[203]
        Палеонтология — греческое слово и означает дословно: учение (-логия) о сущности (-онта) древностей (пале-).
        Сперва этот термин был применен в геологии, где он означал и означает учение о геологических древностях. Впоследствии этот термин стал применяться в археологии и, наконец, в языкознании; в этой последней области знания он вначале обозначал учение вообще о древней сущности речи.[2]
        Несмотря на то, что, с одной стороны, само слово „палеонтология" по своему образованию не дает нам повода к тому, чтобы объявить его собственностью какой-либо частной области знания (его этимология говорит нам, что оно есть учение вообще о древностях), а с другой стороны, оно и фактически было использовано не одной областью наук, — традиционная наука, однако, относит его только к геологии. Так, даже в недавнем (изданном в 1933 году) „Словаре иностранных слов" говорится, что палеонтология означает „науку об ископаемых животных и растениях, населявших землю в прошлые геологические времена".
        В языкознании этот термин встречается с двумя противоположными значениями; с одним значением он употребляется в старом учении о языке (индоевропеистике) и в совершенно ином значении употребляется он в новом учении о языке (яфетидологии). Индоевропеистика осталась до конца верной этимологии данного термина: она действительно ограничила круг применения палеонтологии областью изучения языковых древностей.[3] А новое учение о языке превратило палеонтологию
[204]  
в учение о стадиальном развитии речи, начиная с древнейших времен и кончая с коммунистическим обществом[4].
        Принципиальное различие между двумя использованиями этого термина состоит в том, что палеонтология нового учения о языке изучает язык в его историческом развитии, тогда как палеонтология индоевропеистики изучает древний вид языка, беря этот предполагаемый древний вид статически, т. е. вне истории развития.
        Здесь же нужно отметить еще одно обстоятельство: некоторые индоевропеисты палеонтологию связывают с эволюционным развитием речи^[5]; существуют даже гипотезы об истории развития того или иного типа языка. Но, какие бы наипрогрессивные варианты палеонтологии ни обнаружились в индоевропеистике, принципиальный и существенный недостаток ее все равно остается без исправления: она игнорирует стадиальные смены в развитии речи.
        И тогда, когда индоевропейская палеонтология затрагивает вопросы эволюции языка, в виду имеется по существу лишь одна стадия, взятая вне генетической связи с предыдущими стадиями; при этом и прослеживание развития подразумевает эволюцию языка и семьи языков от праязыка до современного их состояния.
        Новое учение о языке отбрасывает теорию праязыка, как буржуазный миф, и за исходную точку берет стадиальные смены в речи.
        Новое учение перенесло центр тяжести в исследовательском деле на содержание, идеологию речи. Изучение идеологии речи обусловило возникновение специального учения в яфетидологии; это — функциональная семантика, или учение о стадиальных сменах слов и его частей. Заметим, что слово „семантика" употреблялось и в старом учении о языке; но там оно, как и слово „палеонтология", понято было схоластически, — и там в виду имелась его статика, но не динамика.
        Итак, палеонтология нового учения о языке изучает стадиальные сдвиги как формы, так и содержания речи. Так именно и трактуется этот вопрос у акад. Н. Я. Марра; он пишет: „палеонтология речи — это учение о коренных идеологически обоснованных сдвигах и сменах не только содержания, но и оформления языковых явлений"[6]. В другом месте Марр говорит о палеонтологии речи: „это учение о сменах самих закономерностей обоих моментов языка, содержания и оформления"[7]
        Новое учение, как это видно из данной трактовки, подчеркивает, что мало сказать о существовании закономерных
[205]  
смен в развитии речи; важно то, что происходили смены самих закономерностей, т.е. на всем протяжении развития речи закономерность этого развития была не одна, а их было несколько.
        Вопрос о стадиальных сменах является вопросом очень сложным. Сложность этого вопроса тем более очевидна, что старое языкознание ни единым словом не обмолвилось о нем.
        В новом учении о языке многое останется для нас непонятным, если не разберемся как следует в этом вопросе, — по существу вопросе об изменениях законов и закономерностей в историческом развитии речи. С этой стороны прежде всего следует уяснить себе, что речь при переходе от одной стадии развития к другой претерпевала — как это иллюстрируется новым учением — серьезные, существенные изменения; речь в это время настолько кардинально меняла свой облик, что, будучи на следующей стадии, она часто казалась совершенно противоположной тому, чем она была на предыдущей стадии. Менялись при этом как содержание, так и форма и техника речи. Н. Я. Марр следующим образом трактует силу этих стадиальных смен речи: „Речь в процессе своего развития пережила ряд стадий, сменявших и идеологию, и оформление, и технику во всех разрезах до расхождений по противоположности”.[8]
        Само собою разумеется, что стадиальное развитие речи связано с развитием производительных сил и производственных отношений; стадиальные смены обусловлены в конечном счете стадиальными сменами экономики общества.[9]
        Новое учение изучает язык в его единстве с мышлением; поэтому оно считает своей также непосредственной задачей исследование стадиальных смен мышления. Положение об единстве языка и мышления (в его материалистической постановке) встречаем мы впервые в работах Маркса и Энгельса. Это ясно вытекает из следующих слов Маркса и Энгельса: „язык как раз несть практическое... действительное сознание”^[10]. Н. Я. Марр развил эту мысль на огромном языковом материале и выяснил, что в истории развития мышления имели место такие же глубокие стадиальные смены, какие наблюдались в языке; собственно говоря, у этих двух моментов одного целого налицо одни и те же стадиальные закономерные смены. Если не считать менее значительные стадии, у мышления с звуковым языком особенно рельефно выступают две стадии, из которых одна — ранняя и называется космической стадией, а другая — позднейшая и носит название технологической стадии.
