[52]
Вопросы правописания и правильного литературного произношения всегда привлекали к себе внимание довольно широких кругов общества. И в разрешении этих, наиболее популярных и близких к практике, вопросов науки о языке деятельность Д. Н. Ушакова была весьма плодотворной. В 1911 году вышла его работа о «Русском правописании»; второе, дополненное издание ее было опубликовано в 1917 г. (М.) под названием «Русское правописание. Очерк его происхождения, отношение его к письму и вопрос о его реформе», и в том же году появилась в печати брошюра «Новое правописание», являющаяся необходимым дополнением к предшествующей книге.
В школьной учебной литературе широкой известностью пользуется его «Орфографический словарь».
Проблемам русского литературного произношения посвящена работа, озаглавленная: «Русская орфоэпия и ее задачи» (сборн. «Русская речь», новая серия, 3, Л., 1928 г.); кроме того, систематически изложенный материал по этому вопросу мы находим в вводной статье к «Толковому словарю русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова[14].
В своих фонетических наблюдениях Д. Н. целиком полагался на «тонкое ухо» наблюдателя, с недоверием относясь к результатам записей, проведенных в обстановке опыта. Вообще он ставил под сомнение ценность методики экспериментально-фонетических исследований. Обоснование метода наблюдений, построенного на показателях непосредственных слуховых ощущений, было дано проф. Поржезинским, также учеником академика Фортунатова, Поржезинский сомневался в объективности показателей, полученных в результате наблюдений над произношением (физиологией и акустикой звуков речи) с помощью специальных приборов, поскольку, по его мнению, «работа органов речи, записываемая приборами, происходит в условиях, отличных от нормальных»[15].
Но отсутствие экспериментальных приемов, конечно, максимально приближенных к условиям «нормального» произношения, может привести при физиологической характеристике звуков к неточностям. Пример такой неточности был указан проф. В. А. Богородицким, известным специалистом в области экспериментальной фонетики. Дело в том, что В. Поржезинский[16] и Д. Н. Ушаков (см. его раннюю работу о «Русском правописании», стр. 23) отрицали существование в русском литературном произношении звука г мягкого фрикативного и в произнесения отдельных слов приравнивали его к йоту (т. е. боге = косвенный падеж от «бог» и «о бое» = от слова «бой» имеют якобы одинаковое звучание). Однако, палятограмма, полученная В. А. Богородицким, показала значительные отличия в артикуляции этих двух звуков.[17]
В современном русском литературном произношения г фрикативный стремится к исчезновению. При акустической характеристике звуков речи,
[53]
скажем, с целью нормализации литературного произношения, на слух трудноуловимые, тонкие нюансы в звучании йота и г мягкого фрикативного, возможно, и не должны приниматься во внимание. Но для других целей, например, для обстоятельной физиологической характеристики звуков речи, факты, добытые методами экспериментальной фонетики, должны, без сомнения, подлежать строгому учету. Впоследствии Д. Н. Ушаков, сам не занимаясь лабораторными исследованиями, строил систему физиологии звуков речи, основываясь на самых простых наблюдениях над артикуляциями и на опытных материалах, добытых другими исследователями при помощи регистрирующих приборов[18].
В 1940 — 41 годах Д. Н. возглавлял в Институте языка и письменности Всесоюзной Академик Наук работу группы ученых, занимающихся вопросами русской орфоэпии. Исследование стихотворной речи путем сопоставлений рифмующихся слов должно было дать материал для суждения о некоторых чертах произношения, свойственного русскому литературному языку в прошлые времена (XVIII — XIX вв.). Изучение современного произношения проводилось путем непосредственных наблюдений над живой речью тех (артистов, ученых, писателей), кого можно было признать носителями образцового русского литературного языка. Исторический материал должен был сопоставляться с современным и показывать, как, с течением времени, менялись орфоэпические нормы. В завершение всей этой работы, так и оставшейся незаконченной, предполагалось установить произносительные (стандартные) нормы современного литературного языка. Впервые в истории русской науки такой «кодекс орфоэпических правил» должен был дать разрешение этой актуальной и столь мало изученной проблемы.
Но, не дожидаясь того, более или менее отдаленного, будущего, когда вся эта большая работа будет оформлена в «свод орфоэпических правил» и получит, таким образом, широкое практическое приложение, Д. Н. Ушаков давал подробные и разносторонние консультации по русской орфоэпии для артистов и дикторов радиокомитета. Так было им использовано радиовещание — этот важный, да не всегда по достоинству оцениваемый, путь распространения лингвистической культуры.
Наконец, опыт приложения лексикологии к обширным практическим задачам культуры речи и грамотности мы находим в «Толковом словаре русского языка» (т. I—IV) под редакцией Д. Н. Ушакова. Словарь этот должен был восполнить большие пробелы в современной научно-лексикографической и учебной литературе. Давно и остро ощущалась потребность в работе, отражающей грамматические особенности языка, а также, хотя бы предварительно, регламентирующей нормы литературного произношения.
Подчеркивая, что «Толковый словарь русского языка» имеет в виду потребности широкого читателя и ставит перед собою, прежде всего практические цели, Д. Н. в статье «От редакции» писал: «после Октябрьской революции, когда... так расширился круг пользующихся письменной речью, нужда в толковом словаре русского языка, рассчитанном на широкого чита-
[54]
теля, указывающем нормы употребления слов и близком к современности, должна особенно живо ощущаться». «В деле развития национальных культур, писал он далее, важную роль играет культивирование языка, а здесь прежде всего — составление словарей и грамматики».[19]
Объединяя в лексиконе справочно-лексикографические задачи с задачами в области нормативной грамматики и стилистики, орфографии и орфоэпии, Д. Н. «старался придать словарю характер образцового, в том смысле, чтобы он помог усвоить образцовый, правильный язык, а именно, большое внимание обращено в нем на нормативную сторону: правописание, произношение, ударения слов, грамматические указания, полезные для русских и нерусских, указания на среду употребления слов, имеющие практическое значение для ищущих стилистического руководства».[20]
Говоря о роли «Толкового словаря» как материала для разрешения теоретических проблем языкознания, Д. Н. Ушаков, по обыкновению, связывал теорию с практикой и на передний план выдвигал практическую роль словаря: «самый анализ значений и оттенков значений слов..., по его мнению, дает материал не только для теоретического изучения русской лексики, но, главное, для практического — с целью сознательного употребления в речи того или другого слова».[21]
В заключение надо упомянуть о том, что Д. Н. руководил составлением словника для русско-национальных словарей. Словник этот, содержащий в себе не только каталог слов, но и толкование их значений, послужил основой для некоторых двуязычных лексиконов, разработанных в национальных республиках. Эта работа была предпринята для помощи местным лексикографам.
Такой научно-практической и широкой общественной ориентацией характеризовалась деятельность Д. И. Ушакова. В 1935 году ему была без защиты диссертации присуждена ученая степень доктора филологических наук. Академия Наук СССР избрала его своим членом-корреспондентом, а правительство наградило его орденом в день празднования юбилея Московского университета, как одного из старейших профессоров.
Д. Н. Ужаков умер в 1942 г.
«В жизни ученого и писателя главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли», говорил историк В. Ключевский. В жизни ученого, скажем мы, не только научные исследования, но и методические работы — это важные факты, его биографии. Не только идеи в области научной теории, но и практические организационные работы должны признаваться в этой биографии «событиями», достойными описания.
2.
Две наиболее крупные работы Д. Л. Ушакова будут, с разной степенью полноты и обстоятельности, рассмотрены в нашем лингвистическом очерке. Это, — во-первых, «Краткое введение в науку о языке», в котором ярко
[55]
отражена методология, принятая авторам, выявлены его общелингвистические взгляды и важнейшие положения в области его учения о грамматической системе русского языка; во-вторых, это — «Опыт диалектологической карты русского языка в Европе» с «Очерком русской диалектологии», в котором изложено учение о народных говорах. О «Толковом словаре русского языка» придется говорить здесь только в связи с грамматическим учением о слове, поскольку это учение нашло (или не нашло) себе выражения в «Толковом словаре».
Общелингвистическое кредо Д. Н. Ушакова изложено им в «Кратком введении в науку о языке». Оно целиком основывается на мыслях, выраженных в университетских курсах академика Фортунатова, о чем говорит сам автор в предисловии.[22] Д. Н. Ушакова специально не привлекали к себе сложные общетеоретические и философские вопросы лингвистики. Быть может, в этом отразилось характерное для младограмматиков-позитивистов отсутствие интереса к темам философии языка и его общей теории. Впрочем, и у старших представителей сравнительно-исторического метода в языкознании наблюдался недостаток таких общефилософских интересов. Так, например, Август Потт утверждал, что «одно изложение фонетических превращений в германских языках, установленное Гриммом, имеет больше ценности, чем несколько философий языка». Д. Н. Ушаков никогда не вступал по теоретическим проблемам в полемику с представителями других школ и направлений. «Краткое введение в науку о языке» не содержит в себе даже простого перечисления важнейших теоретических направлений в современной лингвистике. В «Кратком введении…» мы не находим совершенно необходимых для подобного рода пособия изложений различных точек зрения на те или иные важнейшие, нередко спорные, вопросы языкознания., особенно в случаях, когда автором данного труда какие-либо теории не разделяются.
Более «академическую» позицию в этом вопросе занимал другой видный представитель индоевропейского языкознания, также ученик акад. Фортунатова, проф. В. Поржезинский. В противоположность Д. Н. Ушакову, [23]) В. Поржезинский, например, делая обзор языков, не выдвигал в категорической форме утверждения об «одиночестве» языка басков и этрусков среди других языков мира. Говоря об языке этрусков, Поржезинский счел необходимым упомянуть о попытках в науке того времени установить «родственные отношения» между этим, как думали, «одиноко стоящим» языком и другими языками. При этом он ссылался на датского ученого В. Томсена, который еще раньше Пауля обратился за объяснениями к кавказским языкам.[24] Далее: выдвигаемый В. Поржезинским тезис о «неизвестности родственных отношений баскского языка с другими языками» сопровождался, однако, ссылкой на оригинальную теорию Н. Я. Марра, признающего некоторые кавказские языки и язык басков остатками языков яфетической семьи.
Несмотря на то, что теория о яфетическом происхождении баскского языка вызывала у Поржезинского возражения, так как лингвистическая аргументация Н. Я. Марра, по отзыву этого ученого критика, «свидетельствует
[56]
о своеобразном понимании основных положений науки о языке»[25], В Поржезинский, как мы видели, излагал различные теории, пытающиеся разрешить те или иные лингвистические вопросы, даже, если эти теории (как теория акад. Н. Я. Марра в 1916 году) не получили еще сколько-нибудь широкого распространения и признания.
