[48]    

I.

        Всякое научное мировоззрение, всякая научная теория представляют цельную систему положений, обобщений, выводов, принципов. Основная задача такого мировоззрения — помочь человеку ориентироваться в путях и способах познания, в путях и способах исследования окружающего его мира. Следовательно, та или иная точка зрения представляет метод познания, метод исследования, т.-е. форму его, неотделимую, разумеется, от содержания. Теория, система принципов, на путях познавательного процесса становится методом, направлением исследования. С другой стороны, применение метода к известному материалу рождает новые принципы, обогащает теорию, движет ее вперед. Ясно, что свое развитие и свои особенности метод получает лишь в процессе своего применения в зависимости от природы исследуемого объекта или явления.
        Единственно научным принципом познания явлений природы и общества, а следовательно, и языковых процессов, как фактов общественного порядка, является марксизм, представляющий в то же время метод, форму научного исследования.
        Целью настоящей статьи является наметить хотя бы самые общие методолого-марксистские вехи для той части лингвистики, которую принято называть лексикологией.

         II.

        Что раньше всего бросается в глаза при внимательном изучении языковых процессов, в частности словаря? Необходимая, постоянно и повсеместно наблюдаемая связь этих процессов как между собой, так и с факторами внеязыкового порядка. Это — связь причины и следствия, причинная закономерность, вытекающая из известной объективной связи вещей. Так, зарождение организации Коммунистического интернационала (факт объективного порядка) явилось причиной необходимого появления аббревиатуры «Коминтерн», от которой по определенным нормам русской речи возникло слово «коминтерновский» (так же «Совнарком — совнаркомский», «комсомол — комсомольский» и пр.). Задачей лексикологии и является познание объективной, в самих вещах коренящейся причинной правильности или закономерности словарного развития. Объективное же познание лексического состава того или иного языка должно сводиться не к «чистому» описанию (последнее ни на шаг не подвигает истинного знания предмета исследования), а к объяснению каждого явления его причинами, к пониманию закономерности связей и зависимостей, хотя бы это понимание и было неполно.
        В применении к языку в целом — всеобщая закономерность обретает свое лицо в правильной смене тех или иных типов звукозначений: морфем,
[49]    
слов, словосочетаний, предложений. Это — тот спецификум, который выделиляет лингивистику из ряда смежных обществоведческих наук, — наук, изучающих социальные и в том числе идеологические процессы.

         III.

        Марксистский метод изучения словаря должен сводиться к двум
 основным, решающим принципам: к историзму и материализму, слитым в 
диалектическом единстве.
        Историзм составляет отличительную черту марксизма. Без историзма нет марксизма. Формулы «все течет», «нет предметов, а есть процессы» одинаково применимы как к природе, так и к обществу, языку. В прошлом положены зародыши настоящего. Настоящее всегда беременно будущим. Даже в описании мы не можем обойтись без историзма, без вскрытия динамики. Нужно помнить, как говорит Мейе[1], что «всякое точное и законченное описание лингвистической ситуации в данный момент составляет рассмотрение известной части эволюции» или, как замечает Соссюр[2], «состояние языка не есть точка, но промежуток времени более или менее долгий, в течение которого сумма модификаций происходит минимальная; это может быть одно поколение, век, даже больше». На самом деле, достаточно проследить, как изо дня в день на наших глазах меняется словарь (отмирают одни слова, на их место появляются другие), чтобы правильность выставленных положений сделалась очевидной. Словарь становится и, становясь, существует.
        Но что значит рассматривать слово исторически? Это значит — анализировать слово в его возникновении и необходимом исчезновении, т.-е. прежде всего в связи с отображаемыми им реалиями и другими словами. Понять слово в историческом контексте — значит охватить все связи его с языковыми и внеязыковыми факторами, все необходимые его опосредствования и взаимозависимости. Иными словами, нужно брать слово в данной конкретности, в свете данной эпохи, данного состояния языка. Сочетание признака конкретности с признаком изменяемости дает движение конкретнoгo. Словарь переживает эволюцию, но эта эволюция есть эволюция конкретного, эволюция известной данности, известной системы: языка нации, класса. Меняясь, словарь не перестает быть системой.
        Словарь меняется, но как? Какими путями идут изменения в словаре? Основной путь всякого изменения и движения — противоречие, раздвоение единого на борющиеся противоположности, являющееся движущей силой вcex процессов, происходящих в обществе и языке. Чем, как не борьбой противоположностей, является вытеснение значительного числа слов господствовавшего класса словарем нового класса, пришедшего к власти? Вспомним хотя бы перелом в области лексики периода Великой французской революции[3] или Октябрьского переворота[4]. Разрешение каждого противоречия неизбежно приводит к высшему единству, возводит словарь на высшую ступень[5]. Так, французская буржуазия, игравшая прогрессивную историческую роль в конце XVIII века, подвергая систематическому бойкоту специфический словарь аристократии и восполняя его лексическими элементами буржуазного языка — с другой, подготовляла разрешение этого противоречия путем оформления нового стандарта, нового общепринятого словаря (единство противоположностей).
[50]              
        Филистер представляет себе движение, процесс возникновения и от
мирания как постепенное развитие и исчезновение. Однако марксизм установил, что изменение бытия и надстройки заключается не только в переходе 
одной величины в другую, но также в возникновении качественно иного, в 
разрыве постепенности, непрерывности. Переход количества в качество и 
качества в количество происходит путем скачка, потрясения, революции, 
подготовляемой всем предыдущим ходом вещей, иначе — эволюция приво
дит к революции, переходу в свою противоположность.
        Под влиянием общественных переворотов, ломки экономической или политической структуры общества происходят революции и в словаре. Эти революции характеризуются стремительным, несвойственным обычному времени темпом словарного развития, массовым характером лексических изменений. Примером могут служить революционные процессы, происходящие в современном русском языке: неудержимое отмирание ряда слов и идиомов, массовое появление новых слов и т. д.