        Историей мышления раньше мало занимались. В этом отношении особенно интересны попытки изучения истории мыш-  
[206]
ления, исходя из языковых и иных данных так наз. первобытных народов. При таком подходе мысли исследователей иногда справедливо были направлены к тому, чтобы освободиться самим от норм современного европейского мышления, поскольку выяснялось, что эти новые нормы мышления мешали им при выявлении норм древнего мышления, — они заслоняли им наиболее специфические особенности древнего мышления. Однако, несмотря на это, буржуазная наука не смогла справиться с этой задачей. Причину этого нужно искать, во-первых, в том, что буржуазная наука игнорировала революционные моменты, стадиальные сдвиги в развитии мышления, и, во-вторых, в том, что современные нам отсталые племена (североамериканские, африканские и т. д.) она принимала за те действительно первобытные общественные единицы, которые существовали на заре человеческого развития. На самом деле эти племена находятся на сравнительно высокой ступени экономического и культурного развития. Поэтому и нормы мышления этих племен отнюдь не совпадают с нормами мышления человечества действительно первобытной эпохи.
        Наиболее, казалось бы, резкое разграничение двух структур мышления — европейской и более ранней (что у отсталых племен) — мы находим в работах Леви-Брюля.^[11] Зато и результаты его исследований оказались весьма значительными. Он подчеркнул, что мышление отсталых племен не какой-нибудь конгломерат случайных и вообще несуразных категорий, как то думали раньше, а оно существует как определенная, закономерная система. ^[12] Однако Леви-Брюль не дошел до признания стадиальных смен в мышлении; Леви-Брюль говорит о различных структурах мышления, но допускает изначальное их сосуществование.
        Язык представляет собой чрезвычайно сложную надстройку, поэтому без идеологически четких перспектив исследовательские работы по языку могут оказаться безрезультатными. Самое главное —это учет того, что одна стадия противоположна другой. Ни на минуту не следует забывать, что нынешняя технологическая стадия развития языка и мышления представляет собой диаметральную противоположность прежней космической стадии. В связи с этим вопросом мы попытаемся вкратце изложить мысли Марра о том, что конкретно происходило в языке и мышлении при смене одной стадии другою и какие вехи намечаются в выявлении последовательности стадий.
        До звуковой речи существовала ручная речь. На той ступени мышление было тотемистическое. Затем происходит скачкообразный переход на стадию космического мировоззрения (тотемистическое мировосприятие в известном смысле остается
[207]  
в силе и на этой стадии). Н.Я. Марр говорит, что когда звуковая речь сложилась, космическое мышление успело к этому времени значительно развернуться в пределах возможностей кинетической речи.^[13] Переход на космическую стадию трактуется им следующим образом: „с определенной ступени развития материального базиса расширялось мировоззрение, делался скачок на новую ступень, в конечном счете скачок на ступень мирового охвата, космическую, и тогда отправная точка для осознания и наречения [предметов] в корне менялась до противоположности. Смена имен происходила в обратном порядке по противоположности предметов к осознаваемым в производстве мирам, небесам, верхнему, нижнему, подземному... ^[14]"
        Дальнейшее развитие сопровождается новым количественным накоплением в области мышления и речи, и в процессе этого накопления зарождаются новые противоречия, снятие которых происходит на новой, уже технологической ступени. Это развитие происходит на базе дальнейшего осложнения производства; при этом прежняя производственно-культовая процедура переходит в религию и мистику; „от такого осложнения производства и производственных отношений, — пишет Марр, — нарастал и происходил скачок, и в свою очередь в надстройке происходило качественное повышение мышления до технологического восприятия предметов... и с этим мы попадаем уже в классовое общество, с религиею, с правом, с зачатками философии и т. п.“.^[15]
        Космическое мышление было синтетическим. К тому же оно было „более наглядным, по увязке с материальной базой, диалектико-материалистической логикой, соответствующей в базисе — первобытному коммунизму".^[16] Технологическое мышление является по существу формально-логическим; оно уже аналитическое, т. е. „оно стало воспринимать мир аналитически, все более и более проникая в технику его построения и утрачивая чувство целого".[17] В дальнейшем его антитезой выступает диалектико-материалистическое мышление новой, современной ступени, которое будет все время расширяться и углубляться, но оно никогда не может быть сменено каким-либо принципиально иным мышлением.[18]
