Deržavin-26

[226]
         I.
        Наука, именуемая языковедением, языкознанием или лингвистикой, представляет собою сложный комплекс дисциплин, изучающих различные явления и факты языка-речи. Эти науки, входящие в лингвистику, изучают язык, как с точки зрения его происхождения, развития и структуры, так и с точки зрения действующих в нем в процессе его исторического существования законов, приводящих данный язык или языки вообще с течением времени к различным изменениям. Так, например, фонетика занимается изучением законов происхождения и развития звукопроизнесения вообще и отдельных звуков речи — в частности; этимология рассматривает слова речи с точки зрения их происхождения и законов звукоизменения; морфология изучает законы словоизменений; синтаксис — законы словосочетаний; семасиология — изучает слова с точки зрения развития их значений.
        Изучать язык можно статически и исторически, т.-е. изучать любой язык можно, с одной стороны, с точки зрения его современного состояния, наблюдая и устанавливая действующие в нем сейчас, в данный момент, законы звукоизменений, словоизменений и словосочетаний, независимо от его же состояния в прошлом; в равной
[227]
мере, такому же статическому изучению могут подлежать и языки древние, ныне уже не существующие в народном обиходе, т.-е. так называемые мертвые языки, закрепленные так или иначе в дошедших до нас памятниках письменности, в роде: литературных памятников, юридических документов, различных надписей на плитах, на утвари, на оружии, на монетах и т. п.; в таком виде дошли до нас, напр., языки древне-греческий, латинский, древне-индийский, или санскрит, и др. С другой стороны, тот же язык, живой или мертвый, можно изучать также и исторически, т.-е. рассматривая действующие в нем законы и изменения в процессе его исторического бытования.
        Наряду с статическим и историческим изучением языка возможен и еще один метод изучения того же языка и языков вообще, так называемый сравнительный. При этом методе данный язык, живой или мертвый, изучается не в своей изолированной от других языков замкнутости, а в тесной связи, параллельно и сравнительно с другими языками, при чем возможна в данном случае и двоякая постановка дела: сравнительно-статическое изучение языка и сравнительно-историческое его изучение.
        С точки зрения задач, которые может ставить себе изучение языка, следует различать практическое изучение языка или языков и научное языкознание.
        Практическое изучение языков строится обычно по статическому методу и имеет своею задачею усвоение или овладение тем или иным языком или рядом языков для практических надобностей, для того, чтобы уметь читать, писать и говорить на изучаемом языке, что, конечно, имеет весьма важное значение, поскольку нам в своей материальной и культурной жизни приходится жить в постоянном и тесном сотрудничестве с другими народами.
        Научное языкознание не отвергает, конечно, этой же задачи, но и не придает ей, в рамках своих специальных сложных заданий, существенного значения. Основная задача научного языкознания, в конечном счете, сводится к разрешению проблемы происхождения, развития и жизни человеческого языка-речи в его разнообразных проявлениях и строится оно по сравнительно-историческому методу.
        К разрешению этой сложной проблемы научное языкознание идет крайне осторожно, через разрешение целого ряда менее сложных вопросов в области статики и истории языка, строя свои изыскания по сравнительному методу, т.-е. привлекая к работе одновременно множество языков и множество отдельных языковых фактов и явлений из разных языков и стремясь таким путем к раскрытию языкового состояния человечества в прошлом вообще и на ранних ступенях развития его культуры — в частности.

        II.
        Зарождение научного языкознания относится к началу XIX века, когда, в тесной связи с мощным ростом буржуазии и расцветом ее торжествующей свою победу великодержавной идеологии, с одной
[228]
стороны, и с успехами развития естествознания и философии (Шеллинг и Гегель) — с другой, в нем утверждается впервые идея «истории языка». К этому же времени в распоряжении науки уже имелся богатый фактический материал в виде хорошего знакомства с языком литературы Древней Индии, известным под именем санскрита, древнейшим писаным памятником которого являются надписи царя Ашоки (III — IV вв. до нашей эры).
        Изучение как отдельных слов, так и всего грамматического строя этого древне-индийского языка сравнительно с языками греческим, латинским, персидским, немецким обнаружило, прежде всего, поразительное сходство их между собою, откуда естественно делался вывод о том, что все названные выше языки произошли из одного источника, каким первый по времени лингвист XIX века Фридрих Фон-Шлегель и считал (ошибочно) этот именно древне-индийский язык (санскрит).
        Мысль о том, что если между несколькими языками наблюдается известное сходство, то это сходство естественно предполагает общность их происхождения от одного и того же предка, или праязыка, была очень старою мыслью, восходящею, по крайней мере, к известному библейскому преданию о вавилонском столпотворении и по традиции владевшей умами ученых не только еще в XVIII, но и в XIX веке, как она владеет ими, в господствующей сейчас лингвистической теории, и по настоящий день, о чем будет речь впереди.
        Таким образом, мысль Фридриха Фон Шлегеля о том, что известная группа языков (греческий, латинский, персидский, немецкий) произошла из одного праязыка, и что этим праязыком-предком их был язык древне-индийский (санскрит), представляла собою не что иное, как новый вариант старого традиционного библейского воззрения, в силу которого еще в XVIII и в начале XIX вв. некоторые считали, между прочим, что «первоначальным языком, на котором говорили первые обитатели мира, был еврейский язык, и что происхождение европейских языков должно быть отнесено к семье Иафета, покинувшей Синаарские долины в 2247 г. до нашей эры». Это воззрение стояло в тесной связи с другим таким же библейским воззрением о том, что все народы Европы вышли из Азии, где и нужно искать их прародину.
        Словом, необходимо иметь в виду, что идея общего праязыка и прародины для всех ли языков и народов Европы или только для известной их группы, все еще господствующая в современном языкознании, есть не что иное, как наследие старой библейской традиции и старых донаучных языковых воззрений, с которыми старая наука никак не может расстаться до сих пор и с которыми новое направление в языкознании, так называемая яфетическая теория, решительно порывает какие бы то ни было связи.
        Фридрих Шлегель заложил, таким образом, первые основы научного языкознания. Его знаменитое в этом смысле сочинение вышло в 1808 г. и носило заглавие —«О языке и мудрости индийцев».
[229]
        Однако, первым ученым, который, по характеристике проф. Поржезинского, «вполне доказал исконное родство, т.-е. происхождение от одного общего предка, сначала древне-индийского, греческого, латинского, немецкого и персидского языков, а впоследствии и других индоевропейских языков, был Франц Бопп».
        Первое его лингвистическое сочинение — «О системе спряжения в санскритском языке в сравнении с спряжением в языках греческом, латинском, персидском и германском» вышло в 1816 г. и было посвящено сравнительному изучению истории форм спряжения. Близкое родство и общность происхождения названной группы языков от одного общего праязыка были установлены этою работою Боппа с несомненною, казалось, убедительностью, хотя вопрос о самом праязыке, о том, что в своей конкретности представлял собою этот мифический праязык, оставался открытым.
        Работая в том же направлении дальше, расширяя и углубляя рамки своих наблюдений, Фр. Бопп в 1833 г. выпустил новое сочинение: «Сравнительную грамматику», в которую вошли языки: санскрит, зенд (древне-иранский), греческий, латинский, литовский, готский и немецкий; здесь были сравнительно рассмотрены история звуков и история форм этой группы родственных языков, при чем, как мы видим, бопповская семья родственников на этот раз несколько разрослась включением в нее новых членов, именно — языков зендского, литовского и готского.
        Через два года после этого, в 1835 г., Бопп включил в эту же семью старославянский язык, а в 1839 г. вышло отдельным изданием его же исследование, посвященное кельтскому языку. В 1856 и 1861 гг. вышла вторым изданием его сравнительная грамматика, куда был внесен армянский язык.
        Одновременно с Боппом в области научного языкознания работали Яков Гримм, посвятивший себя изучению истории звуков германских языков (1819), и Вильгельм фон Гумбольдт, первый занимавшийся философскими вопросами науки о языке (1836 — «О различии в строении человеческих языков и о его влиянии на духовное развитие человечества»). Вильгельму Гумбольдту принадлежит, между прочим, знаменитое утверждение о том, что язык — не только орудие (эргон), но и постоянная деятельность (энергэйа), т.-е., что язык не извне навязан человеку, но является продуктом работы его сознания, его психики, и что так называемое «духовное» развитие человека и развитие его языка стоят в тесной связи и взаимодействии друг с другом, откуда затем возникло и так называемое «психологическое» направление в изучении и объяснении языковых фактов.
        Так, в начале XIX века возникла наука о языке, или научное языкознание, посвятившее себя изучению семьи так называемых индоевропейских языков, или индоевропейская лингвистика, получившая затем в XIX в. блестящее развитие в целом ряде трудов выдающихся европейских и русских исследователей.
        В результате этих работ мы имеем сейчас обширную область знания, прекрасно разработанную в деталях, выработавшую опреде-
[230]
ленную систему воззрений и законов, известную под именем индоевропейской лингвистики, т.-е. научного языкознания, имеющего своею задачею изучение группы языков, занимающих территорию от Индостана в Азии на востоке и до крайних западных пределов Европы, и образующих собою, в силу наличности установленного в них сходства, родственную семью так называемых индоевропейских языков. Индоевропейскую семью, по воззрениям этого научно-исследовательского направления или теории, составляют языки: древне-индийский, ново-индийские, два древне-иранских (персидские) и ново-иранские, в том числе: ново-персидский, осетинский, курдский, афганский и др.; армянский, греческий (древний и новый), албанский, латинский и романские языки: итальянский, испанский, португальский, французский, румынский, кельтский; германские языки: готский, скандинавские, западно-германские и восточно-германские; литовский, вымерший древне-прусский, латышский, древне-славянский и все современные живые славянские языки.
        Параллельно с индоевропейскою семьею языков, которую немецкие ученые, в согласии с империалистическими тенденциями немецкой буржуазии, называют индогерманскою семьею языков, термином, не имеющим за собою никаких фактических оснований, на территории Европы и Азии занимают место еще несколько других языковых семейств: финско-угорское, самоедское, турецко-татарское, монгольское, маньчжурское, или тунгусское, кавказское, семитское, хамитское и нек. др. Все эти родственные группы языков, как и индоевропейская, имеют свое особое изучение и свою специальную литературу; обзор коей не входит сейчас в наши задачи.
