Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
[Языковая практика]
- ГУС М. : "Принципы рационализации делового языка", Революция и язык, 1931-1 (Государственое социально-экономическое издательство), стр. 40-49.
[40] 1- Плановое языковое строительство
Не бессмысленное ли сочетание слов поставлено в этом заголовке?
«Плановое языковое строительство» с точки зрения таких лингвистических школ как соссюрианство или наша доморощенная поливановщина — вещь абсолютно бессмысленная. Столь же дикая, как и плановая организация морских приливов. Индоевропеистика как концепция отрицает возможность сознательного регулирования языка, хотя на деле империалистическая буржуазия, лингвистическим учением коей является индоевропеистика, осуществляет свое языковое строительство (правда, не плановое). Отрицательное отношение к языковому строительству возникло и укрепилось отчасти как реакция против рационалистических взглядов материалистов 18 в. : они рассматривали язык как результат общественного договора, как продукт сознательной человеческой деятельности. Отрицая эту неправильную концепцию, многие школы лингвистов начисто отбросили самую идею какого бы то ни было регулирования языка. И это было тем легче, что классовые интересы буржуазии требовали именно такого теоретического взгляда. Для нас же плановое языковое строительство представляет совершенно закономерную и неотъемлемую часть культурной революции, коренной переделки всех и всяческих надстроек. Язык как факт общественной жизни, как продукт социального развития подлежит сознательному регулированию. Основная задача у нас : развитие и строительство нового литературного языка, языка пролетариата в период социализма. Это означает сознательное, активное использование языка в интересах социалистического строительства : язык должен стать подлиным оружием в перестройке нашей экономики и техники, орудием культурной революции и национального строительства. Наконец нельзя забывать, что история неумолимо влечет нас к созданию единого международного языка. Политически ошибочно и преступно разговорами о едином языке прикрывать отказ от ленинской национальной политики. На XVI съезде партии т. Сталин совершенно правильно поставил проблему будущего единого языка в комунистическом обществе. Он зреет уже сейчас в недрах нашего переходного социалистического общества. Поспешность, "левые загибы" здесь чрезвычайно вредны, ибо они на деле — не что иное как великодержавный шовинизм. Но однако мы можем и потому должны вести нашу языковую политику и наше языковое строительство так, чтобы в меру исторического развития выращивать и поддерживать ростки будущего единого языка (унификация алфавитов, интернационализация терминологии и т.д.). Итак, под плановым языковым строительством мы разумеем сознательное, проводимое в интересах социалистического строительства активное воздействие на язык и активное использование языка. Одно в неразрывной связи с другим как единый процесс развития и создания нового языка пролетариата.
2. Низведение лингвистики с небес на землю
Буржузная лингвистика не была наукой аполитичной — она служила (да и теперь служит) капитализму за страх и за совесть. «На вечно мрачной стороне луны есть рай, где дураки расселены»,— писал когда-то Вольтер. Вот в этаком раю место для тех, кто искренне продолжает верить в аполитичность, надклассовость, «научную чистоту» лингвистики «как таковой». Эти [41] мнимые качества лингвистики — всего-навсего своеобразная защитная одежда ее классовой сущности и направленности. Мы имеем право говорить об отрыве советской лингвистики от жизни. Лингвистика до сих пор стояла и стоит очень далеко от классовой практики пролетариата. Потребности языкового строительства властно низводят языкознание на грешную землю. Развитие — на основе соответствующих взглядов и высказываний Маркса, Энгельса, Ленина — подлинно марксистского языкознания может идти только в процессе быстрого приближения нашей науки к социалистическому строительству. В заметках о "Логике" Гегеля Ленин писал : "Истина есть процесс. От субъективной идеи человек идет к объективной истине через "практику" (и технику) .