        Из всего сказанного ясно видно, что происхождение и развитие языка и мышления в новом учении трактуется как единый, монистический процесс. Здесь нет места территориальному делению языка и мышления; это значит, что, напри-
[208]  
мер, язык и мышление африканских отсталых племен нельзя считать изначально разобщенными с европейской культурной речью и мышлением. А это — вопрос принципиальный. Известно, что буржуазное языкознание игнорирует единый процесс развития речи (индоевропеистов нельзя считать сторонниками монистического процесса по одному тому, что у них была теория, согласно которой современные языки являются происшедшими из одного праязыка; само это положение так же в корне ошибочно, как и построенный на нем „монизм"). Наоборот, вся индоевропеистика построена на противоположной монистическому процессу теории. Эта противоположная действительности теория состоит в делении языков на изолированные и замкнутые в себе семьи, между которыми или не находят реальной связи, или умалчивают о ней. С точки зрения индоевропеистики, индогерманская семья языков, „культурная и прогрессивная", это — одно, а, например, палеоазиатская семья языков, „не культурная и неспособная к развитию", это — совершенно другое; о какой-либо связи между ними — согласно той же науке — излишне говорить. Хорошо известно, какую благодарную роль для европейской буржуазии сыграла эта теория в колонизации отсталых племен Запада и Востока.
        Согласно теории языковых семей, языки, входящие в одну семью, происходят от одного праязыка. Вот до каких „глубин" только и способна доходить индоевропеистика в области происхождения и развития человеческой речи. Оборотной стороной теории праязыков является теория расового деления народов. Это — та самая теория, в силу которой фашистская, гитлеровская Германия оказалась в состоянии официально признать (когда это стало для нее политически выгодным) японцев, раньше считавшихся принадлежащими к „жалкой", желтой расе, представителями арийской (т. е. благородной) расы. Такую смешную „дипломатическую" роль играет ныне индоевропейская „объективно-научная" теория!
        Языковые факты часто и в руках индоевропеистов говорили против теории изолированных языковых семей. Индоевропеисты замечали, что многие слова и языковые формы общи в языках разных „семейств". Но для объяснения этого в старых же путях индоевропеистика выработала теорию заимствования, которая учит, что если у данного языка нехватает какого-либо слова, то он может взять, заимствовать его у другого языка. Таким образом, у индоевропеистов все направлено к тому, чтобы одну группу языков („семью") разъединить по всем показателям с другой группой.
        Н. Я. Марр подчеркивает, что „основное, это монистическое учение об языке". ^[19]
 [209]
        Монистический процесс мы можем констатировать не только в языке и мышлении, но и в человеческой культуре в целом; этот процесс выступает как отражение монистического процесса развития материального базиса. Н. Я. Марр с исчерпывающей ясностью трактует вопрос об единстве культур. Он говорит: „Собственно, этнических культур по генезису не существует, в этом смысле нет племенных культур, отдельных по происхождению, а есть культура человечества определенных стадий развития... сама же культура едина по происхождению, все ее разновидности — производные единого процесса творчества на различных ступенях его развития”.^[20]
        Предполагая существование отдельных племенных культур, разобщенных между собой, буржуазные ученые ищут прародину этих культур. Таким образом, если языки возводятся индоевропеистами к мифическому праязыку, то культуры отдельных племен также возводятся к мифической пракультуре с ее не менее мифической прародиной. Все это естественно выступает как противоположная монистическому взгляду теория культуры. Поэтому Н. Я. Марр путем анализа многочисленных языковых и археологических фактов вынужден был поставить крест на теории прародины: „Бесплодны все поиски прародины культуры, — говорит Марр, — ее так же не было, как не было в начале рая, как не было в начале бога. На искомой прародине одно пустое место”.[21]
        Теория этнических или, вернее, расовых культур настоятельно необходима буржуазии, потому что эта теория оберегает европейскую культуру от законных притязаний на нее со стороны культурно-отсталых народностей. Но для этого расовая теория требовала необходимых дополнений: потребовалось доказать, что европейская культура чиста, что она не смешана с культурами низших рас. Из этой потребности в Европе возникло учение об этнической расовой чистоте племен и народов. Поэтому нельзя дать этой теории определение иное, чем оно дано у Марра: „Чистота племени и нации, несмешанность крови есть идеалистическая фикция, продукт тысячелетнего господства желавших быть изолированными классов, захватчиков власти". ^[22] Нам кажется, что на этих примерах воочию можно видеть поразительную общность буржуазной политики и буржуазной науки.
