[209]            
        «Откуду есть пошла русская земля». Этот вопрос был поставлен автором знаменитой древнерусской «Повести временных лет» в начале XII в. Свыше восьмисот лет многие любознательные люди — и среди них поколения ученых — пытаются приподнять завесу, скрывающую те дали времен, когда формировался древнейший славянский этнос, из которого впоследствии выделяются восточные славяне с их самобытным языком. Пожалуй, трудно найти в науке о славянах такую историко-лингвистическую проблему, которая вызывала бы столько споров, противоречивых гипотез, как проблема происхождения славянства. Происхождение славян и их языка — «вечная проблема» славистики. Однако это не значит, что поиски ее решения ввиду несовершенства методов исследования и недостатка фактических сведений безнадежны. История науки говорит о другом: пытливая мысль может проникать в отдаленное прошлое, многое становится известным, хотя для будущих исследователей в этой области остается еще обширное поле деятельности. Научные представления о происхождении славян и их языка заложены в трудах Ломоносова и Добровского. Далее следует назвать важные исследования Востокова, Срезневского, Миклошича, Шафарика, Шахматова, Соболевского, Погодина, Нидерле и ряда других ученых.
        К сожалению, после обобщающих работ Погодина, Соболевского и особенно Шахматова в отечественной историко-лингвистической литературе не появилось ни одного труда, в котором на основе новых данных была бы сделана попытка по-новому осветить весь вопрос в целом. Проблема этногенеза славян у нас за последние десятилетия стала монополией археологов. Советская археология достигла огромных успехов в изучении древнего прошлого нашей страны, ее материальной культуры и социальной истории. Однако достижения археологии, взятые сами по себе, не могут продвинуть вперед решение проблемы этногенеза славян, поскольку ареалы археологических культур часто не совпадают с границами этнических единиц, что признают многие серьезные археологи. Самый надежный и постоянный признак этнической единицы — язык. С утратой языка племя или народность обычно перестают существовать как особые, самостоятельные единства, становятся частью новой этнической единицы, язык которой оказался воспринятым, между тем как переход к новым формам материальной жизни, как правило, не влечет за собой прекращение существования того или иного этноса. Примеров тому можно было бы привести много. Следовательно, решающими в освещении этногенеза славян могут быть только исследования, которые прежде всего исходят из данных языка.
        Зарубежные языковеды за время, прошедшее после публикаций Шахматова, сделали немало в освещении вопроса образования славянского этноса, славянского языка. Опубликовано большое число работ, посвященных не только всякого рода частным вопросам, но и проблеме славянского этногенеза в целом. Как правило эти работы мало доступны для широких
[210]   
кругов советских читателей, а кроме того, многое в них освещается, на мой взгляд, субъективно, односторонне, что укрепило мое решение делать попытку критически пересмотреть существующие гипотезы, обобщать накопленные материалы, включить в них свои собственные разыскания и на основе всего этого представить общую картину возникновения и развития древних славян, их языка, образование в более позднее время восточных славян, восточнославянского (иначе древнерусского) языка. На эту тему мною написана книга, некоторые общие выводы которой изложены в данной статье.
        Кажется, для всех современных исследователей очевидно, что язык восточных славян возник как самостоятельная лингвистическая единица в результате сложного процесса распада древнего общеславянского (пра-славянского) языка, в реальности существования которого невозможна сомневаться. Естественно поэтому, что, ставя проблему образования восточнославянского языка, мы не можем миновать вопроса происхождения и развития общеславянского языка, времени и места жизни его создателей и носителей. В послевоенные годы в центре внимания сдавистов, работающих над выяснением славянского этногенеза, оказалась висло-одерская гипотеза происхождения славян, выдвинутая и поддерживаемая группой польских ученых, а также некоторыми учеными других стран. Эта гипотеза также называется «автохтонной», ее последователя — «автохтонистами», а противники — «антиавтохтонистами». Нужно сказать, что за этим термином скрывается чисто местная, локально-польская точка зрения : если верно, что славяне как особая этническая единица сложились на территории современной Польши, то в других славянских странах славянское население является пришлым, а не автохтонным, не исконным для непольских областей; следовательно, с точки зрения славян недоляков висло-одерскую гипотезу никак нельзя считать «автохтонной».