Лингвистика, как и всякая истинная, марксистская наука, должна "обратиться в сознательный продукт исторического движения", должна "обратить себя в орудие действительности" (Маркс : Нищета философии"). Наука как орудие действительности есть тем самым орудие изменения действительности : политика и наука сливаются в "научную политику пролетариата" (Сталин). Все это относится и к лингвистике. В процессе планого языкового строительства лингвистика перестроится и станет тем, чем должна быть — наукой до "мозга костей" партийной. Если наша коммунистическая политика есть политика научная, то наша марксистская наука есть наука политическая и иною быть не может. Наша языковая политика — ленинская политика. Ее краеугольный камень прекрасно выражен известной формулой Сталина : развитие единой культуры — социалистической по содержанию, национальной по форме. Поэтому и во всем языковом строительстве и в рационализации делового языка в частности нужно неослабно бороться против уклонов в национальной политике : против главной опасности — великодержавного, особенно русского шовинизма, против местного национализма. Наша языковая политика берет свое конкретное содержание из лингвистической науки : методология языкознания, будучи переведена на язык практики, превращается в политику. Поэтому-то порочная немарксистская методология дает антиленинскую, буржуазную языковую политику. Для того, чтобы вести подлинно ленинское строительство, чтобы наша языковая политика была верной, нам нужна партийная, марксистская лингвистика.
3. Рационализация языка как часть языкового строительства
Рационализация языка, в частности так называемого делового языка, есть составная часть планового языкового строительства. Наша рационализация есть рационализация научная, марксистская. Политическое обоснование рационализации языка такое же, как и всего языкового строительства в целом. Из самого существа нашей языковой политики и языковой науки следует, что рационализация языка не может быть рационалистической. Мы вовсе не намерены извне навязывать языку какие бы то ни было даже самые «разумные», стройные законы. Рационалистическая рационализация — отвлеченная логическая система, продуманная и разработанная до самых мельчайших подробностей, — есть в сущности то же самое в языковой политике и практике, что утопические системы первых социалистов языка. Утопические планы переделки языка не заслуживают ничего иного, кроме известных слов Энгельса : «Это такая глупость, которая достойна критики только розгами...». Наша рационализация языка также и не хвостизм — эта рационализация не может быть голым приспособлением языка к уровню отстающих в культурном развитии слоев трудящихся. Задачу переделки языка (например, массовой литературы) часто понимают именно только, как создание полной понятности для определенного слоя читателей — а когда, мол, он вырастет, [42] для него можно будет писать и более сложным языком. Эта концепция абсолютно не верна. Порочность ее в том, что она устраняет основную проблему : создания и развития нового литературного языка. Здесь молчаливо подразумевается, что литературный язык остается в основном прежним и наша задача сводится лишь к тому, чтобы "поднять" до него широкие массы. А способом такого поднятия должно быть принижение языка до масс — хотя и временное. "Теоретическая" цель всех этих операций — вооружение широких масс подлинно литературным языком, но на деле это подлинный хвостизм. Язык принижается до очень низкого уровня, создается язык "второго" и даже "третьего" сорта. И никакого языкового движения масс здесь быть не может, так как авторы [?] этой теории считают дореволюционный литературный язык неподлежащим изменению. Хвостизм — это закономерное явление мелкобуржуазной "народнической" языковой политики и формалистской, метафизической [?] языковой методологии. Хвостизм — ставка на самотек в развитии языка; как насквозь оппортунистическая концепция он представляет главную опасность. Мы овладеваем законами движения языка именно для того, чтобы управлять ими, направлять их, регулировать. Тут начисто уничтожается всякая возможность рационализма или отвлеченного прожектерства. "Остроумие буржуазного общества состоит как раз именно в том, что для него а-приори не существует никакого сознательного общественного упорядочения производства. Разумное и естественно необходимое проявляется лишь как слепо действующая сила" (из письма Маркса к Кугельману). Но пролетариат, вооруженный марксизмом, познает все законы общественного развития, в том числе и законы языка, и, познав их, "снимает" внешнюю слепую необходимость в подлинной свободе научного языкового творчества. Но тут выступают на сцену буржуазные объективисты и устами Рудольфа