        Вопрос о смешанности языков является особенно актуальным в нашей советской действительности. Факт смешения языков или влияния одного языка на другой выступает в исследованиях некоторых наших лингвистов как единственный фактор развития речи. Некоторые пытаются решить вопрос
[210]
о возможности развития до социалистической ступени языков ранее угнетенных национальностей нашего Союза теорией заимствования и взаимовлияния языков. Опасность здесь в том, что при таком подходе этот вопрос решается, естественно, в пользу великодержавного шовинизма. Между тем, новое учение о языке наглядно иллюстрирует тот факт, что в наших условиях строительства социализма отсталые языки Советского Союза могут перескочить на новую ступень языкотворчества, минуя промежуточные стадии. В связи с вопросом о смешанности языков приведем замечательные слова Маркса. Маркс в письме к Энгельсу излагает свой иронический ответ на замечания Бруно Бауэра, который говорил: „Английский язык „никуда не годен"— совершенно романизирован. Я утешил его, — пишет Маркс, — тем, что голландцы и датчане говорят то же самое о немецком языке и что исландцы являются единственными истыми германцами, не затронутыми южной иностранщиной". ^[23]
        Язык, как надстройка, развивается на базе внутреннего развития производительных сил и производственных отношений. Поэтому для объяснения развития, напр., немецкого языка, нет никакой необходимости бежать в Индию, как это делают индоевропеисты, а нужно, чтобы причины этого развития были найдены у себя же в Германии, в развитии ее материальной действительности. Но индоевропеисты иначе поступить не могут, потому что, согласно их теории, немецкий язык произошел от индоевропейского праязыка, наиболее близким к которому является санскрит, а родиной санскрита, как известно, была Индия. Более того, поскольку индоевропеистам неведомы стадиальные смены в речи, постольку им опять в идеалистическом духе пришлось решить и вопрос о том, каким путем территории, ранее занятые одними племенами, ныне занимают совершенно другие племена и народы, с совершенно другими самоназваниями (напр., в Грузии вместо прежних „иберов" ныне выступают „грузины"). Для объяснения этого явления была выдвинута теория миграций. Следовательно, и здесь исторические сдвиги в этногонии были объяснены не стадиально, а на основе анализа внешних факторов — теорией переселения народов. В действительности это произошло потому, что древние этнические образования тех или иных краев успели за определенный период перестроиться в новые образования, сложившиеся из тех же прежних этнических единиц и на той же территории.[24]
        Таким образом, изучение каждого конкретного языка индоевропеисты начинают с того, что сначала удаляют из-под него
[211]  
все реально-историческое основание. Об этом прекрасно сказано у акад. Марра: «племенное образование вместе с его речью трактовалось как массив с корнем вне себя (где-то на прародине), с источником общения также внешнего порядка, также вне себя (миграция), с творческим фактором также вне себя (чужое влияние и заимствование)". ^[25]
        Итак, всесторонне понять речь можно только при условии, если мы будем ее рассматривать как надстройку, отражающую внутреннее развитие материальной действительности, и будем исходить из факта единого, монистического развития всех языков, стало быть, будем учитывать, что „не только различные системы звуковой речи, но и по орудию производства различные языки, ручной язык, звуковой язык, лишь отдельные звенья этого грандиозного монистического процесса творчества речи".[26]
        Когда с точки зрения стадиальности обращаемся к отдельным словам, то в них также усматриваем закономерные изменения, в частности, в них особенно ярко выступает закон функциональной передачи названия одного предмета на другой. Для иллюстрации этого закона Н. Я. Марр чаще всего приводил пример с перенесением названия 'собаки’ на 'лошадь'. Установлено, что название 'собаки’, возникшее раньше названия других животных, — поскольку собака была самым первым средством передвижения — функционально перешло на 'лошадь’, как только последняя заменила собаку в выполнении ее хозяйственной функции (как средство транспорта).[27]
        В яфетидологии существует особое учение под названием функциональной семантики. Стадиальные сдвиги в терминах и в отдельных языковых формах происходят по определенной закономерности; для освещения этой закономерности и служит функциональная семантика. Она является составной частью яфетидологической палеонтологии.
        Необходимо здесь же коснуться и другого момента в данном вопросе. Функциональный переход слов и вообще возникновение нового названия подразумевает не созерцательное лишь отношение человека к предметам и явлениям, а именно наличие производственного отношения к ним, т. е. при наречении предмета люди руководствовались теми материальными потребностями, в силу которых те или иные предметы получали определенную хозяйственную функцию. Предмет осознавался только в процессе использования его в производстве. Это значит, что предметы и явления, не вовлеченные в произ-
[212]  
водство человеческого коллектива, оставались без названия — человек знал только то, что так или иначе проходило через его руки. Само собой понятно, что круг нареченных предметов все более и более расширялся по мере того, как эти предметы вовлекались один за другим в производство коллектива.