        Авторами висло-одерской гипотезы прародины славян прежде всего являются археологи Костшевский[3], Яжджевский[4] и некоторые другие исследователи. В настоящее время в Познани ведется подготовка многотомной энциклопедии славянских древностей, в которой (насколько нам известно) будет проводиться точка зрения «автохтонистов». Из языковедов, развивающих положения висло-одерской гипотезы, ведущую роль играет Т. Лер-Сплавинский, опубликовавший монографию «О pocjodzeniu i praojczyźnie Słowian» (Poznań, 1946) и целый ряд других работ. Недавно вышли два тома исследования М. Рудницкого «Prasłowiańszczyna. Lechia-Polska» (Poznań, т. I, 1959; т. II, 1961), также обосновывающего висло-одерскую гипотезу. С позиций этой гипотезы выступил также известный польский славист Т. Милевский[5] и некоторые другие языковеды.
        Среди польских ученых нашлись и противники этой гипотезы, которые 
выступили против нее с резкой критикой. Это прежде всего этнолог-линг
вист К. Моншинский, напечатавший монографию под характерным загла
вием «Pierwotny zasiąg języka prasłowianskiego» («Первоначальная терри
тория праславянского языка»), Wrócław-Kraków, 1957. К. Мошинский 
отстаивает концепцию, согласно которой прародина славян находилась на 
восток от Польши, в центральных областях современной Украины и в Бе
лоруссии. С особенно резкой критикой «автохтонистов» выступил извест
ный языковед Г. Улашин в своей книге «Praojczyźna Słowian» (Łódź,
1959). По мнению Г. Улашина, прародина славян находилась на террито
рии, примыкающей к среднему течению Днепра.
        В настоящем докладе я не имею возможности раскрыть содержание
[211]  
этой острой полемики и ограничусь лишь тем, что изложу главную сущность висло-одерской гипотезы и дам ей оценку.
        В работах представителей висло-одерской гипотезы происхождения славян содержится много новых и ценных фактических материалов, наблюдений и соображений, мимо которых не может пройти ни один исследователь. И все же в главных, исходных своих положениях указанная гипотеза, как она сложилась к настоящему времени, очень уязвима и не может быть принята. Краеугольным камнем ее является отожествление в той или иной форме ископаемой лужицкой культуры с протославянским или протобалтославянским этносом. Между тем такое отожествление может быть только догматическим, поскольку археологические ареалы, взятые сами по себе, в этническом отношении немы. Считать, что древние лужичане были протославянами или протогерманцами, кельтами, иллирийцами и т. д. (такие предположения существуют среди археологов) — дело совершенно безнадежное. И все же даже языковед Т. Лер-Сплавинский пытается строить свою концепцию прежде всего на археологических данных. Правда, он полагает, что лужичане не были протославянами. По его мнению, между 1800—1500 гг. до н. э. часть племен лужицкой культуры ассимилировала древнее население южнее и западнее Карпат, в результате чего образовались иллирийцы и кельты, а другая часть этих племен слилась на территории Польши с протобалтославянами. Слияние лущичан с протобалтославянами привело к распаду протобалтославянского единства, к образованию на современных польских землях праславян. Впрочем, этот вариант висло-одерской гипотезы не меняет сущности дела и не является более доказательным.
        Лингвистическая аргументация сторонников висло-одерской гипотезы как бы накладывается на археологическую концепцию и в основном сводится к доказательству особой близости праславянского языка к северозападным индоевропейским языкам, прежде всего к прагерманскому языку, и к установлению на территории Польши древнейшей славянской топонимики (в поисках славянской топонимики на польских землях особенно много усилий затрачено М. Рудницким). В то же время делаются попытки оценить праславянско-иранские языковые связи как несущественные. Особое место в «автохтонной» гипотезе занимает балтославянская проблема. Сторонники ее считают, что когда-то существовал единый балтославянский праязык, причем протославянские диалекты этого праязыка находились западнее протобалтийских, ближе к прагерманским диалектам.