Штаммлера глубокомысленно вещают : "Раз научно познано, что известное событие необходимо произойдет совершенно определенным образом, бессмысленно еще желать содействовать именно этому опредленному способу его наступления. Нельзя основать партию, которая хотела бы сознательно содействовать точно вычисленному лунному затмению". В лингвистике Штаммлером, как известно, оказался Поливанов : он отрицал возможность влияния на языковые процессы, ибо они-мол надысторичны, сверхобъективны. Но на буржуазные благоглупости Штаммлеров всех сортов и наук уже давно ответил Ленин. Буржуазный объективизм не примечает одного пустякового обстоятельства в общественной жизни — классовой борьбы. Лингвисты-объективисты (а их немало среди последователей так наз. социологических направлений) упускают из виду классовую борьбу в языке и за язык. Развитие языка представляет один из участков классовой борьбы. Объективист говорит о "непреодолимых исторических тенденциях"; материалист говорит о том классе, который "заведует данным экономическим порядком" (Ленин). Марксист в лингвистике определяет, какими тенденциями развития языка заведуют какие классы, и отсюда выводит языковую политику и практику, методы и содержание рационализации языка. Лафарг наглядно показал на фактах истории французского языка, как разные классы пытались его по-разному рационализировать : аристократия — до революции, буржуазия — в процессе революции и после нее. Маркс и Ленин стояли за сознательное регулирование языка. Все знают ленинскую заметку об очистке языка. Эта заметка конечно органически враждебна пуризму, она во весь рост ставит именно проблему планового регулирования языка и рационализации его. Маркс также очень ревниво относился к языку. В письме его к Энгельсу (фев. 1865 г.) читаем такой критический отзыв об одном из номеров тогдашнего ц. о. немецких социал-демократов : "Что за дикий немецкий язык у Швейцера "как такового". Вторая передовица о министерстве Бисмарка "до невероятности высокопарна и замысловата".
Рационализация языка есть сознательное его регулирование на основе познания объективных законов его развития — регулирование, [43] являющееся одним из участков классовой борьбы, подавляющее классово враждебные струи и тенденции в развитии языка и содействующее развитию исторически-прогрессивных (т. е. пролетарских) тенденций.
4 . Классовая борьба и рационализация
Пуризм в наших условиях есть чисто буржуазная языковая политика и чисто буржуазный метод рационализации языка. Пурист стоит спиной к истории — он смотрит на язык свергнутого господствующего класса и хочет, чтобы этот язык стал навеки священным наречием. У пуриста основной критерий оценки языковых фактов : "не похоже на прежнее", а следовательно "не сметь трогать!". Для буржуа капиталистический порядок — венец и конец истории. Язык этого строя есть поэтому абсолютная истина, завершившая свое развитие. Пуризм как буржуазная рационализация, таким образом, коренится в методологической почве индоевропеистики, как расовой теории, для которой "благородным", "истинным" языком является только язык господствующего класса своей страны. В наших условиях пуризм — грозная опасность. Он, правда, бессилен остановить развитие языка. Но злобное бессилие, порождаемое бессильной злобой, имеет в своем распоряжении один специфический способ мести : оно заражает своим ядом своих противников... И действительно пуризм очень часто овладевает нашими умами и действиями (чему примером может быть и автор настоящей статьи, впавший в некоторые пуристические ошибки в своей практической деятельности). Наряду с пуризмом, защищающим сохранение буржуазного литературного языка, питающим и поддерживающим чисто буржуазные тенденции в языке в ущерб развитию пролетарских, действует и другой опасный враг : бюрократизм языка. Бюрократическая царская Россия имела свой особый чиновничий язык. Его социальная природа и предназначение очевидны : особый язык законов, распоряжений власти, судебных актов отгараживал содержание этих документов от широких масс эксплоатируемых. Язык бюрократизма, будучи его дитятею, стал затем и одним из кормильцев его. Бюрократия (и чиновничья и «вольных» профессий, как адвокаты) оправдывала свое существование и извлекала свои доходы при помощи этого непонятного языка документов, от которых зависело существование десятков миллионов людей. Наше государство — государство рабочее, но с бюрократическими извращениями. Одним из таких извращений является и бюрократический язык. Этот язык бюрократизма не просто перешел на новую квартиру — он трансформировался в новых условиях. Язык бюрократизма создал у нас бюрократизм языка. Под бюрократизмом языка мы разумеем те его специфические