        Таким образом, первым из огромных завоеваний индоевропейской лингвистики было установление, на основании сравнительно- исторического изучения грамматики известной группы языков, родственной между ними связи, откуда затем и установление так называемых индоевропейских языков.
        Как мы видели выше, эта семья окончательно была сформирована Боппом к середине XIX в. и обнимала собою языки, древнейшее состояние которых зафиксировано в памятниках письменности.
        Для иллюстрации родственной связи между собою языков индоевропейской семьи приведу несколько примеров:
        русскому ярмо, имеющемуся во всех славянских языках в соответственных вариантах, соответствуют: греч. армос — строение, арма — повозка; лат. арма — вооружение, др.-инд. — арас — колёсная спица; русск. беру: греч. и лат. феро — несу, готское байра — то же, др.-инд. бхарати — он несет;
        русск. береза: др.-инд. бхурьас — береза, лат. фраксинус — ясень, др.-нем. пирихха или бирха — береза, лит. Бержас — береза;
        русск. брат: др.-инд. бхрата, греч. и лат. фратер, др.-нем. броудер, лит. бротерэлис;
        русск. дочь: др.-инд. духита, новдперсидск. духт, арм. дустр, греч. тюгатер, готск. даухтар, лит. дуктэ;
[231]
        русск. овца: др.-инд. авис, лит. авис, лат. овис, греч. оис;
        русск. ось: др.-инд. акшас, лит. ашис, др.-прусск. ассис, лат. аксис, греч. аксон;
        русск. пять: лит. пэпки, лат. квинквэ, греч. пэнтэ;
        русск. небо: др.-инд. набхас, греч. нэфос и лат. нэбула — туча, облако;
        русск. дом: др.-инд. дамас, греч. домос, лат. домус;
        русск. рыжий: глагол рдеть, украинское рудый, др.-инд. рудхирас, греч. эрютрос — красный, лат. рубэр, лит. рудас;
        русск. дым: др.-инд. дхумас, греч. тхюмос, лат. фумус, лит. думан и т. п.
        Установление родственной связи между языками известной группы дало возможность путем детального сравнительно-исторического изучения материала установить строгую систему звуковых и формальных соответствий, господствующих в этих языках, в силу чего определенному факту в одном из языков неизменно соответствуют определенные же факты в других языках. Например, нашему славянскому ы в других родственных языках соответствует звук у (долгий): сын, др.-инд. и лит. сунус; мышь, др.-инд. муш, лат. мус, греч. мюс (см. также выше соотв. для рыжий); нашему звуку, изображавшемуся в др.-слав. и русской графике буквою ҍ, соответствуют или е (долгое) или двузвуковые сочетания ай, ой: русск. ведать (вҍдать), др.-инд. ведас — знание, ведение, греч. войда или ойда; русск. семя (сҍмя), лат. сэмэн, лит. сэти — сеять, сэмэнс — посев; русск. снег (снҍг), лит. снайгыти, готск. снайвс, нем. шнэиен; русск. цена, лит. кайна, греч. пойнэ.
        Подобным образом детально разработанная система звуковых и формальных соответствий дала основу для построения целой грамматической системы воображаемого языка — предка этой родственной семьи индоевропейских языков, или так называемого индоевропейского праязыка, откуда, якобы, ведут свое начало все отдельные, мертвые и живые, современные индоевропейские языки; равным образом, эта же система дала основания к тому, чтобы построить и грамматику отдельных групповых праязыков, в роде, напр., общеславянского праязыка, к которому, якобы, восходят все ныне отдельно существующие славянские языки — русский, польский, чешский, болгарский, сербский и пр., общегерманского праязыка и т. под. групповых праязыков. Таким образом, индоевропейская теория, говоря о происхождении (генезис, генетика) современных индоевропейских языков, представляет себе дело так, что в начале существовал какой-то, до нас не дошедший ни в живом, ни в мертвом виде единый обще-индоевропейский праязык; затем, в недрах этого праязыка, отпочковались отдельные, более дробные праязыковые гнезда—семейства ближайшим образом родственных друг к другу языков; наконец, эти гнезда распались на отдельные, ныне самостоятельно существующие языки, в роде, напр., русского, польского, болгарского и пр., восходящих к единому общеславянскому праязыку.
[232]
        Сравнительно-историческое изучение языков индоевропейской семьи, исходя из установленных законов языковых соответствий и чередований, дало, вместе с тем, возможность в каждой из основных групп языков (германские, романские, славянские и пр.), а также и в каждом из отдельных языков этих групп выделить: 1) элементы, восходящие к общеиндоевропейскому наследию; 2) элементы, восходящие к групповому праязыку, т.-е. возникшие позднее, в недрах праязыковой жизни группы-гнезда; и 3) элементы, представляющие собою разновременные заимствования у других языков.
        Так, напр., в русском языке считаются заимствованиями из иранских языков (персы, скифы, сарматы) слова: господь, господне, госпожа, государь, соха, пенька, чаша, курган, чертог, болван, шатер, собака, хата, бог, Днепр, Днестр, Дон, амбар, базар, алмаз, бирюза, изумруд, чемодан, шаровары и др.; из татарского языка: кафтан, кушак, кисет, башмак, чулок, кабан, алтын, аршин, буран, казна, нагайка, лапша, очаг и др.; из турецкого языка: бисер, клобук, коврига, кума, лошадь, сан, товар, бадья, бурак, зипун, каланча, камыш, карандаш, балбес, башка, кобза, кочан, стакан, телега, утюг; заимствованиями из германских языков считаются: блюдо, буква, верблюд, витязь, колодезь, король, князь, тын, художник, шлем, чужой и некоторые др.
        Кроме того, таким же образом устанавливаются заимствования из скандинавских языков, из финских языков, из греческого, латинского, болгарского, польского, голландского, немецкого, английского, французского и проч. и проч. (об этом подробнее см. И. И. Огиенко: Иноземные элементы в русском языке. Киев, 1915 г.).
        Детально разработанная система звукового и формального строя общеиндоевропейского праязыка дала возможность, с другой стороны, идя сравнительно историческим методом, подойти к широкой постановке и этимологической проблемы, т.-е. к установлению исходного, первоначального, по предположению индоевропейской теории, значения слов, и в этой области индоевропейской лингвистикой сделаны известные достижения, правда, не всегда бесспорные в среде самих же индоевропеистов. Так, напр., русск. слово яйцо, со всеми своими соответствиями в славянском и др. индоевропейских языках, рассматривается как производное от того же корня, что и латинское авис — птица; слово ястреб рассматривается, как составное слово, в котором вторая часть представляет собою ту же основу, что мы имели и в слове рябчик, а первая всходит к слову ем, поедаю; слово беру объясняется из первоначального значения несу, тащу, в связи с чем стоит и слово бремя — тяжесть, ноша; слово береза по значению возводится к понятию блестеть, сиять, сверкать; то же значение усматривается и в основе слова белый; человек объясняется, как составное слово со значением «член группы, племени»; чадо — зародыш; дети и дева возводятся к понятию — сосать, кормить грудью; дом — строить; дорога — тащить, волочить, протягивать, прорезать и т. п.; дуб возводится к понятию темный, мрачный, дремучий; дождь — к понятию рассеиваться, распыляться и т. д.
[233]
        Язык представляет собою одно из древнейших достижений природы человека, его трудовой общественности и культуры. С другой же стороны, передаваясь от поколения к поколению, язык, хотя и подвергается с течением времени известным изменениям в своем звуковом, формальном и лексическом (словарном) составе, тем не менее, он представляет собою консервативный элемент, консервативный — в том смысле, что в нем пережиточно сохраняются пласты различных эпох языкового и культурного развития человечества. В виду всего этого язык и является для истории культуры драгоценным документом, дающим возможность воссоздавать древнейшее состояние «духовной» и материальной культуры, социальных отношений и международных взаимоотношений. Старое языковое наследие в новом периоде языкового и культурного развития не отметается обыкновенно в сторону, не исчезает бесследно, но усваивается новою культурою и продолжает жить в языке, то в виде окаменелостей, какими в нашем языке являются многие предлоги, союзы и наречия, а также суффиксы и окончания, бывшие некогда целыми словами, то в своем исконном виде, но с частично измененной звуковой огласовкой или с другим значением. Когда был изобретен и постепенно вошел в широкий обиход стальной инструмент для письма, он стал называться тем же именем, каким до него назывался старый инструмент, представлявший собою, действительно, подлинное гусиное перо, откуда ведет свое начало и наш перочинный ножик, хотя никаких перьев им мы сейчас не чиним. Та же история произошла и с древним кораблем, т.-е. лодкой из коры, по которой называется современный броненосец; со старой конкой, давно уже заменившей лошадиную тягу паром или электричеством, и т. п. Все это не что иное, как наследие прошлого, пережиточно отложившееся в языке, в виду чего язык и представляет собою драгоценный источник для истории культуры, дающий нередко материал для воссоздания самых отдаленнейших эпох. И в этом отношении индоевропейской лингвистикой, надо сказать, сделаны огромные достижения в трудах А. Куна, Гена, Хирта, Хоопса, Фейста, Шрадера и др.
        Однако, как бы блестящи и плодотворны не были все достижения индоевропейской лингвистики и в смысле ее метода и в смысле материала и в смысле ее конечных выводов, в самой основе теории оказались существенные пробелы, которые, в конце концов, совершенно обесценивают ее достижения и лишают их научного значения. Теория сделала свое, бесспорно, огромное дело, создала науку, дала огромный материал сознанию, расширила кругозор, пролила свет на такие области знания, которые до тех пор оставались неведомыми и недоступными нашему знанию. Но реальная жизнь человечества шире и глубже всякой теории, тем более теории, не сумевшей социологически подойти ни к постановке своих проблем, ни в их разрешению, чем и характеризуется индоевропейская теория; поэтому последняя должна будет, в конце концов, уступить, и уже уступает свое место — правда, неохотно уступает, упорно отстаивая
234 свои старые позиции — новой теории, выросшей из самой жизни, из ее подлинных, глубинных недр, из ее конкретных фактов, которые не были известны ранее, но которые становятся известными только сейчас, в последние 10—15 лет, и настойчиво требуют к себе внимания.