        Все в этой концепции спорно и с нашей точки зрения недоказано. Определенная близость праславянского языка к северо-западным индоевропейским языкам генетически восходит к тому времени, когда еще не существовало ни славянской, ни балтийской, ни германской языковых групп, иногда еще шел сложный процесс распада индоевропейского языкового единства. Попытки установить особые связи уже сформировавшегося праславянского языка с прагерманским не дали никаких положительных результатов. Несомненный контакт древних славянских племен с германскими племенами устанавливается только на рубеже нашей эры, что подтверждается как дошедшими до нас историческими сведениями, так и лингвистическими данными. Нет также никаких оснований утверждать (если не считать основанием очень сомнительные подсчеты случайно взятых и сомнительных лексических изоглосс), что праславянский язык находился в более близких отношениях с германским, чем балтийский. Наоборот, исследования Н. С. Чемоданова свидетельствуют о несомненно большей близости балтийского языка к германскому. Что касается топонимических исследований, то в них топонимические названия толкуются весьма произвольно (например, Т. Лер-Сплавинский название Висла считает образованным от праславянского корня *vid, *veid — «выгибать, вить, плести», хотя этот неизвестного происхождения топоним имеет множество не менее «убедительных» этимологий). Убедительных славянских
[212]  
этимологий древнейших топонимов на территории Польши пока не суще
ствует в науке.
        Взвесив все эти обстоятельства, я не мог в своей работе принять за исходный пункт так называемую «автохтонную» гипотезу происхождения славян и вынужден был искать других путей в освещении проблемы этногенеза славян, вполне отчетливо представляя себе, какие трудности передо мною стоят и какие искушения меня ожидают.
        В своих разысканиях я попытался опереться на комплекс лингвистических данных, стараясь учитывать все, что мне было доступно, и заранее не составляя какой-либо концепции. Если факты приведут нас к выводу, что славяне — выходцы с Балкан или из Средней Азии, или из какой-либо другой области, с этим пришлось бы согласиться, не считаясь ни с какими субъективными желаниями. Прежде всего я обратился к анализу лексики общеславянского языка, к тем ее слоям, в которых отражаются особенности древнего растительного и животного ландшафта, локальные явления неживого мира. Понятно, что за многие столетия развития славянской речи в лексике произошли серьезные изменения как в составе, так и в значениях слов, и далеко не все поддается убедительной реконструкции. Все же, когда берутся не отдельные слова или группы слов, а фронтально целые пласты лексики, общая картина ее прошлого состояния более или менее восстанавливается. Например, совершенно очевидно, что в общеславянском языке были богато представлены нарицательные названия лесов, озер, болот, рек, речек и иных особенностей лесной страны, богатой водоемами с пресной водой, хотя восстановить точные значения этих слов, как они были реально представлены в общеславянском языке, во многих случаях очень трудно (ср. *borъ, *lěsъ, *větvь, *sǫkъ, *pьnь, *jezero и *jezerъ, *pleso «глубокое место в реке», «озеро» и т. п. — значение по славянским языкам колеблется, *prǫdъ «быстрое течение», ср. *pręd- «прыгать, падать», *bolto, *bagno «болото, топкое место» и пр., *lomъ «болото», *bolnь «низкое место, луг, болото», *tǫgъ «луг, лес, болото» и пр., *dǫbrъ «лес» *dręzgъ «лес» и многие другие названия). В то же время отсутствует название моря. Слово море, как это показал в одной из своих недавних статей А. В. Исаченко[6], в древней славянской речи первоначально означало «небольшой пресный водоем», «озеро». Между прочим, это архаическое значение хорошо представлено и в русских диалектах: олонецк. море «озеро, озерцо», арханг. (по записи Р. Джемса; XVI в.) «болото», сибирск, подморье, подморные места «болотистые низины» и т. д. Слово море в его современном значении является относительно поздним, вторичным явлением. В общеславянском языке нет ни одного слова, которое обозначало бы особенности морского ландшафта. Общеслав. *ostrovъ связано с корнем *sreu- «течь» и первоначально могло относиться к речному острову. Такие понятия, как «залив», «мыс», «прибой» и т. п., обозначаются в славянских языках очень различно, и их названия не могут восходить к общеславянской эпохе. В общеславянском языке не обнаруживается ни одного названия морских рыб и животных (хотя тюленей сравнительно недавно промышляли на южном побережье Балтийского моря), ни одного названия, связанного с мореплаванием. Вряд ли это можно считать случайностью, не мог ведь полностью исчезнуть целый пласт лексики, если он действительно когда-либо существовал в древнеславянской речи. В германских языках, например, хорошо сохраняются общегерманские слова, связанные с мореплаванием.