обороты, конструкции, выражения, которые, во-первых, генетически относятся к старому дореволюционному и даже добуржуазному языку, которые, во-вторых, идут наперекор тенденциям развития пролетарского литературного языка, которые, в-третьих, в силу двух предшествующих причин делают изложение сплошь и рядом недоступным для широких слоев трудящихся. «Такой язык нам и нужен», — говорят защитники типично бюрократического языка. Они забывают классовую природу этого языка, они отрицают классовую борьбу в языке, они отказываются от борьбы с бюрократизмом в аппарате, ибо особый язык аппарата, непонятный для масс, есть одна из твердынь бюрократизма. И свою позицию «любители бюрократической изящной словесности» защищают тем, что эти языковые явления ведь существуют, возникают, развиваются — это вам, мол не пуризм, ничего нового не признающий. Мы-де враги пуризма — мы за развитие языка. А это и есть преклонение перед стихийным классово-враждебным процессом, меньшевистский объективизм, оппортунистическая механистическая [44] концепция, которая тем самым смыкается с хвостизмом, со ставкой на самотек. Бюрократизм языка легко ведет на практике к прямому языковому вредительству — вредительству при помощи языка. Вредитель Шер на процессе меньшевиков признался, что он намеренно написал инструкцию о проведении кредитной реформы таким языком, чтобы ее никто не понял!. Многие защищают автоматизм языка, — видят в развитии и закреплении речевых штампов закономерный и целесообразный путь языкового строительства и следовательно рационализацию. Такова например точка зрения Г. Винокура, которая выдает этим свое формалистическое естество. Эта точка зрения выражает отношение к языку мелкобуржуазной технической интеллигенции : потребности повседневной работы толкают ее на наивозможное ускорение, автоматизм часто повторяющихся языковых процессов. В узких рамках специальных видов делового языкового общения этот процесс правилен и полезен. Но когда его генерализуют, превращают во всеобщий принцип развития и перестройки языка, то получается дулячество, Рационализация протекает в условиях классовой борьбы в языке и за язык. Враждебные нам классы и их мелкобуржуазная челядь защищают те тенденции в языке, которые закрепляют и воспроизводят язык этих классов, и отстаивают такие принципы рационализации, которые поддерживают эти языковые тенденции и заглушают действительно прогрессивные, идущие в направлении развития пролетарского литературного языка. Хвостизм, рационализм, пуризм и бюрократизм языка — вот имена этих врагов. Мы должны бороться с этими теориями и с защищаемыми ими фактами. Таково социально-политическое содержание рационализации языка. Таковы формы классовой борьбы в процессе этой рационализации.
5. Принцип классовой целесообразности
В данной статье мы конкретно остановимся не на всей проблеме рационализации языка, но только на рационализации деловой речи (письменной и отчасти устной). Что такое деловая речь? Можно считать установленным, что деловая речь буржуазии в начальный период накопления (14 - 15 вв. в Европе) послужила отправным пунктом и зародышем последующего создания национального литературного языка. Затем соотношение изменилось. Деловая речь, «породив» литературный язык, заняла скромное место одной из его разновидностей. И мы называем деловым языком некоторую часть общелитературного языка, выделяющуюся из него отдельными своими свойствами, которые обусловлены социальным назначением делового языка, его специфическим содержанием. Он обнимает язык официальных документов — законов и всех вообще распоряжений власти, судебных актов, резолюций; далее язык деловой переписки, в частности телеграфной и телефонной (телефонограммы); сюда же нужно отнести и язык книги и газеты. К устной деловой речи мы относим язык телефонных разговоров, ораторские выступления и чисто деловые разговоры в непосредственной обстановке производства или служебной работы. Рационализация делового языка есть сознательная переделка теперешнего делового языка. Очевидно, что равняться нужно на язык передовой части пролетариата, его политического и культурного авангарда. Пролетарский [45] литературный язык уже существует : его лучшие образцы даны в работах Ленина, Сталина. Его так сказать рядовые примеры находятся в писаниях и высказываниях коммунистического авангарда и беспартийных рабочих-активистов. Этот-то язык мы и должны развивать и улучшать. Мы берем ныне существующий деловой язык и подвергаем его обработке, направленной к тому, чтобы приблизить его к уже существующему литературному языку пролетариата. Поскольку же и этот последний развивается и также подлежит сознательному регулированию, то в сущности получается единый процесс переделки и делового, и основного