III.
        Как мы видели выше, так называемая индоевропейская теория языковедения имеет дело с определенною группою языков, ближайшая родственная связь коих друг с другом была установлена приблизительно лет 75 — 100 тому назад в классических трудах Фр. Боппа. Установленная этой теорией семья индоевропейских языков представляет собою своего рода канон санкционированных теорией языков, ограниченный, в конце концов, весьма узким кругом языковых фактов. Этот канонизованный 75 лет тому назад список языков обнимает собою только языки письменные и притом языки крупных культурных единиц, игравших крупную политическую роль.
        Замкнувшись в узком сравнительно кругу канонизованной группы языков, индоевропейская лингвистика за последние 75 лет не сделала в этом отношении ни одного шага вперед, если не считать недавно сравнительно открытых германскою экспедицией двух вымерших языков в восточном Туркестане, один из которых известен под именем тохарского языка. Она же оставила без внимания огромную массу живых бесписьменных языков, бытующих на той же территории от Индии до западных окраин Европы, в роде языков кавказских. Она же, при всей мощности своего аппарата, оказалась бессильною справиться с языками этрусским (в Италии, вымерший) и баскским (в Сев. Испании и в Южн. Франции в Пиренейских горах, ныне существующий живой народный язык, на котором говорит 600 000 местного населения и около 200 000 эмигрантов в Америке), в силу чего, в конце концов, в науке оказались языки привилегированные и языки «подлые», не заслуживающие внимания, «не помнящие своего родства»; к сожалению, этими языками оказались именно языки малых народностей, чаще всего культурно и политически угнетенных в прошлом и угнетаемых в настоящем (баски). Наука капиталистических и империалистических стран, помимо своей воли, оказалась, таким образом, в плену у господствующих классов и их социальной и политической системы, шла по пятам империализма, воспроизведя его великодержавные тенденции, чем и объясняется, с одной стороны, раннее ее внимание к классическим языкам Индии, с другой — исключительное внимание к языкам крупных исторических народов.
        Новое направление в языкознании, известное под именем яфетической теории, решительно и резко порывает с этими великодержавными тенденциями. Революция, разрушившая старый мир социальных отношений и предрассудков, раскрепостившая угнетенные империализмом и капитализмом «малые» народности и призвавшая их к самостоятельной культурно-хозяйственной национальной жизни, внесла
[235]
свое освежающее дыхание и в область науки, ближайшим образом связанной с культурными интересами угнетенного человечества.
        Яфетическая теория, апеллирующая к языкам, живым и мертвым, забытых, угнетенных «малых» народностей, на них опирающаяся и на их основе строящая сейчас свою систему, органически связана с тою идеологией, которая написана и на знамени революции, и в этом, прежде всего, ее историческая роль, глубокое жизненное значение. С этой точки зрения, яфетическая теория, далеко еще не совершенная и не разработанная, скорее намечающая свои пути, чем представляющая какую-либо законченную и оформленную систему воззрений, есть одно из завоеваний нашей революции в области нашей науки, которое несомненно ждут и широкие успехи и общее признание, потому что сила этого нового направления, прежде всего, в том, что оно органически связано с тем новым миропониманием, которое закреплено успехами и завоеваниями революции, и которое уже вошло в плоть и кровь нашего сознания.
        С другой стороны, яфетическая теория представляет собою логически неизбежный шаг вперед и в развитии самой науки. Революция явилась стимулом к его выявлению, но уже в самой старой науке наметились те основные логические противоречия, которые требовали корректуры и примирения, ответ на которые и дала новая теория.
        Любое утверждение может иметь логический смысл только в том случае, если оно построено на строгом учете всех необходимых предпосылок, и только до тех пор, пока в круг этих предпосылок не врывается новое обстоятельство, по существу им противоречащее. Вспоминается старый анекдот о лебедях: «все лебеди белы». Это утверждение, дававшее собою определенное конкретное значение и имевшее всю логическую полноту авторитета, могло оставаться таким только до тех пор, пока круг индивидуальных фактов, на которых оно строилось, ограничивался именно белыми лебедями, но оно немедленно утратило всякую силу авторитета, а стало быть и силу научного знания с того момента, как в лебедином царстве стал известным первый случай наличности не белого, а черного лебедя, и достаточно было появиться одному черному лебедю, чтобы вместе с ним пало и все старое здание «науки» о лебедях: «все лебеди белы».
        Нечто подобное происходит сейчас и в нашей науке, в языкознании. В ее распоряжении имеются сейчас новые факты, которые, подобно черному лебедю, врываются в науку и требуют в ней себе места. Наука может или продолжать игнорировать эти факты, и тогда она перестает быть наукою, или же принять их в свой обиход — тогда она должна неминуемо перестроить весь свой фронт на учете этих именно новых фактов. Первое мы и имеем в индоевропейской теории, бывшей некогда прогрессивным элементом в науке, но теперь, вместе с открытием новых фактов и их сознательным игнорированием, ставшей не только отсталым элементом, но и тормозящим самое развитие науки, насильственно удерживающим его в узких рамках старой науки, из которых она рвется на более широкий простор.
[236]
        К числу основных принципиальных положений индоевропейской теории принадлежат два крупнейших из ее достижений:
        1) родственная семья индоевропейских языков, объединяемая общностью закономерных языковых явлений, и
        2) единый общеиндоевропейский праязык, или язык-предок всех отдельных языков этой семьи, реконструируемый чисто механическим путем на основе определенной системы языковых соответствий.
        Выше мы видели, как возникла идея родственной семьи языков, и какие языки входят в эту группу. Спрашивается, почему в эту семью не включен, напр., язык пиренейских басков, или грузинский язык, или любой из живых кавказских языков, которые, при всей отличной своеобразности своей структуры, при тщательном рассмотрении обнаруживают, тем не менее, в своем составе родственную общность некоторых элементов с языками индоевропейской семьи? Ответ на этот вопрос можно дать только один: родственность друг с другом языков индоевропейской семьи есть не что иное, как общность их языкового состояния — и только ! А это, во-первых, еще не есть генетическое родство и, во-вторых, нисколько не исключает возможности генетического родства с языками индоевропейской семьи языков баскского, грузинского, абхазского, этрусского и других, представляющих собою другое языковое состояние сравнительно с тем, какое представляют собою языки индоевропейской семьи, и притом, несомненно, более раннее, более примитивное, следы которого, однако, явно присутствуют и в языках индоевропейской семьи. Таким образом, индоевропейская семья языков, хотя и есть «семья», но все же несколько особенная, не в том смысле семья, как обычно принято понимать этот термин, т.-е. не генетическая семья, объединяющая в себе подлинных кровных родственников, а семья, образуемая группою субъектов со сходными физиономиями, напр., курносых, длинноносых, худощавых и т. п.
        Значит ли это, однако, что между сочленами индоевропейской семьи нет генетического родства? Нисколько! Но необходимо признать, что общность и сходство физиономий не есть еще достаточное основание для утверждения генетического родства друг с другом носителей этих сходных физиономий; равным образом, как и кажущееся несходство физиономий вовсе еще не свидетельствует о том, что генетически эти несходные физиономии не родственны друг другу.
        Взяв группу сходных физиономий, можно, конечно, путем механических сопоставлений воссоздать и общую для всех их единую прафизиономию, а затем утверждать, что все вышеназванные индивидуальные физиономии генетически получились от этой именно пра- физиономии, но какой в этом смысл и кому нужна эта воображаемая, в действительности никогда и нигде не существовавшая прафизиономия? В какой мере эта воображаемая прафизиономия, этот продукт отвлеченных, схематических, умозрительных построений приближает нас к знанию подлинной жизни и законов ее развития, что составляет основную задачу всякой положительной науки? На эти естественные вопросы можно дать только один и притом отрицательный ответ.
[237]
        А ведь с общеиндоевропейским праязыком получилась буквально такая же история! Сходство языкового состояния в известной группе языков привело к мысли об их генетическом родстве, откуда затем и обще- индоевропейский праязык, генетический предок всех отдельных индоевропейских языков, но за всем этим стоит известная библейская традиция, которая и подготовила мысль исследователя к исканиям в определенном направлении междуязыкового генетического родства и общего языка-предка.
        Приписывая этот праязык какому-то фиктивному, неизвестному ни но имени, ни по территории, ни по времени пранароду — предку нынешних индоевропейцев, неизвестно где обитавшему, ибо вопрос о месте прародины остается нерешенным, индоевропейская теория предполагает, во всяком случае, что этот пранарод занимал территорию гораздо более ограниченную, чем та, какую индоевропейская семья занимает сейчас. Тем не менее, допуская эмиграцию, эта теория совершенно игнорирует доиндоевропейское население и языки территорий, занятых впоследствии индоевропейцами, а в связи с этим и всю ту массу сложных этнологических и языковых фактов, которые обусловливаются эмиграцией народов и их скрещением друг с другом в области хозяйства, быта, лексики, звуков и форм языка.
        С точки зрения индоевропейской теории, индоевропейцы на занимаемой ими ныне территории — пришлый элемент, с приходом которого местное доиндоевропейское население исчезло бесследно, а пришельцы сохранили и на новых местах жизни свой язык во всей его девственной чистоте. Словом, то состояние языка-речи, которое условно назовем «праиндоевропейским», и которое, с точки зрения яфетической теории, есть один из моментов в развитии языка-речи известной группы народов средиземноморской культуры, индоевропейская теория считает исконным праязыком, для индоевропейцев она и не ставит ни вопрос о более раннем его состоянии, ни о языках живого населения территорий, занятых впоследствии индоевропейцами, ни о тех сложных этнологических и лингвистических проблемах, которые естественно должны были возникнуть, если к языку подходить не как к отвлеченной схеме, существующей где-то в пространстве, а как к явлению, обязательно предполагающему своего определенного живого носителя, т.-е. народ, живущий исторически в известных формах хозяйства, социального строя и междусоседских отношений.