        Очень интересны общеславянские названия диких растений, диких животных и рыб. Имеется мощный пласт несомненно общеславянских слов, обозначающих растительность и животный мир лесной зоны с уме-
[213]  
ренным климатом (*lipa, *dǫbъ, *jedlъ, *kuna, *losъ, *lisъ, *somъ, *jazь и т. д.). В то же время полностью отсутствуют названия, связанные со степью и горным ландшафтом. Само слово степь поздно (только в XVII в.у появляется в русском и украинском языках, древнерусское поле, означавшее и степь, в общеславянском языке означало нечто вроде «открытое место (среди леса)». Общеславянское *gora не имеет определенного значения: в современных славянских языках оно означает «гора», «высокий берег реки», «лес» и т. п. Уже давно высказывалось предположение, что общеславянское *hora значило «холм, возвышенность, покрытые лесом». Общеславянское *sgrьbьtъ «спина, спинной позвоночник». Что касается таких понятий, как «ущелье», «пик», «гребень горы» и др., то все их обозначения поздние.
        Таким образом, данные общеславянской лексики позволяют предполагать, даже с учетом всякого рода оговорок, что праславяне жили в лесной местности с умеренным климатом, богатой реками, озерами и болотами, удаленной от моря и гор. Правда, это предположение пока еще довольно неопределенно и в пространственном, и во временном отношении и нуждается в существенных уточнениях. Впрочем, даже без уточнений, показания лексики находятся в явном противоречии с висло-одерской гипотезой, поскольку вряд ли можно предполагать, что прародина такой крупной группировки племен, как праславянской, могла быть очень ограниченной. А территория Польши не так велика, чтобы праславяне, находясь на ней, были удалены от моря и гор.
        Перейдем к изложению других, не менее существенных аргументов, которые не принимаются во внимание представителями «автохтонной» гипотезы. Для освещения нашей проблемы большое значение имеет выяснение балто-финно-угорских и славяно-финно-угорских связей, балто-иранских и славяно-иранских взаимоотношений. Еще в 1890 г. известный датский ученый В. Томсен установил значительное количество заимствований из балтийских языков в западные финно-угорские языки. Впоследстствии ряд исследователей (в частности, П. Аристэ) подтвердил, что эти заимствования имели место в древнее время, поскольку они являются общими для всех прибалтийско-финских языков. Некоторое количество балтийских заимствований обнаруживается и в восточнофинно-угорских языках (Кнабе их относит к рубежу нашей эры). Таким образом, древний контакт балтов с западными финно-уграми и отчасти с финно-уграми восточными можно считать установленным. Территория балтов конца I тысячелетия до н. э.— начала н. э. более или менее выясняется: она шла от юго-восточного побережья Балтийского моря севернее Припяти до верховьев Днепра, Волги, Оки, как о том свидетельствуют явные следы топонимики в северной Белоруссии и западных русских областях. Финно-угры располагались севернее и восточнее балтов.
        Совершенно по-другому обстоит дело с славяно-финно-угорскими взаимосвязями. Мнение Соболевского, Шахматова, Розвадовского и некоторых других ученых о наличии в западнофинно-угорских языках заимствований из общеславянского языка современными исследователями (В. Кипарским и другими) решительно отвергается. Контакт между западными финно-уграми и славянами устанавливается поздно, не ранее VI—VII вв. н. э., и имеет ярко выраженный локальный, а не общеславянский характер (в контакт с финно-уграми вошли древнерусские кривичи и словене и лишь позже на востоке — вятичи). Из этого можно сделать вывод, что праславяне отделялись от финно-угров другой племенной группировкой, и этой группировкой могли быть только балты. Тесный контакт между балтами и славянами несомненен. Но где осуществлялся этот контакт, на южной или западной границе балтийской территории? Ответ на этот вопрос мы находим, выясняя проблему древних славяно-иранских взаимоотношений. Из древних исторических источников (Геродот и др.) хорошо известно, что во второй половине I тысячелетия до н. э.— первых веках н. э.