3.
Сближение лингвистики с историческим обществоведением, когда языковый материал «воспринимается, с одной стороны, как исторический факт, а с другой — как исторический источник», конечно, не является чертой, свойственной только «новому учению о языке» [26]).
Чрезвычайно тесная связь с историческим обществоведением характерна также в для фортунатовской школы, о чем мы имеем возможность судить по ряду высказываний представителей этой школы. Социологическое направление в лингвистике связано с историзмом, о представлениями об историческом процессе, постоянно переживаемом языком. «Жизнь языков представляет постоянные, хотя и постепенные изменения как звуковой стороны слов, так и их значений...», а «языковедение изучает человеческий язык в его истории и, следовательно, историю отдельных человеческих языков», писал в своем курсе «Лекций по фонетике старославянского языка» академик Ф. Ф. Фортунатов.[27] Мысль Д. Н. Ушакова о том. что «каждый язык представляет собою видоизменение языка предшествующей эпохи» и что в этом постоянном видоизменении «состоит жизнь языка или его история»[28], мысль о том, что история языка тесно связана с историей говорящего на нем народа и что «историческими судьбами народа объясняется многое в его языке»[29]), не оставляют никаких сомнений о наличии у автора идеи о вечном историческом становлении: языка, о социологических основах и причинах языковых явлений и их развития.
Сближение языкознании с историческим обществоведением происходит особенно при изучении таких отдаленных эпох, от которых не дошло никаких памятников. Тогда единственными источниками для суждения о том, какова была культура доисторического человека, будут выступать показания языка.[30]
Сравнительное изучение языков индоевропейского семейства приводило к реконструированию «праязыка». Исследователь должен был постоянно обращаться к «праязыковому состоянию», поскольку ставилась задача при изучении того или того индоевропейского языка прослеживать «историю изучаемых явлений до распада общего индоевропейского праязыка»[31]). «Наука, —
[57]
писал Д. Я. Ушаков,— (открывая язык этой эпохи, открывает вместе с том в известной мере и жизнь говорящего на нем народа)[32].
Младограмматики в своих исторических разысканиях высоко расценивали показания народных говоров, как один из важнейших видов исторических источников. И можно было бы ждать, что Д. Н. Ушаков, говоря о роли показаний народных говоров, как живых памятников старины, подчеркнет, прежде всего, их большое значение при исследовании архаических периодов истории языка. Но автор ограничился указанием только на одну задачу изучения народных говоров в целях исторических: —на изучение их, как на «важное средство при решении вопроса о расселении отдельных ветвей народа». Таким образом, широкое «прикладное-историческое» значение диалектологии сводится им здесь до уровня вспомогательного приема при исследованиях миграционных процессов[33]).
История языка тесно связана с диалектологией, как с наукой, доставляющей ей необходимые источники. Академик А. И. Соболевский, в своем «Опыте русской диалектологии»[34]), основательно выдвигал на передний план вспомогательное значение этой научной дисциплины для истории языка. Историку приходится восстанавливать древнюю систему языка, и в этой работе он должен основываться не только на письменных источниках, но и на показаниях живых народных говоров, как известно, сохраняющих в себе пережитки глубокой старины. В рецензия на «Историческую грамматику чешского языка» акад. А. А. Шахматов так характеризовал значение народных говоров для работы над историей языка: «Письменные памятники не всегда дают надежный материал для определения звукового состава минувших эпох... Главный источник, откуда извлекается надежнейший и важнейший материал для исторической грамматики, это, конечно, современные живые говоры».
Но современная диалектология перестала уже быть только вспомогательной дисциплиной для истории языка и филологии. Она выросла в самостоятельную лингвистическую дисциплину, имеющую свои специальные проблемы.
4.
Проблема происхождения языка не исключается Д. Н. Ушаковым из лингвистики, наоборот, им признается ее важное научное значение. Вопрос этот, по его мнению, должен решаться «совместными усилиями многих наук: психологии, физиологии, антропологии и др. и для решения его необходимо изучение физических и духовных явлений, составляющих человеческий язык, изучение того процесса, как мы усваиваем наш язык, языка детей животных, языка жестов и мимики (у глухонемых, у малокультурных народов и проч.) [35] Но Д. Н. Ушаков предостерегает от возможности смещения
[58]
исторической перспективы при попытках решения этого вопроса методом аналогий, т. к., например, «развитие языка у детей не повторяет собою процесса развития языка в человечестве»[36]. Ограничиваясь изложением теории междометий, звукоподражаний и теории эволюции, автор высказывает свое недоверие к самой возможности решения проблемы происхождения языка и утверждает, что «на вопрос о том, как у человека образовалась способность выражать языком слов свои внутренние состояния, главным образом, мысли… окончательного ответа... в науке нет»[37].
Впрочем, он признает, что каждая из этих выдвинутых в науке теорий имеет «долю испиты».
Некоторые из рассматриваемых доктрин представляются уже пройденным этапом в общей эволюции методологии индоевропейского языкознания. Это особенно становится очевидным при рассмотрении вопроса о «праязыке». В «Кратком введении в науку о языке» наблюдается отношение к «праязыку» как к явлению, реальность которого не подлежит сомнению. Для автора сомнительна не задача восстановления «признаков» (индоевропейского, семитского и др.). я возможность дальнейшего проникновения в их прошлую судьбу, потому что самое понимание фактов языка такой отдаленной эпохи связано с такими непреодолимыми, по-видимому, препятствиями, что вряд ля наука когда-либо будет в состоянии решить вопрос, произошли ли человеческие языки из одного или не одного языка»[38]. Это признание бессилия науки найти то или иное разрешение данного вопроса, как будто бы, влечет за собой исключение самой проблемы языкового моногенезиса или полигенезиса, именно то, что выслушает одним из важнейших предметов разногласия между «индоевропеистикой» и «новым учением о языке».
«Социологическое направление» в современном языкознании, находясь в орбите индоевропеистики, но индоевропеистики эволюционирующей, отказалось от традиционного отношения к «теории праязыков». Представители этого направления не говорят уже о «праязыке» в том реалистическом его понимании, в каком о нем говорилось со времен Августа Шлейхера[39].
Если «подробности процессов, приведших к созданию языка», были дли Д. Н. Ушакова «неясными», то, по его мнению, «общее направление этих
[59]
процессов, несомненно, было от непосредственных знаков к символам, от непроизвольных движений к произвольным»[40]. «Какого бы происхождения ни были первые слова человеческого языка, они были, вероятно, не слова, т. е. не знаки отдельных предметов мысли, а знаки целой нерасчлененной мысли. А расчленение целой мысли шло рука об руку с расчленением звукового целого. Как именно шел этот процесс, мы не знаем, но предполагаем, что в результате его и получились отдельные слова, как знаки предметов мысли и как знаки тех отношений, которые вырабатывались самой мыслью»[41]).
Конечно, «родство языков не предполагает еще родства рас» и «язык является одним из существенных признаков национальности, но не расы»[42]). В обосновании же Д. Н. Ушаковым этого тезиса мы встречаемся в некоторыми утверждениями, требующими пересмотра с точки зрения современных научных идей и фактов, добытых научными исследованиями. Мы читаем: «народы одной и той же расы могут говорить на совершенно чуждых языках, и, наоборот народы разных рас — на языках родственных или даже на одном и том же языке». Но в иллюстрации, приведенной для подтверждения этой правильной мысли, мы узнаем, что па Кавказе чеченцы, грузины, армяне и др. принадлежат, по-видимому, к одной расе, но говорят на совершенно неродственных языках» [43].
Далее, Д. Н. Ушаков считал «естественным предполагать, что первоначально, ближе к первобытной эпохе, родство рас совпадает с родством языков, т. к. родственные языки являются языками потомков одного и того же расового целого. А то отношение, которое наблюдается между родством языков и рас теперь... является плодом долговременной, чаще всего недоступной исследователю доисторической жизни рас и языков, в течение которой языки одних расовых групп были перенимаемы другими, забывшими свой собственный язык. Кроме того, и сами расы подвергаются смешению»[44]. В этом последнем тезисе отвергается теория о «расовой чистоте», когда речь вдет о современном, или близком к современности, отношении между языком и расой (см. выше). Что же касается предположения о том, что «родственные языки являются потомками одного и того же расового целого», поскольку вероятна возможность «совпадения в первобытную эпоху родства, рас с родством языков», то лингвистическая палеонтология и современная антропология решительно отвергают допустимость такого предположения. Возможность существования рас (как в настоящее время, так и в самые отдаленные эпохи) в смысле «чистой породы», какие создаются и поддерживаются искусственным отбором, категорически отрицается современной наукой.
5.
Если в вопросе о филогенетическом развитии языка изложение материала исчерпывается некоторыми указанными выше гипотезами, однако, без упоминаний о трудах Ф. Энгельса, об учении, например, академика Н. Я. Марра, о теории Нуаре и об интересной работе Леви-Брюля «Первобытное мышление»,
[60]
то значительно более подробно говорится о «психологии речи» у современного человека. Под «психологией речи» автор разумеет изучение вопроса о том, как образуются значения слов и какую роль слова играют для мышления».[45]
Д. Н. Ушаков различает несколько ступеней процесса, «который называется в психологии познанием». Прежде всего, различаются ощущения, как «простейший психический акт». Это — ощущения слуховые и мускульные, а также зрительные (от речи, изображенной буквами). Человек знакомится с внешним миром посредством ощущений, причем ощущения никогда не переживаются в их единичности, но всегда в их взаимной связанности, например, зрительные — в связи со слуховыми, общительными и др. в различной комбинации, в зависимости от качества воспринимаемого объекта и от условий, в которых протекает акт восприятия.
Следующей ступенью познавательного процесса является представление. Представление возможно благодаря памяти, в которой ощущения оставили определенные следы, что дает возможность воспроизвести их тогда, когда отсутствует источник, вызвавший ощущения, когда в данный момент ощущение не переживается. Так, например, возможны слуховые и мускульные представления звуков речи, которые в своей совокупности образует представление слова. Связь между слуховыми и мускульными представлениями возможна только благодаря произнесению слова. Поэтому у начинающего говорить ребенка слуховые представления многих слов не будут связаны с представлениями моторными. «Ощущения, получаемые нами одновременно или непосредственно одно за другим, сохраняются в душе в такой тесной связи между собою, что если повторится одно из них, то оно как бы потянет за собой и другое; иначе говоря, представления обыкновенно воспроизводятся при помощи других ощущений или других представлений»[46].