литературного языка. В основу рационализации необходимо положить принцип целесообразности языка. Но можно ли говорить о целесообразности как о законе развития языка? Понятие «цели» в общественной жизни вовсе не устраняется марксизмом, как представляют себе его вульгаризаторы. Но это понятие цели включается марксизмом в объективное бытие, а не господствует над ним. «Законы внешнего мира природы... суть основы целесообразной деятельности человека. Человек в своей практической деятельности имеет перед собой объективный мир, зависит от него, им определяет свою деятельность» (IX Ленинск. сб., с. 213). «На деле цели человека порождены объективным миром и предполагают его и находят его как данное, как наличное. Но кажется человеку, что его цели вне мира взяты, от мира независимы («свобода») (IX Ленинск. сб., с. 131). Аналогичную трактовку цели и целесообразной деятельности человека находим мы и у Маркса («...К критике политич. экономии»). Язык развивается по особым законам, как надстройка. Его развитие, причинно обусловленное, представляет также процесс возникновения и распада форм, происходящий в условиях классовой борьбы. Одну и ту же мысль можно словесно оформить по-разному. В письме к Энгельсу, посвященному критике газеты «Форверст», Маркс писал : «В твоем письме от 4 февраля говорится, будто я сам предостерегал Либкнехта не слишком зартываться, чтобы его не послали к чорту. Совершенно верно. Но вместе с тем я писал ему также, что можно сказать все, если найти для этого подходящую форму». Мы можем отбирать из всего количества языковых форм те, которые наиболее отвечают данному содержанию или данным условиям высказывания. Этот отбор мы проводим именно по принципу целесообразности. Обычно в языке такой отбор идет стихийно, как диалектический процесс становления развития и умирания форм. Формы не практикуемые отмирают. Формы живые видоизменяются, ибо они все более и более приспособляются к породившей их потребности. Этот процесс, повторяем, идет бессознательно в упорной классовой борьбе. Этот процесс объективен. Цели — порождение объективного бытия, наш принцип целесообразности в рационализации языка не может стать принципом рационалистическим : навязывание целей и законов извне, «вне мира взятых» отметается. Конкретное содержание принципа целесообразности в применении к языку — понятность и точность. Это не абсолютные вневременные и внепространственные категории. Это категории изменчивые, классовые. Многое из того, что понятно для одного класса, не вполне понятно или совсем не понятно для другого. Понятность и точность соединены внутренней связью, превращающей их в единство. Поэтому можно говорить о понятной точности и точной понятности. Ведь если мы передаем какую-либо мысль для данного класса понятно, но не точно (не совсем то, что хотели сказать), то в сущности и понятности никакой нет; ведь искомая мысль до сознания не доведена. И наоборот, самая точная передача, если она непонятна, не достигает цели, то-есть ее точность погибает. Составляя единство, понятность и точность в языке диалектически борются ; мы смело можем говорить об их единстве, как о раздвоении единого на взаимопротивоположные части, о взаимопроникновении противоречивых частей единства. В самом деле, реальный путь развития языка именно таков, что сложные, новые мысли и идеи идут в широкий оборот сперва в очень точной передаче, но понятной лишь для небольшого круга. Затем понятность в процессе борьбы за нее увеличивается, но точность претерпевает изменение, создается какая-то новая точность. «Перевод»
[46] идеи на более понятный язык изменяет его форму и порождает новую точность. Она опять-таки сперва выражается в форме не вполне понятной, и так далее.
Противоречия понятности и точности в классовом обществе — это классовые противоречия. Изложение законов понятно для господствующего класса и непосредственно и через обслуживающих его юристов, чиновников и т.п. Но эти же законы непонятны для эксплоатируемых масс. И их непонятность — преднамеренная ; она есть результат целесообразной и объективно-обусловленной классовой (хотя часто и бессознательной) языковой деятельности. Литературный язык буржуазии и его разновидность — деловой язык трудны для масс. Языки эти усложнены по сравнению с языком масс. Сложное и потому непонятное для трудящихся масс есть сложное и потому понятное и простое для класса эксплоататоров. В языке идет борьба за простоту как за понятность, но не как за упрощение форм, не как за возврат к архаическим, крестьянско-феофальным формам. Сложный литературный язык становится простым, когда им овладевает и его переделывает и развивает пролетариат, ибо этот язык в результате классовой борьбы становится понятным рабочему классу.