[214]   
южнорусские степи и часть лесостепи занимали североиранские племена (скифы, сарматы, аланы и др.) Североиранцы не проникали глубоко в лесные пространства, массив их поселений был расположен далеко от висло-одерского бассейна. В настоящее время можно считать установленным, что в общеславянском языке богато представлена североиранская лексика, особенно религиозно-культовый слой слов. Эту лексику нельзя истолковать так, будто бы она является в общеславянском и иранском общим вкладом эпохи индоевропейских диалектов. Нет, это безусловно заимствованная иранская лексика, но характер заимствования таков (семантическое обогащение исконно славянских слов, кальки и т. п.), что предполагает обязательный непосредственный контакт между праславянами и североиранцами. По этому вопросу написана большая литература, в частности ряд интересных исследований опубликован В. И. Абаевым. Некоторые изоглоссы объединяют общеславянский язык с североиранским и в области фонетики и грамматики. В то же время в балтийских языках североиранские элементы в отличие от общеславянского очень незначительны и случайны и скорее всего попали к балтийцам через посредство другого населения. Это очень существенное обстоятельство никак нельзя объяснить, если стать на точку зрения «автохтонистов». Если бы праславяне обитали между Вислой и Одером, то они оказались бы более удаленными от североиранцев, нежели балтийские племена, и ни о каком непосредственном контакте между праславянами и североиранцами не могло бы быть речи. Между тем такой контакт является неоспоримым фактом. Следовательно, славяне могли обитать только между балтами и североиранцами, т. е. на юг, а не на запад от балтов.
        Таким образом, мы приходим к выводу, что родина праславян во второй половине I тысячелетия до н. э. — в начале н. э. находилась в лесной полосе, расположенной между средним течением Днепра и Западным Бугом южнее Припяти и севернее причерноморских степей. Кстати, палеоботаники утверждают, что граница между лесом и степью в этих местах в общем не изменилась за несколько тысяч лет. Предполагать распространение праславян восточнее Днепра затруднительно, так как иначе в общеславянском языке должны были бы найти свое отражение восточнофинно-угорские элементы, чего нет на самом деле. Южнее и восточнее праславян располагались североиранцы, севернее — балты, на юго-западе, по-видимому, дакийцы, вопрос о населении современной Польши является очень сложным и еще нерешенным, на северо-западе — также балты. В пользу этого предположения имеются и другие факты. Ростафинский, Нитш, Мощинский и некоторые другие исследователи показали, что деревья, растущие на указанной территории, имеют несомненные общеславянские названия, а деревья, растущие западнее Западного Буга (бук, тис, явор, западноевропейская лиственница и другие), имеют сплошь неславянские наименования. Общеславянское *jedlь, *jedla в западнославянских областях меняет свою семантику и означает не «ель», а «пихту», которая восточнее Западного Буга не росла.
        Предположение о славянской прародине, к которому я пришел, совладает или почти совпадает с гипотезами Розвадовского, Нидерле, Фасмера и ряда других ученых, с той разницей, что мною использованы и такие добытые современной наукой материалы, которых раньше не было.