        Таким образом, мы видим, что ни теория родственной семьи индоевропейских языков, ни тем более теория общеиндоевропейского праязыка не имеют для себя никаких логических оснований и должны быть оставлены, как научные фикции, сослужившие свою большую службу в деле развития науки, но сейчас, при наличии нового, свежего фактического материала и выросшей из него, в связи с общими успехами развития мысли, этнолого-лингвистической идеологии, должны быть оставлены, как элемент, задерживающий прогрессивное развитие науки, таким элементом становится с течением времени всякая теория, отказывающаяся от творческих исканий и превращающаяся в формальный шаблон, замыкающийся в узкий круг канонизованных фак-
[238]
тов и схематических построений, и вгоняющий научную мысль в безвыходный тупик, где она обречена на беспомощное топтанье на месте, а затем и на естественное вымирание.
        Наконец, поскольку язык есть продукт социального творчества, что заведомо признается и индоевропеистами, и наука о языке вместе с тем, по существу, является социальной наукой, необходимо признать, что основной метод ее изучений не может быть иным, как только социологическим, ибо факты социального порядка, каким по своей природе является наш язык, не могут изучаться вне соответственной социальной среды и общих законов ее развития, и что всякое иное изучение, игнорирующее это элементарное требование, обязательное для всякой социальной науки, должно быть признано ненаучным. Индоевропейская лингвистика — надо отдать ей в этом полную справедливость — о такой постановке дела никогда и не думала. Ею всегда рабски владела схема, схема звуковых и формальных соответствий, и основным ее стремлением было всегда одно и то же: втиснуть изучаемый факт в рамки данной схемы, не стесняясь при этом нередко самой откровенной надуманностью привлекаемых для этой цели языковых сближений. Должна быть оправдана, прежде всего, схема, и если она оправдана, факт приобретал значение достоверности, но что сама схема-то выросла из ограниченного круга языковых фактов и наблюдений и по характеру своему не имеет ничего общего с законами так называемых точных наук, — об этом обыкновенно забывалось или умалчивалось.

IV.
        Термины яфетическая теория, яфетическое языкознание — условные термины. В их основе лежит такое же условное понятие объекта, подлежащего его ведению, каким являются и яфетиды — древнейшее племя, населявшее культурный мир так называемого Средиземноморья, т.-е. района, обнимавшего территорию, которая примыкала к Средиземному морю, охватывая вместе с тем районы Черного, Азовского, Каспийского морей и Аральского озера на Востоке. Это племя обнимало в своем составе многочисленные народы, известные сейчас по названиям в количестве не менее семи: иберы, салы, йоны, расены (этруски), шумеры, баски, эламы, вершики (на Памире), и представляет собою, «по дате выявления археологической наукой, третий элемент в составе творческого племенного населения по побережьям Средиземного моря» (Н. Я. Марр, Яфетический Кавказ, 1920, стр. 8), третий элемент наряду с двумя первыми, ранее известными в науке, семитическим и индоевропейским, элементами, однако, на деле позднейшими в конкретной исторической преемственности сравнительно с яфетическим.
        Создателем этого нового направления в истории культуры и языка явился профессор Ленинградского университета и академик Российской Академии Наук Ник. Яковл. Марр, многочисленные труды которого по отдельным вопросам яфетического языкознания и этнологии и легли в основу настоящего очерка. Для общего ознакомления с неко-
[239]
торыми положениями интересующей нас теории в изложении ее основателя рекомендую обратиться к трем его статьям: 1) «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в создании средиземноморской культуры», Лейпциг, 1920; то же в новой исправленной редакции вышло на немецком языке в 1923 г. в Берлине в переводе проф. Ф. Брауна; 2) «Яфетиды», журнал «Восток«, кн. 1, стр. 82 — 92, Госизд. 1922; 3) «Об яфетической теории», журнал «Новый Восток», кн. 5, 1924, стр. 303 — 339; имеется и в отд. издании «Научной Ассоциации Востоковедения Союза ССР» в Москве, под заглавием: «Яфетическая теория», 1924, ц. 40 к., стр. 37.
        Источником для первоначальных теоретических построений академика Н. Я. Марра послужило изучение грузинского языка.
        В 1908 году им были опубликованы «Основные таблицы по грамматике древне-грузинского языка с предварительным сообщением о родстве грузинского языка с семитическими». Труд этот вскрывал впервые природу морфологии (т.-е. форм) неразъясненной до тех пор грузинской речи и устанавливал характерные черты, общие у грузинского языка с семитическими (образование слов с помощью префиксов, своеобразное распределение гласных, как элементов, служащих для образования форм, а согласных, как корней, и т. п.). Впервые установленное родство грузинского языка с семитическим дало мысль назвать вновь вылепившуюся своеобразную группу языков, не индоевропейскую и не семитическую, ибо речь шла о родстве грузинского языка только с некоторыми семитическими элементами — условным термином яфетические, по имени третьего сына мифического Ноя Яфета.
        Вначале круг яфетических языков определялся группою живых южно-кавказских языков: грузинский (верхнее и среднее течение рр. Куры и Риона), мегрельский (восточное побережье Черного моря), чанский или лазский (южное побережье Черного моря) и сванский (в верховьях рр. Ингура и Цхенис-Цхали). Затем к изучению были привлечены постепенно и другие кавказские бесписьменные языки, в роде абхазского. Это изучение обнаружило наличность языков скрещенного типа, так называемых гибридных языков или языков-метисов. Таким образом, сравнительное изучение звукового и морфологического состава этих языков дало возможность установить в семье яфетических языков три основных типа или три ветви их:
        1) сибилянтную (с) с двумя группами:
        свистящею (с) и шипящею (ш);
        2) спирантную (г-х);
        3) сонорную (л-р).
        Чистым типом яфетического языка свистящей группы оказался язык грузинский; сванский язык оказался языком скрещенного типа шипящей группы сибилянтной ветви со спирантной ветвью; армянский язык оказался смешанным яфетическо-индоевропейским языком. Вообще же, большинство известных сейчас яфетических языков оказались языками скрещенного типа: этрусский язык принадлежит к сонорно-шипящей группе, баскский — к спирантно-шипящей и т. п.
[240]
        Расширяя рамки своего исследования на новые и новые языки, яфетическое языкознание установило принадлежность к группе яфетических языков, с одной стороны, древнейших клинописных языков: халдского в древней Армении, шумерскою в Месопотамии и древне-эламского; с другой стороны, многочисленных живых бесписьменных языков Кавказа, языка вершиков, или бурешков, или буришасков — в Средней Азии на Памире, языка басков в Пиренеях, мертвого этрусского языка на Апеннинском полуострове (Я. Я. Марр, ЯФетиды, «Восток», кн. 1, 1922 г., стр. 82 — 92), т.-е. установило обширную семью яфетических языков, объединяемую общностью действующих в каждом из ее сочленов языковых закономерностей и представляющую собою по своему строю, по своей генетике (происхождению и развитию) и своей семантике (значению слов) более раннее, доиндоевропейское состояние человеческой речи, правда, не изначальное, но уже вскрывающее с полной ясностью ее первичные истоки, т.-е. звуковой состав речи-примитива, систему ее словообразования и самый процесс словотворчества, процесс возникновения отдельных языков и т. п., ибо в яфетических языках сохранились и отложения предыдущих, более примитивных состояний (Н. Я. Марр, Яфетический Кавказ, стр. 27).
        Яфетическое языкознание, освобожденное от сковывающих научную мысль традиций, воззрений и предрассудков индоевропейской теории, с несомненностью фактически утвердило, что язык возникает в социальной среде, в условиях социальной жизни и общения, из потребности того или иного сотрудничества коллектива, т.-е. из потребностей коллективного труда.
        «Яфетическое языкознание», пишет акад. Н. Я. Марр, вскрыло, что семантика (значение слов) вытекает, как и морфология речи (формы), из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически сложившихся социальных условий, часто не имеющих ничего общего ни с нашими отвлеченными теоретическими постройками, оказывающимися в основе воздушными замками, ни с нашими материальными восприятиями, анахронистически (т.-е. ошибочно с точки зрения времени) переносимыми на общественное мышление доисторического человека. Общественный строй человечества, однако, разного типа в различные стадии развития и в доисторические эпохи. Есть эпохи этнического словотворчества, есть эпоха ему предшествующего космического, когда звуковых слов так мало, притом означавших конкретно в живых образах воспринимаемые космические силы, что ими выражали множество осознавшихся постепенно в своем самостоятельном бытии существ. В противовес привычной нам с исторических эпох ассоциации идей происходила диссоциация идей — выделение из единого общевоспринимаемого образа отделившихся уже в сознании и частных его видов или мифологических перевоплощений. Так, напр., выяснилось, что птицы воспринимались, как «небо», как его часть, его далекая эпифания (выявление), и потому оказывалось, что названия птиц, как выясняет яфетическая палеонтология (наука о доисторической природе, восстанавливаемой на основании различ-
[241]
ных следов и окаменелостей), как общие, так и частные или видовые означают, собственно, «небо», «небеса», лишь впоследствии, по выработке уменьшительных форм, «небесята». («Об яфетической теории» «Новый Восток» кн. 5, стр. 337 и отдельное изд.)
        Из самой сущности языка, как ассоциации внеязыковых представлений с чисто языковыми представлениями, вытекает, что примитивный язык первобытного трудового коллектива должен был быть органически связанным с условиями и фактами первобытной социальной среды и с ее жизнью.
        Жизнь эта по своему размаху и кругозору была весьма ограниченной, примитивно-трудовой, примитивно-материальной.
        Мы еще не обладаем, к сожалению, полным исчерпывающим решением проблемы о происхождении языка, тем не менее, яфетическое языкознание, вскрывшее перед нами самые низы человеческой речи, дает уже обильный материал для решения вопроса о том, какими путями шел в своем развитии язык примитивного коллектива. Чтобы понять характер этого состояния языка, необходимо отдать себе ясный отчет в том, какого характера мог быть круг внеязыковых представлений в этом первобытном обществе. Естественно, он определялся кругом конкретных данных первобытной общественности, трудовых условий ее существования и самых форм этого существования.