         IV

        Познание предмета в его развитии со всеми вытекающими отсюда последствиями (познание в конкретности, с учетом противоречий и пр.) есть диалектическее познание, диалектический метод. Но диалектический метод становится методом Маркса лишь в том случае, когда он сводится не к диалектике самодовлеющих идей, как у Гегеля, а к диалектике реалий, к материализму. Иными словами, материалистическая диалектика есть диалектика бытия, а не диалектика идей, которые всегда следуют в своей смене за бытием, отражая его, но не имея самостоятельного существования.
        Общественный человек, чтобы существовать, т.-е. обладать известными материальными условиями жизни, должен перманентно устанавливать «обмен веществ между собой и природой» (Маркс), активно приспосабливаться к природе, трудиться — тратить материальную энергию. Следовательно, в основу жизненного процесса общества, а значит и языкового процесса, следует класть не производство идей, мыслей и т. п., а материальное производство, для которого решающую роль играют производственные силы, общественный процесс, и в первую очередь наиболее активная часть их — система орудий труда, уровень техники.

         „Экономические эпохи[6] различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими   средствами   труда".

        Действуя на внешнюю природу и изменяя ее, человек в то же время изменяет собственную природу: он развивает все свои способности, в частности, способность к «деланию орудий».
        Но в каждое данное время мера этой способности определяется мерой уже достигнутого развития производительных сил.
        Итак, общественным базисом, главной пружиной, доминантой общественного развития являются производительные силы. Природа, географическая среда не могут, конечно, не воздействовать на человеческое общество (там, где не было железа, не могло появиться и соответствующих орудий) ; обусловливающей «силой природы» является и сам человек, как биологический вид (способность размножения, мышления). Но полным абсурдом, как известно, является мнение, что географическая среда непосредственно действует на общественного человека. Географическая среда, как предмет труда, вовлекаясь в производственный процесс лишь в зависимости от средств технического на нее воздействия, влияет на общественного человека косвенно, через посредство производственных отношений, возникающих на основе данных производительных сил. Что же касается биологических осо-
[51]    
бенностей человека, то они сами становятся подверженными изменению под
 влиянием общественного развития. Следовательно, в каждую данную исто
рическую эпоху объяснения конкретным общественным изменениям надо
 искать не в изменении природы и человека, а в изменении отношений чело
века к природе, т.-е. в изменении производства, которое осуществляется при
помощи техники.
        Язык, как общественно-идеологический фактор, находится и должен 
находиться, особенно в лексической своей части, в конечной зависимости
 от состояния производительных сил, от уровня техники; а изменение языка — 
от изменения производительных сил, от изменения техники, но эта зависи
мость осуществляется через разного рода производственные отношения, 
хотя возможна и непосредственная связь: появляется новое орудие или си
стема орудий — возникают соответствующие термины. В доклассовом обще
стве «низкий уровень производительных сил, — пишет Н. И. Бухарин[7], — 
сводит почти всю жизнь к производственному процессу, и язык находится
 здесь, таким образом, в непосредственной связи с этим процессом».  «Развитие языка, — замечает Каутский[8], — совершенно нельзя понять вне связи с развитием способа производства». Ту же мысль развивает акад. Н. Я. Марр[9], попутно развенчивая роль географического фактора:

„Богатые природные условия сами по себе не являются факторами словотворчества. Если, например, в Грузии и Армении население располагает, каждый народ на своем языке, длинным рядом названий „камня", „скалы", „ущелья" и т. п., то из этого, во-первых, не надо заключать, что виной тому одно наличие перечисленных предметов в горной природе названных стран, виной тому и не чуткое эстетическое реагирование населения на пейзажи и красоты родины и художественное осмысление деталей мертвой природы образными выражениями, часто ныне точно отражающими в себе их звуки и даже, пожалуй, краски: виной тому то или иное хозяйственное использование предмета, „камень" ли это или „скала".

        В своем знаменитом предисловии к труду «К критике политической экономии» Маркс дает классическую формулировку причинной связи материальных производительных сил с производственными отношениями:

„В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли независимые отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенчой ступени развития их материальных производительных сил".

        Энгельс называет материальное производство (а вместе с ним и распределение, как его необходимый и от него зависящий момент) и его средства (материальные производительные силы) базисом, основой всякого общественного строя. Под экономическим базисом общества таким образом   понимается совокупность   его производительных сил в форме возникающих   на их основе,  формируемых   ими   производственных   отношений.
        С этой точки зрения понятия «производительные силы» и «производственные отношения» — соотносительные понятия: они взаимно дополняют друг друга, как содержание и форма, раскрывая смысл одного понятия через посредство другого и совместно раскрывая характер экономической основы общества: система ручных орудий — феодализм, машинная техника — капитализм и т. д. Процесс производства имеет таким образом две стороны: одна обращена непосредственно к природе, а другая — к людям. Первая состоит в воздействии человека на материалы и орудия производства, это — техническая сторона. Вторая сторона —экономическая; она состоит в воздействии людей друг на друга в процессе производства. Обе эти стороны находятся между собой в неразрывной связи, причем общественная
[52]    
техника определяет собой экономическую структуру общества. Не следует забывать, что марксизм кладет в основу общественной жизни материальное производство не как технический, а как общественный процесс, рассматривает производительные силы не с их естественной стороны, а с точки зрения реализации их как производительных сил, с точки зрения формирования ими определенных производственных отношений.
        Итак, данное состояние производительных сил обусловливает собой данный строй экономических отношений. На этой экономической основе вырастает определенный социально-политический строй, определенный уклад общественных отношений, представляющий своеобразную форму производственного процесса. Данная совокупность общественных отношений есть известная общественная формация, определяемая по господствующим общественно-производственным отношениям, по тому способу, каким осуществляется соединение рабочей силы и средств производства, и рассматриваемая в ее движении и развитии[10].
        Словарь, вырастая из производства, развивается под влиянием общественного развития, т.-е. в своих трансформациях определяется закономерностью развития общества. В арабском лексиконе понятие «верблюд» и связанные с ним трудовые процессы обозначаются огромным количеством почти синонимических слов. Как это объяснить? Причиной данного факта служит то, что верблюд у арабов является основным орудием производства, важнейшим средством передвижения. Еще больше слов существует у европейцев для обозначения машины и обслуживающей ее работы.