        Трудно полагать, что границы прародины славян оставались неизменными в течение многих столетий. Видимо, они изменялись и даже существенно. Однако мы пока не знаем, какими они были в первой половине I тысячелетия до н. э. и тем более в еще более ранние времена. Особенно серьезно границы прародины начинают изменяться в начале нашей эры. На рубеже нашей эры славянские племена проникают в бассейн Вислы, затем появляются на побережье Балтики (мы полагаем, что венеды были славянами), позже достигают Одера, пересекают Одер, достигают Эльбы, а отдельные их группы появляются в Дании и на берегу Северного моря,
[215]  
на нижнем Рейне. Р. Траутманн и его ученики, по данным топонимики, довольно точно установили западную границу славянского передвижения, максимум которого приходится на VIII—IX вв. В IV—V вв. н. э. славяне переходят Карпаты, занимают Чехословакию, затем появляются в Баварии и Австрии, осваивают венгерскую долину, начинают движение на Балканы. На Балканы движется также второй славянский поток восточнее Карпат. В 527 г. Прокопий впервые засвидетельствовал нанадение славян на Византийскую империю, а со второй половины VI в. начинается массовая колонизация Балканского полуострова и значительной части Греции. В VII в. славяне появляются в Италии, на острове Крит, на Малоазиатском побережье и даже в Северной Африке. Правда, славяне закрепляются далеко не всюду и позже оставляют ряд занятых ими областей.
        В движение славянские племена приходят и на востоке: они продвигаются вверх по Днепру, занимают бассейны Волхова, Чудского озера и Невы, осваивают междуречье Оки и Волги, появляются на Дону и позже захватывают Таманский полуостров.
        Эти колоссальные передвижения, конечно, были не случайны и имели в основном внутренние, социальные причины. Первобытные славянские племена вступили в стадию разложения родового общества в период военной демократии, когда война и завоевание новых территорий, по определению Энгельса, начинают занимать важное место в жизни племен. То же было с германцами и многими другими племенными группировками.
        Так или иначе, территория, занимаемая славянами, чрезвычайно расширилась, бывшая прародина стала лишь одной из славянских областей. Контакт между отдельными племенами и группами племен, конечно, нарушился. Отдельные части славянства попали в очень различные экономические, культурные, языковые и природные условия, что послужило главной причиной распада единства древнеславянского этноса, распада общеславянского языка. Этот распад был сложным и длительным процессом.
        Когда произошел распад общеславянского языка, как он протекал, иными словами, когда и как образовались исторически засвидетельствованные обособленные славянские языковые группы и отдельные языки, среди них и восточнославянский (древнерусский) язык? На этот счет в славистике нет единого мнения. В частности, в лингвистической литературе наметились две крайние точки зрения. Одни лингвисты (например, Т. Лер-Сплавинский, у нас С. Б. Бернштейн и др.) относят возникновение известных диалектных дроблений в славянской речи к первым векам нашей эры, а в отдельных случаях даже к концу I тысячелетия до н. э., причем такая архаизация локальных новообразований ничем не аргументируется. Другие языковеды (Н. С. Трубецкой и его последователи в этом вопросе), наоборот, полагают, что общеславянский язык как единая система сохраняется до очень позднего времени. Последним общеславянским языковым процессом было падение редуцированных, которое завершилось только в XI—XII вв., частично даже в XIII в. С этой точки зрения старославянский, древнерусский, древнечешский и иные славянские языки XI—XII вв. представляют собою в структурном отношении диалекты общеславянского языка. С такой концепцией невозможно согласиться, поскольку факты говорят о другом.