Третьей ступенью познавательного процесса, является выработка общих представлений. В определении того, что такое «общее представление», можно установить в рассматриваемом труде некоторую неясность. В самом деле, «общее представление» сначала, как будто, приближается к значению, которое современной психологией вкладывается в «понятие», «поскольку признается, что общее представление «образуется у нас из представлении единичных предметов таким образом, что сходные части их обобщаются, а несходные отбрасываются», и что «общее представление является образом не единичного предмета, а целого класса, рода, группы предметов. [47]) Но далее мы узнаем, что той абстрактности, каковая присуща понятию и является результатом отвлечения частных индивидуальных признаков и свойств от воспринимаемых предметов, в действительности не существует в общем представлении. «В действительности, утверждает автор, общее представление в отличие от единичного не есть какой-либо родовой образ в полном смысле этого слова, т. с. не представляет собой совокупность «общих, существенных признаков отдельных предметов рода». И далее: «в действительности в общем представлении сливаются в неясный образ некоторые признаки... некоторых единичных предме-
[61]
тов, может. быть даже одного предмета».[48] Общее представление оказывается только «единичным образом», замещающим в качестве «символа» образы всех когда-либо воспринятых человеком предметов данного рода, класса. При этом характер такого общего представления одних и тех же предметов весьма индивидуализирован и различается не только у разных людей, но и у одного лица в разное время его жизни. Общее представление предмета также может ассоциироваться с представлением слова.. Если представлению слова, обозначающего предмет, замещает собою представление предмета (т. е. образ слова становится знаком предмета), то слово (звуки, его составляющие) приобретает значение. Мыслительный процесс, состоящий в «соединении представлений между собою и в сознавании соотношений между ними», оформляется в «психологическом суждении». Заместителями представлений предметов выступают представления слов, и соотношения между представлениями слов, т. е. между знаками не воспроизведенных представлений предметов будут осознаваться в психологическом суждении как соотношения представлений предметов. Это и будет «мышление словами». Психологическое суждение, получившее внешнее речевое выражение, оформляется в предложение. Наконец, говорится о значения языка, как орудия мыслительного процесса.
Не останавливаясь на некоторых частных вопросах изложенной выше теории (например, на вопросе о «психологическом сказуемом»), а также не касаясь чрезвычайно сложного вопроса о семантике слова, вообще не останавливаясь подробно на учении о слове, мы ограничимся лишь краткими замечаниями, относящимися только к некоторым сторонам «психологии мыслительного процесса».
Прежде всего, определение мышления, как «соединения представлений между собою и сознавания соотношений между ними»[49], нельзя признать полным, поскольку в этом отсутствует указание на познавательную функцию мыслительного процесса, на отношение между актом мышления и внешним объективным миром. Мышление не только «соединяет представления» и устанавливает соотношения между ними, но и (что должно быть отмечено в первую очередь) постигает действительность в ее взаимосвязях. Мышлению отражает бытие и совершается в обобщениях. В. И. Ленин в своих «Философских тетрадях» писал, что «уже самое простое обобщение, первое и простейшее образование понятий (суждений, заключения еtс.) означает познание человека все более и более глубокой объективной связи мира».[50]
Далее: изложенная в «Кратком введении в науку о языке» теория мышления целиком основана на традиционной и до сего времени весьма распространенной в лингвистике ассоциативной психологии. Мы видели, что законами ассоциаций объясняются все психические процессы, связанные с мыслительной деятельностью. Закономерности мыслительного процесса целиком сводятся к ассоциативным закономерностям.
Ассоциативная теория является пройденным этапом психологии. Не отрицая огромной роли ассоциативных связей в психической деятельности человека, современная психология выдвигает ряд возражений против изложенной выше теорий. Сводя содержание мысли к чувственным элементам
[62]
ощущений, ассоциативная теория, указывает ее критика, упускает из виду, что свойства вещей и явлений даны в восприятии, всегда зависимом от той или иной ситуации, нередко не в характерных, необходимых связях, а в единичных, случайных соединениях. Ассоциативный процесс рассматривается как процесс стихийный, неупорядоченный[51], не допускающий тех обобщений, которые свойственны только акту мышления, как «обобщенному познанию объективной реальности»[52].
Устанавливая отличия мыслительного процесса от ассоциативного, один из выдающихся представителей современной психологии — С. Л. Рубинштейн в своих «Основах общей психологии» пишет: «Первое существенное отличие мыслительного процесса от процесса ассоциативного заключается в том, что течение мыслительного процесса, регулируется более или менее адэкватно отраженными в сознании связями своего предметного содержания, ассоциативный же процесс [содержится] сплошь и рядом неосознанными внешними для его предметного содержания связями по смежности в пространстве и во времени (курсив наш. Р. Г ) между полученными данным субъектом более или менее случайными субъективными впечатлениями»[53].
Слабым местом в этой критике ассоциативной теории мы считаем допущение здесь некоторого отрыва актов ассоциаций от мыслительных процессов, что проявляется даже в обособленном рассмотрения тех и других. Это едва ли может быть признано допустимым с методологической точки зрения, тем более, что (как признает сама критика) «реальный мыслительный процесс связан со всей психической жизнью индивида».) Определение ассоциативного процесса как «механического» сцепления представлений в противоположность акту мысли, имеющему сознательную целенаправленность, лишает ассоциативный процесс познавательного значения. Эта точка зрения может привести в ошибочному, чисто внешнему,. противопоставлению всякого ассоциативного процесса процессу мыслительному.
Но, предвидя, что рассмотрение ассоциативных процессов вне связи с «резко отличной» от них мыслительной деятельностью может привести в выводу о том, что различные виды ассоциативных актов находятся как бы вне пределов психологии мышления, критика ассоциативной теории должна была оговориться (в известной степени, отказываясь от изложенных выше утверждений), что «ассоциации могут включаться в мыслительный процесс» и что «внешнее их противопоставление поэтому было бы неправильным».[54]
Итак, ассоциативная сенсуалистическая теория мышления, восходящая в своих идеях к Локку и основанная на ассоциативной психологии Гербарта, сводит мыслительный процесс к соединению представлений в ассоциативный комплекс, между частями которого осознаются определенные отношения. Современная же психология признает, что не представление, а понятие является «специфическим содержанием мышления».[55] Не речевой знак — слово, а
[63]
понятие является содержанием мыслительного процесса. «Понятие — это опосредованное и обобщенное знание о предмете». Оно не имеет того наглядного характера, который свойственен представлению; нередко, понятие можно «мыслить или знать, но нельзя его себе наглядно представить». Общее представление получается путем объединения общих признаков, оно образно-наглядно, понятие же берет признаки в их отвлечении от их конкретных носителей и не обладает наглядностью. Существует, однако, тесная связь между понятием и представлением. Их нельзя отождествлять, но нельзя их и противопоставлять. В реальном мыслительном процессе границы между представлением и понятием текучи, поскольку представления имеют тенденцию к переходу в понятие. Поэтому мышление в понятиях, и, в частности, отвлеченно-логическое мышление, тесно переплетается с наглядно-образным содержанием. Мышление осуществляется преимущественно в слове, которое, будучи формой осуществления понятия, является образом — слуховым, зрительным и моторным.
Остановимся, далее, на вопросе об условиях наибольшего совпадения семантического содержания речи у говорящего и у слушателя. Понимание речи возможно при условии единства предметной, соотнесенности, которая в зависимости от характера личного и социального опыта у различных людей соединяется, с многообразием предметного содержания.
Вопрос этот изложен Д. Н. Ушаковым в такой форме, что легко можно предположить наличие у него «индивидуалистической концепции языка». Но такое предположение основывалось бы только на форме трактовки данного вопроса[56].
В самом деле, указывая на то, что при передаче говорящим «своего внутреннего состояния слушателю посредством ряда суждений у слушателя должны возникнуть те же сложные представления и чувствования, которые переживал говорящий», Д. Н, Ушаков далее пишет о невозможности адекватного восприятия «значения» речи. «Картина, которую представит себе слушатель, никогда не будет вполне тождественной с той, которую представлял себе говорящий», «она будет только более или менее приближаться к ней». Происходит это потому что существует «различие в значениях, которые каждый связывает с одним и тем же словом, т. е. разница тех непосредственных представлений, которые ассоциировались со словами у говорящего и у слушателя в течение их предшествовавшей жизни. Здесь коренятся внутренние смысловые различия в языке отдельных лиц, в силу которых мы можем говорить об индивидуальном языке каждого отдельного человека»[57].
Недоразумение здесь коренится в том, что значение слова сводится автором к чисто субъективным семантическим признакам, обусловленным характером тех непосредственных представлений, которые ассоциировались с данным словом в индивидуальном опыте каждого отдельного человека и которые у разных лиц, разумеется, бывают различными. Между тем, в слове, как единице речи, не выделено объективное значение, созданное в процессе социальной речевой деятельности. Объективное, обязательное для говорящих на данном языке значение слова составляет важнейший социальный элемент его семантики.
[64]
К этому объективному значению слова только присоединяются, нередко многочисленные, дополнительные значения, которые обусловлены индивидуальным опытом. У каждого субъекта они устанавливаются в зависимости от тех непосредственных представлений, которые ассоциировались в его мыслительной — познавательной деятельности с данным словом.
Эта упрощенная и намеренно схематическая характеристика структуры слова должна сопровождаться еще указанием на зависимость конкретной семантики слова от речевого контекста.
В теоретических целях анализа принято различать мышление теоретическое, главным образом, в понятиях, и наглядное мышление с преобладанием образных элементов. Если в филогенетическом развитии образное мышление предшествовало мышлению абстрактному, то у современного человека эти виды мыслительного процесса сосуществуют и можно только говорить о преобладающей роли в мышлении понятий или же наглядных образных представлений (в реальном мыслительном процессе они сплошь и рядом переплетаются).
В заключение укажем как на крупный недостаток ассоциативной психологии на то, что она стоит на позициях эволюционизма и в плане онтогенетического развития личности предполагает неизменность закономерностей на всем пути развития психики. Отсюда — перенесение закономерностей, свойственных высшему этапу развития (зрелому мышлению), на мыслительный процесс, свойственный ребенку в первые годы его жизни.
В «Кратком введении в науку о языке», рассчитанной, в основном, на читателя-педагога, чрезвычайно важно было бы указать на различие между языковым мышлением взрослого и ребенка. Особенно же большой интерес для педагога представляло бы даже только простое упоминание о том, что связь между словом и предметом, по выводам экспериментально-психологических исследований, не является для ребенка условной функциональной связью, как в высокоразвитом языковом мышлении взрослых людей. Для ребенка в раннем возрасте слово это — атрибут предмета, явления. Между прочим, атрибутный характер слова отличал языковое мышление на ранних ступенях филогенетического развития.
6.
