[51]

        „Какие бы еще сомнения ни оставались у тебя относительно отдельных фактов из истории первобытного и „дикого“  состояния, gens в основном дает ответ на все и разъясняет первобытную историю“.
        Из письма Ф. Энгельса К. Каутскому 26 апреля 1884 г.[1]

1. — Полностью заглавие настоящей работы должно было бы быть: „Основная языковая закономерность коммунизма родовой стадии, на основе Энгельсовского Происхождения семьи, частной собственности и государства“.[2] Этим я хочу сказать, что мои выводы языковедного порядка имеют стремление опираться на основные положения работы Ф. Энгельса Ursprung der Familie, des Privateigentums und des Staats im Anschluss an Lewis H. Morgans Forschungen.^[3]
        Общеизвестна оценка Происхождения, данная В. И. Лениным в лекции „О государстве“ в Свердловском университете в 1919 г., и все же я ее напомню: „Я надеюсь, что по вопросу о государстве вы ознакомитесь с сочинением Энгельса „Происхождение семьи, частной собственности и государства“. Это — одно из основных сочинений современного социализма, в котором можно с доверием отнестись к каждой фразе, с доверием, что каждая
[52]    
фраза сказана не наобум, а написана на основании громадного исторического и политического материала“.^[4]
        Излишне, надеюсь, оговариваться, что отзыв этот не может иметь ограничительного характера, т. е. относиться не в каждой фразе Происхождения, а к каждой фразе лишь „по вопросу о государстве“.
        Следует еще напомнить, что Происхождение, как подчеркивает Ф. Энгельс в начале предисловия к 1-му изданию, представляет „собой в известной мере выполнение завещания“ К. Маркса и использовало его „подробные выписки из Моргана с критическими замечаниями, которые, насколько это возможно“, здесь воспроизведены (5). Работа Ф. Энгельса — столь же и работа его „покойного друга“.

        2. — В идущей навстречу марксизму советской языковедной литературе наблюдается стремление связывать во что бы то ни стало, любой ценой, смену языковой типологии с сменой общественных формаций и их стадий, при этом абсолютно, на всем протяжении развития языка.
        Еще до работы над Происхождением,^[5] в письме к К. Марксу от 8 декабря 1882 г., по поводу работ Г. Банкрофта об индейских племенах, тихоокеанских штатов, Ф. Энгельс сформулировал свое отношение к вопросу о зависимости между способом производства и общественным строем, с одной стороны, и системой общения полов и общественным строем, на различных стадиях развития общества, с другой стороны. „Для того, чтобы уяснить себе окончательно параллель между германцами Тацита и североамериканскими краснокожими, пишет он, я проштудировал первый том твоего Банкрофта. Сходство, на самом деле, тем более поразительно, что способы производства существенно различны: здесь — рыболовы и охотники, не занимающиеся скотоводством и земледелием, там — кочевое скотоводство, переходящее в земледелие. Это доказывает, что на этой ступени способ производства оказывается менее решающим, чем степень разложения древних уз кровного родства и древнего взаимного общения по-
[53]  лов в пределах племени.^[6] В противном случае тлинкиты в бывшей русской Америке не могли бы походить, как две капли воды, на германцев, — еще больше даже, чем твои ирокезы“. ^[7]
        Та же мысль развивается Ф. Энгельсом в предисловии к 1-му изданию Происхождения: „Согласно материалистическому пониманию, определяющим моментом в истории является в конечном счете производство и воспроизводство непосредственной жизни. Но само оно бывает двоякого рода. С одной стороны — производство средств существования, предметов питания, одежды, жилища и необходимых для этого орудий; с другой — производство самого человека, продолжение вида. Общественные порядки, при которых живут люди определенной исторической эпохи и определенной страны, обусловливаются обоими родами производства : степенью развития, с одной стороны, труда, с другой —  семьи. Чем меньше развит еще труд, чем ограниченнее сумма его продуктов, а следовательно и богатство общества, тем более господствующее влияние на общественный строй оказывает половой союз.^[8]
        „Между тем, в рамках такого общественного расчленения, основанного на отношениях родства, все больше и больше развивается производительность труда, а вместе с нею — частная собственность и обмен, различия в богатстве, возможность пользования чужой рабочей силой и тем самым основа классовых противоречий — новые социальные элементы, пытающиеся в ряде поколений приспособить старый общественный строй к новым условиям, пока, наконец, несовместимость того и другого не приводит к полному перевороту. Столкновение новообразовавшихся общественных классов взрывает старое общество, покоящееся на родовых объединениях; его место заступает новое общество, спаянное в государство, подразделениями которого являются уже не родовые, а местные объединения, общество, в котором отношения собственности вполне господствуют над семейными отношениями и в котором отныне свободно развертываются классовые противоречия и классовая борьба, составляющие содержание всей писаной[9] истории до нашего времени“ (5—6).
        Мысль Ф. Энгельса, — хотя она и подвергалась кривотолкам, — ясна: в доклассовом обществе система общения полов оказы-
[54]    
вается более решающей, оказывает более господствующее влияние на общественный строй, нежели тот или иной способ производства: рыболовы и охотники, с одной стороны, скотоводы с начатками земледелия, с другой стороны, оказываются сходными по своей общественности, несмотря на различие способов производства, в силу того, что их производственные отношения для родового строя — это другая сторона родства и взаимного общения полов. В классовом обществе отношения меняются: ведущими являются отношения собственности, они „господствуют над семейными отношениями“.
        Эти категорические указания Ф. Энгельса не только не использованы в языковедении, но даже замечаются, как указано, устремления иного рода.

