet, La phrase nominale en indo-européen (Mémoires de la Société de linguistique de Paris, t. XIV, 1906, fasc.). Ср. А. Мейе, Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков, перевод Д. Кудрявского, переработанный А. Сухотиным под. ред. Р. Шор, М. - Л. 1938, стр. 360—361.

[132] «Синтаксис», § 191.

[133] Ср. критику традиционной концепции во вступительной статье к 6-му изданию книги Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении», стр. З1-34.

[134] Там же, §§ 27, 29.

[135] «Овсянико-Куликовский, Синтаксис русского языка, стр. 53. Ср. аналогичное рассуждение у Потебни, Из записок по русской грамматике, I—II стр. 80-81.

[136] «Синтаксис», §§ 392, 537.

[137] Там же, § 5.

[138] Потебня, Из записок по русской грамматике, ч. I-II, стр. 93.

[139] Там же, ч. III, стр. 474.

[140] Там же, ч. III, стр. 3.

[141] См. послесловие Р. О. Шор к русскому переводу книги В. Томсена «История языковедения до конца XIХ века», М. 1938, стр. 121-124.

[142] «Очерк современного русского языка», изд. 3-е, стр. 7.

[143] «Заметки по истории звуков лужицких языков», («Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук», т. XXI, 1916, книга 2), стр. 243.

[144] См. в «Очерке»., стр. 63-64: О произношеним заимствованных слов.

[145] Там же, стр. 80.

[146] «Синтаксис», § 428.

[147] Там же, § 444.

[148] Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, S. 263. Цитировано Шахматовым в «Синтаксисе», §. 7.

[149] Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, S. 121.

[150] Wundt, Die Sprache, II, SS. 239 ff, 245.

[151] H. Sütterlin, Das Wesen der sprachlichen Gebilde, Heidelberg, 1902, S. 145.

[152] «Синтаксис», § 3.

[153] Там же, вып. I, стр. 423.

[154] Там же, § 10.

[155] G. von der Gabelentz, Ideen zu einer vergleichenden Syntax («Zeitschrift für Völkerpsychologie und Sprachwissenschaft», Bd. VI, 1868), S. 378 ; Die Sprachwissenschaft, 2. Aufl., Leipzig, 1901, SS. 369-370.

[156] Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, SS. 124-125.

[157] Фортунатов, Сравнительное языковедение, 1899-900 г., стр. 178-179; О преподавании граvматики русского языка в вредней школе, стр. 390-394.

[158] Wundt, Die Sprache, II, SS. 267-269.

[159] В. А. Богородицкий, Общий курс русской грамматики, изд. 4-е, Казань 1913, стр. 282-283, сноска (по 5-му изданию, М.-Л. 1935, стр.-201—202, скоска).

[160] Зигварт, Логика, I, стр. 434.

[161] «Синтаксис», § 6.

[162] Ср. Соображения Богородицкого об отражении в синтаксической структуре речи « естественно-логического момента мысли » (« Общий курс русской грамматики », изд. 4-е, стр. 285-288 и, в несколько переработанной редакции, изд. 5-е, стр. 203-205). См. Также статью Зеньковского « К вопросу о функции сказуемого ».

[163] Фортунатов, Сравнительное языковедение, 1901/02 г., стр. 4. Ср. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, SS. 20-21.

[164] Более ранние высказывания Шахматова в том же духе см. в лекции «К вопросу об историческом преподавании русского языка в средних учебных заведениях» («Труды первого съезда преподавателей русского языка в военно-учебных заведениях», СПб, 1904), стр. 408.

[165] « Синтаксис », § 10.

[166] « Очерк современного русского литературного языка », стр. 8.

[167] См., например, рассуждение об основах существительных в современном русском языке в «Очерке», стр. 81-82.

[168] Примеры такого рода ошибок у Шахматова указаны в области грамматики в книге В. В., Виноградова «Современный русский язык», вып. 1-й, стр. 92—94, в трактовке понятия «русский язык» — во вступительной статье к 3-му изданию «Очерка современного литературного языка» (М. 1936), стр. XVI-XVII.

[169] «Синтаксис», § 78.

[170] «Синтаксис», § 163.

[171] Там же, § 37.

[172] Там же, § 160.