В «Кратком введении в науку о языке» мы находим изложение основных идей теории «родословного древа». Здесь же дан известный чертеж, изображающий «родословное древо индоевропейских языков», Чертеж этот показывает только результаты распадения праязыка и, ввиду сложности «процесса выделения нескольких языков из одного», как указывает автор, «только отдаленно напоминает произрастание ветвей из одного сука, и сучьев из ствола дерева»[58]. Изобразительные возможности не позволяют показать «характер процесса распадения языков»[59].
В каком направлении совершается языковый процесс и каковы движущие его силы? Сама схема родословного древа индоевропейских языков дает
[65]
достаточно ясное представление о том, что развитие шло от первоначального единства языка к возрастающей множественности языков.
Основной движущей силой постоянного процесса дробления языков признается территориальная экспансия населения. «Представим себе, писал Д. Н., народ, говорящий на одном языке; он размножается и распространяется по все большей территории; наконец, отдельные части начинают жить совершенно самостоятельной жизнью, и как в других сторонах жизни, так и в языке появляются сначала незаметные, затем все более и более увеличивающиеся различия. У одной части народа какой-нибудь факт языка сохранится, у другой — исчезнет, у одной — появится новый факт, у другой его не появится и т. д.; словом, изменения в языках, составляющие их жизнь, будут различны; уменьшается сходство, увеличивается разница, и в результате получается несколько различных языков, которые, конечно, продолжают жить, т. е. изменяться, но эти изменения, переживаемые ими, уже не будут общими. Наоборот, если два народа станут жить общей жизнью, то языки их, если они близки друг к другу, начинают переживать общие изменения, и в результате они могут слиться в один язык»[60].
Если расхождения в языке одной группы населения невелики, то мы будем иметь дело с говором. При увеличении количества языковых признаков, свойственных одной части населения и отсутствующих у другой, говор переходит в наречие, а наречие, при условии непрекращающегося возрастания отличающих его языковых черт, переходит в особый язык. Подчеркивается, что этот процесс дробления происходит лишь в том случае, если отсутствуют силы, его тормозящие.[61]
Прежде всего, вызывает возражение мысль автора о возможности «отсутствия» факторов, препятствующих языковому дроблению. Дело в том, что в языковом процессе наблюдается постоянная борьба двух противоположных тенденций: стремление к дифференциации и действие сил, не дающих возможности слишком далеко зайти языковому дроблению и обособлению. Эта унифицирующая тенденция поддерживается постоянной практикой социального общения между членами коллектива. B данных конкретных исторических условиях, борьба двух противоположных тенденций приводит к преобладанию одной из борющихся сил. Но в едином языкотворческом процессе, с его постоянным законом скрещения, «конечная победа» остается за унифицирующей силой, и общее направление языкового процесса идет вопреки теории Августа Шлейхера, от первоначальной множественности языков к единству. Нельзя преуменьшать роли «фактора пространства» в языковом дроблении. Несомненно, что расселение на обширной территории нарушает социальное общение и влечет за собой некоторые различия в языке отдаленных друг от друга частей населения. Но изучение вопроса о том, как влияет этот «фактор пространства» на языковый процесс, должно быть изучением конкретным-историческим. История языка показывает, что в различных социально-исторических условиях «фактор пространства» далеко не в одинаковой степени вызывал языковое дробление. Его воздействие оказывалось гораздо более слабым при проявлении общего национального литературного языка.
[66]
Этот «общий язык» не только задерживал процесс дробления, но и вытеснял собою территориальные говоры. Как известно, в условиях социальной структуры капиталистического общества эти унифицирующие тенденции могут идти только до известных пределов.
Признавая существование литературного языка фактором, задерживающим быстрое изменение языка и... вместе с тем фактором, препятствующим его дроблению»[62], Д. Н. Ушаков ссылается на пример Северной Америки, где отличия английского языка от языка европейских англичан «не создали особого языка, потому что парализовались влиянием уже установившегося литературного языка, общего и Северной Америке и Англии»[63].
Эта ссылка на английский язык в Америке представляет большой интерес для […] процесс и о роли в нем так называемого «фактора пространства».
Среди языковедов нет единства течки зрения по вопросу о том, является ли язык американцев английским языком, или же отличая его от английского языка достаточно велики для того, чтобы можно было его признавать особым языком. Следовательно, пример объединяющей роли общего литературного английского языка в Америке, роли, так сказать, «парализующей» действие «фактора пространства», берется некоторыми исследователями под сомнение. Так, например, Менкен пытается доказать существование особого американского языка, отличного от английского, большинство же ученых говорит об «английском языке в Америке»[64]. Между прочим, эти разногласия свидетельствуют об отсутствии более или менее объективных критериев для различения понятий «язык» и его «диалектическая разновидность».
Тезис об объединяющей роли литературного языка, подкрепленный примером объединяющей роли литературного языка в Америке, где отличия английского языка от языка европейских англичан «не создали особого языка потому, что парализовались влиянием уже установившегося языка, общего и Северной Америке и Англии», сейчас же вызывает тесно связанный с ним вопрос о языковых отношениях в этих странах. «Краткое введение в науку о языке» не развивает данную тему, вследствие чего и тезис об унифицирующей роли литературного языка приобретает общий характер, оторванный от конкретных исторических условий. Именно, сравнение роли общего литературного языка в Англии и в Америке, как фактора, нарушающего процесс языкового дробления, а следовательно и действие в этом дроблении «фактора пространства», приводит нас к вопросу о том, почему при наличии общего литературного языка в этих странах на небольшой территории Англии существуют многочисленные территориальные диалекты, а на огромном пространстве, занимаемом английским языком в Америке, как признает большинство американистов, различия в языке отдельных территориальных групп
[67]
населения относятся к произношению и настолько невелики, что их нельзя считать в собственном смысле диалектными различиями[65]. Как бы ни относиться к вопросу о диалектных разновидностях английского языка в Америке, нельзя не признать, что по каким-то причинам действие «фактора пространства» на процесс дробления языка оказалось в пределах американской языковой территории значительно более слабым, чем на небольшом пространстве, занимаемом английским языком в Англии, где наблюдаются крупные различия в диалектах. Конечно, нет никаких оснований предполагать, что сила нивелирующего влияния литературного языка в Америке могла быть почему-либо большей, чем в Англии.
Разрешение вопроса надо искать в отражающихся на языке различиях исторических, социально-экономических и культурных судеб Англии и Америки.[66] Лингвистическая география показала, что пережиточно сохранившиеся до настоящего времени территориальные диалекты и границы их распространения восходят в своем образовании к эпохе феодализма. Для феодализма была характерна политическая, хозяйственная и культурная замкнутость мелких феодальных владений, обусловившая собою множественность диалектных разновидностей языка. Англия переживала эпоху феодализма, и в наследство от этого периода на языковой территории государства сохранились отличные друг от друга диалекты, постепенно в настоящее время вытесняемые литературным языком. Америка никогда не знала феодального строя. Ее история начинается с эпохи капитализма. Капиталистическое же общество с его широким развитием межрайонных связей не создает условий для появления новых диалектов. Поэтому действие «фактора пространства» на процесс дробления языка протекает в различных социально исторических условиях с разной степенью интенсивности. В феодальную эпоху господствующее значение в языковом процессе имели силы дифференцирующие, что обуславливалось структурой общества. При капитализме же борьба двух противоположных тенденций в языковом процессе приводит к развитию унифицирующих сил.
Необходимость, при характеристике языковых отношений обращаться к учету различных в каждую данную эпоху социально-экономических, политических и культурных условий, вообще исторических судеб народа (или данной этнической группы) была показана выше на одном только примере — на анализе объединяющей роди английского литературного языка в Америке в связи с вопросом о «факторе пространства» в языковой дифференциации. Этот же тезис можно иллюстрировать еще на одном вопросе, освещенном Д. Н. Ушаковым с точки зрения теории Шлейхера. Изложенный выше процесс, деления языка на говоры с последующим переходом говоров в наречия, а наречий в языки основан на количественных различиях между этими «языковыми единицами». Попытка же автора определить «наречия» с помощью ссылки на «общий характер» переживания двумя языковыми группами изменений и переход наречий в языки «с прекращением их общей жизни»[67] не
[68]
основывается на том «историческом подходе», о котором говорилось выше. Остается неясность в понимании «общей жизни» и характера «общих изменений», поскольку «общие изменения» могут, как известно, переживаться не только наречиями одного языка, во и отдельными языками.
«Количественный критерий» не является сколько-нибудь объективным научным критерием для различения понятий «язык» и «наречие», т. к. Не существуют, да едва ли вообще могут существовать какие-то обязательные количественные нормы, превышение которых приводит к переходу «говора» в «наречие», а «наречия» в «язык». Вот почему, основываясь на таком субъективном понимании «количественных признаков», Д. Н. Ушаков признавал трудность строго «точного» установления границ между языком, наречием, говором. В практике исследований живого языка нередко можно наблюдать, что диалектологи подходили к этому вопросу чисто эмпирически, основываясь на большей или меньшей степени понимаемости. Понятия «говор», «наречие» или «диалект» не получили качества терминов, имеющих строго определенное значение. Понимание диалекта, «как результата распада языка» влекло за собою «относительный подход при определении понятий «язык» и «наречие». «В историческом смысле, — писал Д. Н. Ушаков, — все родственные языки являются наречиями одного праязыка»[68].
Количественно-относительный принцип различения понятий «язык», «наречие» или «диалект» не основывается на оценке языка и диалектов как исторической категории. Что же касается эмпирического установления различий между ними на основе признака большей или меньшей степени понимаемости, то этот принцип различения оказался очень важным для разрешения некоторых лингвистических задач: он нашел широкое применение в советском языкознании, — именно, в разработке литературных языков для многих народов нашего Союза, не имевших ранее своей литературы и письменности.
Но ни количественно-относительный принцип, ни принцип большей или меньшей степени понимаемости не помогут нам при решении задачи определить данную «языковую единицу» как наречие или как особый язык, если мы исследуем сложные языковые отношения в определенных исторически сложившихся условиях социальной и политической жизни некоторых народов и отдельных этнических групп. Руководствуясь указанными выше критериями, исследователь не сможет объяснить, почему верхненемецкое и нижненемецкое наречия, или швабский, баварский и гессенский говоры верхненемецкого наречия, несмотря на большие расхождения между ними, все же остаются на положении наречий и говоров, а сербский и болгарский, польский и чешский языки, несмотря на то, что расхождения между ними не большие, чем между говорами верхненемецкого наречия, определяются как отдельные языки[69].
Таким образом, чтобы уяснить различия между «языком» и «наречием», необходимо в отдельных случаях обращаться к изучению исторических судеб
[69]
говорящих на данных языках и диалектах народов и отдельных этнических групп.