        3. — Родовой строй есть та форма первобытного коммунизма, в основе которой лежало хозяйственное объединение по крови, сначала на основе материнского „права“ (матриархат) — материнский род, затем — на основе отцовского „права“ (патриархат) — отцовский род и, наконец, по крайней мере для определенных народов, на основе отцовского задружного (большесемейного) права — задруга, вервь, на смену которому выступала малая семья, как основная хозяйственная единица, выводящая уже нас из рамок родового коммунизма и первобытного коммунизма вообще и характерная для общества классового. „При родовом строе семья никогда не была и не могла быть основной организационной ячейкой, потому что муж и жена неизбежно принадлежали к двум различным родам. Род целиком входил в фратрию, фратрия целиком входила в состав племени; семья входила наполовину в род мужа и наполовину в род жены“ (101). Муж и жена парной семьи (а эта именно семья характерна для родового строя) не могли принадлежать к одному роду, но они обязательно принадлежали одному племени.
        Specificum родового строя в том, что производство и потребление организовано в коллективы, общины, соединенные вместе с тем и на основе кровного родства, это — „общество, покоящееся на родовых объединениях“. Кровное родство, конечно, было и до родового строя, — в первобытной орде, причем очевидным было родство по рождению, но не по оплодотворению, т. е. родство по матери, а не по отцу, но на предродовой стадии присвояющий коллектив с групповым, а не парным браком кровным родством целиком связан не был.
        Далее, оседлость родовой общины, принадлежность племени (группе ближайше родственных родов) определенной территории, отделенной нейтральной зоной от соседнего племени, создавала замкнутость в себе каждого данного племени до возникновения союза племен, но, опять таки, родственных племен, и до момента появления продуктов труда, превосходящих норму обычного потребления, и перехода этих продуктов в качество товара.
[55]              
        Развитие в родовых организациях производительных сил, начало и развитие производства (а не только присвоения) создавали условия для резкого увеличения населения.
        Как же развивался род, и каково его отношение к более крупным единицам: фратрии и племени?
        Ф. Энгельс дает картину развития рода, фратрии и племени на основании данных северо-американских индейцев. Конечно, конкретное развитие каждого данного племени происходило на характерных для него путях, но общая картина развития, — а она нас и интересует, — остается общей для всех народов, самостоятельно проходящих или прошедших стадию родового строя, а, стало быть, для всех народов, имевших или имеющих общественность классовую.
        В дальнейшем я останавливаюсь лишь на тех отличительных чертах, характерных для рода, фратрии, племени и союза племен, которые имеют непосредственное отношение к установлению основной языковой закономерности родового строя.

        4. — „Появившись на средней ступени и развившись на высшей ступени дикости, род достигает своего полного расцвета, насколько позволяют судить об этом наши источники, на низшей ступени варварства“ (159). Средняя ступень дикости — это эпоха, начинающаяся применением огня, палеолит; низшая ступень варварства — это эпоха „введения гончарного искусства“ (22—23).
        Родовой строй времени его расцвета характеризуется следующими чертами.
        „Племя расчленилось на несколько родов, чаще всего на два; эти первоначальные роды распадаются каждый, по мере роста населения, на несколько дочерних родов, по отношению к которым первоначальный род является фратрией; само племя раскалывается на несколько племен, в каждом из которых мы большей частью вновь встречаем прежние роды; союз объединяет, по крайней мере в отдельных случаях, родственные племена. Эта простая организация вполне соответствует общественным условиям, которые породили ее“ (159).
        Род экзогамен, при эндогамности племени, т. е. муж и жена непременно являются представителями различных родов, но одноплеменных; невозможен брак между представителями одного и того же рода, но обязателен брак между представителями различных родов, но лишь одного и того же племени.
        Род может усыновлять инородцев и иноплеменников, в том числе и военнопленных, делая тем самым их членами фратрии и племени, и пополнять свои ослабевшие в силу исключительных условий ряды массовым усыновлением членов другого рода, с его разрешения (87).

