[24]
II. Безличные глаголы и генезис номинативного предложения

На ряду с супплетивностью падежей личных местоимений, где различие основ сигнализирует существование в прошлом какого-то отличающегося от современного сознания субъекта, имеется еще одно явление, представляющее интерес в этом отношении, именно составляющие исключение на общем фоне субъективных предложений безличные предложения. Своей необычностью последние уж давно привлекли к себе внимание лингвистов, психологов и философов, создавших обширную литературу вокруг этого вопроса. Из числа других особое значение для нас приобретает теория M. Deutschbein'a, согласно которой безличные глаголы являются пережитком дономинативной стадии в развитии языка.[1]

Deutschbein исходит из понятий существительного и субъекта. Существительное, не в роли субъекта, выполняет, как отмечает он, совершенно иную функцию, чем в роли субъекта. Это различие логической природы. В то время как всякое существительное является выражением предмета, существительное-субъект выражает предмет как субстанцию. Морфологически это различие выражено в противопоставлении именительного падежа косвенным. Понимание предмета как субстанции и, следовательно, наличие именительного падежа — явление сравнительно позднее. Возникновение этих категорий знаменует революцию в строе языка.[2]

Предложение с субъектом в именительном падеже — номинативное предложение — составляет основное отличие высшей стадии в развитии языков от низшей.

Согласно M. Deutschbein'у, категория субстанциональности при своем возникновении не является всеобщей. На ступень именительного падежа
[25]
предметы действительности поднимаются не все сразу и не все одинаково. Раньше других это восхождение совершают названия лиц, «одушевленные предметы», «ибо» понятие субстанциональности коренится прежде всего в человеческом самосознании, в «я».[3] Этим обстоятельством он объясняет, с одной стороны, различие падежных форм в строе личных местоимений, Если в новофранцузском je-me, tu-te, il-il, ils-les, англ. I-me, he-him, we-us и т. д. именительный и винительный падежи различаются, в то время как в общем строе имен существительных они нивелированы вследствие установившегося твердого порядка слов в преддожении, то здесь, очевидно, продолжает действовать старое субстанциональное представление, связанное с номинативным субъектом. С другой стороны, этим же он объясняет совпадение основ им. и вин. падежей имен среднего рода в индоевропейских языках (ср. лат. им. вин. jugum). Это вызвано, по мнению Deutschbein'a, тем, что при возникновении категории субстанциональности неодушевленные предметы, вещи, не могли еще функционировать в качестве субстанции, а позднее, когда с развитием мышления стало возможным и для них функционировать в качестве субстанций, винительный падеж стал употребляться и в качестве именительного. Резкая дифференциация между именем как субъектом и не в качестве субъекта обнаруживается также в употреблении эмфатического местоимения (англ. myself, yourself и т. д.). Сюда же, как полагает Deutschbein, относится и тенденция английского языка в период позднесреднеанглийского и, в особенности, раннего новоанглийского к замене безличного глагола личным.[4] В качестве примера этой эволюции безличных
[26]
глаголов он приводит агс. līcian 'нравиться’ — новоангл. to like 'любить’ (ср. древнеангл. þam wife þа word we¯l līcodon, и новоангл. I like apples). Deutschbein полемизирует против W. van der Gaaf’a, который пытается опосредствовать переход от одного значения к другому такими конструкциями, как фраза из Chaucer'a: «god lyketh the requeste». Формальное уравнение дательного падежа с именительным в таких фразах могло, по мнению W. van der Gaaf'a, перекинуть постепенный и незаметный мост от безличной формы к личной. Deutschbein справедливо указывает, что это соображение ничего не объясняет. Если бы god продолжало ощущаться как дательный, то к услугам языка, после утраты флексии, была новая форма дат. падежа с to. Кроме того, при таком объяснении остались бы непонятными многочисленные случаи с местоимением вместо имени существительного, вроде me liketh the requeste. По мнению Deutschbein'a остается признать, что в основе этой эволюции глагола лежит «естественная тенденция воспринимать субъект предложения как деятельное, активное, динамически-действующее «я».[5]

Deutschbein, таким образом, рассматривает различие форм им. и вин. падежей у местоимений, совпадение основ им. и вин. падежей в именах существительных ср. рода, нарождение эмфатических местоимений и тенденцию к превращению безличных предложений в личные как проявления коренного сдвига в языке и мышлении. Все эти факты свидетельствуют, с его точки зрения, о возникновении новой структуры предложения с субъектом в им. падеже, — номинативного или субстанционального предложения. Эти взгляды Deutschbein'a страдают крупнейшими недостатками. Его схемы крайне абстрактны и подчас поверхностны. Так, в развитии языка он видит две ступени — низшую, на которой находятся культурно-отсталые народности и... дети, и высшую, представленную языками культурных народов и... взрослых. Во всех его рассуждениях нет и намека на выяснение общественно-исторических корней глоттогонии. Развитие языка он понимает как спонтанный процесс восхождения со ступеньки на ступеньку. Содержание логических категорий в его теории крайне нечетко и туманно. Deutschbein, далее, не считается с фактами пережитков в языке и их частичного
[27]
переосмысления на последующих ступенях развития. В силу этого он искажает историческую перспективу, рассматривая совершающийся в позднюю эпоху переход от приобревших вторичные семантические и стилистические функции безличных глаголов к личным как генезис номинативного предложения. При всех этих недочетах все же остается несомненным вывод о связи появления номинативного предложения с осознанием предметов действительности как субстанции, и само по себе закономерным является привлечение impersonalia к данной проблеме. Однако решение проблемы Impersonalia, которое дает Deutschbein, в особенности взгляд на impersonalia как на непосредственную форму дономинативного строя, нуждаются в коренном пересмотре.