        Положение о производственном осознании предметов было впервые выставлено Марксом. Он писал, что „люди дают название целым классам этих предметов, которые они уже отличали на опыте от остального внешнего мира".[28] Маркс специально касался вопроса о функциональной семантике слов (хотя Маркс этого термина не употреблял, — он был введен в употребление позже новым учением о языке, — тем не менее Маркс гениально по существу трактовал данный вопрос) и подчеркивал, что отвлеченные понятия функционально происходят от конкретных понятий.^[29] Это положение получило дальнейшую конкретизацию в новом учении о языке. В результате этого новое учение о языке оказалось могильщиком буржуазной теории звукоподражания, которая подменяла закон производственного осознания и наречения предметов вымышленным законом возникновения новых понятий путем звукоподражаний. ^[30]
        В классовом обществе закономерность развития терминов отражает закономерность развития классовой борьбы; развитие терминов отражает историческое движение классов. Блестящим подтверждением этого положения являются следующие слова Ленина: „Мы ставим в кавычки слово крестьянство, чтобы отметить наличность в этом случае не подлежащего никакому сомнению противоречия: в современном обществе крестьянство, конечно, не является уже единым классом". ^[31]
        При анализе языковых явлений новое учение пользуется палеонтологическим методом. Палеонтологический метод по существу является тем же диалектико-материалистическим методом, конкретизирующим этот общий марксистский метод на материалах языка. В вопросе о взаимоотношении диалектико-материалистического и палеонтологического методов бесспорным является одно: никуда бы палеонтологический метод не годился, если бы он не был диалектико-материалистическим. Сила палеонтологического метода именно в том, что он диалектико-материалистичен. Вопрос этот является чрезвы-
[213]  
чайно важным, и поэтому необходимо коснуться некоторых основных вопросов палеонтологического метода именно с этой точки зрения.^[32]
        Палеонтологический метод требует, чтобы язык рассматривался как надстройка. Но, кроме языка, существуют, как мы знаем из марксизма, еще другие надстройки. Стало быть, необходимо отыскать спецификум языка в отличие его от других надстроек. Палеонтологический метод дал возможность выявить этот спецификум языка. Он заключается в том, что язык выступает надстройкой всех моментов как базиса, так и других надстроек. Н. Я. Марр пишет: „язык, немыслимый без неразрывно с ним связанного мышления, является надстройкой всех сторон и всех моментов производства и производственных отношений". Одновременно с этим „в языке находят свое полное надстроечное отложение и другие категории самой надстройки".[33]
        Палеонтологический метод требует, чтобы язык рассматривался в неразрывном единстве с мышлением. Согласно новому учению о языке язык и мышление представляют собой лишь два момента одного целого: „Язык есть не просто звучание, а и мышление".^[34] Но язык и здесь вскрывает свою особенность: язык представляет собой „накопление смен мышления, смен мировоззрения".[35] Мышление не обладает таким сосудом, где бы оно могло накопить все нормы пройденных ступеней своего развития; язык же в этом отношении сам является сокровищницей богатейших общественно-исторических документов. Кроме того, язык тем отличается от мышления, что первый есть непосредственное выявление последнего.[36]
        Основное требование палеонтологического метода заключается в том, чтобы вскрыть диалектику развития речи и мышления и выявить породившие ее реальные материальные причины. Палеонтологический метод настолько ясно вскрыл диалектический процесс в развитии речи и ее отдельных явлений, что без его учета теперь в языкознании нельзя работать сколько-нибудь успешно.
        Особенно показательны факты, иллюстрирующие закон единства противоположности, развитие языка и языковых явлений путем раздвоения единого, раньше не расчлененного (диффузного) целого. Теперь нас не удивляют такие „курьезы" с точки зрения индоевропеистики, как, напр., то, что слово (q̇el), в армянском означающее 'умный’ (арм. q̇ebaϑ), в древнелитературном грузинском означало, наоборот, 'безумный’, 'одержимый' (q̇el-i). Теперь мы знаем, что эти противополож-
[214]  
ные по значению слова произошли из одного диффузного слова, которое имело все эти значения лишь в потенции.
        Палеонтологический метод опирается на марксистское понимание взаимоотношения базиса и надстроек. Основное требование марксизма в этом вопросе заключается в том, чтобы развитие базиса и надстроек, взятых в целом, рассматривалось как единый монистический процесс. В „Немецкой идеологии” Маркса и Энгельса мы читаем по этому вопросу следующее: „определенный способ производства или определенная промышленная ступень всегда связаны с определенным способом сотрудничества, с определенной общественной ступенью… совокупность доступных людям производительных сил обусловливает общественное состояние и, следовательно... „историю человечества” всегда необходимо изучать и обрабатывать в связи с историей промышленности и обмена”.[37]
        Само собой разумеется, что развитие и форм общественного сознания (идеологии) нужно рассматривать в этой всеобщей связи.