        5. — Фратрия большей частью „представляет собою первоначальные роды, на которые сперва распадалось племя, ибо при запрещении браков внутри рода каждое племя по необходимости
[56]    
должно было охватывать по крайней мере два рода, чтобы самостоятельно существовать. По мере размножения племени, каждый род, в свою очередь, распадался на два или более родов, которые теперь становились самостоятельными, тогда как первоначальный род, включающий в себя все филиальные роды, продолжает существовать как фратрия“ (89).
        „Если вымирали роды одной фратрии, то нередко, для пополнения убыли, в нее переносились целые роды из других фратрий. Поэтому мы видим у различных племен, что роды, носящие одинаковые названия, различно группируются в фратрии“ (89).

        6. — Совокупность ближайше родственных родов, объединенных в фратрии, составляет племя, занимающее свою особую область и имеющее свое особое имя. ^[10]
        „Каждое племя обладало, кроме места своего действительного поселения, еще значительным пространством для охоты и рыбной ловли. За пределами последнего лежала обширная нейтральная полоса, простиравшаяся вплоть до области ближайшего племени; у племен с родственными языками она была уже, у племен, чуждых друг другу по языку, шире... Очерченная, таким образом, не совсем определенными границами область составляла общинную землю племени, признавалась таковою соседними племенами, им самим защищалась от посягательств“ (91).
        Далее, отличительной чертой отдельного племени является „особое, свойственное лишь этому племени наречие. В действительности племя и наречие по существу совпадают; новообразование племен и наречий путем распадения прежних происходило в Америке еще недавно и вряд ли совсем прекратилось в настоящее время. При слиянии двух ослабевших племен в одно бывает в исключительных случаях, что в одном племени говорят на двух близких родственных наречиях“ (91).

        7. — Индейцы Северной Америки, именно ирокезы, знали длительное объединение, „вечный союз пяти родственных по крови племен на основе полного равенства и самостоятельности во всех внутренних делах каждого племени. Это кровное родство являлось действительной основой союза. Три из пяти племен назывались отцовскими и были братьями друг другу; два остальные назывались сыновними племенами и тоже являлись братскими племенами одно для другого. Три рода — старшие — имели еще своих живых представителей во всех пяти племенах, три другие рода — в трех племенах; члены каждого из этих родов во всех пяти
[57]    
племенах признавались все братьями друг другу. Общий, различающийся лишь по наречиям язык был выражением и доказательством этой общности происхождения“ (94).

         8. — Итоги развития племени Ф. Энгельсом подведены следующим образом.
        „Мы видим у северо-американских индейцев, как первоначально единое племя постепенно распространяется по всему материку; как племена, распадаясь, превращаются в народы, в целые группы племен; как изменяются языки, пока не только становятся непонятными один для другого, но и утрачивают почти всякий след первоначального единства; как наряду с этим внутри племен отдельные роды распадаются на несколько родов, старые материнские роды^[11] сохраняются в виде фратрий, а названия этих старых родов остаются все же одинаковыми у отдаленных друг от друга и давно разделившихся племен — „волк“ и „медведь“ остаются родовыми именами еще у большинства всех индейских племен. И ко всем им в общем и целом относится вышеописанное общественное устройство, с той только оговоркой, что многие из них не дошли до союза родственных племен.
        „Но мы видим также, что, поскольку в качестве. основной общественной ячейки дан род, с почти неизбежной необходимостью (потому что с естественностью) развивается из этой ячейки все устройство родов, фратрий и племени. Все три группы представляют собою различные степени кровного родства, причем каждая из них замкнута и сама управляет своими делами, но также дополняет другую. И круг выпадающих на них дел охватывает всю совокупность общественных дел варварства, стоящего на низшей ступени. Поэтому, встречая у какого-нибудь народа род, как основную общественную ячейку, мы сможем искать у него и организации племени, подобной здесь описанной; и там, где налицо достаточно источников, как у греков и римлян, мы не только найдем ее, но и убедимся, что, при неясности источников, все труднейшие, сомнительные случаи и загадки нам объяснит сравнение с американским общественным устройством“ (95—96).
        Развитие племени имеет, таким образом, структуру родословного дерева; но если развитие племени приводит к развитию языка, то и это последнее неизбежно принимает для родовой общественности структуру родословного дерева, с поправкой на слияние двух ослабевших родственных племен в одно, сначала двунаречное, затем неизбежно, так сказать, смешанно-
[58]    
наречное. Первоначально единое племя северо-американских индейцев, путем роста и распадения, выделяет из себя филиальные племена, из которых ближайше родственные говорят на одном языке, различаясь между собою лишь по наречиям этого языка. Если, с одной стороны, род экзогамен, а племя эндогамно; если, с другой стороны, язык объединяет ближайше родственные племена, а определенное наречие этого языка — каждое из этих племен, — это значит, что муж и жена каждой парной семьи всегда будут говорить на одном и том же наречии.
        Расселение, приводящее к разрыву всяких связей когда-то родственных племен, приводит к тому, что языки этих племен изменяются, становятся непонятными для потомков когда-то родственных племен и, наконец, утрачивают „всякий след первоначального единства“. Но то, что характерно для родового строя северо-американских индейцев, окажется характерным и для любого народа, проходившего стадию родового коммунизма. Этим объясняются те высказывания Ф. Энгельса, которые касаются индоевропейцев.