        Первобытное общество есть стадо, такое же стадо, как стадо обезьян, табун лошадей, группа антилоп и т. п., живущее экстенсивным хозяйством, т.-е. питающееся тем, что даст ему в готовом виде окружающая его природа, а потому и всецело зависимое от природы, а стало быть и не имеющее оседлости. Подобно прочим животным, человек-примитив обладал способностью звукопроизнесения, но так как звукопроизнесение обусловлено развитием органов речи, степенью эластичности мускулатуры, а также развитием соответствующих мозговых центров, звукопроизнесение примитивного человека, надо полагать, носило в начале биологической жизни человека тот же характер мычания, рычания, блеяния и т. п., что и звукопроизнесение, или так называемый язык животных. Вряд ли в нем можно было различать отдельные звуковые артикуляционные элементы, т.-е. отдельные звуковые оформления. Это были неопределенные, неоформленные, нерасчлененные звуковые волны, продукт грубого, неразвитого, неутонченного еще языкового аппарата с преобладанием звуков гортанных, ибо гортань служит первым орудием звукопроизнесения. Остальные органы речи еще не были настолько развиты, чтобы принимать активное участие в этом процессе и оказывать свое модуляционное влияние на звуковую волну. Кроме того, примитивное звукопроизнесение характеризовалось обилием нерасчлененных еще или сложных звуков, в роде наших так называемых аффрикатов ч, ц, и т. п.
        Мы уже и раньше знали, что в первобытном состоянии человечества произношение было локализовано глубже, преимущественно в гортани (И. А. Бодуэн-де-Куртене. Язык и языки. Энциклопед. Слов. Брокгауза, т. 41, стр. 529).
[242]
        Яфетическое языкознание своим изучением многочисленных живых языков Кавказа дало нам в этом смысле богатейший материал. В первобытной речи — говорит акад. Н. Я. Марр — «мы наблюдаем такую же недифференцированность первичных звуков, совмещавших в себе ряд впоследствии, по их разложении, выделившихся простых сложных звуков обычной человеческой речи», какую мы наблюдаем и в области словотворчества.
        «Пережиточные или атавистически возникшие подобия, но отнюдь не подлинные первичные звуки такого реального праязыка сохранились в ряде яфетических языков, напр., в абхазском, лезгинском и друг. К ним примыкают те аффрикаты, вообще сложные звуки, которые вместе с гортанными так резко обособляют яфетические языки. Но с подлинными первичными, не вполне расчлененными звуками этого порядка мы достигаем грани между очеловеченными звуками социальной речи и нечленораздельными звуками природного общения животных в стаде. Туда доводят нас первичные формы яфетической морфологии и первичные звуковые комплексы, весьма немногочисленные, яфетического словаря» («Яфетический Кавказ», 26).
        Другими словами, живые яфетические языки, на которые до академика Н. Я. Марра не было обращено серьезного внимания и которые вообще игнорировались наукой, не представляют собою в настоящий момент первичного строя языка-примитива, но их изучение ценно в том отношении, что в них дошли до нас отложившимися предшествовавшие пережитые формы, характеризующие до-яфетическое состояние речи за все пройденные периоды; они «носят в себе с исключительной наглядностью отложения всех трех периодов» (аморфно- синтетического, агглютинативного и флективного) (там же, стр. 27).
        Однако, на стадии животноподобного состояния человеческой речи языку, в подлинном смысле этого слова, еще нет места. Очеловечение речи выросло на почве уже позднейшего, более развитого, физически и интеллектуально, состояния человека, и протекало оно в тесной связи, с одной стороны, с эволюцией общей установки организма от горизонтального положения к вертикальному со всеми вытекавшими отсюда изменениями в работе различных органов тела, и прежде всего — руки, и органов речи; с другой стороны, оно стояло в тесной связи с развитием более совершенно организационных и технических форм первобытного коллективного труда. Образцом животно-подобного состояния языка речи могут служить так называемые междометия (ах, ох, ой, ай-ай, и т. п.), т.-е. звуки и звукосочетания, являющиеся непроизвольным выражением различных сильных и внезапных внутренних переживаний, вызываемых в человеке воздействием на его внешние органы различных впечатлений окружающей жизни (звуковой рефлекс). В то время, как язык животных остался на этой стадии своего состояния, язык человека в своем развитии пошел дальше и вместе с развитием анализирующей, членораздельной мысли приобрел характер органа ее внешнего выражения.
        Как указано было выше, вопрос о самом происхождении слова остается пока открытым. Тем не менее, все же надо признать, что
[243]
первыми словами в языке явились те же примитивные нерасчлененные звукопроизнесения — рефлексы или звуковые жесты, отражавшие в коллективном трудовом сотрудничестве, непроизвольно, вместе с жестами мимическими, различные аффективные переживания: радость, восторг, ужас, испуг, боль и т. п., но с течением времени превратившиеся в символы воспринятых впечатлений, которыми человек начал произвольно пользоваться для сообщения своего переживания и настроения другому человеку. Нужна была длительная работа сознания, чтобы то или иное примитивное звукопроизнесение превратилось в определенное языковое представление, и чтобы это представление одновременно спаялось твердою ассоциативною связью с определенным внеязыковым представлением.
        Естественной средою, в которой протекала эта работа сознания первобытного человека, был коллективный труд, т.-е. деятельность, направленная к всемерному обеспечению физического существования коллектива и выражавшаяся, прежде всего, в совместном рытье и копании земляных пещер и в плетении ветвей, в целях создания себе прикрытия, ограды и приюта. В этой работе главная роль постепенно сосредоточилась в руке, сделавшейся первым орудием человека и вместе с тем и первым крупнейшим фактором в развитии его интеллекта и языка, что так талантливо, еще в 70-х годах прошлого столетия, было отмечено немецким ученым Нуаре, в его специальном сочинении, посвященном вопросу о происхождении языка (см. «Роль орудия в развитии человека», сб. статей под ред. проф. И. С. Плотникова, Изд. Коммун. унив. имени Зиновьева, Л. 1925).
        Работа руки, как «орудия орудий», вела к развитию наблюдательности, анализа, к сознанию причинности явлений, к повышению интенсивности и продуктивности труда, а вместе с тем и к развитию языкового общения в трудовом коллективе и языка-речи вообще. Заняв господствующее положение в трудовом процессе, рука заняла господствующее же положение и в мышлении и в языке первобытного человека; она сделалась мощною опорою жизни и существования трудового коллектива, главной осью всего производства и вытекавшего из него мышления и языка. Данные яфетического языкознания вскрывают, что слово «рука» одновременно значило также мощь, власть, право, долг, милость, благодать, богатый, могущественный, сторона, страна, опора, помощь, подобный, подобно, через, до, держать, ловить, получать, давать, поручать, терпеть, побеждать и пр. В линии развития понятия о «мощи» «рука» служила основой для образования терминов, означающих носителей власти, как-то: властитель, правитель, князь, царь, а в линии ассоциации представлений в плоскости этнокультурной религии «рука» означала «бога», именно племенного «бога» и название соответственного племени; таково, между прочим, название яфетического племенного бога ванских халдов — «халд» (В. Я. Марр, «Яфетический Кавказ», 25). Рука же легла и в основу счисления.
        Уже Нуаре в свое время отметил, что язык в начале своего развития отличался поразительной бедностью своего лексического
[244]
состава, т.-е. малым количеством слов, что, конечно, стояло в тесной связи с общим характером первобытного труда и уровнем развития производства. Яфетическое языкознание вскрывает нам подлинный характер этого словаря. Выше мы видели, чем в языке-речи служило слово «рука»: это был символ множества понятий, пучок значений, и такими, именно, по своему характеру, надо полагать, были и все слова первобытного языка. В яфетических языках одним и тем же словом называли: небо, воду, преисподнюю, женщину, круг, время, год и т. д. Нам, людям другого миропонимания, другого психологического склада и социального мышления трудно, конечно, понять, какими ассоциативными нитями могли быть связаны в одном слове-термине столь многоразличные представления, но эта языковая особенность прекрасно вскрывает нам процесс образования мифов, т.-е. позднейших, более сложных представлений — образов.
        Единство термина для обозначения неба, воды и подземелья, очевидно, через посредство воды-дождя, представлявшегося водою- небом, уходящим вместе в землю, послужило впоследствии источником для представления о трех небесах: верхнем, среднем и нижнем; равным образом, как таким же источником для мифотворчества послужило и представление о птицах-небесятах, как епифании (выявления) верхнего неба, и змее и гадах вообще, как епифании нижнего неба, подземного мира и его богов. В частности, наше славянское название птицы голубь по корню своему тожественно с именем неба, откуда становится понятным и связанное с этой птицею мифологическое представление, о птице-боге, епифании неба-бога, «дух божий» в виде голубя.
        Общность яфетического термина для названия «женщины» и «ребра» послужила впоследствии источником для библейского мифа о создании женщины из ребра, равным образом, как и общность яфетического корня для названия «глина» и «человек» послужила источником для библейского же мифа о создании первого человека. «Яфетическое языкознание, — говорит акад. Марр, — дает возможность не только разъяснить ряд таких моментов и существенно важных терминов библейской мифологии, но и определить те типы яфетических языков, которым принадлежат привлекаемые для разъяснения материалы, т.-е. определить точнее яфетическую среду возникновения прототипов библейских преданий в целом илb в частях» («Яфетич. Кавказ», 29).