«Язык», «диалект» являются историческими категориями, а поэтому определение этих понятий должно быть конкретным, историческим, должно опираться на отражающиеся в языке и языковых отношениях социально-экономические, политические и культурные факторы, различные в каждый данный исторический период.
Дробление языка вызывается не только территориальной экспансией населения, вообще — действием «фактора пространства». «Кроме распадения языка в силу территориального разделения народа, читаем мы в «Кратком введении в науку о языке», язык распадается также с культурным распадением общества... язык может распасться на язык образованного общества (и на язык необразованных классов»[70]. Выражая эту мысль с помощью принятой в современных социальных науках терминологии, мы можем сказать, что в классовом обществе автор различает две большие классовые разновидности языка: язык господствующих классов и язык подчиненных (в капиталистическом обществе) классовых групп. Заметим здесь, что социальная дифференциация языка обусловливается структурой данного общества, и производственными в нем отношениями, а поэтому в разные исторические периоды развития общества наблюдаются различные классовые и социально-групповые разновидности языка. Кроме того, Социальная диалектология различает не только «язык образованного общества и язык необразованных классов», но и языки специальные, профессиональные, разновидности городского, арго, мещанские говоры и проч.
В традиционном понимании «литературного языка» мы находим некоторые черты, обнаруживающие необходимость уточнений этого термина и пересмотра традиционной его трактовки.
«Литературный язык, читаем мы[71], обыкновенно противополагается народному». Народный язык есть язык местный, удовлетворяющий потребностям в сношениях между собой жителей данной местности; литературный язык — общий, служащий потребностям гораздо большего круга людей, читателей письменных произведений[72]. Но «литературный язык» является исторической категорией и определение его функций в отрыве от конкретных исторических условий и социальной структуры общества, определяющих в нем языковые отношения, не представляется возможным.
Если под литературным языком подразумевается общий национальный язык, возникающий с ростом капиталистических отношений и оформляющийся впервые в капиталистическом обществе, с оформлением нации, то противопоставление его народному языку вполне обосновано. Такой литературный язык является одним из социальных признаков господствующих классов, а народный язык есть достояние классов подчиненных, литературным языком не владеющих. Один имеет письменное оформление, другой — письменным оформлением не обладает. Но это определение функций литературного языка приложимо только для характеристики языковых, отношений в условиях развитого
[70]
капиталистического общества. Литературный язык не всегда был общим национальным языком, а поэтому противопоставление его народному, бесписьменному языку нельзя считать постоянным и исконным признаком языка, получившего «литературное оформление».
Социальные условия феодальной организации общества благоприятствовали развитию литератур на диалектах. При отсутствии общенационального литературного языка народные диалекты получили письменное оформление. Так, например, памятники древнеанглийского языка написаны на четырех различных диалектах, причем до норманнского завоевания уэссекский диалект занимал господствующее положение как письменный язык эпохи. В XIII веке широкое развитие получила литература на французских диалектах, особенно в Пикардии.[73] Укажем, далее, на развитие в XIV—XVI вв. бюргерской литературы на средненижненемецком языке, вообще, на литературу на немецких диалектах[74].
Если при определенных социально-исторических условиях народные диалекты получают литературное оформление, то в «исторической детализации» нуждается традиционное противопоставление литературного языка («искусственного» и письменно оформленного) языку народному (бесписьменному и «естественному»). Между прочим, представление об «искусственности» литературного языка и «естественности», «органичности» народных говоров восходит к натуралистической концепции биологистов. В определенные исторические периоды такого противопоставления не наблюдается, и народные говоры не только не вытесняются литературным языком, но получают литературное оформление, оставаясь однако на положении «местных языков».
Под «литературным языком», далее понимается «книжный язык»[75], «служащий потребностям читателей письменных произведений»[76]. Иначе говоря: «литературный язык есть язык литературы». Такое отождествление, прежде всего, ведет к сужению понятия литературного языка, только одной из форм которого должен рассматриваться «язык литературы» (язык письменных произведений). Под «литературным языком», далее понимается «книжный язык»[75], «служащий потребностям читателей письменных произведений»[76]. Иначе говоря: «литературный язык есть язык литературы». Такое отождествление, прежде всего, ведет к сужению понятия литературного языка, только одной из форм которого должен рассматриваться «язык литературы» (язык письменных произведений).
Литературный язык это не только язык письменности, язык книжный, но и живой устный разговорный язык определенных классов общества и социальных групп. Различия между разговорной и книжной разновидностями литературного языка это различия между устной и письменной речью. Устная речь отличается от письменной, например, в логическом отношении, особенно же своим синтаксисом. Степень приближения устной литературной речи к нормам письменного языка, всегда структурно более упорядоченного и грамматически нормализованного, может быть разной в различных стилях устной речи (сравнить, с одной стороны, наиболее близкий к нормам книжной речи язык официальных публичных выступлений, а с другой — далекий от этих норм разговорный язык, употребляемый в домашнем, семейном быту). Между тем, в «Кратком введении в науку о языке» мы читаем, что «с возникновением литературного, книжного языка, с распространением образованности, орга-
[71]
ном которой является этот язык, целые поколения могут вырастать вне связи с народным языком и говорить лишь на книжном языке»[77]. Тезис этот нуждается в серьезном пересмотре. Ведь, излагать в устной форме свои мысли, пользуясь приемами книжного языка, значит переносить нормы письменной речи на устный язык. Устной же речи в определенных ее стилях эти нормы могут быть чуждыми и могут в ней восприниматься как «книжные элементы».[78]
Жизнь языка состоит в постоянных его изменениях. Изменяются или утрачиваются известные факты, появляются новые особенности[79]. Языковый процесс подчиняется определенным закономерностям. И так называемый «фонетический закон» есть формулировка одного из важнейших видов закономерностей, наблюдаемых в языковом процессе.
В настоящее время никто не видят в «фонетическом законе» силы, «действующей со слепой необходимостью» (Остгофф). Его не считают причиной действия, а только формулой, показывающей изменения в данном языке, на данной территории в данный отрезок времени. Это — итог прогресса. Формула, его выражающая, показывает явления, наблюдаемые в звуковом строе разных языков или в данном языке, задним числом констатируя совершившийся в языке исторический факт. Поскольку существует согласованность всех компонентов фонетической системы языка, «фонетический закон» имеет «абсолютный» характер.
Было бы наивным отрицать огромное значение для научного знания языка раскрытия той системы закономерных звуковых изменений, которая получала условное название «звуковых законов».
[72]
Д. Н. Ушаков, признавая язык «явлением индивидуальным и общественным»[80], отграничивал, однако, «индивидуальное» от «общественного». Но ведь то, что считалось им «индивидуальной» стороной языка — фонетические изменения как результат действия физического фактора, а также изменения по аналогии или по ассоциации, как результат действия психического фактора, несомненно имеют социальную основу, поскольку они выработаны в коллективной практике. Между тем, изменения фонетические признаются Д. Н. Ушаковым «изменениями, возникающими в языке, как явлении индивидуальном», поскольку они вызываются действием физических и психических, а не социальных причин[81]. «Необходимо помнить, читаем мы в «Кратком введении...», что звуки речи — результат различных артикуляций органов речи, что представления звуков речи связаны с представлениями работы органов речи и что всякие факты языка связаны между собою перекрестными ассоциациями»[82]. Рассматривая эти высказывания и свете современного учения о фонеме, мы должны признать необходимость внесения в трактовку этого важного вопроса существенных коррективов. Не только новое учение о языке, но и «социологическое направление в языкознании», этот современный этап эволюционирующей индоевропеистики, признают, что все явления языка социально обусловлены.
Когда мы читаем о том, что «все факты человеческого языка зарождаются в языках индивидуальных, а потом получают или не получают дальнейшего распространения»[83], то, естественно, возникает вопрос, каким условиям должны удовлетворять единичные явления в языке, чтобы получить широкое распространение. Вопрос этот мало разработан, и в научной литературе мы встречаемся чаще с гипотезами, чем с обоснованными на него ответами. Подробное изложение его в «Кратком введении...» может показаться неуместным, но хотя бы только ссылки на встречающиеся в научной литературе его объяснения представляются необходимыми.
Остановимся еще на вопросе об отношении языка к правописанию. Определяя эти отношения, Д. Н. Ушаков утверждал, что «правописание — это костюм, в котором является язык, и он может быть удобным и неудобным; но всегда нужно помнить, что это — внешность, от изменения которой не меняется язык. Язык живет, изменяясь совершенно независимо от правописания»[84]. Более правильной нам представляется точка зрения тех ученых, кто признает, что графическая фиксация звучащей речи влияет на развитие языка. Это влияние графики на живой язык, нередко, совсем не учитывается. Возражая против такой недооценки роли графики в развитии звучащей речи, В. М. Жирмунский основательно считал, что в этом вопросе «необходимо отказаться от фонетических предрассудков, своеобразного биологизма, противопоставляющего «естественному» и «закономерному» развитию звуков человеческой речи «искусственные» рамки графики, «условности» и «случайности» господствующей у
[73]
данного народа орфографической системы. «На самом деле письменность с момента своего возникновения, а в особенности — при всеобщей грамотности, активно влияет на развитие языка и в первую очередь — на развитие произношения»[85]. Впрочем, в одной из своих последних работ о «Русской орфоэпии и ее задачах» (сборник «Русская речь», 3, 1928) Д. Н. Ушаков, отказавшись от изложенной выше точки зрения, признал влияние русского письма на русское произношение.
7
Ассоциативная психология легла в основу грамматической системы Д. Н. Ушакова. Одно из важнейших понятий грамматики — понятие «формы» признается им результатом психологических ассоциаций, в которые вступают слова.
Морфологическое членение слов происходит благодаря тем «формальным» или «грамматическим» ассоциациям, в которые вступают между собою составные элементы, слова. При определении состава слова рекомендуется основываться на наличии или отсутствии в современном языковом сознании словарных и морфологических ассоциативных связей. Изучение состава слова может быть современный (синхроническим), или же может быть историческим, учитывающим языковое сознание прошлых времен. Результаты анализа состава слова могут быть при этих двух методах изучения различными. Переход производной основы в непроизводную есть результат утраты определенных ассоциативных связей. «При изучении языка, писал Д. Н. Ушаков, одно из важнейших правил — не смешивать различных эпох его жизни. И по отношению к непроизводной основе или корню нужно строго различать, говорим ли мы о корне в данную эпоху языка, или в его истории»[86]. Следовательно, рекомендуемый им при анализе состава слова «историзм» есть не что иное, как метод
[74]
морфологического анализа, основанный на различиях ассоциативных связей в языковом мышления людей разных исторических периодов.