         9. — Таких высказываний в Происхождении я нахожу четыре.
        I. „На востоке средняя ступень варварства началась с приручения животных, дающих молоко и мясо, между тем как культура растений, по-видимому, еще очень долго в течение этого периода оставалась здесь неизвестной. Приручение и разведение скота и образование крупных стад послужило, по-видимому, толчком к выделению арийцев и семитов из прочей массы варваров. У европейских и азиатских арийцев названия животных еще одинаковы, названия же культурных растений — почти никогда“ (24).
        „На востоке“ — это в Старом свете (Европа, Азия и Африка). „Средняя ступень варварства“—это эпоха непосредственно следующая за периодом расцвета рода, эпоха патриархата, ибо, как это было указано раньше, „род достигает своего полного расцвета, насколько позволяют судить об этом наши источники, на низшей ступени варварства“ (159). Арийцы = индоевропейцы. Азиатские арийцы = индо-иранцы. Индоевропейцы, таким образом, выделились „по-видимому“ „из прочей массы варваров“, как скотоводческие родовые, в частности патриархальные, общины, и уже после переселения одной своей части в Европу начали культуру растений, что, конечно, нашло свое отражение в языке. Необходимо добавить, что и Ф. Энгельс и К. Маркс неизменно, в течении всей своей жизни разделяли взгляд об азиатской прародине индоевропейцев.
        II. „Латинское слово gens, которое Морган всюду употребляет для обозначения этого родового союза, подобно греческому равнозначащему genos, происходит от общеарийского корня gan (по-немецки, где по общему правилу должно стоять k вместо арийского g, kan), означающего „производить“, „поро-
[59]    
ждать“. Gens, genos, санскритское dschanas, готское (согласно указанному выше правилу) kuni, древненорманское и англо-саксонское kyn, английское kin, средне-немецкое künne означают одинаково „род“, „происхождение“. Но латинское gens и греческое genos употребляются специально для обозначения такого родового союза, который претендует на общее происхождение (в данном случае от одного общего родоначальника) и кристаллизируется в особую общину благодаря известным общественным и религиозным учреждениям, причем до сих пор происхождение и природа этой общины оставались все же неясны всем нашим историкам“ (84—85).
        „Общеарийский корень gan“ в устах Ф. Энгельса не только естественное, но и необходимое следствие признания арийских, иначе индоевропейских, народов результатом родовой филиации арийского племени, и их языков — результатом филиации общеарийского языка.^[12]
        III. Признав филиацию индоевропейских народов и их языков, Ф. Энгельс, естественно, признает и филиацию племен этих народов и их, племен, языков, в частности — германцев.
        „Дошедшие до нас языковые памятники[13] оставляют сомнение в том, существовало ли у всех германцев общее выражение для слова „род“' и какое именно. Этимологически греческому genos, латинскому gens соответствует готское kuni, средне-верхне-германское künne, которое и употребляется в том же смысле. На времена материнского права указывает то, что название женщины происходит от того же самого корня: греческое gyne, славянское žena, готское qvino, древне-северное kona, kuna. У лангобардов и бургундов мы встречаем, как упомянуто, слово fara, которое Гримм выводит от гипотетического корня fisan, рождать, производить.^[14] Я предпочел бы исходить из более очевидного происхождения от faran — ездить, кочевать, как обозначения почти естественно состоящей лишь из родственников части кочевого обоза, обозначения, которое за время многовековых скитаний сперва на восток, затем на запад постепенно было перенесено на родовую общину.[15] Далее, готское sibja, англо-саксонское sib, древне-верхне-германское sippea, sippa —
[60]    
родня.^[16] В древне-северном языке встречается лишь множественное число sifjar — родственники; в единственном числе только как имя богини Sif. И, наконец, в песне Гильдебранда попадается еще другое выражение, именно в том месте, где Гильдебранд спрашивает Гадубранда: „кто твой отец среди мужчин в народе... или какого ты рода?“ (eddo huelihhes cnuosles du sis). Поскольку вообще существовало общее германское обозначение для слова род, оно, очевидно, было готским kuni; за это говорит не только тождество с соответствующим выражением родственных языков, но и то обстоятельство, что от него происходит слово kuning, король, которое первоначально обозначает родового или племенного старейшину. Sibja (родня) не приходится, по-видимому, принять в расчет, по крайней мере sifjar означает на древне-северном языке не только кровных родственников, но и свойственников, т. е. включает членов по меньшей мере двух родов ;^[17] sif, таким образом, не могло служить выражением для понятия род“ (136—137).
        IV. — Филиация племен приводит, как мы видели, к филиации языков. Обособление племен от ближайше родственных приводит к обособлению их языков, более значительному — при утрате всяких связей, менее значительному — при расселении на небольшой территории.
        „Различия в наречиях у греков, стесненных на сравнительно небольшой территории, развились гораздо меньше, чем в обширных американских лесах; однако и здесь мы видим, что в одно большое целое соединились лишь племена с одинаковым основным наречием, и даже в маленькой Аттике встречаем особый диалект, который впоследствии приобрел господство в качестве общего для всей Греции прозаического языка“ (103).