„Корни человеческой речи не на небесах и не в преисподней, но и не в окружающей природе, а в самом человеке, однако, не в индивидуальной физической природе, даже не в глотке, как и не в крови его, не в индивидуальном его бытии, а в коллективе, хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общественной материальной базы". Н. Я. Марр.

        Характер производственных отношений, способ общественного производства часто непосредственно сказываются на языке, тем более на лексике. Достаточно сравнить словарь любого народа в феодальную эпоху и эпоху промышленного развития, чтобы тотчас убедиться в правильно выставленного положения. Условия застойного безобменного хозяйства создают такую же застойность, инертность и в словаре всех классов общества. Особенно ярко это видно на книжно-литературном словаре, который в cилу традиционной консервативности делается даже непонятным большинству народа, как это случилось, например, с китайской литературной лексикой. Условия же развитого менового хозяйства резко меняют дело. Лексикон всех классов общества начинает жить полной интенсивной жизнью, отделываясь от омертвелых слов и выражений и обогащаясь новым лексическим материалом (французский язык, например, в конце XVIII и начале XIX века).

         V

        Культурно-историческая школа в языкознании (среди русских ученых — Шахматов, Будде и др.) видит причину эволюции словаря в множественности культурно-исторических и естественных факторов, как-то: росте культурности, завоевании, мирном влиянии одного народа на другой, половом различии и т. п., не замечая того, что, с одной стороны, эти факторы сами нуждаются в объяснении, а с другой — действие их обнаруживается лишь постольку, поскольку они замещают «экономический фактор». Хотя насилие, по Марксу, является «повивальной бабкой человеческого обще-
[53]    
ства», однако, само по себе оно ничего не объясняет. Объяснения нужно искать в экономической структуре общества, в данном состоянии производительных сил. Почему, например, возникло рабство? Потому что созрели средства производства, необходимые для применения эксплоатации. Где наблюдалось существование особых женских языков? Оно наблюдалось в отсталых человеческих обществах и притом лишь в связи с особой экономической ролью женщины. Что лежит в основе влияния, заимствования?

„Влияние одной страны на склад внутренних отношений другой возможно только тогда, когда в этой последней уже находятся налицо такие общественные элементы, которым выгодно взять на себя роль его проводников. Оно совсем не существует, когда этих проводников нет. Это влияние односторонне, когда один народ по своей отсталости не может ничего дать другому. Влияние взаимно, когда, вследствие сходства существенного быта, а следовательно, и культурного развития, каждый из двух обменивающихся народов может что-нибудь заимствовать у другого".[11]

        С XV века болгарский язык в своих диалектах, в результате завоевания Болгарии турками, подвергся сильному воздействию со стороны турецкого языка: к середине XIX века из 30 тысяч болгарских слов около 8 тысяч носило на себе следы турецкого происхождения; можно думать, что раньше процент заимствований был еще больше: в XVIII веке, например, в некоторых местностях Болгарии болгарский язык, теснимый турецким, окончательно вышел из употребления, а население забыло даже, что оно когда-то было болгарами. Чем объяснить такую силу влияния одного языка нa другой? Очевидно, тем, что у турок была более сложная система хозяйства, с мощным централизованным государством в качестве ближайшей ее надстройки, перед которой не могло устоять слабое экономически болгарское царство и для ориентации в которой болгарский язык был недостаточно развит. Однако различие в экономической структуре столкнувшихся обществ, базирующееся на определенном уровне производительных сил, было все же не столь велико, чтобы лишить болгар возможности перейти на рельсы хозяйственных отношений и быта более мощного экономически народа. В результате — бурное проникновение в болгарский язык турецких слов, формальных элементов и оборотов речи. Появляются сотни слов для обозначения наиболее распространенных у турок орудий производства (стадо, жеребец, загон), хотя для последних были известны и болгарскиe наименования; тысячи слов для выражения экономических отношений (пастух, земледелец, поместье, барщина, десятина, торговля) и обществено-политических понятий (господин, начальник округа, судья, сборщик податей, тюрьма, жалование, офицер, войско).
        При столкновении английского языка с языками народностей докапиталистической формации (кардинальное отличие экономического строя), не имевших очень часто в своем словаре знаков для выражения абстрактных понятий, туземные языки или вовсе вытеснялись, или, помимо английского и туземного, возникал третий язык — язык делового посредничества. В Петровскую эпоху русская речь усиленно пополнялась словами из европейских языков, не оказывая на последние обратного влияния; это случилось потому, что Россия в экономическом отношении значительно отстала от Запада. Наконец, взаимное проникновение языков и обмен словарем передовых народов мира в современную нам эпоху обусловливается как раз единством или, по крайней мере, близостью экономического строя этих народов.
        Культурно-историческая школа идеалистически представляет себе само понятие «общества», разумея под ним состояние общественных нравов, идей, в лучшем случае имущественно-правовые отношения, порой признавая материальное, но никогда не сводя к нему идеологические факты. Эта кон-
[54]    
цепция характерна и для новой социолого-лингвистической школы (Мейе, Вандриес и др.), в частности, в вопросе об определении языка, подчеркивающей обычно коммуникативную его сторону, но не вскрывающей материальной основы этой коммуникации, общения «совместно живущих и работающих людей» по Марксу[12] (материалистический монизм).
        Объяснять все явления данного социально-политического порядка, весь строй данного языка в известную эпоху экономическим укладом, производственными отношениями этой эпохи нелепо; в каждой данной общественной формации всегда наличествуют остатки прежних общественных формаций, а следовательно, языковые, в известной мере, и словарные пережитки; кроме того, экономика является, хотя и решающей, но не единственно определяющей величиной.        