Критическая оценка грамматической системы Д. Н. Ушакова дана В. В. Виноградовым в его превосходной работе, озаглавленной «Современный русский язык». (Грамматическое учение о слове, ч. I)[87]. Кик уже указывалось выше, В. В. Виноградов обратил внимание на то. что Д. Н. Ушаков перенес предложенную акай'. Ф. Ф. Фортунатовым для индоевропейского праязыка группировку грамматических классов на современный русский язык, «используя намеки на возможность такого перенесения у какого Фортунатова»[88]).
По мнению В. В. Виноградова, методология исследования слова, разработанная Ф. Ф. Фортунатовым и состоящая в абстрактно-грамматических приемах изучения «внешней формы слов» при реконструкции праязыка, не является надежной потому, что «в отношении отдаленных эпох в жизни языка понятие грамматической системы (а тем более, структуры языка в целом) является очень условным, если оно не базируется на понимании всей культуры (духовной и материальной) данной эпохи». Поскольку при грамматическом исследовании языка разных эпох недопустимо в методологическом отношении переносить категории, свойственные языковой системе одного периода на языковую систему других исторических эпох, то, обращаясь к общей характеристике грамматических работ о русском языке, написанных некоторыми последователями академика Ф. Ф. Фортунатова, В. В. Виноградов считал также «незаконным и неправомерным непосредственное перенесение фортунатовской схемы на современный русский язык». Отсылая для подробного ознакомления с критикой грамматического учения Д. Н. Ушакова к уже цитированному выше труду В. В. Виноградова, мы здесь остановимся только нa частном, но весьма важном вопросе об отношении грамматического учения о слове в трудах Д. Н. Ушакова к его собственной лексикографической практике.
Академик Ф. Ф. Фортунатов в своем курсе «Сравнительного языковедения» и в «Лекциях по фонетике старославянского языка» определял «слово» как «звуки речи, имеющие значение»[89]. Определение слова как «звука или несколько звуков, имеющих значение», повторяется Д. Н. Ушаковым в его «Кратком введении в науку о языке»[90]). ;Но эта формулировка, как известно, чрезмерно обща. Ведь, не только слово, но и, скажем, морфема, или предложение также могут быть определены «звук или несколько звуков, имеющих значение». Отсутствуют указания на более точный критерий для различения понятия «слово». Как различать «отдельные слова» от семантических вариантов одного в того же слова? Отсутствие критерия для различения форм одного и того же слова от форм разных слов характеризовало не только фортунатовскую концепцию, но и учение о слове, например, Штейнталя, Гумбольдта и Потебни. Потебня вообще отрицал возможность существования полисемантических слов, т. к. «употребление слова каждый раз в различных контекстах
[75]
связано с отдельным представлением», а «слово в речи каждый раз соответствует одному акту мысли..., т. е. каждый раз, как слово произносится или понимается, оно имеет не более одного значения». Малейшее изменение в значении слова делает его другим словом»[91]. С этой точки зрения не может быть многозначных слов», т. к. отсутствует понятие «основного значения слова», «семантической доминанты», а без этого понятия не существует важнейшее понятие лексикологии — понятие «лексемы».
Д. Н. Ушаков основывался на мысли Ф. Ф. Фортунатова об единстве в слове его звуковой формы и значения и в фортунатовской концепции не находил более твердых лексико-семантических критериев. Он признавал существование неформальных, не влекущих за собою перемену в значении, звуковых разновидностей одного слова. Примером звуковых вариантов одной и той же формы слова будут разновидности творит. пад.: женою и женой, и др. Не отрицается и возможность семантических вариаций одного я того же слова при условии, если осознается частичное различие в значениях двух слов, имеющих одинаковую звуковую форму, например: «бумага» в смысле всякой писчей бумаги и «бумага» в смысле документа[92]. По при отсутствия лексико-семантических критериев, основанных на объективном анализе состава слова, определение семантических границ слова носит более или менее субъективный и, даже, произвольный характер. В самом деле, Д. Н. Ушаков относит к омонимам, с одной стороны, такие слова как три (число) и три (повелительное наклонение от глагола тереть), коса (орудие) и коса (прическа), а с другой стороны ход (в «парадный ход») и ход (в «тихий ход»). Между тем, если в первых двух примерах действительно отсутствует связь в значениях между одинаково значащими словами, то такая связь едва ли отсутствует в значениях «парадный ход» и «тихий ход». Следовательно, мы имеем здесь дело не с разными словами (омонимами), а, вероятнее, с отдаленными друг от друга разновидностями одной лексемы. Любопытно, что в «Толковом словаре русского языка» различается четырнадцать значений и оттенков значений слова ход, причем в лексикографической обработке этого слова мы не находим намеков на различение теx двух омонимов, какие предлагалось различать в «Кратком введении в науку о языке». Если наличие или отсутствие осознаваемой связи в значениях двух одинаково звучащих слов служит для различения омонимов от семантических разновидностей одного слова (см. выше), то именно в грамматическом учении о слове обнаруживается отмеченный научной критикой «резкий разрыв между фонетико-грамматическим (морфологическим) понятием слова (отдельной формы) и лексико-семантическим объемом слова»[93]). Формальные принадлежности словообразования обозначают различия в самих предметах мысли[94]). Это — формативы новых слов. Категория числа признается словообразующей, и отношения между стол — столы, жена — жены рассматриваются как отдельные слова, а не как разные формы одного слова с единым семантическим стержнем. Формы словоизменения (формальные принадлежности обозначают различия не в самих предметах мысли, а различия в отношениях одних предметов мысли к другим; ими образуются слова, как, части
[76]
словосочетаний[95]. Категория падежа признается, однако, образующей «отдельные слова». Д. Н. Ушаков отмечает «условность» терминов «словообразование» и «словоизменение». По его мнению, «термин ‘словоизменение’ дает повод рассматривать, например, рука, руку, рукой, как видоизменения одного слова, тогда как в действительности это — отдельные слова»[96].
Это учение о слове нельзя признать продуктивным для лексикографии. Попытка приложения его в практике составления словарей привела бы к устранению некоторых важнейших и твердо установленных в словарном деле методов лексикографического оформления материала и до крайности осложнило бы всю работу. Именно: методика составления определенного типа словарей требует, чтобы заглавием словарной статьи являлось «отдельное» или «словарное слово». При этом всегда исходят из представления «слова-типа», семантическая и морфологическая модификация которого получает конкретное выражение в речевом контексте. Заглавия словарных статей принято давать в именительном падеже единственного числа для имен существительных, в инфинитиве для глаголов и проч. Словарная статья содержит в себе различные формы слова и указания на различные его значения и оттенки значений. Лексикограф, последовательно проводящий на практике изложенные выше словарные и грамматические идеи, должен был бы, отвергнув основные приемы лексикографической методики и техники, дать в своем словаре столько заглавий словарных статей, т. е. «отдельных слов», сколько насчитывается в языке, скажем, падежных форм слова и т. д. Сопоставляя изложенную Д. Н. Ушаковым «теорию слова» с его лексикографической практикой, мы обнаруживаем между ними резкий разрыв. В «Толковом словаре русского языка», составленном при участии Д. Н. Ушакова и под его общей редакцией, нет и следов влияния на методику его разработки его общего грамматического учения о слове[97]. Но было бы ошибочным утверждать, что «Толковый словарь русского языка», как последняя работа Д. Н. Ушакова, представляет собою «последнее звено в едином эволюционном ряду» и знаменует собою отход от некоторых прежних грамматических позиции. Д. Н. Ушаков никогда не выражал своего отказа от тех положений своего учения о слове, которые, по указанным выше причинам, не могли теоретически обосновать методику его собственной словарной работы.
8.
Московская диалектологическая комиссия имеет большие заслуги в истории русской диалектологии. История московской диалектологической комиссии так тесню связана с именем Д. Н. Ушакова, что самая общая характеристика
[77]
ее деятельности должна войти в научную биографию нашего ученого. Созданная в 1904 году по инициативе академика А. А. Шахматова, Московская диалектологическая комиссия была в России первым широким объединением языковедов, ставящих перед собою задачи изучения русских говоров, прежде всего, для составления диалектологической карты русского языка[98].
В первый период, приблизительно, до 1918 года проходила интенсивная работа над «Опытом диалектологической карты русского языка в Европе», над собиранием и обработкой новых материалов, являющихся к карте дополнением. Материал продолжал накапливаться, предварительная карта была составлена и опубликована в 1915 году и перед Московской диалектологической комиссией должен был встать вопрос о продолжении лингвистического картографирования на более широких началах. Нужно было приступить к работе над русским языковым атласом. Критическое же использование некоторых положительных сторон зарубежного опыта лингвистической географии оказалось принципиально невозможным. Дело в том, что школы Жильерона—Эдмонда и Вреде-Венкера пришли к отрицанию теории родословного древа Августа Шлейхера, а диалектологическая комиссия основывалась в своей работе именно на теории родословного древа. Однако «новые» принципы диалектологической картографии не были ею разработаны, и подготовка к составлению атласа не пошла дальше избрания редакционной комиссии и предложения разработать программу картографирования[99].
Возникшая в 1918 году проблема языкового атласа была, в значительной степени, результатом воздействия «внешних» для комиссии сил. Нужно было откликнуться на попытку некоторых ученых, отрицательно относящихся к методологии диалектологических исследований «комиссии», создать помимо Московской диалектологической комиссии научный центр для составления русского лингвистического атласа. Известно, что академик А. И. Соболевский представил в Отдел научной пропаганды Государственного Издательства проект лингвистического атласа русского языка и предложил создать для руководства этой работой особый редакционный центр. Проект академика А. И. Соболевского был направлен против принципов, положенных, в основу диалектологической карты русского языка Д. Н. Ушакова, Н. Н. Дурново и Н. Н. Соколова и построен с таким расчетом, что Московская диалектологическая комиссия не могла заняться реализацией этого проекта, не отказавшись от многих своих теоретических воззрений. «Такой атлас, в основу которого должны быть положены карты-монографии, фиксирующие районы распространении отдельных или сродных языковых фактов, важен в следующих отношениях», — писал академик А. И. Соболевский. Во-первых, существует ряд языковых явлении, район распространения коих не совпадает с современными диалектологическими границами. А между тем эти особенности и, в частности, установление пределов распространения их
[78]
представляют большой интерес для этнографии, исторической географии и истории языка (например, великорусские дифтонги, неорганическое смягчение задненебных после мягких и др.). Во-вторых, детальное изучение отдельных языковых явлений внесет необходимый корректив в установленные приблизительные и суммарные диалектные деления. Так, например, границы, проводимые между русским и белорусским языками, оказываются неточными, поскольку не учтены детали в характере диссимилятивного аканья, детали и области неорганического смягчения задненебных. Только карты-монографии дают возможность установить степень связанности отдельных диалектных форм»[100].