        10. — На первый взгляд может показаться, что Ф. Энгельс в своих языковедных воззрениях находился в плену единственно существовавших в его время теорий. Для его времени, скажут, это и законно. Можно итти дальше и сказать: Ф. Энгельс языковедом не был, и не нам учиться у него языковедению.
        Но, во-первых, языковедные положения Ф. Энгельса есть интегральная, неразрывная часть того, что установлено изучением развития родового общества; языковедные воззрения Ф. Энгельса есть другая сторона его воззрений общественных. Кто признал родословное дерево родов, фратрий и племен, тот должен признать и родословное дерево наречий и языков этих основных ячеек родового коммунизма. Материалы всех языков, носители которых прошли стадию родового строя, непреложно говорят о филиации этих языков. Скрещивания языков, как ведущего, при родовом строе в его самостоятельном развитии не было и быть
[61]    
не могло. Не желающий признать филиации языков родового строя обязан оберечь их на застойность, обязан отказать им в развитии и тем самым оторвать развитие языка от развития общин, носителей этих языков.
        Во-вторых, если Ф. Энгельс не был, конечно, специалистом- языковедом, то, все же, был образован в области языковедения, что мы уже и видели по его компаративистическим выкладкам, и, сверх того, или лучше — наряду с этим, владел многими языками.
        В первом томе чешского славяноведческого журнала Slavia (1922 г., стр. 188 сл.) Г. Вендель поместил заметку „Фридрих Энгельс и славистика“, которую недавно прореферировал в № 4 за 1932 г. Советской Этнографии проф. Д. Зеленин (стр. 125 сл.). Из этой документированной заметки мы убеждаемся, что Ф. Энгельс знал ряд славянских языков: русский,^[18] польский, чешский, сербский; незадолго перед смертью он начал изучать болгарский язык. В письме к Ф. Лассалю от 14 марта 1859 г. (G. Mayer. Briefe und Schriften Lassalls. Bd. III.) Ф. Энгельс сообщает:^[19] „Я время от времени предаюсь своей старой любви — сравнительной филологии (der vergleichende Philologie). Но когда весь день занимаешься благородной коммерцией, то работа в этой колоссально далеко ушедшей науке не возвышается над дилетантизмом; и если я когда-то имел дерзкую мысль составить сравнительную грамматику славянских языков, то уже давно покинул эти планы, особенно после того, как Миклошич предпринял это со столь блестящим успехом“.
        К 1859 году вышли два тома Сравнительной грамматики славянских языков Ф. Миклошича: Vergleichende Lautlehre der slavischen Sprachen (Wien 1852, 8°,XVI + 518) и Vergleichende Formenlehre der slavischen Sprachen (Wien 1856,8°, XVI + 582), с которыми (или по крайней мере с одним из которых) Ф. Энгельс несомненно ознакомился и предприятие Ф. Миклошича признал увенчавшимся „блестящим успехом“.

        11. — Институт рода является тем общинным качеством, которое явилось в результате развития общинного качества, ему предшествовавшего. Этим предшествующим качеством была, по Ф. Энгельсу, община, для которой характерным является групповой брак. „Непосредственно из семьи „пуналуа“, по-видимому, возник в громадном большинстве случаев институт рода“ (41). Но Ф. Энгельс не исключает возможности развития института рода и на основе австралийской системы брачных классов: „Впрочем, исходным пунктом для него могла послужить также и австралийская система классов; австралийцы имеют роды, но у них нет семьи „пуналуа“, они знают лишь более грубую форму группового брака“ (т.-ж.).
[62]              
        Но если институт рода возник на основе пуналуальной семьи или непосредственно на основе австралийской системы классов, то предшествующей стадией развития общин с групповым браком будет семья, основанная на кровном родстве, выросшая в недрах первобытного стада, семейных отношений не знавшего, а знавшего свободное общение полов (промискуитет, агамия). В первобытном стаде, если у него была мало-мальски развитая звуковая речь, скрещение „языков“ должно было иметь несомненно ведущее значение. Это скрещение на родовой стадии уступает место филиации языков, как ведущей. При этом ни ссылка на адоптацию (усыновление, удочерение) отдельных инородных элементов, ни ссылка на то, что „при слиянии двух ослабевших племен в одно бывает в исключительных случаях, что в одном племени говорят на двух близких родственных наречиях“, не ломают у корня родословного дерева родовых общин и родословного дерева их языков и наречий.
        Адоптация, даже если бы она и не была явлением единичным и случайным, для языка значения не имеет, ибо адоптированный или адоптированная, конечно, должны были принять язык адоптировавших.
        Возможность слияния двух племен и двунаречность этого скрещенного на основе ближайше родственных наречий образования историком языка ни в коем случае не может быть забыта, но мы бы поступили неправомерно, приписав этому скрещению ведущую роль.
        Однако, при распаде родового строя скрещение начинает выступать все в большей мере.
        Когда объектом изучения являются языки, для которых известны древнейшие памятники письменности, исследователи часто упускают из виду, что между филиацией языков родового строя и фазой развития общественности, при которой появляется буквенная письменность, всегда документирующая наличность классового расслоения, лежит переходный период уже не первобытного коммунизма и еще не классового общества, где налицо скрещение родственных и даже неродственных языков.