„Экономика здесь (в мыслительной работе. — Г. Д.) ничего не создает непосредственно, но она определяет вид изменения и дальнейшего развития имеющегося налицо мыслительного материала, но даже и это она производит по большей части лишь косвенным образом, так как важнейшее прямое действие на философию оказывают политические, юридические, моральные отношения"[13].

        Поэтому, объясняя те или иные формы общественного сознания, мы не всегда сможем дать непосредственно-экономическое объяснение, но мы всегда должны учитывать особенности социального строя, психологию господствующего класса, формы идейной борьбы, ведущейся в обществе, а также влияние других, более ранних или одновременно существующих представлений и т. д. Общественное сознание определяется и в своем содержании и со своей формальной стороны данным общественно-экономическим укладом, но оно отнюдь не определяется им полностью. И тут нужно иметь в виду накопления в мозгу людей не только общественно-трудового опыта, но одновременно и накопление всего того мыслительного материала, всех тех представлений, понятий, принципов, которые жили в умах предшествующих поколений и которые не могут попросту исчезнуть бесследно вместе с породившей их общественной формацией.

         VI

        Понятие производственных отношений приобретает конкретное выражение лишь в том случае, когда мы подставляем под них отношения oпределенных общественных групп, классов. Не отношения отдельных лиц, а отношения целых общественных классов характеризуют тот или иной способ производства, те или иные производственные отношения, которые и ведут вперед классовое общество. Марксист «не может ограничиться указанием на необходимость процесса, а выясняет, какая именно общественно-экономическая формация дает содержание этому процессу, какой именно класс определяет эту необходимость».
        Следуя Марксу, Ленин[14] дает следующее определение общественному классу:

„Классами называются большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают".

        Ясно, что общественное место и назначение класса выясняется лишь из сопоставления его с другим классом:
[55]       
„... все классы рассматриваются не в статическом, а в динамическом виде, т.-е. не в неподвижном состоянии, а в движении, законы которого вытекают из экономических условий существования каждого класса. Движение в свою очередь рассматривается не только с точки зрения прошлого, но и с точки зрения будущего, и при этом не в пошлом понимании эволюционистов, видящих лишь медленные изменения, а диалектически"[15].

        Почему марксисты предпочитают пользоваться термином «класс» взамен «общественной группы»? Конечно, и класс есть общественная группа, но такая, которая коренным образом отличается от всех других социальных группировок, как-то: нации, сословия, профессии, и которая, определяя собой вид и строй общества, играет решающую роль в истории человечества с тех пор, как оно выходит из рамок родового строя. Классовые отношения — это отношения между эксплоататорами и экоплоатируемыми, отношения, связанные с жизненным нервом общества, с собственностью на средства производства. В этом — основное, и это заставляет марксистов считать национальные, сословные и профессиональные отношения отношениями второстепенного для существования производственного коллектива порядка. Понятие «общественной группы», кроме того, слишком обще, неопределенно  и абстрактно.

„Критерий различения группы можно видеть и в явлениях религиозных, и этнографических, и политических, и юридических, и т. п. Нет твердого признака, по которому бы в каждой из этих областей можно было различать те или иные „группы". Теория же классовой борьбы потому именно и составляет громадное приобретение общественной науки, что устанавливает приемы этого сведения индивидуального к социальному с полнейшей точностью и определенностью".[16]

        Такие группы, как нация, сословие, профессия, при таком взгляде на
 вещи не устраняются, а наоборот, обретают строго научное объяснение.
  
        Так, нация явится исторически сложившимся соединением людей,
 характеризующимся наличием внутри этого соединения определенных экономических связей, а также общностью культуры, языка и территории.[17]
 Это — реальная совокупность, включающая в себя другие реальные совокупности —классы, сословия, профессии, единство во множестве. В начальныe эпохи существования нации процессы консолидации превалировали над
 процессами ее диференциации; нация выступала как более или менее це
лостный общественно-производственный коллектив. В нашу же эпоху,
 эпоху империализма и пролетарской революции, классовая борьба, классо
вые антагонизмы начинают вытеснять борьбу наций, и классовые проти
воречия становятся определяющим фактором общественного развития.