В 1931 г. Д. Н. Ушаков отходит от работы в области диалектологии. Руководство работой по изучению русских говоров берет на себя проф. Н. М. Каринский — один из наиболее выдающихся учеников академика А. И. Соболевского.
Важнейшей работой Московской диалектологической комиссии следует признать составленную Д. Н. Ушаковым в сотрудничестве с Н. Н. Дурново и Н. Н. Соколовым «Карту русского языка в Европе». Мысль о диалектологической карте русского языка выдвигалась еще в 50-х годах прошлого столетия акад. И. И. Срезневским. И. И. Срезневский в своих «Замечаниях о материалах для географии русского языка» предсказывал блестящую будущность лингвистической географии и признавал «первой и насущной потребностью этой новой науки — составление языковой карты»[101]. Этот труд И. И. Срезневского представляет собою большой интерес не по своим фактическим материалам (состояние изученности говоров в то время было крайне недостаточным), а по программным высказываниям автора, предвосхитившим некоторые идеи и методологические задачи современной диалектологии. Так, например, он считал необходимым, чтобы изучение пространственного распределения говоров совмещалось с изучением социально-классовых и групповых диалектов. Если же изучать только территорию распространения диалектизмов и не обращать вместе с тем внимания на различия в языке, обусловленные социальной дифференциацией общества, то география языка, по его словам, «не может сохранить своей ученой целости»[102]. Но русская диалектология в дальнейшем не пошла по пути, намеченному И. И. Срезневским, и только через восемьдесят лет, в 1931 году, эта мысль с подробным методологическим обоснованием повторяется проф. Н. М. Каринским. Что же касается выдвинутой И. И. Срезневским в средине прошлого века идеи лингвистического картографирования, то она оставалась невоплощенной и почти забытой вплоть до 90-х годов, когда внимание ученых вновь обращается к этой важнейшей задаче русской филологии, истории и этнографии[103].
[79]
В программной статье основанного в 1890 г. Этнографическим Отделом Р. Г. О. журнала «Живая старина» редактор, академик Ламанский, называет составление карты русских наречий, поднаречий и говоров «великой насущной нуждой русской науки, литературы и образованности». В конце 1909 года Русское географическое общество состарило проект большого этнографического атласа России. Сперва возникала потребность в языковой карте, которая должна была лечь в основу картографирования всех намеченных этнографических признаков. Этот интересный проект, лишь отчасти осуществленный Д. Н. Ушаковым, И. Н. Дурново и Н. Н. Соколовым, составившим диалектологическую карту русского языка, предусматривал показ территорий, занимаемых языковыми явлениями, границ распространения различных типов жилищ и построек, предметов хозяйственного быта, народного искусства, музыки, веровании и обычного права[104].
Д. Н. Ушаков, взявшись за составление диалектологической карты русского языка в Европе, не считал ее работой узко академической, имеющей ограниченную сферу специального применения. Наоборот, он стремился разрешить популярную задачу, в течение многих лет стоящую перед отечественной наукой, задачу, которую академик Ламанский определял в несколько возвышенном стиле как «великую насущную нужду русской науки, литературы и образованности».
Методика разработки «Диалектологической карты русского языка в Европе», как уже сказано, целиком основывается на теории «родословного древа». Составители видели в диалекте относительно замкнутое в себе единство, представляющее собою некоторое оригинальное и своеобразное сочетание отдельных диалектных признаков. Нельзя было не признать существования «смешанных говоров», которые «содержат в себе словарные, а иногда морфологические особенности других говоров», как результат «простого влияния, не меняющего звукового строя говора», а также «говоров переходных», «образованных в результате более глубоких взаимодействий между отдельными говорами», «когда «на основе одного наречия возникают изменения под влиянием другого», и когда «звуковые изменения, как результат влияния другого наречия, носят законченный характер» (фонетический закон по всему говору, по всем соответствующим случаям[105]. Фиксирование относительно замкнутых в себе диалектных групп является задачей языковой карты. Впоследствии, в 1918 году, выдающийся русский диалектолог, проф. Е. Ф. Будде, в своей статье, озаглавленной «Научное значение «Диалектологических разысканий» последнего времени[106] выступил против того понимания диалекта, которое было характерным для Диалектологической комиссии. Е. Ф. Будде выражал сомнение в существовании «чистых языковых типов», поскольку «мы знаем все языки и их диалекты в том состоянии, которому предшествовал в каждом отдельном случае продолжительный период истории взаимоотношений племен и народностей». Следовательно, «обнаружить «чистый» диалектический тип, как думал Е. Ф. Будде,
[80]
существовавший, быть может, когда-то, в период полной изоляции этого типа, когда он находился вне всякой связи с окружающим его миром языков и племен, — это заведомо безнадежное предприятие, от которого отказалась наука сравнительного языковедения».[107]
Известно, что современная наука отрицает всякую возможность «чистых языковых типов», т. к. видит во всяком языке и в диалектах результат длительного процесса скрещения. Лингвистическая география, исследуя территорию распространения каждой языковой черты в отдельности, обнаружила совпадение ряда диалектных признаков и различные их комбинационные сочетания на различных участках языковой территории. Лингвистическая география видит в понятии «диалект» то искомое, которое может быть найдено в результате обследования границ распространения каждого языкового факта.
Мы убедимся ниже, что, постоянно оперируя с обобщенными понятиям «наречия» и «говоры», составители диалектологической карты нередко не имели возможности с полной уверенностью отнести группу с‘осуществующих диалектных признаков к той или иной общей классификационной рубрике. «Зная отлично говор, писал Д. .Н. Ушаков, не всегда можно решительно отнести его к тому или другому наречию».[108]
В своем разборе диалектологической карты русского языка в Европе академик А. И. Соболевский указывал, что не следовало исходить из обобщающих понятий целых наречий, а было бы ценнее отразить на карте пространство и границы, занимаемые на русской языковой территории некоторыми диалектизмами, например, мягким н, диссимилятивным аканьем, северно-русским у, вместо в, и другими[109].
Рекомендуемый академиком А. И. Соболевским и принятый в лингвистической географии способ картографирования, состоящий в нанесении границ отдельных черт... без попыток установить диалектные группы, отвергался Д. Н. Ушаковым, Н. Н. Дурново и Н. Н. Соколовым. Отказ от метода изоглосс и предпочтение его методу сплошной штриховки и закраски обширных языковых территорий объяснялся теоретическими взглядами авторов на общий характер языкового процесса. В «Очерке русской диалектологии», приложенном к карте, составители писали о том, что «в пределах отдельных наречий» они объединяли сходные говоры в группы и устанавливали границы этих групп на карте» и что такая методика картографирования отвечает их «принципиальным взглядам на диалектологическое дробление языка».[110]
Избранный составителями метод казался им наиболее пригодным для разрешения поставленных ими задач в области исторической диалектологии. Именно: идея о: целостности диалектных групп, в своем современном пространственном распределении восходящих к глубокой древности, была связана
[81]
с задачами исторической диалектологии с характеристикой языково-племенных группировок русского народа. А для такой характеристики, по мнению авторов, нельзя было изучать границы распространения каждого диалектизма в отдельности, без попыток установить диалектные группы. Подобные единичные показатели представлялись бы недостаточными. Нужно было найти типы диалектов, в своем генезисе восходящих к диалектам древнерусского населения. Наконец, методика картографирования определялась соображениями научной популяризации. «Избранный способ, утверждали составители, представляется нам более пригодным для карты, предназначенной для неспециалистов, так как он дает более наглядное впечатление о составе отдельных наречий, хотя и «влечет неизбежно за собой некоторые неточности»[111]. Действительно, фиксирование территорий, занимаемых языковыми группами, представляло собою огромные трудности из-за далеко недостаточной степени изученности говоров русского языка. Собирание материалов (в огромном большинстве случаев) не проводилось со специальной целью их картографической регистрации. Сплошное обследование языковых территорий отсутствовало. О языке жителей многих населенных пунктов и целых районов не было вообще никаких сведений. Фактический материал, используемый для карты, регистрировался в течение многих десятков лет людьми, не имеющими специальной научной подготовки и далеко не всегда был точно географически документирован. Указывались, например, только губерния, или только волость, где наблюдатель отметил то или иное диалектное явление. Так как силами ученых, объединенных Диалектологической комиссией, не представлялось никакой возможности обследовать в короткий срок все диалекты русского языка, а ответы на диалектологические программы не давали достаточно полных материалов, т. е. сообщали сведения только из сравнительно немногих населенных пунктов, то неизбежно приходилось пользоваться старыми записями. Если диалектизм был отмечен в говоре населения какой-либо одной местности, то его, нередко, считали признаком языка жителей всей волости, уезда, или даже, губернии. В материалах по русской диалектологии такие обобщения не являются редкостью. О неосновательности таких обобщений в результате весьма, слабой изученности русских говоров писал еще В. Даль в статье «О наречиях русского языка», посвященной разбору «Опыта. областного великорусского словаря», изданного вторым отделением Академии Наук. Словарь этот содержит в себе некоторый материал для географической группировки лексики русских говоров. В. Даль писал: «Мы вообще большею частью ошибаемся, отмечая слово курским или нижегородским потому только, что в первый раз его там слышали».[112] Когда в середине прошлого века Надеждин пытался по немногим известным науке того времени фактам дать типологическую группировку говоров русского языка, научная критика указывала, что в этом вопросе «мы скоропоспешно забегаем вперед, стараясь возвести здание, когда еще не подготовлен материал, строить систему из сведений отрывочных, употреблять синтез там, где еще не было анализа.»[113]
С того времени (до начала составления диалектологической карты русского языка) прошел более чем полувековой период. Диалектология обогатилась
[82]
множеством новых материалов. Но, как уже было сказано, эти материалы, обычно, собирались не со специальной картографической целью, сплошные обследования отсутствовали, и фактических данных для составления языковой карты все еще было далеко недостаточно. «Возможно мнение, писали авторы, что при таких условиях выпускать диалектологическую карту для широкой публики преждевременно, так как наряду с точными данными неизбежно приходится помещать предположения, иногда мало обоснованные. Но мы думаем, что эти соображения могут и не препятствовать обнародованию на пользу отечествоведения тех выводов и обобщений, которые уже можно сделать из имеющегося диалектологического материала, конечно, при условии оговорки о степени их обоснованности».[114]
Миграционные движения населения создают большую пестроту в пространственном распределении говоров русского языка. Далеко не всегда языковая территория представляет собою сплошной и более или менее однородный массив. Гораздо чаще встречаются в пределах территории данного «наречия» или «говора» не только отдельные пункты, но и целые районы, заселенные выходцами из других языковых областей. «Языковый ландшафт» при этом становится «крайне пестрым, и бывает трудно разобраться в сложном переплетении типологически различных языковых черт. Такие явления отмечались диалектологами, исследующими говоры в мелкорайонном масштабе. М. Колосов, в своих «Заметках о языке и народной поэзии в области северо-великорусского наречия»,[115]) прослеживая от Ильменя до Белого озера различные звуковые черты новгородских говоров, обнаружил, что они много раз то появляются, то исчезают перед наблюдателем и что во многих уездах местности, смежные одна с другой... представляют большие разности в звуковых чертах языка населения. Наоборот, нередко и то, что сходные и даже тождественные черты говоров можно встретить на разных противоположных концах губернии». [116]
Если бы составители диалектологической карты русского языка имели в своем распоряжении подробные результаты обследований языковых ландшафтов по всей территории русского языка, то и тогда бы они, применяя способ фиксирования только целых, «сплошных» языковых массивов и отказавшись от метода изоглосс, не смогли бы показать на карте реальное распределение русских диалектов. Составление карты по материалам сплошного изучения диалектов и по методу изоглосс показало бы, что конфигурации диалектных границ существенно отличается от пограничных линий, отмеченных на «Диалектологической карте русского языка в Европе». Проведение пограничных линий при данной методике картографирования оказывалось особенно трудным, даже невозможный в тех случаях, когда на языковой территории встречались многочисленные поселения выходцев из других областей. В «Очерке русской диалектологии», приложенном к карте, сказано, что ввиду особенностей заселения Нижнего Поволжья, попадаются на окающей территории бывших Нижегородской, Симбирской, Пензенской и Саратовской губерний множество островков акающего населения, что делает невозможным более или менее точное проведение пограничных
[83]
линий между областями с преобладанием аканья и оканья, некоторые же границы (например в Саратовской губернии) «проведены почти гадательно» из-за недостатка сведений.[117]
Если в одной из ранних сводных трудов по русской диалектологии —в «Опыте русской диалектологии» академика А. И. Соболевского дано описание говоров отдельных губерний с подразделением на говоры уездов, в редких случаях — населенных пунктов (причем обобщающая географическая номенклатура в этом труде отличается крайней неопределенностью, сравнить, например: «говоры великорусского юга и востока», или «говоры берегов Псковского озера» и др.), то диалектологической картой установлено несколько крупных типологических разновидностей говоров в пределах наречий русского языка (например, группа Поморская, Западная, Восточная, Олонецкая, Владимиро-Поволжская и др.).