        12. — Очевидно, что, забыв об историчности и диалектике исторического развития, поставив вне рамок места и времени, обратив в абсолют языковые закономерности дородовой и послеродовой общественности, мы придем к абсолютизированному учению о развитии языка скрещением. Абсолютизировав ведущую языковую закономерность родового строя, мы получим учение большинства представителей буржуазного языковедения о праязыке и праязыках.
        Но возможен и путь механистического соединения и того и другого в различных соотношениях, путь эклектики, или лучше — эклектик, ибо их несколько.
[63]              
        Можно итти по линии восстанавливания праязыка народов (даже не прошедших родовой стадии), но при этом оговариваться, что реальными будут только корреспонденции языков, а не самый праязык.
        Можно итти по линии „диссидентов“ (как Г. Шухардт и И. Бодуэн-де-Куртенэ): отрицать праязык и работать методами сравнения младограмматического типа.
        Можно признать и полигенетичность языка, и скрещение, и совпадение, и филиацию его в любом месте и в любое время, — тогда придется очутиться в положении К. Каутского.
        Наконец, можно притти в отчаяние и стать агностиком, — очутиться в положении близком к положению О. Есперсена.
        Из эклектиков я позволю себе задержаться на К. Каутском.

        13. — Мне известно его, К. Каутского, высказывание, относящееся к 1907 году, в начальных главах работы „Национальность и международность“, посвященных критике положений по национальному вопросу так называемого австромарксизма, развитых в книге О. Бауэра .„Национальный вопрос и социал-демократия“ (1907 г.).^[20]
        „Надо заметить, говорит К. Каутский, что под родственностью языков не надо непременно понимать родство в том смысле, в каком бывают родственны между собою человеческие индивиды; не надо думать, будто родственные языки обязательно ведут свое начало от одной общей матери, некоего праязыка, и будто в конечном счете все языки возникли из одного единственного праязыка.
        „В основе такого рода представлений бессознательно лежит библейская сказка о сотворении мира, которая давно уже разъяснена, как наивный миф, и тем не менее все еще держит под своим влиянием наше мышление. Еще Лампрехт говорит о „первой родительской паре“, как родоначальнице народа. Но мы должны представить себе, что дело не происходило так, что где-то сначала возникла одна единственная человеческая пара, а что на обширном пространстве, быть может в различных областях, человекообезьяны в многочисленных стаях постепенно развились в людей. И каждая из этих стай, которая вначале вряд ли поддерживала какие-нибудь сношения с другими стаями, выработала для себя свой язык. Мы должны таким образом допустить, что в начатках человечества был не один, а бесчисленное множество праязыков. Но это не значит, что каждый из них во всем целиком отличался от других. И человеческая деятельность наперекор всем иллю-
[64]    
зиям свободы воли подчинена закону, согласно которому одинаковые причины вызывают одинаковые следствия. При одинаковой телесной организации и одинаковых внешних обстоятельствах люди ведут себя одинаковым образом. Итак, у различных народов совершенно независимо друг от друга могут возникнуть совершенно одинаковые общественные явления. На это часто не обращают достаточного внимания. Если у двух народов мы находим сходные общественные учреждения, саги, творения искусства и т. д., то многие исследователи тотчас готовы видеть в этом доказательство того, что некогда оба эти народа находились в какой-то взаимной связи, что они когда-то либо составляли один народ, потом разделившийся, либо же во всяком случае были соседями, из которых один перенимает у другого. Ясное дело, это могло и быть, но вовсе не необходимо, чтобы это было именно так. Такое сходство мы находим и в тех случаях, когда такого рода связь совершенно исключена. Так, как это прекрасно показал Кунов, у перуанцев родовой строй существовал так же, как у германцев.
        „Подобным же образом мы должны допустить, что и в области языка одинаковые условия вызывают одинаковые результаты, сходная обстановка—сходные результаты и что следовательно языки, возникшие у различных орд независимо друг от друга, но в одинаковых условиях, в одинаковой местности, обнаруживали известное родственное сходство между собой. Затем еще другие родственные связи возникли из того, что, разрастаясь, данный народ разделялся на несколько народов, из которых каждый уносил с собой старый язык с тем, чтобы дальше развить его. С другой же стороны, может даже случиться, что народы с различными языками приходят в длительное, более тесное соприкосновение друг с другом и каждый так много перенимает у своего соседа, что языки их становятся если не одинаковыми, то похожими или, как говорят, родственными.
        „Итак, родственность языков народной массы, которая, как это было с племенами, известными под общим именем германцев, на протяжении веков странствовала по материку вдоль и поперек, в постоянном взаимном соприкосновении, схождении и расхождении, может иметь самые разнообразные причины. Эта родственность языков ничего не говорит еще в пользу их происхождения от „одного общего народа — родоначальника германцев“, как полагает Бауэр, или в пользу существования общего праязыка, расколовшегося на отдельные диалекты лишь после перехода к оседлости.
        „Вообще ход развития языка ведет нас не от единства к множественности, а наоборот“ (49—51).
[65]              