        Под сословием разумеются группы лиц, объединенные на известном историческом этапе общим положением в юридическом, правовом строе общества. Таким образом — это правно-политическая, юридическая категория, под оболочкой которой скрывается определенная классовая сущность. B известную эпоху эта оболочка для облекаемых ею классовых отношений делается узкой и разрывается. Ясно, что сословие само по себе ничего не объясняет, а наоборот, само требует объяснения, исходя из классовых отношений данного общества.
        Деление по профессиям является также отношением между людьми, но отношением, вытекающим из их технического отношения к орудиям, методам и объекту труда. Профессия, — это социальная категория, а не чисто техническая, присущая будто бы всякой общественной формации[18]. В то время, как класс являет собой определенные отношения между зани-
[56]       
мающими различное положение в производственном процессе людьми, вследствие различного распределения между ними орудий и средств производства, профессия сводится к техническим, трудовым отношениям между занимающими известное положение в трудовом процессе, равными и связанными друг с другом производителями.
        Общественный класс, как и нация, сословие, профессия, являютсз конечно, исторически переходящими категориями.
        Итак, среди различных производственных отношений по своему удельному весу выделяется одна категория, которая выражает отношения между классами. Затушевывание разницы между профессиональным и сословныи делением — с одной стороны, и классовым делением общества — с другой, свойственное всем представителям социолого-лингвистической школы на Западе Bréal — „Essai de sémantique"; Meillet „Linguistique historique et linguistique générale"; Vendryes „Le langage"; Bally „La vie du langage"., неминуемо влечет за собой замазывание классовых противоречий. Между тем марксизм не только объясняет историю экономическими причинами (статика марксизма), он представляет себе эти экономические причины в определенной форме классовой борьбы, как движущего начала истории (его динамика). Всякий конфликт производительных сил с производственными отношениями конкретно, в исторической  форме, проявляется как конфликт между различными общественными классами, как противоречие классовых интересов и классовая борьба. Что касается, например, основных антагонистических классов каждой общественной формации (помещики —крепостные, буржуазия — пролетариат и т. п.), то несмотря на возможные совпадения их интересов на отдельных этапах общественного развития, относительную солидарность классов (выступление против общего классового врага), основное в этой ситуации — антагонизм классов, непримиримость классовых интересов. Особого обострения классовая борьба достигает тогда, когда «класс в себе», набирающийся из различных социальных групп или существующий уже как совокупность людей с определенной производственной ролью, но не имеющий еще сознания единства своих интересов, превращается в «класс для себя», руководимый политической партией и борющийся за длительные, а не временные общеклассовые, а не групповые интересы, когда классовая борьба превращается в гражданскую войну, в революцию. Борьба наций есть борьба внутри господствующего класса: буржуазии, феодалов и пр.
        Расстановка людей в производстве, т.-е. классовая структура общества, и происходящая в последнем классовая борьба — находят себе отражение и в языке, в первую очередь в словаре. Общественно-классовое бытие, организующее язык, — это активное бытие, являющееся в отношении словаря и объектом, и субъектом. Бытие класса потому и организует словарь, что является не только отображаемым в словаре объектом, но и отображающим субъектом, членом определенного класса. Язык, лексикон как конкретная своеобразная данность включает единство самой действительности и восприятие ее личностью (следовательно, его социальной группой, классом в данном историческом периоде). Только рассматривая бытие как диалектическое единство объекта и субъекта, можно говорить, что оно определяет словарный факт. Понять языковый факт, как закономерную и необходимую связь субъекта и объекта, — значит марксистки его объяснить. При этом словарь нельзя объяснять из биографии его носителя, ибо говорящий и говоримое есть единство, параллельные, а не взаимно объясняющие друг друга явления; сама биография должна быть сведена к экономическому, классовому фактору.
        Когда говорят об языке нации, то подразумевают язык, а следовательно и словарь господствующего класса данной нации. Правильно ска-
[57]    
зать, что язык, как и словарь нации, есть фикция, но не потому, как думают представители фортунатовской, бодуэновской и потебнианской школы, что существуют только индивидуальные языки (индивидуальное живет лишь как общее), а потому, что словарь нации, как и словарь сословия, есть словарь класса.
        В пределах отдельных профессий и особенно специальностей создаются группы слов и терминов, непонятные членам другой профессии и специальности. У учителей «окно» — свободное между уроками время, «объединение» — периодические заседания по районам, «Дальтон-план» — организация занятий с максимальной самодеятельностью учащихся и т. д, Что скажут эти слова и термины инженеру? Ровно ничего. Научный работник по математике будет иметь свою терминологию, отличную от терминологии биолога. Создается известный ряд слов у охотников, только им понятный, у рыболовов и т. д. Отличаясь лишь терминологией, профессиональные говоры в прошлом, в эпоху роста городского цехового ремесла, представляли стройную систему тайного языка, отражая раздробленность и изолированность отдельных участков народного хозяйства.
        В современную эпоху, в связи с растущей консолидацией отдельных классов и ломкой перегородок внутри них, на первый план выступают классовые языки. И чем больше обострены отношения между классами, чем в большее противоречие вступают эти отношения с состоянием производительных сил и в первую очередь с техникой, тем резче обособляется классовое языковое сознание. В эти исторические моменты классы начинают разговаривать буквально «на разных языках», причем каждый из них вырабатывает и свой особый словарь. Однако и в периоды скрытой заглубленной борьбы классов диференциация языка и особенно словаря в классовом разрезе протекает непрерывно. Богатство и бедность словаря, особый состав его, эмоциональная окраска слов, темп словарных изменений, общий тонус речи — все это в значительной степени объясняется из экономического положения данного класса и его мироощущения (поправку придется сделать лишь на пережитки, характеризующие отставание надстройки от базиса). Латынь в средние века, а французский язык в новое время у многих европейских народов были языками литературы и господствующих классов: сначала духовных и светских феодалов, а затем дворянства. Даже русские, у которых в основе литературного языка лежал старо-болгарский язык, не избежали латинско-французского влияния. Начиная с XVII в. и кончая началом XIX в., русские писатели строили фразу по латинскому образцу со сказуемым на конце предложения («В нем труды свои полагающий не токмо себе, но и целому обществу, а иногда и всему роду человеческому пользою служит» Ломоносов). Известные группы русских дворян XVIII века пользовались словарем, представляющим причудливую смесь лексикона французской аристократии и русского «простонародья». Возьмем официальный литературный лексикон современного Китая. Он опять-таки является словарем феодального сословия (духовных феодалов), для народной массы мало доступным.
        Следовательно, чтобы выделить себя из среды простых смертных, господствующий класс или воспринимает чужой словарь, или вырабатывает свою особую лексическую систему (обычно это делается бессознательно).