6. Целесообразность и грамотность
В каком же отношении находится целесообразность языка к так называемой грамотности? Или иначе : как соотносятся нормы языка и понятность и точность? Нормы языка, то-есть те грамматические правила, которым он подчиняется в каждый данный момент, — продукт объективно закономерного развития. Норма потому и остается нормой, что она позволяет выражать мысли точно и понятно. Когда норма приходит в неразрешимое противоречие с этими основными требованиями, она перестает быть нормой и либо вовсе отмирает, либо видоизменяется. Норма — категория диалектическая, она изменчива, она представляет раздвоение единого и взаимное проникновение противоположных его частей. Норма в каждый данный момент содержит в себе и элементы своего отрицания. В самом деле, в языке всегда наряду с нормой существуют и отклонения от нее, исключения, которые будто бы подтверждают правило. Неверно. Они отрицают правило, но в диалектическом смысле. Эти исключения являются либо пережитками, остатками прежней нормы, т.е. отрицанием ныне существующей, но отрицанием настоящего во имя прошлого и потому отрицанием пассивным, вымирающим; либо же эти исключения не что иное, как ростки будущей нормы, начало конца нынешней нормы. Тогда это — отрицание активное, действенное, революционное, созидающее. Помимо кодифицированных грамматикой исключений язык всегда полон отклонений от нормы, отклонений, реально существующих, ставших уже фактами языка, но еще не «запротоколированных». Например вытеснение среднего рода имен существительных в очень многих районах русского языка или распространение формы родительного падежа множественного числа имен существительных среднего рода на «в» (яблоков, местов). Это и многие другие факты языка говорят о его жизни, о его развитии в диалектической борьбе нормы с ненормой. Норма становится, развивается и в ней уже зреют элементы ее уничтожения. Движущая сила ее развития и уничтожения — внутренние изменения ее классовой целесообразности. Как только данная норма под влиянием изменившихся условий начинает «сдавать» в своей способности точно и понятно передавать мысль, так язык начинает подготовлять ее «заместителя» — сперва в недрах самой нормы, а затем выросший «заместитель» противопоставляется норме и сметает старую норму, которая уже ощущается как не-норма, как неправильность. «Мир надо понимать не как комплекс готовых вещей, но как комплекс процессов, в которых вещи, кажущиеся нам неизменными, равно как и их мысленные отражения в нашей голове т.е. понятия, проходят беспрерывную смену возникновения и уничтожения (Энгельс. Л. Фейербах). Эти слова вполне приложимы и к нормам языка. С этой точки зрения мы и такое явление, как например вытеснение глагола отглагольным существительным, рассматриваем как факт языка, мы не отрицаем его механически. Но мы вскрываем его классовую подоплеку. Нельзя просто сказать : это явление неграмотно, оно противоречит норме. Нет, раз оно возникло, [47] значит оно порождено действительностью. Но какой? Действительность всегда двойственна, в ней происходит борьба прошлого с будущим, умирающего с нарождающимся. Если наше явление (безглагольность) выражает прогрессивную сторону действительности, то пусть оно сто раз противоречит норме, мы все-таки признаем его нормой, а его «врага» ненормой. Но если данный языковый факт выражает отрицательную сторону действительности, ее прошлое, умирающее, то мы объявим ему войну. Как же узнать истинную природу факта? Раньше всего анализом его классовой принадлежности, изучением его генезиса : откуда он возник, какой классовой потребности он отвечал. Но одним этим ограничиваться нельзя, так как мы не разгораживаем стеной языков разных классов, мы не отрицаем языка нации, мы не отвергаем языкового наследства. Поэтому вторая часть определения классовой сущности языкового факта состоит в том, что мы узнаем, какому классу служит он теперь. А это и значит проверить его целесоовразность с точки зрения пролетариата, установить его рациональность, его способность дать пролетариату точную понятность и понятную точность. Вот как разрешается вопрос о связи нормы и целесообразности. Связь эта не механическая, а диалектическая. Она непрерывно создается и распадается в классовой борьбе. Следовательно мы получаем в языке в результате его рационализации нормированную целесообразность и целесообразную нормативность, но не застывшие, а растущие, изменяющиеся, сменяющиеся.