        Итак,
        1. Единого праязыка, из которого возникли всё наличествующие и наличествовавшие языки, не было, что, будучи выражено в утвердительной форме, равносильно положению: язык полигенетичен.
        2. Сходство „или, как говорят, родственность“ языков может иметь своими причинами: а) одинаковые результаты одинаковых причин — совпадение; б) раздробление народа — расхождение и в) тесное соприкосновение разноязычных народов — схождение.
        3. „Ход развития языка ведет нас не от единства к множественности, а наоборот“.
        Как работал молодой К. Каутский, это мы знаем по оценкам Ф. Энгельса, ставшим достоянием гласности лишь, можно сказать, на днях, — с выходом в свет I-го тома новой серии АМЭ.
        „ ... этот последний [К. Каутский] — неплохой парень, но прирожденный педант и схоласт, который, вместо того, чтобы распутывать сложные вопросы, запутывает простые. Я и мы все к нему лично относимся хорошо, и в обстоятельных журнальных статьях он сможет иногда давать кое-что ценное, но со своей натурой он при всем желании не в состоянии справиться. C’est plus fort que lui“ (Письмо А. Бебелю 25/VIII—1881. № 87, 181).
        По поводу второй части „Возникновения брака и семьи“ Ф. Энгельс сообщает автору работы, К. Каутскому, ряд оспаривающих замечаний относительно общности жен, ревности, свободы женщин[21] и продолжает: „Дальнейшее расплывается в море гипотез, среди которых кое-что...[22] местностей безусловно верно. Но с обобщениями вы мчитесь, как курьерский поезд. Так быстро разрешить эти вопросы нам не удастся“ (2/III — 1883. № 102, 219 — 220).
        „Каутский прислал мне вторую часть своего „Происхождения брака“, где он хочет опять контрабандой провести общность жен, как вторичное явление. Но это не пройдет... Каутский имеет то несчастье, что не сложные вопросы у него превращаются в простые, а, наоборот, простые превращаются в сложные; притом, если так много пишешь, нельзя дать ничего путного“ (Э. Бернштейну. 27/II—4883. 220).
        „Из-за недостатка времени я не могу снова вернуться к подробному обсуждению статей о браке... Вообще во всех этих научных исследованиях, охватывающих такую обширную область и требующих массового материала, какие-либо подлинные достижения возможны лишь в результате долголетней работы. Легче нащупать по отдельным вопросам новую и правильную точку зрения, что Вам иногда и удавалось в Ваших статьях, но охва-
[66]    
тить весь материал сразу и расположить его по-новому можно только после исчерпывающей его обработки — иначе такие книги, как „Капитал“, появлялись бы гораздо чаще“ (К. Каутскому. 18/IX— 1883. № 111, 236 — 237).
        „У К[аутского] ты правильно подметил его решающий недостаток. Его юношескую склонность к быстрым выводам еще более укрепил гнусный метод преподавания истории в университетах, особенно — австрийских. Там систематически приучают студентов пользоваться для исторических работ материалом, о котором они заведомо знают, что он недостаточен, но который они должны рассматривать как достаточный,^[23] — следовательно, писать вещи, которые они сами не могут не считать неверными, но которые они должны считать верными. Все это К[аутский], разумеется, проделывал с особым нахальством. А затем жизнь литератора — писать ради гонорара и писать много. Таким образом, у него не было ни малейшего представления о том, что значит действительно научная работа. Он уже два раза основательно обжегся — на истории с населением, затем на статьях о первобытном браке. Я его тогда самым дружеским тоном пробрал, как следует, в этом отношении я его не щажу и беспощадно критикую с этой точки зрения все, что он пишет. К счастью, я могу его утешить тем, что и сам в годы юношеского самомнения поступал точно так же, и лишь у Маркса научился тому, как нужно работать. Моя критика уже приносит ему значительную пользу“ (А. Бебелю. 24/VII — 1885. № 148, 306).
        Но окончательной, решающей пользы не принесла.
        В самом деле. Уже а priori странным кажется видеть у человека, клянущегося диалектикой, внеисторичность, лучше надысторичность „закона“ „от множественности к единству“. Казалось бы, что каждому или, по крайней мере, некоторым историческим (ограниченным) стадиям развития языка должны быть свойственны „свои особые, имеющие историческое значение“ закономерности. Указанные три причины сходств, „родственности“ языков (совпадение, расхождение и схождение) положены рядом, без попытки приурочить их к месту и времени, к стадиям; в своей абстрактности, они, — как и все формально абстрактное, — тощи, неверны, даже в своей верности.
        Что же, и для родового строя в его классической форме, в его самостоятельном, независимом развитии, „закон“ „от множественности к единству“ сохраняет свою силу? — Ни в малой мере. Ибо родовой строй характеризуется филиацией языков; эта филиация является ведущей. Стало быть, количество языков первобытных орд перед развитием их в родовые общины всегда будет неизмеримо меньше количества языков этих объединенных в племена родовых общин фазы их распада, фазы возникно-
[67]    
вения сельских общин. Но с этого момента тенденция „от множественности к единству“ вступает в свою силу, получает ясно выраженные формы со времени образования национальных языков, ярко проявляется при капитализме, замирает и уступает место расцвету национальных языков в период диктатуры пролетариата для того, чтобы в качестве закона вступить в полную свою силу на стадии социализма, не ограниченного рамками одной страны.