        Словарь класса становится, формируется по мере превращения «класса в себе» в «класс для себя». На начальных стадиях этот словарь предоставляет нечто нерасчлененное, не обособленное, — зародыш словарной системы, а не самую систему. Это еще словарь массы, а не класса. С оформлением же класса оформляется и словарь.
        И не только класс, но и группы внутри класса, а также социальные подгруппы образуют свои особые диалекты и говоры. Даже в литератур-
[58]    
ном письменном языке, в языке межклассового слоя интеллигенции наблюдается классовая диференциация. Особенно это заметно в области словарной стилистики.
        Сравним научно-публицистический язык Ленина с языком столпа буржуазной науки — Милюкова. Как у Ленина, так и у его классового противника находим интеллигентски-книжную литературную речь, а какое различие в словаре, в стиле! «Игралище», «стяжание», «властеборство», «государственность» и ряд подобных церковно-славянского образования слов так и пестрят в сочинениях Милюкова[19], — читатель ясно чувствует желание автора сказать особо веское, освященное традицией слово. Ленин каждой фразой статьи борется против износившихся слов, не прочь ввернуть самое обиходное, даже грубое, а то и вовсе «крепкое слово» («положение хуже губернаторского», «сапоги всмятку», «это сплошной вздор», «хорохориться», «похабный мир» и пр.). У Милюкова мы то и дело встречаем выражения «незаконченность культурного типа», «формула неограниченного народовластия», «борьба общественности с защитниками старого порядка», — выражения абстрактные, туманные, замазывающие суть дела: ведь народовластие может сводиться к господству буржуазии и господству трудящихся, общественность может иметь буржуазное и пролетарское лицо. Ленин каждой статьей борется против «гладких» слов и выражений, в которых конкретные значения представляются неясно: «Поменьше болтовни о трудовой демократии», о «свободе, равенстве, братстве», о «народовластии», — неустанно проповедует он.
        В своих записках «Временное правительство» Набоков вспоминает слово «царизм», причем коротко поясняет: «Одно из гнусных выражений революционного жаргона, чуждое духу русского языка». Между тем, это слово существовало и раньше. Шульгин[20] презрительно бросает «солдатня», «Совдеп» и в то же время каким-то ореолом окружает слова «контрреволюционер», «черносотенец» («Резкая борьба «Киевлянина» с революцией удержала значительное число киевлян в контрреволюционных чувствах», «Каким образом я, чистой воды черносотенец, дошел до этого»). Вспомните, какое значение вкладывал Ленин в упомянутые слова, какими эмоциями он насыщал их и классовость научно-публицистического языка станет очевидным фактом.
        Для полноты картины не мешает присмотреться к языку представителей официальной правительственно-дворянской науки, с одной стороны, и народническо-интеллигентской — с другой. У первых, по словам Ленина, «хождение другом да около, великолепный канцелярский стиль с периодами в 36 строк и с «речениями», от которых больно становится за родную речь, деревянный язык заскорузлого российского стряпчего». Эсеровские статьи написаны приподнятым стилем, потоками слов прикрывающим теоретическую беспринципность их авторов: «рабочий народ мощной волной разобьет железные ворота» и «от того или иного шага русской революционной демократии... зависит судьба всего так счастливо, так победоносно поднявшегося Восстания (с большой буквы!) трудящихся».
        Так, не только вождь пролетариата прибегает к особому, в сравнении с буржуазным ученым-публицистом, языку, но и отдельные группы буржуазной интеллигенции, олицетворяющие различные слои в собственническом классе, вырабатывают свою особую словарную стилистику.
        Для крупного буржуа эпохи капиталистической машинизации и распада капитализма и представителей этого буржуа, каким является Милюков, все должно быть регламентировано, острые углы сглажены, на все должен быть положен обезличивающий штамп. Эта психология крупного
[59]    
буржуа, как мы видели выше, ясно отражается и на его словаре. Для реакционной помещичье-дворянской группы выше всего традиция, нелепые обычаи прошлого, незыблемость устоев _:— отсюда сухой, деревянный язык правительственного бюрократа. Мелкий буржуа не уверен ни в себе, ни в завтрашнем дне, он вечно в тревоге, склонен к преувеличению, — этим объясняется напыщенный, приподнятый стиль его «великолепных» статей. Наконец, головка рабочего класса — пролетарская интеллигенция. Перед ней прекрасное будущее. Это будущее надо брать с боя. Требуются решительные действия, конкретный детальный учет обстановки: рождается четкий, точный, подчас грубоватый словарь.
        Как подметили Байи и Вандриес на Западе, а Поливанов у нас[21], один и тот же индивидуум может участвовать (т.-е. быть потенциальным членом общения) в нескольких различных объединениях — коллективах, обслуживаемых каждый своим языком или диалектом, т.-е. сопринадлежать одновременно разным по охвату коллективам. В этом случае индивид совмещает знание и употребление нескольких языковых систем. Какая-нибудь группа курских крестьян-середняков служит в армии и состоит членами компартии. Эта троякая социальная принадлежность должна иметь отражение и в трехсоставности их словарных систем: на курском середняцком диалекте они могут общаться между собой и с «родней», на армейском «жаргоне» — с красноармейцами, на стандартном словаре — с членами партии. Но все же один из этих диалектов является для курских земляков исходным, основным, согласно классовому положению и классовым интересам его носителей.
        Итак, классовая обособленность и противоположность, борьба классов сказываются на языке в том, что каждый класс, каждая внутриклассовая прослойка вырабатывает или пытается выработать свой особый говор, диалект, язык. Но наряду с случаями классового разделения и отталкивания имеются случаи и классового подражания, ассимиляции. Позже выступающие на историческую сцену классы, в известной стране обычно повторяют в своем языке, а особенно в словаре, основные черты языка, созданного тем же классом раньше, в другой стране, или просто рядятся в словарный кocтюм своего предшественника (заимствования буржуазной интеллигенции 1905 года из лексикона Великой французской революции). Иногда бывает и так, что тот или иной класс перенимает черты языка другого класса. Это происходит в тех случаях, когда данный класс или не достиг классовой зрелости, или чувствует с другим классом психологическое родство, вызванное одинаковостью социального положения, например, исполнением одной роли, роли эксплоататоров (французская буржуазия конца XVIII в. и ее заимствования из словаря аристократии).
        Но может быть то, что мы называем языком или диалектом класса группы, не есть язык, а есть лишь говор или даже отдельные элементы, из которых при известных условиях способен сложиться говор? Такое сомнение может быть высказано на том основании, что всякий язык для членов общества с другим языком должен быть непонятен: каждый же рабочий поймет крестьянина и наоборот. Однако, спрошу я, разве язык интеллигента для рядового крестьянина более понятен, чем, скажем, украинский язык для русского человека? Классовый диалект, как и стандартный язык, есть смешанный язык, особенно в виду частого двуязычия их носителей. Ой имеет свою морфологию и лексикологию, хотя и не «особую», не оригинальную.
[60]              
        Важно то, что язык класса представляет известную систему[22], т.-е. такую совокупность фонетических, морфологических и лексических черт, которая в таком сочетании не встречается ни в каком другом языке, а это дает нам право считать ее языком.