        В примитивном общественном трудовом коллективе множественность была основным представлением впервые осознающего себя сознания. Множественность поглощала индивидуум; индивидуальности еще не существовало, и в первобытном языке, по данным яфетического языкознания, естественно не могло существовать и форм единственного числа. Первобытный человек, если сказать по-современному, употреблял в своей речи только множественное число; поэтому все его слова-названия, если можно так выразиться, по форме были словами множественного числа, хотя, в сущности, это не было множественное число, ибо ни в сознании, ни в языке еще не существо-
[245]
вало форм единственного числа. И когда затем постепенно, исподволь, в процессе медленного развития производственных отношений и дифференциации трудовой общественности, возникло представление о единственном числе, как противоположности множественности, те же слова и в той же форме стали словами-названиями единичных предметов, а для выражения множественности техника речи стала изыскивать новые способы. Морфологический анализ этих примитивов слов-названий единичных предметов вскрыл наличность в составе их в виде реликтового, согласного той или иной огласовки (т.-е. остатка) первоначального слова, обозначавшего «сын» или «дети», а также и «племя» (мак, — ван, — скхин или хи или просто х и др.). Первобытный человек жил ограниченным кругом общих представлений, и представления эти обнимали конкретные, материальные, видимые и осязаемые, т.-е. доступные органам внешних восприятий предметы. Поэтому, между прочим, первобытный язык, состоящий из аморфных (т.-е. неспособных к изменению своей формы) слов-корней, не знал, с одной стороны, различения частей речи, с другой стороны — такой части речи, как глагол в нашем смысле слова.
        Анализ некоторых степеней сравнения в др.-греческом, латинском, славянском и кавказских языках привел к открытию, что в основе их лежат племенные названия. Анализ таких сословных терминов, как «плебей» — у римлян, «глехи» — крестьянин, раб у грузин, «смерд» — у русских, «бауер» — у немцев, привел яфетическое языкознание к новому открытию, установившему, что в основе сословных терминов, да и в самом факте социальной дифференциации в первобытном обществе лежат племенные названия, а, стало быть, и племена: «плебей», это — пелазг, «глехи» — колх, «смерд» и «бауер», это — ибер, племена, игравшие, очевидно, подневольную роль в образовании на известной ступени развития трудового коллектива и его социального расслоения.
        Для того, чтобы закончить наш сжатый и далеко не полный очерк достижений в этой части новейшего направления в языкознании и истории культуры, известного под именем яфетической теории, необходимо остановиться еще на одном принципиальном ее положении, долженствующем разъяснить поразительное разнообразие звуковых соответствий и изменений, наблюдаемое в сравнительном изучении яфетических языков и объясняющее процесс образования отдельных многообразных видов яфетической речи.
        Экстенсивно-хозяйственная безоседлая группа первобытного социального примитива характером своего хозяйства обречена на кочевье, скитание, миграцию, а, стало быть, и племенное скрещение. Это скрещение обусловливало собою процесс развития первобытной речи. Наличный языковой запас скрещивающихся племен не исчезал бесследно, не поглощался друг другом, но рождал из себя, в процессе спайки, новый тип языка, в звуках, формах и во всем строе которого можно проследить и первичные элементы его составных частей и позднейшие продукты языкового скрещения, при чем скрещение это могло быть не только двукратным (гибридизация), но и многократным (метисация), откуда и возникали языки гибридного
[246]
и метисованного типа, какими по своему происхождению и по своей природе яфетическому языкознанию представляются не только известные ему сейчас языки яфетической семьи, но также и вообще, в той или иной мере, языки всех современных, в историческом смысле слова, народов мира, в том числе и языки так называемой индоевропейской семьи.
        Существующие типы языков, говорит акад. Марр, есть создание не первотворчества, даже не перевоплощения или самостоятельные видоизменения прототипных задатков речи, а воплощение плодов творческой работы человечества на каждом отдельном этапе его развития, на котором скрещение играло исключительно важную роль. Первичный, аморфный, синтетический строй языка, присущий ныне так называемым корневым или односложным языкам, напр., китайскому (словоизменение образуется путем спайки отдельных аморфных односложных слов); второй, агглютинативный строй, отличающий например, турецкий язык (словоизменение образуется путем примитивного, легко восстанавливаемого присоединения к слову других аморфных слов, получивших уже теперь характер формального признака определенной грамматической категории), и третий, флективный, строй, каким является, напр., русский (словоизменение образуется путем сложной, гибкой и эластичной системы суффиксов и окончаний), это не три параллельных, а три хронологически последующих друг за другом типа, при чем при живучести еще флективного типа два предыдущих являются пережиточными от ранних эпох глоттогении, реликтовыми видами («Яф. К.», 15 — 16).
        Это воззрение расходится с современными воззрениями индоевропеистов, усматривающих в китайском языке следы былой многосложности или в английском — возврат к типу китайского языка (проф. Д. Н. Кудрявский), но оно находит для себя фактические основания в данных яфетического языкознания, рассматривающего языки, которые даже в своем настоящем флективном состоянии представляют собою «реликтовые виды доисторического состояния речи», с полной наглядностью вскрывают эту, именно, хронологическую преемственность развития строя речи.
        Это принципиальное положение яфетической теории, гласящее о том, «что различные виды языков возникают от скрещения различных племен, что самое зарождение человеческой речи имеет предпосылкой скрещение различных племенных видов, что от скрещения возникали не только новые формально виды одной и той оке семьи языков, но и новые типологически по природе своей структуры языки» («Об яфетической теории», 311), приводит нас к другому основному принципиальному положению, в котором яфетическая теория резко расходится с индоевропейской, именно: к признанию того, что «никакого единого языка на заре человечества не выло» (там же, 305 — 306).
        По яфетической теории, очеловеченный язык есть продукт племенной скрещенной общественности, при чем таких скрещенностей было, конечно, множество, и каждая скрещенность имела свой особый,
[247]
по звуковым соответствиям, язык. Ряд ближайших друг к другу первичных племенных скрещенностей в дальнейшем процессе своего племенного оформления и кристаллизации мог притти к общему племенному языку, как к языку одного из членов многоплеменной семьи примитивного человечества, рядом с которым продолжали возникать и существовать другие такие же племенные языки. С этой точки зрения, «образование индоевропейской семьи есть последний пока пройденный этап на этом пути изначальною множества языков к единому языку, а единый общеиндоевропейский праязык есть фикция, равным образом как такая же фикция есть и самое определение индоевропейской семьи как расово-отличной речи» (там же, стр. 306).
        По яфетическому языкознанию, говорит акад. Марр, зарождение, рост и дальнейшее или конечное достижение человеческой речи можно изобразить в виде пирамиды, стоящей на основании. От широкого основания, именно праязычного состояния, в виде многочисленных моллюскообразных зародышей — языков, человеческая речь стремится, проходя через ряд типологических трансформаций, к вершине, т.-е. к единству языка всего мира. У индоевропейской лингвистики, с ее единым праязыком, палеонтология сводится к пирамиде, поставленной на вершине, основанием вверх (там же, 336).
        С этой точки зрения, вытекающей из определенного конкретного лингвистического материала, утрачивает всякое научное значение не только все колоссальное грамматическое сооружение надуманного, фиктивного общеиндоевропейского праязыка, но утрачивает какое бы то ни было значение и вся реконструкция первобытной культуры индоевропейцев, построенная на данных индоевропейской лингвистики, утрачивает потому, что отпадает самый объект этой культуры, фиктивный праиндоевропеец, и что лингвистический материал, ограниченный узким кругом исторических письменных языков индоевропейской семьи, слишком недостаточен сам по себе для того, чтобы на его основании воссоздать какую бы то ни было картину доисторической праиндоевропейской культуры, ибо в самих языках индоевропейской семьи присутствуют элементы, роднящие их с языками яфетической семьи, часто элементы непонятные и необъяснимые для индоевропеиста, а поэтому и исключаемые им из своего поля зрения, хотя на этих-то именно загадочных элементах новая лингвистика, несомненно, должна будет сосредоточить свое преимущественное внимание — и уже его сосредоточивает — и не может не сосредоточить, ибо к этому ее обязывают успехи других смежных наук и прежде всего— истории материальной культуры.

        V.
        Яфетическое изучение во всю ширь и во всю глубь богатого наследия средиземноморской культуры, которым в течение тысячелетий живет современное человечество, массою своих фактов вскрыло, что сплошное доисторическое население Европы, Африки и Передней Азии вплоть до Кавказа и восточного Туркестана по языку и куль-
[248]
туре принадлежало к той же яфетической семье, которая пережиточно сохранилась до наших дней в языках баскском — на Западе и в языках Кавказа — на Востоке.
        По воззрениям яфетической теории, опирающимся на конкретный языковой и археологический материал, так называемая индоевропейская семья языков представляет собой не что иное, как результат нового скрещения доисторических языков Европы, т.-е. яфетических языков, последовавшего в результате переворота в хозяйственной жизни в связи с открытием и широким практическим использованием металлов. Названия последних в индоевропейских языках восходят к доиндоевропейской давности и представляют собою яфетические термины, т.-е. принадлежат яфетической культуре и от нее преемственно перешли вместе с прочим достоянием культуры в ту среду, где на яфетическом субстрате (основе) вырабатывалась та новая типологическая трансформация индоевропейского состояния языка и культуры, которую и представляют собою языки так называемой индоевропейской семьи. «В материализованных отложениях культуры древнего человека и в черте расселения индоевропейцев, — говорит акад. Марр, — стали всплывать памятники, требовавшие определения их хозяев — творцов иных, чем семиты (с хамитами) и индоевропейцы. Приемы археологического, равно историко-художественного и этнологического в бытовом, духовном и вещественном разрезе подхода одинаково удостоверили присутствие работника — племени, не-семитического и не-индоевропейского, и везде одного и того же племени. Вот откуда название его «3-й этнический элемеzт»: третий элемент в Малой, да и вообще в Передней Азии; третий элемент на островах Средиземного моря, равно и на полуостровах Балканском и Апеннинском; все тот же третий элемент и на крайнем западе Европы, на Пиренейском полуострове; третий элемент и на юге России, и на берегах Понта, продолжающих прибрежье Средиземного моря. Словом, подосновой или прямо-таки основой средиземноморской культуры, исторического очага мирового культуртворчества, стал намечаться этот неизвестный третий этнический элемент, это искомое археологами-вещеведами, исследователями исторической материальной культуры, племя; его происхождение лишь затемнялось разъяснениями индоевропейской лингвистики: теоретическими отвлеченностями своей догмы она притязала на распределение памятников исторической материальной культуры между различными племенами и на присвоение главной творческой роли индоевропейцам, проявив в это же самое время себя бессильной разрешить прямую, ей по специальности выпадающую задачу — загадку о происхождении не только одного этрусского языка, но и хотя бы греческого типа индоевропейской речи» («Яф. К.», 19).