7. Конкретные задачи рационализации
Рационализация охватывает два больших отдела : словарь и строй речи (синтаксис в узком смысле слова). Рационализация словаря весьма трудна хотя бы уже потому, что в нашей науке до сих пор нет точного и правильного определения категории «слово». Слово в своем содержании изменчиво значительно больше, чем в своей (грамматической) форме : буквально одно и то же по звукам и по форме имеет самый различный и часто прямо противоположный смысл. Очевидно то, что и самое значение слова нужно рассматривать как процесс (подобно тому, как мы подходим к грамматической норме). Значение слова непрерывно изменяется : оно в себе самом несет свою смерть, свое отрицание, свое превращение в новое значение. Процесс народного осмысления слов уже давно известен лингвистике. О нем же свидетельствует и так называемая многозначимость слова : наличие переносных, косвенных, побочных значений слова, значений неполных, смежных и т.д. Очевидно этот диалектический характер значения слова есть выражение непрерывно изменяющейся действительности, которую слово призвано обозначать, это результат классовой борьбы тех людей, которые словом обозначают непрерывно изменяющийся и изменяемый мир. Но вытекает ли отсюда отрицание какой бы то ни было общезначимости слова? Можно ли сделать из наших определений значения релятивистический вывод? Отнюдь нет, ибо тогда пришлось бы и всю диалектику обратить в пустую софистику, в игру относительности. И задача рационализации : на каждый данный момент фиксировать значения слова — именно те его значения, которые объективно обусловлены как единственно необходимые, то-есть как целесообразные (наиболее точные и понятные). С этой точки зрения мы должны регулировать и словообразование, в частности создание неологизмов и сложных слов, и перенос значения, и заимствование иностранных слов, и вытеснение устаревших слов. Кто отрицает такой диалектический подход к регулированию семантики слова, тот попадает в плен пуризма, идеализма. Фейербах дал очень яркий пример неправильного пюдхода к значению слова. Он, как известно, ратовал за то, чтобы основать всю этику на религии, растворить философию в религии. Но он имел в виду не обычную религию — веру в бога, а нечто иное : «влечения сердца составляют самую сущность религии». И если-мол людские отношения будут основаны впредь на этих влечениях, то и окажется созданной новая религия. Эта религия будет править миром. Энгельс, высмеивая этот идеалистический бред Фейербаха и показывая его несостоятельность по существу, тут же разоблачает и своеобразный фетишизм [48] слова, пуристско-метафизический подход к нему, проявленный Фейербахом. Последний уцепился за слово «религия» потому, что-мол означает по своему происхождению «связь» : произведено от глагола «religare» — соединять. Энгельс иронически замечает : «Важно значение слова по его словопроизводству (т.е. происхождению — М.Г.), а не по тому употреблению (т.е. значению), которое оно приобрело в своем историческом развитии». Рационализация словаря — это целесообразное регулирование значений слов, стремившееся к тому, чтобы дать наиболее полные, понятные, точные и фиксированные в данный момент значения (выражения) для всех обращающихся в обществе понятий. Одна из важнейших частей рационализация словаря — рационализация терминологии, особенно технической. Нам нужна единая и наиболее целесообразная терминология. Этого потребуют интересы экономики и техники. Мы широко заимствуем иностранную технику и при этом перенимаем терминологию хаотично, беспланово. В результате одни и те же процессы и предметы называются по-разному, и одинаково называются разные технические процессы и машины. Иностранные термины передаются на родном языке также беспланово, в русский язык они входят с одними формальными свойствами, в украинский — с другими, в татарский — с третьими и т.д. Получается разноголосица, разобщение народов вместо сближения и интернационализации терминологии. Вот почему рационализация терминологии и по значению, и по принципам чисто грамматической переработки иностранного слова есть задача архибоевая. Перейдем к рационализации строя речи. Она еще более сложна и ответственна, чем рационализация словаря. Тут мы как раз и имеем дело с нормами языка — мы должны прежнее стихийное изменение норм заменить их сознательным регулированием, исходя из принципа целесообразности, т.е. отбора и развития таких норм, которые целесообразнее всего выражают новое содержание речи.