         VII

        На словаре сказывается не столько положение людей в производственном процессе непосредственно, сколько «определяемая частью непосредственно экономикой, частью всем выросшим на ней социально-политическим строем психика общественного человека и различные идеологии, отражающие в себе свойства этой психики»[23]. Психо-идеологические формы существуют, конечно, не сами по себе, но как формы проявления реального экономического содержания. Материальные общественные отношения и идеологические общественные отношения, общественное бытие и общественное сознание — это две разных стороны целостного единства, одной и той же общественной жизни. Идеологические общественные отношения — это те же материальные связи людей, но рассматриваемые в той форме, в какой они проявляются, существуют для сознания членов общества. Так, например, классовые отношения находят себе конкретное выражение в форме идеологических общественных отношений, без которых процесс общественного производства — поскольку в нем участвуют одаренные сознанием люди — вообще не может осуществляться.
        Вся беда в том, что вопрос о психо-идеологии общественных классов чрезвычайно слабо разработан в марксистской или полумарксистской литературе. Отдельные замечания, разбросанные в трудах Маркса, Энгельса, Ленина, два параграфа из «Теории исторического материализма» Бухарина, «Государство» Рейснера, «Социологические очерки» Рожкова, «Очерки коллективной психологии» Войтоловского, «Очерки по искусству» Луначарского, «Современный капитализм» Зомбарта, ряд страниц в работе Переверзева — «Творчество Гоголя», — вот, пожалуй, и все.

„Под общественной идеологией мы будем подразумевать систему мыслей, чувств или правил поведения. Под общественной психологией мы будем подразумевать несистематизированные или мало систематизированные чувства, мысли и настроения, имеющиеся налицо в данном обществе, классе, группе, профессии и т. д... Отличие общественной психологии от идеологии заключается, как мы видим, в степени систематизации... Границу между ними провести трудно... Нет никакой психики, помимо той, которая есть у отдельных находящихся в постоянном взаимодействии „обобществленных людей" Бухарин.)

        Психология личности, за исключением незначащих биологических особенностей, представляет собой более или менее отдаленное отражение общественной психологии того общества, в котором эта личность живет, более того, — психологии того общественного класса, к которому эта личность по своему положению в производстве принадлежит.
        В каждое данное время есть господствующая психология, которая меняется, эволюционирует в зависимости от условий общественного развития.

„Господствующая в обществе психология, — продолжает Бухарин, — сводится к двум главным элементам: во-первых, к общим психологическим чертам, которые могут быть у всех классов общества, потому что, несмотря на все разнообразие в положение этих классов, могут быть и черты сходства в этом положении; во вторых, в психологии господствующею класса, которая настолько „выпирает" в обществе, что дает тон решительно всей общественной жизни, подчиняя своему влиянию и другие классы".

        Основоположники марксизма в «Коммунистическом манифесте» писали: «Господствующие идеи какого-либо времени были всегда только
[61]    
идеями господствующего класса». Когда новый класс приходит к власти,
 он еще полон идей из арсенала недавних властителей (стремление рабочего
 говорить «поинтеллигентнее»).
        Таким образом в классовой психо-идеологии наблюдаются как случаи обособления, так и случаи совпадения. Конечно, наличность классовой психологии ничуть не служит доказательством отсутствия некоторых особых национальных, профессиональных, сословных черт. Наряду с классовой психологией, как самой резкой, выпуклой и значительной формой общественной психологии, стоит психология групповая, профессиональная и т. д., которую, однако, не следует переоценивать.