        14. — Можно подвести итоги.
        Часть первоклассных представителей буржуазного языковедения пришла к положению о наличности праязыков, другая часть первоклассных же представителей пришла к выводу об отсутствии праязыков. И те и другие обосновывали свои выводы конкретным материалом. Кто же из них прав? — И те и другие или, лучше, ни те, ни другие.
        Дело в том, что первые, использовав материал филиации языков, обращали эту филиацию в абсолют и приходили к праязыку, стремясь навязать праязык даже народам, не достигшим в своем развитии стадии родового строя. „Диссиденты“ правильно указывали на конфликт абсолютизации праязыка с фактами, даже для народов, имеющих или прошедших стадию родового строя. Относительно общественного строя, собственно, ни те, ни другие ничего не говорили, а оперировали лишь фактами языков, об общественности носителей которых сейчас идет речь. И с в о е положение „диссиденты" раздули в абсолют, как раздул в абсолют свое учение „от множественности к единству“ К. Каутский.
        Направления эти не были аисторичны, но ограниченность и абстрактность их историзма оказывалась почти равносильной аисторичности.
        Историзм „снимает“ и ту и другую точку зрения, делает и ту и другую моментами движения языкового процесса, отводя каждой свое определенное место, свой определенный отрезок времени; при этом, конечно, не механически, а пытаясь вскрыть сущность движения.
        Здесь, как всегда, вспоминаются заключительные абзацы „К вопросу о диалектике“, где речь идет, правда, о высших обобщениях путей человеческого познания. Но ведь истинная абстрактность всегда конкретна и включает в своем синтезе любое явление, сущность любого явления. Метафизика и идеализм в языковедении есть неотрывная часть философской метафизики.
        „Философский идеализм есть только чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизического. Наоборот, с точки зрения диалектического материализма философский идеализм есть одностороннее, преувеличенное, überschwengliches (Dietzgen) развитие (раздувание, распухание) одной из черточек, сторон, граней познания в абсолют, оторванный от материи, от природы, обожествленный. Идеализм есть попов-
[68]    
щина. Верно. Но идеализм философский есть („вернее“ и „кроме того“) дорога к поповщине через один из оттенков бесконечно сложного познания (диалектического) человека.
        „Познание человека не есть (respective не идет по) прямая линия, а кривая линия, бесконечно приближающаяся к ряду кругов, к спирали. Любой отрывок, обломок, кусочек этой кривой линии может быть превращен (односторонне превращен) в самостоятельную, целую, прямую линию, которая (если за деревьями не видеть леса) ведет тогда в болото, в поповщину (где ее закрепляет классовый интерес господствующих классов). Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективизм и субъективная слепота voilà гносеологические корни идеализма. А у поповщины (— философского идеализма), конечно, есть гносеологические корни, она не беспочвенна, она есть пустоцвет, бесспорно, но пустоцвет, растущий на живом дереве, живого, плодотворного, истинного, могучего, всесильного, объективного, абсолютного, человеческого познания“.^[24]

                   М. Долобко.

                   Апрель 1933 года.