        То, что доступно современному сравнительно-историческому языкознанию, свидетельствует о том, что примерно до IV—V вв. н. э. все инновации, возникавшие в общеславянском языке, охватывали всю славянскую языковую область (одной из последних таких инноваций было смягчение г, к, х в свистящие з, ц, с в определенных позициях). Характерно также, что древние заимствования из готского, древневерхненемецкого, средне-греческого, латинского и других языков до IV—V вв. также оказываются, как правило, общим достоянием для всех славян. Совершенно другая обстановка складывается примерно в VI—VII вв. Приблизительно в это время появляются такие важные новообразования,  как изменения обще-
[216]   
славянских kv-, gv- в определенной позиции, dl, tl не в абсолютном начале слова, некоторые грамматические различия и т. д. Все новообразования, имея один исходный общеславянский материал, оказываются по своим результатам локально ограниченными, диалектными. Тем более это относится к новообразованиям позднего времени. Падение редуцированных произошло во всей славянской языковой области, но в разных местах оно происходило в разные столетия и результат его оказался весьма различным: рефлексы ъ и ь в сильной позиции дали весьма пеструю картину в различных славянских языках и диалектах. Показательно и распространение заимствований в VI—VII и более поздних веках. Почти все заимствованные слова в это время начались заимствования из тюркских, финно-угорских языков, продолжалось заимствование из германских языков, византийского, латинского и т. д.) получили локальные зоны распространения, не стали общеславянским достоянием. Все это говорит о том, что в VI— VII вв. начинается новый этап в развитии славянской речи: появились ярко выраженные диалектные различия. Эти диалекты были очень близки друг к другу, но в отличие от современных диалектов, подчиняющихся общим законам развития языка, они не находились в иерархическом соподчинении. Законы, которые давали бы общие для всей славянской речи результаты, перестали действовать. А это, как мне представляется, и есть показатель отмирания, распада единой общеславянской системы как живой языковой единицы. Я думаю, что не следует смешивать понятие структурной общности, близости языков с понятием самого языка как живой единой системы. Славянские языки переживали общие (в смысле общности исходного материала и заложенных в нем тенденций) процессы и после падения редуцированных, например перестройку склонения и спряжения, имеют известную общность и теперь, но ведь это же не значит, что мы должны доводить существование праславянского языка чуть ли не до наших дней.
        Кроме того, нужно считаться при определении понятия «язык» и с внешними, социальными факторами. Современные русский, украинский и белорусский языки стоят гораздо ближе друг к другу, чем немецкие или тем более китайские диалекты (в пределах немецкого и китайского языка), и все же это разные языки, тогда как существует один немецкий и один китайский язык. В определенных социально-исторических условиях сравнительно небольшие различия могут выполнять функцию отделения одного языка от другого и в то же время серьезные различия могут не выходить за рамки диалектных расхождений. Лингвист этого не может не учитывать, если он не желает изолироваться от социально-исторического бытия языка, если он не рассчитывает обеднить предмет своего изучения и методы своего исследования. Но даже и с чисто лингвистической точки зрения, если в языковой системе все результаты изменений оказываются локально различными, то это означает, что система уже в сущности мертва, хотя ее составные части, ставшие самостоятельными системами, материально еще очень близки друг к другу. Можно и должно говорить о славянской языковой общности в XI—XII вв., но структурная общность и язык — понятия различные.
        Итак, примерно в VI—VII вв. н. э. общеславянский язык начинает распадаться. В каком направлении шел этот распад, как в конечном счете образовались самостоятельные славянские языки и языковые группы? В XIX в. было выдвинуто предположение, что общеславянский язык сначала распался на две большие части: северо-западную и юго-восточную. Впоследствии эта точка зрения была принята многими учеными и в разных своих модификациях дожила до нашего времени. Предполагается, что наиболее древние языковые изоглоссы отделили предков современных западных славян от предков славян восточных и южных, причем последние какое-то время существовали как единое целое. Затем возникает новая группа изоглосс, отделивших восточных славян от южных и в то же время
[217]      
сблизивших восточных славян с западными. Эта концепция теперь устарела и не может выдержать серьезной критики. В ее основе лежит упроченный шлейхеровский взгляд на языковое дробление, в принципе сохранившийся и у младограмматиков, и крайне низкий уровень древнеславянской лингвистической географии. Непредвзятый взгляд на предмет исследования и новые фактические данные должны привести к иным выводам.