        Палеонтология речи вскрывает, что языковые факты (и не только языковые), взятые изолированно, сами по себе ничего не доказывают. Факты получают ценность доказательства только тогда, когда они освещены в причинной связи со всей обстановкой, породившей их. „Факты не доводы, — пишет Марр, — если они генетически не освещены”.[38] Исчерпывающую формулировку этой мысли Марр дает в позднейшей работе: „Ни даты, ни факты, самые подлинные и всесторонне документированные, не имеют никакого значения для истории, если они не освещены в своей материалистической и диалектической причинности”.[39]
        Но при такой генетической трактовке языковые факты говорят очень многое для истории, и говорят четко. Исходя из этого положения, становится естественным требование нового учения, чтобы языковые факты проверялись на истории материальной культуры. Справедливо поэтому категорическое утверждение Марра: „без истории материальной культуры, конечно, все языковедное здание рухнуло бы давно, и никакой кислород не помог бы”.^[40]
        Таковы в кратких чертах достоинства палеонтологического метода.
        Метод индоевропеистов называется сравнительно-историческим методом. Однако слово „исторический” для характеристики этого метода по существу непригодно; с историей этот метод имеет то общее, что он возник на определенной
[215]  
степени исторического развития. С исследовательской точки зрения этот метод является аисторическим, или вернее, антиисторическим; момент развития, „становления" речи никогда не был предметом этого метода. По существу метод индоевропеистики это — сравнительный метод, или компаративистика.
        Палеонтологический метод выступает как противоположность компаративистике. Совместить эти два метода может только эклектик, но не диалектик. Исходя из всего сказанного, мы должны признать вполне закономерным тот факт, что индоевропеисты целиком отказываются от палеонтологии нового учения о языке и объявляют ей борьбу. Так, Чикобава пишет: „мы не особенно доверяем палеонтологии; есть у нас для этого достаточные основания".^[41]
        Новое учение перенесло центр тяжести в исследовательском деле с формального момента языка на его содержание, идеологию. Это перенесение центра тяжести оказалось нелегким делом для яфетидологии. Для этого понадобился пересмотр всего индоевропейского наследства, а отчасти и старых положений самой яфетидологии. Все это новое учение сделало не сразу, а путем упорной работы над новыми материалами.^[42]
        Несколько слов скажем и о значении палеонтологии. Н. Я. Марр в своей работе „Родная речь — могучий рычаг культурного подъема" (стр. 13) писал: „До палеонтологии речи, как она сложилась теперь, в лингвистике нельзя было ничего ни утверждать, ни отрицать по самым основным вопросам". Стало быть, палеонтология сумела выработать такие исследовательские приемы, которые не допускают двух возможностей при решении любого языкового вопроса; „может быть так, а может быть и иначе", такая факультативность заранее исключена новой палеонтологией.
        В этом аспекте четко вырисовывается вся порочность индоевропеистики, как науки. Что это за наука была, которая по самым существенным вопросам языка не могла ничего ни отрицать, ни утверждать? Была ли она вообще наукой? Разве не справедливо после этого заявление Марра: „были лингвисты, но науки о языке доселе не было".[43]
        Палеонтологический метод не менее ярко выявляет свою действенную сторону и в вопросах фонетики, звуковых корреспонденций. Благодаря ему в новом учении выработана
[216]  
специальная техника формального и идеологического анализа речи. Особенность этой техники состоит прежде всего в том, что в каждом звуковом явлении языка ею вскрывается идеологическая сторона этого фонетического явления. Благодаря ей всякое формально-фонетическое явление возводится в степень социальной категории и подыскиваются реально-исторические причины, породившие его. Благодаря этому новому подходу к языковым фактам наука о языке впервые становится научной дисциплиной, объясняющей факты, а не только описывающей их.
        Техника нового учения (четыре лингвистических элемента, аналитический алфавит и т. д.) выявляет свое назначение прежде всего в идеологическом анализе каждого языкового явления, она сама идеологична во всех своих моментах. И кто забывает об этой идеологической сущности яфетидологической техники, тот отходит от наилучших достижений яфетидологии. Так случалось раньше не с одним попутчиком яфетидологии. Первостепенная важность идеологического анализа языковых фактов обусловливает указанное идеологическое построение яфетидологической техники. Это особенно наглядно можно видеть на примерах анализа по четырем лингвистическим элементам.
        Четыре лингвистических элемента, согласно учению Н. Я. Марра, суть категории не только языка, но также и мышления.^[44] Лингвистический элемент есть элемент не только звучания, но и мышления[45]. Поэтому значение его, как исследовательской единицы, безусловно велико для решения всех языковых проблем, как малых, так и самых больших. Однако нужно всегда помнить, что разложением слов на составные элементы не заканчивается исследование, а именно только начинается. Обратное суждение по этому вопросу есть выдуманная „языкофронтовцами” клевета на яфетическую теорию.