        Выше мы видели, как в известных библейских сказаниях, закрепленных в древне-еврейской письменности, отразилось наследие яфетического мира. Приведем еще несколько примеров в том же роде.
        Библейское название «небо — твердь» объясняется из яфетического языкознания, как небо — железо, ибо соответственный еврей-
[249]
ский термин, оказывается, восходит в яфетических языках к значению «железо», тогда как библейское же племенное название Тубал-Кайн в свете яфетического языкознания значит яфетический народ, медь — железо.
        В современном живом албанском языке существует слово «перынди», которое значит — бог; слово это восходит к яфетическому слову, которое отразилось и в грузинском «спилэндзи» и в персидском бириндж и означает — медь; такого же происхождения и имена древне-славянского бога — Перун и литовского бога — Перкунас, ни у кого не заимствованные, но преемственно унаследованные от местных яфетидов, у которых название металла обыкновенно совпадало с названием племени, названием неба и названием его тотемного божества. Груз. ркина значит железо, у армян — эркин — небо; то же имя лежит в основе груз. кинек и арм. акинак — копье, собств. железное орудие, железный клинок; греч. акинакис — меч, аксине — топор, т.-е. железо; в основе всех этих слов лежит имя яфетического народа ионов или ионян, кем в своей яфетической основе и являются армяне; в связи с этим же племенным названием стоит и греческое имя Черного моря — «Евксинский понт», что, собственно, должно бы значить «море йонов», т.-е. Ионийское море, но что позднейшими греками было забыто и осмыслено по-новому, как «гостеприимное» море. То же племенное название йонов лежит и в основе другого имени Черного моря, Понт, а также и всей Понтийской области, заселенной этим именно народом; одного и того же происхождения с Понтом имена народов финикиян, пунов, а также имя страны Испания. Таким образом, в данном случае мы видим, что племенное имя народа одновременно служит и для названия «воды», «морской пучины», «моря», а также и «реки», примером чего может служить хотя бы имя реки Дон, восходящее к тому же племенному названию ион, а равным образом однокоренные с ним Днепр, Днестр и Дунай. Такого же происхождения и другое греческое название моря таласса, восходящее к имени народов салов или талов, живших не только на Апеннинском (италы) и Балканском полуостровах (Фессалия), но и на западном побережье Каспийского моря, на Кавказе в Талышии. Общего происхождения с салами наименование двух Албании, одной на Кавказе, а другой на Балканском полуострове, а также имя Альпийских гор (Н. Я. Марр, Легенда об основании Куара и Киева. Изв. Р. Акад. Ист. Мат. Культуры, III, 1924, стр. 264 и сл.).
        Название племени ион или хон одновременно было и названием их звериного тотема — коня, почему в др.-груз. языке имеется название лошади — хуне или хоне; в связи с этим же и наше слово конь; равным образом, племенным тотемом иберов или геров был волк (груз. гвер), а скифов — олень.
        Другое русское слово для того же животного — лошадь, вместе с немецким словом росс представляют собой две диалектические разновидности одного и того же яфетического слова, которое есть не что иное, как яфетическое племенное название рошов или расов, т.-е. этрусков, использованное как название коня, тотема определенной племен-
[250]
ной среды. Такого же этрусского происхождения и наше слово тризна, обозначающее собственно «конские игры», «бега». Это племенное имя сохранилось до сих пор, с одной стороны, в названии грузинской области Рача (б. Рачинский у., Кутаисской губ.), с другой стороны — в племени древне-сербской Рашской области, исторического центра сербского племени на Балканском полуострове, расположенного между рр. Ибар и Лим, названия которых восходят к яфетической давности, где оба они имеют одно и то же значение — река; первое из этих слов, кроме того, имеется сейчас в баскском и грузинском языках в значении долина и в албанском языке в значении — трава, сено, а второе — в форме люмы — река в албанском.
        Бытующее сейчас в баскском, албанском и грузинском языках яфетическое слово бар сохранилось во множестве собственных имен — названий рек и озер на Балканском полуострове и за его пределами в славянских языках, оно же лежит и в основе русских слов балка и болото и восходит к племенному имени ибер.
        Следы яфетического слова рош или раш — конь — сохранились в армянском аршаван — наезд, аршаванн — ристалище, т.-е. «место для коней», в древне-германском хрос, английском хорс и в названии славянского божества хорс. Общность названия племенного тотемного божества конь с названием неба послужило основой для мифического представления о «крылатом коне», или пегасе, прислужнике Зевса, носителе его грома и молнии, символе «крылатого» облака, равным образом, как и вообще для мифологического обобщения: заря — лошадь — солнце. Для примера можно указать армянское аршаван или др.-литерат. эривар, аршалуне — «свет утренней зари», «заря», арег или арев — солнце (Н. Я. Марр, Термины из абхазо-русских отношений, 29 — 30).
        Самое название народа русские, русь, росы восходит к тому же яфетическому слову, племенному имени расов или этрусков, равным образом как и загадочное до сих пор имя славян или словен, возникшее из скловен, объясняется, в свете яфетического языкознания, как имя одного из скифских племен, известного под именем сколоты; названия же скифы, сколоты, саки, колхи разъясняются из яфетического языка и восходят к основе ску — ско, сохранившейся, между прочим, в мегрельском скуа или сква, что значит сын, а затем — дети, племя, народ. На западной окраине Европы в Пиренейских горах этрусками оказался нынешний яфетический народ, баски. Такого же яфетического происхождения и племенное название — германец, герман; в нем вторая часть — ман представляет собой очень распространенный яфетический суффикс в племенных названиях, выступающий в различных огласовках — ман-ван-бан-пан, или мен-вен-бен-пен и т. п., и восходящий к значению сын, поколение, племя, народ, а первая часть есть то же племенное название, которое сохранилось и в кавказском народе мегрелов (см. Н. Я. Марр, Яфетический сборник, I, 1922, стр. 45.)
        То же племенное название скиф в форме оск, ошк отложилось в кавказских языках в названии золото; золото в форме добывания
[251]
золота, золотой промышленности и золотого производства связывалось в древности со скифами, откуда для нас становится понятным и известный миф о поездке аргонавтов в Колхиду за золотом. Да и самое славянское слово золото, как и немецкое гольд, представляет собой различные звуковые вариации того же племенного названия скиф (ско-сколо-кол и пр.)
        Такого же этнического происхождения и наше серебро, немецкое зильбер, с тою лишь разницей, что это слово, в противоположность золоту, сложено из двух племенных названий и в точном переводе означало бы сармато-ибер, что значит также и греческое название серебра — аргюрон, и латинское — аргентум. В кавказских языках тот же металл носит такое же название с тою лишь разницей, что племенные названия здесь поставлены в другом порядке и серебро соответственным образом значит — ибер-сармат; такой же точно (кавказский) характер носит название серебра и на крайнем западе Европы у испанцев на Пиренейском или Иберийском полуострове (Н. Я. Марр, Об яфетической теории, стр. 33). В связи с племенным названием скифов — саков, сохранивших свой след до наших дней в названии известного своими целебными грязями крымского села Саки, с одной стороны, и в названии древне-армянской области Сисакан — с другой, стоят армянский сакур и однозначное с ним наше секира.
        Таким образом, в основе множества племенных названий, а также названий предметов материальной культуры, а равно и предметов, составляющих область верований и вообще так называемой духовной культуры индоевропейцев лежат древнейшие яфетические племенные названия, как-то: расы, расены или этруски, йоны или хоны, беры или иберы, салы или талы, то же сарматы и друг.
        В частности, имя сарматов сохранилось пережиточно в названиях славянских народов сербы и хорваты (сер.) (хор — сар); такого же яфетического происхождения и имя болгар, представляющее собою составное слово, первая часть которого значит ибер, а вторая — то же племенное название, которое сохранилось и в племенном названии мегрелов (гре-гер, гар), и в племенных названиях гар-д-ман, кар-т-вел грузин.
        В основе названий стран Африка, Азия, Европа, согласно данным яфетического языкознания, лежат названия определенных яфетических племен: Африка — иберов, а Европа и Азия — отложения названий двух разновидностей этрусков — рошов или расенов (И. Я. Марр, Термины из абхазо-русских этнических связей, 1924. 6, 45); иберами же было и доисторическое население нынешней Франции и Испании лигуры. Древнейшим населением нынешней Португалии был народ лузы этрусского племени; следы их отмечены в некоторых названиях и на Кавказе и в Абхазии. Этруски же населяли в доисторическое время Апеннинский полуостров, т.-е. нынешнюю Италию, Балканский полуостров, огромные пространства Европы и даже Малую Азию, где в Армении была целая руштунийская, т.-е. этрусская область. В Египте этруски скрывались в имени народа туруша пли турша, упоминаемого в египетских надписях XIV — XIII вв. до нашей эры; в латинском языке
[252]
то же племенное название отложилось в форме тюрсенус или тюрренус; оно же присутствует в названии итальянской области Тоскана, в имени острова Крит, что собственно и значит «этруски», его же нужно видеть в таких русских словах как краса, красный, бог солнца хорс из хрос, радуга, радоница — радуница, рад, рожать, род, народ, ржать, рыжий, румяный, дрозд, река, речь; луч ср. степ. прилаг. лучший и т. п. (Н. Я. Марр, «Термины из абхазо-русских этнических связей», 1924, стр. 51 — 53), в имени древнейшего населения балканского полуострова — фракийцев, малоазийских фригийцев и троянцев с именем г. Трои, кавказских горцев тушин, именовавшихся в древности, по Птоломею, тусками, в имени р. Евфрата, горы и долины Арарат, горы Урала и древнего названия Волга — Рах.
        Сохранившиеся до сих пор в Северной Испании остатки доисторического народа баски называют себя евскалдунами, что по яфетической теории означает этруски. Тот же народ басков мы имеем сейчас на Кавказе в нынешних абхазах, т.-е. Абасках; он же сыграл известную роль и в этнологических судьбах армян и грузин; у последних народ месхи есть те же баски. Яфетическое родство пиренейских басков, кавказских абхазов и малоазийских армян подтверждается общностью их языковых фактов (см. Н. Я. Марр, Термины из абхазо-русских этнических связей, 1924, стр. 21 и сл.).