„Резко противоположные по своему содержанию классовые психологии могут обнаруживать громадные черты сходства по форме. Когда, скажем, идет жестокая классовая борьба не на живот, а на смерть между двумя классами, тогда ясно, что содержание чувств, стремлений, надежд, упований, чаяний, иллюзий и т. д. будет различно у этих противоположных классов, а форма их психики — необычайная страстность, горячность, фанатизм борьбы, даже своеобразная форма героической психологии можег быть довольно схожей".[24]

        За примерами далеко ходить не придется: повышенная эмоциональность речи всех классов общества в революционную эпоху является лучшей тому иллюстрацией.
        Классовая психология не сваливается с неба готовой; она, как и язык, неудержимо становится. Вместе с изменением в условиях производства в  угнетенном классе зарождаются противоположные господствующему классу представления и идеи. Прослежу на одном-двух примерах отражение социальной психологии в словаре класса.
        Словарь деклассированных. Чем продиктованы им все эти «арапа заправить» (обмануть), «лить пушку» (врать), «сматывать удочки» (уходить), «обмишуриться» (попасться), «заначивать» (прятать), «порешить» (убить), «крыть» (возражать, бить), «забуреть» (возгордиться), «шмара» (проститутка), «мильтон» (милиционер), «липовый» (фальшивый, плохой), «клева» (хорошо), «зеке» (осторожней) и т. д.? Ведь этих слов насчитываются сотни и десятки сотен. И они не сводятся к одной обиходно-технической номенклатуре, как в профессиональных говорах, они отражают всю сложность социально-экономического, точней, внеэкономического бытия деклассированных. Каким это образом? Психология бесшабашности и надлома, ненависть к традициям и цинизм, сознание бессилия что-либо построить и, как результат — истерически-визгливый анархизм, — все это базируется на паразитарном образе жизни и общественной отрешенности деклассированных. У них свой замкнутый мирок с общими интересами, общими врагами и общим тайным словарем. Словарь вора рвет с литературным лексиконом, он представляет совокупность слов, непонятных «производительным классам». Условия жизни и жестокие преследования со стороны государства вынуждают вора пользоваться особой системой речи, являющейся основной для окружающей его общественной среды. Даже революция не могла заставить деклассированные элементы отказаться от тайного словаря.
        Для контраста достаточно пронаблюдать словарь, точней, стилистическое использование словаря, торгово-помещичьей группы, занимавшей до революции командующее положение в политике (эта группа была опорой самодержавия), но оттиснутой с передовых экономических позиций промышленным капиталом. За год до революции Марков 2-й в сверкающем зале дворянского собрания читал речь, которую закончил следующими словами:
[62]
„...и всегда, когда вздымается родина наша к венцу величия и славы, начинается лай сукиных сыков, ибо преступная, антиморальная, антиимператорская мразь неистребима, как поганки, ибо рядом с жизнью, рядом с живыми существами всегда найдется или ватер-клозет или хлев. Но пусть это слышит обожаемый нами монарх, и пусть слышит совесть православного народа русского, что до нашей губернии сучий лай не доносится и что курское дворянство выполнит до конца веления бога, предначертания истории и слово государево".

        Слепая классовая ненависть, дряблая мистика, патриотизм тугого кошелька, сочетание верноподданнического пафоса с откровенным цинизмом — вот характерные черты психоидеологии густопсового дореволюционного помещика. Словарь этой группы естественным образом впитывает в себя ее идеологию и материальное бытие. Маркова роднит с босяком цинический упор речи, заезжательство в словаре. Но в то время как социальная придушенность заставляет босяка прятать свой цинизм, маскировать его непонятной для окружающих лексикой, Марковы и К^о, владеющие всей полнотой политической власти, открыто и мерзко как на деле, так и на словах расправляются со своим классовым врагом.

         VIII

        До сих пор я говорил о социальном детерминировании идеологии, а именно словаря. Но наша теория, наш метод могут стать механистичными, если мы забудем об обратном влиянии языка и прочих идеологий на экономику.

„Если материальные условия являются основной причиной, то это не исключает того, что идеальное может опять-таки оказывать на материальное обратное, но второстепенное влияние"[25]. „Экономическое положение — это основа, но на ход исторической борьбы оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки"[26].

        Итак, между различными рядами общественных явлений происходит непрерывный процесс взаимодействия: причина и следствие меняются местами. Однако, само по себе взаимодействие ничего не объясняет. Причиной бесконечных взаимозависимостей является основная, самая глубокая зависимость всех общественных явлений от развития производительных сил и производственных отношений; множественность причин, действующих в обществе, нисколько не противоречит существованию единой закономерности исторического развития.
        Классовый анализ словаря, анализ, вскрывающий все социальные опосредствования его, приводящий в конечном счете к тому или иному состоянию производительных сил, и характеризует материалистический подход к словарным фактам. Не выдумывание особых и обособленных языковых законов, а отыскание того, как общая закономерность социальной жизни проявляется и вскрывается в закономерности языковых фактов, которая есть сама общественная закономерность, но данная как динамика языкового мышления общества, — такова основная задача всякого языковеда-марксиста.
        Сказанного для характеристики марксистского метода в лексикологии будет недостаточно, если не подчеркнуть действенного начала этой теории. Однако недостаток места заставляет нас отнести анализ этой проблемы на будущее время.