        Элемент, по утверждению Марра, представляет собой ту лингвистическую протоплазму, в качестве каковой у индоевропеистов выступает звук.[46] Отыскивание элемента в слове есть одновременно и аналитический прием (разложение слов на элементы) и вместе с тем синтетический (вскрытие идеологии данного элемента на разных стадиях). Поэтому анализ слов по четырем элементам, вскрывая историческую изменчивость значений слов, вынуждает направить исследовательский интерес на выяснение стадиальных смен значений элементов. Исследование же заканчивается там, где дается идеологическое освещение языкового факта во всей его причинной взаимосвязи с другими фактами.
[217]            
        Четыре лингвистических элемента — ни чем не заменимое техническое средство в деле лингвистического исследования. Только посредством их мы в состоянии проследить стадиальные смены в развитии речи. А стадиальный анализ языка дело весьма трудное и сложное. Н. Я. Марр, особо подчеркивает сложность этого дела. Сложность эта усугубляется тем, что вопросы техники языка и техники мышления не ставились старым учением о языке; эти вопросы выдвигаются и разрешаются впервые новым учением о языке.[47] Чтобы убедиться в сложности стадиального анализа, достаточно привести следующее место из работ Н. Я. Марра: „трудность представляет то, что смена происходит не только в двух разрезах, идеологическом и формальном, но еще в двух по технике — в технике мышления и технике формального построения. Трудность восприятия этих четырех лингвистических элементов, а с ними и правильного восприятия языкотворческого процесса, следовательно и четких перспектив языкового строительства, не дважды, не трижды, а еще многократно возрастает оттого, что речь в процессе своего развития пережила ряд стадий, сменявших и идеологию, и оформление, и технику во всех разрезах, до расхождений по противоположности".[48]
        Проблема элементов ставится в новом учении, как это видно из работ Марра, в неразрывной связи со всеми основными проблемами речи. И это вполне естественно, ибо „анализ по элементам чрезвычайно сложен и труден, однако именно потому, что он не формален, а идеологичен, увязан с техникой мышления".[49] Из всего этого становится ясным, какой ничтожный может получиться результат при игнорировании элементов в процессе языкового исследования. Но, к сожалению, это еще неясно некоторым даже ярым сторонникам нового учения о языке, которые, кстати сказать, считают, что анализ морфологических и вообще грамматических категорий можно производить и без элементов.
        Практически вследствие такого игнорирования анализа по элементам получается притупление острия палеонтологического метода и в конце концов — замена палеонтологического анализа языка формальным.
        Палеонтологический метод явился тем орудием, благодаря которому новое учение имеет на данном этапе целый ряд блестящих достижений. Отметим некоторые из них.
        Языковые факты, разъясненные палеонтологическим методом, явились неоценимыми источниками для истории человечества.[50] Новое учение вносит новый свет в область основных
[218]  
проблем истории. В частности, проблемы истории Кавказа новое учение ставит на совершенно новой практической и теоретической основе.^[51]
        Новое учение путем применения все того же палеонтологического метода наметило разрешение ряда проблем по истории мышления; оно в значительной мере осуществило конкретизацию теории познания на материалах языка.
        Наряду с этим новое учение о языке дает развернутую, глубоко историческую трактовку самих языковых явлений. И здесь палеонтологическим методом вскрывается весь процесс стадиального развития речи. Тем самым новое учение теоретически обеспечивает осознанное участие лингвиста в современном языковом строительстве; оно, прежде всего, дает нам теоретическое оружие в деле всемерного расцвета в период социализма ранее отсталых национальных языков выдвижением и обоснованием положения о неравномерности развития языков, согласно которому „народы с языковой установкой одной из ранних стадий идеологически перестраивают свою речь по потребностям актуальности, минуя промежуточные стадии, необходимые для мирового процесса".[52] А это положение, имеет и будет иметь огромное значение в деле изжития культурной отсталости отдельных национальных областей нашего Союза.
        В такой небольшой статье, как наша, невозможно даже перечислить все достижения нового учения о языке, полученные на основе палеонтологического анализа языковых явлений. Поэтому мы остановимся еще на одном, более характерном примере, на котором можно отчетливо видеть огромную исследовательскую глубину, до которой доходит новое учение со своей палеонтологией, наряду с беспомощностью индоевропеистики. Речь идет об одном грузинском глаголе объективного строя.
        Н. Я. Марр, в работе „Verba impersonalia, defectiva, substantiva und auxiliaria",[53] дает палеонтологический анализ грузинского глагола m-шı-a ’я голоден'. Особенно интересно в этом анализе то, что там даются все значения, которые имел глагол mшıa на различных ступенях стадиального развития речи. Когда ближе присматриваемся к этому анализу, находим, что между значением этого слова по стадиям существует огромная разница, прямо-таки пропасть, — значения эти почти ничем не похожи друг на друга. Стало быть, выявить эти совершенно различные на разных стадиях значения возможно было только методом палеонтологии, но не индоевропейской компаративистикой, потому что палеонтологический метод учитывает смены
[219]  
значений слова по диаметрально противоположности одной стадии другой. Н.Я. Марр устанавливает здесь все конкретные значения, которые имело данное слово на той или иной определенной ступени развития речи и мышления.