8. Практика рационализации
Какова же должна быть методика рационализации? Как ее осуществлять? Рационализация исходит из изучения фактов языка, из понятия закономерностей его развития. Ничего выдуманного не навязывать, только активно воздействовать на языковые процессы, сознательно регулировать их. Поэтому, приступая к рационализации любой разновидности языка, мы начнем с тщательного изучения его нынешнего состояния. Это изучение имеет целью дать картину борьбы классовых тенденций в языке. Мы должны получить не статистическую (бесстрастную) таблицу форм и явлений, а качественную оценку языковых фактов. Такая оценка включает как исторический анализ борющихся классовых тенденций (например, откуда взялось вытеснение глаголов), так и тщательное описание нынешней стадии борьбы классовых тенденций — борьбы норм и не норм, борьбы понятности и непонятности (с точки зрения разных классов). Получив такую аналитическую оценку, мы пополняем ее еще очень важным сличением с устной аналогичной речью (напр., при изучении языка законов проанализировать устную политическую речь рабочих и крестьян и т.д.). Такое сличение дополняет картину классовой борьбы тенденций в языке. Мы можем окончательно сказать, что и откуда идет и куда ведет. Но ответ наш все еще не полон — он должен быть проверен «на целесообразность». А выяснить это нельзя кабинетным путем, нужна экспериментальная проверка. А тут на помощь рационализации приходит экспериментальная психология. Лингвопсихологическая работа — важная составная часть рационализации. Тут можно впасть в двоякую ошибку. Можно забыть о различиях столь тесно связанных надстроек, как язык и мышление, и под видом изучения языка изучать только мышление (логику). Но можно упустить из виду и связь этих надстроек и построить экспериментальную работу над языком вне связи его с содержанием, то есть механистически. Правильная линия, завоевываемая в борьбе на два фронта против этих ошибок, состоит в том, чтобы на материале содержания (т. е. мышления) проверять пригодность (целесообразность) языковых форм как средства выражения мышления. Экспериментальной проверке должны подвергаться различные формы, борющиеся друг с другом, вытесняющие [49] одна другую, уже вытесненные : и нормы и не-нормы, сосуществующие, но взаимно противоположные факты языка. При правильном построении проверяемых текстов (а правильность обеспечивается предшествующим теоретическим анализом) мы получаем опытный ответ на вопрос о целесообразности той или иной формы или слова — о их понятности и точности. Эти результаты опытов в соединении с данными теоретического анализа позволяют установить : какая из данных борющихся форм выражает прошлое действительности, а какая — действительное будущее. И мы можем сказать, какую нужно поддержать и развивать и какую нужно вытеснять. Более того, мы получаем возможность определять, как именно развивать положительные нормы, т.е. мы можем ускоренно развивать только-только начинающиеся, но положительные нормы. Мы приобретаем сильное оружие для введения быстрых темпов в перестройку языка. Такова конкретная методика рационализации. Из областей языка, наиболее нуждающихся в ней, мы назовем : язык законов, резолюций, инструкций. Обосновывать первоочередность этой работы не приходится — она самоочевидна. За нее говорят практические потребности классовой борьбы пролетариата, потребности уничтожения бюрократизма, развития советской демократии, укрепления шевства над учреждениями. Очень сильно назрела и рационализация устной речи как политической, так и произвоидственно-технической. Мы не умеем еще говорить кратко, точно, понятно. Мы не умеем пользоваться речью в процессе производства. Тут тоже царят расплывчатость, неточность, непонятность. Специфическая область рационализации — это язык телеграфа и телефона. Именно тут мы считаем вполне необходимым создавать и развивать особые формы делового языка, о которых говорилось несколько раз на предыдущих страницах.
Рабочие создают во всем мире свою интернациональную культуру, которую давно подготовляли проповедники свободы и враги угнетения. Старому миру, миру национального угнетения, национальной грызни или национального обособления, рабочие противопоставляют новый мир единства трудящихся всех наций, в котором нет места ни для одной привилегии, ни для малейшего угнетения человека человеком. Ленин, т. XIX, с. 27.