        Весьма вероятно, что первые локальные инновации в славянской язы
ковой области представляли собой главным образом двучленные диалект
ные противопоставления, т. е. эти инновации в каждом отдельной случае- делили славянскую территорию на две диалектные зоны. Однако грани
цы этих зон не совпадали ни с одной из современных или исторически 
засвидетельствованных славянских языковых границ и границы самих зон
 также не совпадали друг с другом. Иными словами, в VI—VII вв. н. э. еще не существовало ни восточных или юго-восточных, ни западных сла
вян как особых этно-языковых единиц. Например, сочетания kv-, gv- 
перед гласными ě, i, ь (наряду с cv-, zv-) достаточно хорошо представлены 
не только в западнославянских языках, но и восточнославянских диалек
тах. Славистами было потрачено много усилий, чтобы найти какие-то объ
яснения для этих «исключений», было предложено много хитроумных ги
потез, но они не объясняют всей совокупности фактов. Естественнее пред
положить, что в изоглоссах kv, gv-, cv-, zv- мы имеем архаический остаток
 такого диалектного деления, которое предшествует современным языковым 
границам. То же можно сказать об изоглоссе tl, dl — I (вариант tl, dl за
свидетельствован в северо-западных русских говорах, в украинском восточноземплинском говоре, в то же время I вместо tl, dl имеется в некото
рых западнославянских диалектах), об изоглоссе I эпентетикум — отсут
ствие I эпентетикум, о территориальном распространении слов с началь
ными jе и о и о ряде других явлений, которые никак не укладываются
 в прокрустово ложе механически предполагаемых восточно-, западно- и 
южнославянского «праязыков».
        Очень показательны данные наиболее ранней славянской диалектной лексики. Древние лексические диалектизмы нередко имеют такие изоглоссы, которые не совладают ни с какими исторически засвидетельствованными языковыми границами. В то же время многие из этих диалектизмов составляют своеобразные диалектные зоны, границы которых тоже не похожи на известные нам языковые внутриславянские границы. Среди этих зон прежде всего выделяется северная, которая составляется из слов, обозначающих названия, относящиеся к топографическим особенностям местности, названия некоторых диких растений и деревьев, диких и домашних животных и птиц, рыб и ряд других тематических групп слов. В ряде случаев эта зона суживается или расширяется за счет некоторых балканских областей. Выделяются также юго-восточная зона, южная, юго-западная и некоторые другие зоны. Конечно, не следует современные границы указанных явлений отожествлять с границами VI—VII вв., однако основная тенденция в длительной истории этих архаических границ заключалась в их разрушении, в их приспособлении к сложившимся позже устойчивым языковым границам. Если бы мы могли полностью восстановить диалектные зоны VI—VII вв., то границы этих зон безусловно были бы еще менее похожими на известные нам внутриславянские более поздние языковые границы. Впрочем, лингвогеографическое изучение древней славянской речи в сущности только начинается.
        Примерно в VIII—IX вв. начинается новый важный период в истории славянства. Почти повсеместно образуется классовое общество, возникают государства. Характер лингвистических границ серьезно изменяется. Именно в это время образуются специфически восточнославянские (древнеруские) языковые явления: полногласие, рефлексация общеславянских сочетаний типа *tъrt, своеобразие в употреблении редуцированных гласных, рефлексация сочетаний tj, dj и ряд других явлений. Много восточносла-
[218]  
вянских изоглосс появляется в лексике (слова, обозначающие природные явления, растения, животных, названия различных свойств, качеств, действий и т. д., и что особенно важно, термины материальной культуры я социальная терминология). Таких изоглосс нашлось гораздо больше тех ставших традиционными примеров, на которые в свое время указывал (и не всегда точно) А. И. Соболевский и которые переходили из учебника в учебник.
        Таким образом, язык восточных славян (древнерусский язык), ставший праязыком для современных русского, украинского и белорусского языков, как оригинальная лингвистическая система со своими самобытными чертами, свойственными только этой системе, возникает в ходе сложною процесса распада древнего общеславянского языка и трансформации древних диалектных зон в VIII—IX вв. Этот вывод согласуется и с теми изменениями, которые происходили и в других славянских областях: примерно в это же время возникают древнеболгарский, древнечешский, древнепольский и другие славянские языки. Образование древнерусского языка означало и образование древнерусской народности как особой этнической единицы. Многочисленные, но до этого времени малоизвестные племена восточноевропейских славян сложились в большую народность, которая достигла, как известно, в IX—XII вв. высокого экономического и культурного расцвета. Исторические события тех времен, принявшие в XIII—XIV вв. трагический характер, привели к распаду этой народности, к распаду общего языка восточных сяавда и образованию русского, украинского и белорусского языков. Языковым процессам этого периода автор предполагает посвятить особую книгу.