        Представим этот анализ в виде схемы:

        Чтобы хорошо понять данную схему, нужно учесть следующие обстоятельства: 1) когда речь идет о жолуде, в виду имеется то, что жолудь являлся одним из главных предметов питания на ранней ступени человеческого развития, 2) наряду с этим жолудь (как и все другие предметы) раньше воспринимался анимистически: люди его наделяли духом (идеологически-культовое восприятие); 3) необходимо в каждом конкретном случае вскрывать различие между тем, что собой представляет сам предмет материально (в данном случае 'жолудь'), и тем, в каком виде этот предмет представлялся первобытному человеку (в данном случае ‘дух жолудя’).Нынешнее восприятие глагола mшıa ‘я голоден' результат уже позднейшей стадии, ибо ныне при употреблении данного глагола говорящие не ощущают никакой связи его ни с ‘жолудем’, ни с 'духом жолудя’. Кроме того, ныне глагол этот уже оформлен (чего на аморфной стадии не требовалось): m ('меня', 'у меня’) шı (‘голод’) а (‘то’, ‘есть’). Смотря по стадиям, и это оформление воспринималось различно; так, если раньше оно означало идеологически: 'я сопричастен духу жолудя’, или палеонтологически материально (см. схему): 'я нуждаюсь в жолуде’, то ныне это оформление как бы освобождено от всех этих материальных оснований (‘жолудь’ и т. д.) и, став уже отвлеченной категорией, означает вообще 'мой голод в настоящее время’ (‘я голоден’). Ныне это уже глагол объективного строя.
[220]            
        Сравните теперь эту безукоризненную историческую трактовку с обычными этимологиями индоевропеистов. Незачем далеко итти за примерами, — обратимся к работе проф. Шанидзе, в которой он пытается дать анализ грузинского термина ṫelıṫad ‘год’.[54] Автор пытается выяснить происхождение слова ṫelıṫad (нужно сказать, что другие грузинские индоевропеисты и такую попытку ставить генетические вопросы считают излишней и заранее обреченной на неудачу). Но что, в конце концов, выясняет автор? Оказывается, что слово ṫelıṫad произошло от ṫelıϑıṫlad (а само ṫelıϑıṫlad удвоенная основа ṫel — тоже ‘год’, — оформленная показателями двух разных падежей: -ıϑ творит, над., -ad наврав. пад.). Одним словом, в термине ‘год’ усматривается неизменно одно и то же значение на всех ступенях его развития, что представляет собой явную нелепость с точки зрения действительной истории речи, как это вскрыто палеонтологией нового учения о языке.
        Нет особой надобности дальше продолжать разговор о принципиально-методологическом и практическом различии между новым учением и индоевропеистикой. И сказанного достаточно, нам кажется, для уяснения того, какова была та палеонтология, которую выработали индоевропеисты.
        „Лингвистическую палеонтологию" стал употреблять впервые под таким названием женевский ученый Пикте.[55] Свою задачу Пикте видел в следующем: мы всегда должны начинать с санскритского слова, если таковое существует, чтобы через него восстановить первобытную форму слов, наличных ныне в живых европейских языках; а если это полностью не удается, то во всяком случае установить их вероятную этимологию.[56]
        Таким образом, по мнению Пикте, история европейских языков начинается с санскрита, как праязыка, и кончается современными конкретными европейскими языками. А палеонтология речи, разумеется, служит делу восстановления этого мифического праязыка. Иного значения палеонтологии не придавал ни один индоевропеист. В полном согласии с другими индоевропеистами и О. Шрадер считал задачей палеонтологии подбор лингвистических объяснений первобытного индогерманского житья-бытья.^[57] На основании этого мы и говорили выше, что у индоевропеистов палеонтология есть просто учение о древностях речи. Метод же у индоевропеистов был всегда сравнительный. Этого не отрицают и сторонники индо-
[221]  
европейской палеонтологии. Наоборот, они именно и дают торжественную клятву в своей верности компаративистике (см. напр., Шрадер, там же, стр. 218).
        Наш палеонтологический метод не есть нечто такое, что можно положить в карман и доставать оттуда по мере надобности. Он не представляет собой доктрину, сумму схоластических положений. Палеонтологический метод нового учения о языке есть руководство для действия. Овладеть им полностью возможно только в непосредственной исследовательской работе над языком, в осознанной языковой практике. И в этой практике палеонтологический метод оттачивается все более и более. Он особенно силен в историческом анализе живых народных языков, игнорируемых старым учением о языке. Для успешного решения новых актуальных задач языкового строительства необходимо дальнейшее углубление и оттачивание палеонтологического метода со все более возвышающихся командных высот диалектического материализма.