        Другим этрусским народом, сыгравшим крупнейшую роль в качестве основного субстрата современной культуры Европы, были пелазги, доисторическое население не только Балканского полуострова, но и Апеннинского, и островов Эгейского моря, и Египта, и Передней Азии с Кавказом, и даже отчасти и древней русской равнины.
        Они отложились на Апеннинском полуострове у римлян в сословии плебеи, на Кавказе в именах народов лазы — на юго-западе и лезгины — на востоке; в Египте в сословном племенном названии фелахи, а также в греческих пелагос — море, пеларгос — журавль, тотемный бог пелазгов (И. Я. Марр, Об яфетической теории, стр. 330).
        Однако, древне-яфетический мир продолжает преемственно жить в позднейшей, из него и на его наследии выросшей индоевропейской среде, не только в названиях народов, морей, рек, предметов материальной культуры, верований и пр.; он продолжает жить и в исторических преданиях и в народной поэзии.
        Так, например, известное летописное предание XI в. об основании Киева или Куиава тремя братьями — Кием, Хоривом и Изеком, воспроизводит аналогичную же легенду, записанную армянским историком в V в., но восходящую к первым векам нашей эры, если не к более раннему времени. Это, именно, легенда о трех строителях армянской земли — Куаре, Мелте и Хореане.
        В основе этих имен лежат племенные названия — куи или сцифы, мелы или миды, хормы или армяне, органически связанные с племенным составом населения Армении. Сестра трех киевских братьев Лыбедь в армянской легенде соответствует карапу — лебеди, тотемному божеству только одного из братьев — Хорсана-Хорива. Киевские братья в летописи именуются полянами, откуда выводится и племен-
[253]
ное название киевского населения — поляне. По армянской версии того же предания — «Хорсан построил свой город в области Палуни»; имя этой области засвидетельствовано в одной клинообразной надписи VIII в. в форме пулуа. В именах киевских братьев мы имеем дело с племенными именами, из коих в легенде старшинство отдается Кыю или Куяву, т.-е. скифу, что говорит о скифском племенном происхождении всего предания (Н. Я. Марр, Книжные легенды об основании Куара в Армении и Киева на Руси).
        Приведенные данные не исчерпывают, конечно, всей массы имеющегося сейчас в нашем распоряжении фактического материала, но и они с полной очевидностью говорят о том, что культура европейцев гораздо более раннего происхождения, чем сами так называемые индоевропейцы; что эта индоевропейская культура выросла на основе культуры их предшественников, народов яфетической семьи, и представляет собою дальнейшее органическое развитие яфетической культуры; что, наконец, сами индоевропейцы на территории Средиземноморья не пришлый откуда-то со стороны народ, но народ, преемственно возникший в процессе скрещений из недр яфетической семьи, как возникшие таким же путем и индоевропейские языки. Индоевропейцы, это — новый позднейший этап в развитии языкового и культурного состояния средиземноморского населения, возникший в процессе сложных скрещений и классовой общественности в яфетическом мире.
        Как мы видели выше, яфетический мир представляет собою ряд переплетающихся друг с другом, скрещенных племен и народов, сделавшихся родственными в процессе скрещений и занимавших обширную территорию Средиземноморья от крайних западных пределов Европы вплоть до восточных окраин Передней Азии. Ни о каком переселении с Кавказа в Европу или обратно отдельных из этих яфетических племен, в роде басков, этрусков, салов и пр., не может быть и речи. Все они испокон веков живут там, где застает их или, вернее, где вскрывает их присутствие современная яфетическая этнология, восстанавливая яфетическое состояние их речи и культуры. Это состояние уже позднейшее, отстоявшееся и выкристаллизовавшееся в длительном процессе предшествовавших ему племенных скрещении, создавших в конце концов общность языковых и культурных фактов на крайнем Западе и Востоке, на Юге и Севере, т.-е. родственную семью яфетических языков, не знавшую, впрочем, никогда единого и общего для всех ее членов языка — предка.
        Процесс хозяйственного развития и рост производительных сил, в частности открытие металлов, усвоенных индоевропейцами у яфетидов и с яфетическими названиями, имели своим следствием, прежде всего, сословное расслоение примитивной вначале яфетической общественности, в которой названия былых племен превратились в названия сословий, сохранившие старые племенные названия, в роде смердов (иберы) у русских или плебеев (пелазги) у римлян. Некоторые племенные языки и культуры стали теперь языками и культурой сословными. Господствующее племя со своим языком и культурой приобретало впервые характер господствующего сословия, передавая ему свое
[254]
племенное имя или, что то же, — имя своего тотемного бога, — равным образом как племенными же именами называли понятия, означающие качественные отношения в роде, напр., груз, глаха — «дурной», в котором вскрывается имя народа колхи, превратившегося в известную пору из народа в сословие — крестьянин, раб, по-грузински — глехи; в том же грузинском карт — «хороший» — присутствует то же племенное и вместе тотемное имя — кар, что и в племенном названии картвел, т.-е. грузин; у армян бари — «хороший» — восходит к племенному имени ибер; лат. бонус — «хороший» — есть племенное имя йонян; оно же у греков в форме понерос означает противоположное качество — «дурной, злой», тогда как для понятия «хороший» грек употребляет слово «агатос», восходящее к имени племени касов и его тотемного бога — гас; в русском хоробр и храбр, также хорош сохранилось племенное имя сармат, откуда и хорват; к тому же племенному имени восходит и украинское гарный, болгарское хорен, греч. харис — благодарность и лат. грациа — с тем же значением; но в армянском языке то же племенное имя в форме гарш — значит «гадкий», «противный». Такого же социального происхождения в яфетическом мире и слова, обозначающие степени сравнения, как, напр., греч. аристос — самый лучший — собственно, значит этруск; то же племенное имя скрывается в русском лучше и т. п.
        Таким образом, развитие языка не только стоит в тесной органической связи с развитием хозяйственно-социальных форм и отношений, но и воспроизводит эти отношения. Хозяйственно-господствующие сословия — племена стягивают к своим племенным центрам, носящим имя племени, а стало быть и его тотемного бога, вследствие чего эти же пункты становятся и центрами племенных культов — богатства сословия, получают в этом процессе кристаллизации определенных центрально-хозяйственных и торговых пунктов новый стимул к более глубокому языковому и культурному отрыву от массового населения, к более интенсивному междуплеменному хозяйственному и культурному обмену и к более широкому, вместе с тем, классовому культурно-языковому нивеллирующему влиянию, что в общей сложности, в конечном счете, и приводит прежде всего, господствующие классы, к новому культурно-языковому состоянию. Затем, параллельно с этим, идет и процесс постепенного подтягивания к этому же состоянию и других классов.
        Так, надо полагать, на основе яфетических языков и культур, вырастало постепенно в среде господствующих классов новое культурно-языковое состояние, получившее свое завершение в индоевропеизме.
        Впитав в себя полностью яфетическое наследие, индоевропеизм, однако, в общем процессе хозяйственной эксплуатации и угнетения стал втягивать народно-хозяйственные низы в сферу своего культурно-языкового влияния, к чему, в конце концов, и сводится процесс так называемой индоевропеизации яфетических языков. В одних случаях этот процесс успел больше, что мы видим на массовом населении Европы, частью и Азии, в так называемой индоевропейской семье
[255]
языков; в других — меньше, что мы наблюдаем на языках Армении или на албанском языке на Балканах; в третьих случаях он не успел ничего сделать, очевидно, по каким-то местным условиям, что мы имеем сейчас в языке пиренейских басков, а также и в многочисленных языках Кавказа.
        Но и внутри индоевропейской семьи языков мы имеем разные степени индоевропеизации, так, например, болгарский, французский или английский языки с отсутствием в них форм склонения представляют собой, несомненно, более примитивную степень индоевропеизации, нежели древне-индийский литературный язык III — IV вв. до нашей эры (санскрит), или древне-славянский язык, зафиксированный в памятниках письменности X — XI вв. нашей эры; с другой стороны, живые народные говоры всюду в той же индоевропейской семье представляют собою всегда более примитивное состояние, чем языки господствующих классов в прошлом и настоящем, что и представляет собой, например, санскрит или так называемый древне-славянский язык X —XI вв.
        Отсюда становится понятным, почему яфетическое языкознание, во-первых, отрицательно относится к идее единого общеиндоевропейского языка — предка всех современных индоевропейских языков, ибо такового, с его точки зрения, никогда и не было, и в допущении существования его нет никакой надобности, и ко всем сравнительно-грамматическим операциям, производящимся над отдельными языками или их группами в плоскости подтягивания их к нормам этого единого общеиндоевропейского языка — предка; во-вторых, почему яфетическое языкознание признает методологически ошибочным считать формы языка, зафиксированные в древнейших памятниках письменности, обязательно исходными и исконными нормами, характерными для данного языка в его современном живом народном обиходе в последнем случае, т.-е. живая народная речь является более ценной, более непосредственной и более близкой к своему исходному состоянию, нежели формы из древнейшего языкового памятника.

[1] Настоящая статья, которую любезно согласился по просьбе редакции «Звезды» написать профессор Н. С. Державин, один из последователей и сотрудников академика Н. Я. Марра в разработке созданной последним яфетической теории языкознания, прослушана и одобрена в главных чертах основоположником этой замечательной теории, совершенно революционизирующей науку языкознания и открывающей широкие возможности сотрудничества общего социологического метода марксизма с сравнительным языкознанием. Яфетическая теория находится в стадии разработки ее основных принципов. Академик Н. Я. Марр, привлекая все новый и новый материал, существенно видоизменяет положения своей теории по мере разрешения еще невыясненных им окончательно вопросов. Настоящая статья резюмирует взгляды ак. Марра наиболее полно из всех популярных изложений и в наиболее позднем виде — она написана летом 1925 года. В этой теории несомненно сомнительным для марксиста является положение о превращении племен в сословия. Этот пункт нуждается в каком-то пересмотре и углублении. (Прим. ред.)