Эти языковые группы устанавливалась на основании одной какой-либо языковой черты. Но каждая типологическая разновидность характеризовалась оригинальной комбинацией диалектизмов, сосуществующих в данном говоре.
Отыскивание кардинальных признаков, отличающих одно наречие или один говор от другого, представляет собою значительные трудности. Деление русского «народного языка» на два наречия — северо-русское и южно-русское, как известно, основано на одной важнейшей черте — на характере произношения старого (орфографического) о в неударной позиции. Но окающее наречие сохраняет обязательное произношение о только в первом предударном слоге, многие же говоры, входящие в состав этого наречия (так называемые «говоры с неполным оканьем») обнаруживают во всех других позициях переход о в а, или, даже, в редуцированный звук среднего ряда, среднего подъема. Следовательно, реальная граница между оканьем и аканьем, учитывающая позиционные разновидности произношения, должна нарушить столь выгодную в отношении наглядности методику показа на карте территории наречия, как сплошного массива: элементы аканья вторгаются в окающую языковую территорию.
Н. Н. Дурново в своем исследовании, в отношении методологии тесно связанном с рассматриваемым опытом диалектологической карты и озаглавленном «Диалектологические разыскания в области великорусских говоров»[118], предлагал провести границу между южнорусским наречием и белорусским языком на основании различных типов аканья.
Но и этот «кардинальный» признак, избранный для проведения пограничных линий между крупными языковыми массивами, оказался сомнительным. Выяснилось, что диссимилятивное аканье и яканье не являются отличным признаком белорусского языка, и что, следовательно, по этому признаку проведение данной границы невозможно (так называемый «жиздринский тип аканья», открытый Н.Н. Дурново, возбуждал у других исследователей, например, у Е. Ф. Будде, недоверчивое к себе отношение. По различиям в характере аканья (точнее — яканья) южнорусские, говоры подразделены на
[84]
три группы: Южную (-или Орловскую), Тульскую (или Северо-Западную), Восточную (или Рязанскую). Но указывается, что «территории их при современном состоянии наших сведений определить очень трудно» и что «границы их на карте проведены очень приблизительно»[119]. Весьма знаменательно указание составителей, что различные тины аканья (яканья), как кардинальный признак, отличающий друг от друга эти три диалектные труппы, «во многих говорах являются не вполне выдержанными, вследствие смешения говоров или перехода от одного типа к другому»[120]. Что же касается других диалектных черт, свойственных этим группам говоров, то оказывается, что их вообще «трудно отнести к каким-нибудь определенным группам говоров»[121]. Другими словами, они не образуют собою сколько-нибудь оригинальной и устойчивой комбинации диалектных черт. Отсюда видно, что свод практика установления данным методом диалектных групп неизбежно ставила под вопрос реальность существования «чистых языковых типов».
За основу деления северно-великорусского наречия на группы говоров взято различие в судьбе старого звука, ятя. Этот признак деления представлялся наиболее соответствующим задаче проведения «современно-исторических» границ, поскольку различия в судьбе ятя «более или менее соответствовали первоначальной группировке северно-великорусских говоров[122]. Вместе с тем, этот принцип деления представлял собою некоторую новизну, так как в северно-великорусском наречии, обыкновенно, различались говоры цокающие и не цокающие. Но цоканье, как думали авторы, не может служить принципом деления, потому что отсутствие цоканья, если не везде, то по большей части, явление сравнительно новое, получилось путем утраты бывшего ранее цоканья и, следовательно, говорит лишь о большей или меньшей нивелировке говора, но отнюдь не о принадлежности всех не цокающих говоров к одной диалектной группе по происхождению[123].
В Поморской группе северно-великорусского наречия ять произносится как е (нередко закрытый во всяком положении), ять же конечный в большей части говоров заменился звуком и: «ко мни», «на столи». Но и в районе распространения говоров Западной, или Новогородской группы встречается произношение ятя как е закрытого во всяком положении, что сближает западную группу с Поморской, нарушая вместе с тем специфичность их языкового качества. По целому ряду языковых черт Поморские говоры совпадают с Олонецкими (ст. 21), по судьбе же ятя Олонецкие говоры приближаются к говорам Восточной группы. Но в Олонецких говорах ять без ударения не переходит в о, как в говорах Восточной группы. Вот почему крупнейший русский ученый В. В. Виноградов в своем «Исследовании в области фонетики северо-русского наречия» писал: «Настоящее положение диалектологического материала, хотя и может внести некоторые изменения в ту общую картину территориальной группировки рефлексов ятя, которую находим в «Опыте диалектологической карты русского языка», но не в состоянии дать исчерпывающие
[85]
указания для диалектологического атласа распространения тех или иных отражений ятя». Поэтому исследователь отказывается от определения «границы массового преобладания известного рефлекса ятя».[124]
Примеры языковых явлений, район распространения которых не совпадает с намеченными картой диалектологическими границами, весьма многочисленны. Укажем еще только на несколько фактов. Не укладываются в границы распространения найденных типологических групп диалектов такие явления, как, например, смягчение задненебных после мягких согласных и йота. Твердые долгие ж и ш встречаются в северно-русских говорах, например, в группе Поморской, Владимиро-Поволжской, где, впрочем, отмечены, и мягкие долгие ж и ш. Но эта же черта обычна и в южно-русских говорах. Огромная территория распространения долгих твердых шипящих вообще выходит за пределы русской языковой области и охватывает говоры белорусского и украинского языков. Дзеканье — это черта не только белорусского консонантизма. Оно свойственно некоторым северно-русским и средне-русским говорам. Дзеканье отмечалось исследователями, например, в Моложском уезде Ярославской губернии, в Бронницком, Касимовском, Волоколамском уездах Московской губернии и в других местах русской языковой территории. Форма глаголов 3 лица, единственного и множественного числа, на т твердый является один из отличительных признаков морфологии северно-русских говоров. Но в Олонецкой группе северно-русского наречия 3 лицо множественного числа глаголов настоящего времени может оканчиваться также и на т мягкий. Мягкая и твердая разновидность этого окончания встречается и в средне-русских говорах с белорусским наслоением. На территории украинского языка часто встречается окончание на т мягкий, а например в северно-украинской группе говоров распространено окончание и на твердый и на мягкий т. Мягкий т в окончании глаголов 3 лица является одним из ярких признаков морфологии белорусского языка.
Количество относящихся сюда фактов могло бы быть значительно увеличено, но и приведенные примеры достаточно показывают, что установленная «Диалектологической картой русского языка в Европе» типологическая группировка русских говоров только, в известной степени, отражала действительные комбинации языковых черт, образующих диалектные группы. Она не содержала в себе указаний на конкретное реальное распределение в пространство отдельных диалектизмов. Ведь, материальная база для фиксирования на карте языковых территорий была не всегда достаточной, и языковые границы могли быть очерчены весьма приблизительно[125]. Приведенные выше примеры показывают настолько широкое распространение некоторых диалектизмов, что попытка уложить их в рамки какого-либо одного говора или типа говоров едва ли может быть признана осуществимой. Естественно, возникает вопрос о степени связанности между собою отдельных языковых черт «внутри» той комбинации диалектизмов, которую называют «говором». Если не прослеживать границы каждой диалектной черты в отдельности, то, действительно,
[86]
может апостериори оказаться, что значительная, а может быть, и большая часть территории того или иного языкового факта будет лежать в области другого «говора», или, даже, другого языка.[126]
Итак, если границы, намеченные картой, представляются сомнительными, то установление ряда групп говоров по сочетающимся в них диалектным чертам, очевидно, отражает реальность. Убедительным доказательством этого являются некоторые «заключительные положения», сделанные академиком С. П. Обнорским на основании богатейших материалов его исследования, посвященного «Именному склонению в современном русском языке».[127] Изучение великорусского именного склонения в его целом позволило акад. С, П. Обнорскому «ближайшим образом уяснить прошлое тех или иных морфологических процессов в пределах общевеликорусского языка, или отдельно северно-великорусского в южно-великорусского наречия, или иных входящих в их состав более мелких диалектологических группировок»[128], Установлены черты типически северно-великорусские и южно-великорусские с подразделением на формы, встречающиеся в различных типологических грушах говоров, намеченных в «Опыте диалектологической карты».
-- ГЕЛЬГАРДТ Р.: Очерк по истории языкознания, Молотов : Молотовский государственный педагогический институт, 1945.