Прежде чем перейти к конкретному рассмотрению развития безличных глаголов, необходимо, хотя бы крайне бегло, остановиться на других теориях Impersonalia.

Если Deutschbein в своей логицистической трактовке impersonalia сводит их целиком и без остатка к явлениям низшей стадии развития, к фактам «дономинативного» строя, то обычная логицистическая трактовка исходила из противоположного стремления свести Impersonalia целиком к нормальному типу предложения. Это стремление метафизически разрешить данную проблему доведено до абсурда в статье Theodor'a Kalepky — «Sind die Verba Impersonalia ein grammatisches Problem?",[6] — где автор стремится доказать, что безличные предложения «нормальны во всех отношениях» (in jeder Beziehung normal sind), что вопроса об impersonalia вообще не существует, по крайней мере для науки о языке, для «грамматики». Автор легко достигает цели тем, что в возвещаемом им «новом построении грамматики» (Neuaufbau der Grammatik) устраняются из языкознания понятия субъекта и объекта. Легко понять, что с подобным упразднением понятия субъекта упраздняется и понятие безличных (бессубъектных) предложений.

Однако и более серьезные попытки разрешить проблему в рамках статического подхода к явлениям языка и мышления оказались мало плодотворными.

Все внимание логиков и психологов при разрешении вопроса было направлено к раскрытию семантического содержания таинственного третьего лица, выступающего в безличных предложениях (нем. «es», фр. «il»). Это «лицо» — либо выражение «конкретной действительности» (Schuppe), либо «неопределенно представляемая целокупность бытия или его неопределенной части» (Überweg), либо «всеобъемлющая мысль о действительности» (Lotze), либо «неопределенная всеобщность мира восприятий» (Prantl). Из лингвистов аналогичные определения дали в последнее время Beck (согласно которому «es» выражает то место
[28]
в действительности, где происходит явление),[7] H. Corrodi («es» выражает данную ситуацию, Situations-«es»)[8] и др.

Все эти определения сходятся в том, что примышляют какое-либо абстрактное понятие (бытие, ситуация) в качестве субъекта, чем «нормализуют» безличное предложение. «Гремит» в отличие от «гром гремит» должно означать «данная ситуация гремит» или «целокупность бытия гремит» и т.д.

Возможность такого истолкования impersonalia облегчается тем, что в романо-германских языках обособленно стоит местоимение 3-го лица, по терминологии Гримма — «мнимый субъект» (Scheinsubjekt).[9] Логически же предполагаемые значения «мнимого субъекта» настолько общи, что можно незаметно поставить любое из них в любое предложение.[10] Формальное языкознание устами Th. Siebs'a осудило все подобного рода попытки.[11]

Коренную ошибку логических трактовок Siebs видит в том, что они исходят из безличного предложения с «мнимым субъектом» как изначальной формы, меж тем как данные сравнительно-исторического языкознания говорят о ее сравнительно позднем происхождении.

Так, в пределах германских языков, готский и древнеисландский знают лишь чисто глагольные Impersonalia, без местоимения. Ср. готск. rigneiþ 'дождит', дрсев. dagar ‘светает', rignir 'дождит'. Лишь в новосеверных языках (кроме исландского) безличные предложения строятся при помощи местоимения det 'оно', как в древне-, средне- и новонемецком — при помощи «es» 'оно’ (дрвн. iz, срвн. ez). Перед сравнительно-историческим языкознанием встал, как первоочередной, вопрос о происхождении «мнимого субъекта» в германских и романских языках, которому посвящено специальное исследование Brugmann'a.

К. Brugmann[12] различает двоякого рода impersonalia: 1) «свободные» или «истинные», типа нем. es regnet, лат. pluit, русск. «гремит» и т. д. и 2) «связанные»» типа нем. es scheint mir, dass... дат. accidit, ut... русск. «мне кажется, что...» и т. д. В связанном безличном предложении «es scheint mir, dass...» es имеет препаративное значение, как, скажем, местоимение «он» в фразе «он скоро приедет, наш учитель». В таких случаях, согласно Brugmann'у, местоимение
[29]
предпосылается какому-то смутному и неопределенному комплексу представлений, который уточняется впоследствии в придаточном предложении. Препаративное es еще сохраняет в начале характер указательного местоимения. Латинский язык в таких случаях допускает на ряду с id употребление hoc и illud как немецкий наравне с es еще и das (ср. дрвн. О. 5, 8, 5: ioh thaz ist mihil wuntar, thaz; срвн. Parz. den künec daz muete, daz и т. п.) Позднее es теряет свою деиктическую функцию, приобретая новые синтаксические функции. Это es «связанных impersonalia» является, как полагает Brugmann, непременным условием возникновения es, как «мнимого субъекта». Исходя из того факта, что в древних индоевропейских языках свободные impersonalia встречаются лишь без местоименного субъекта, меж тем как в «связанных» местоимение уже наличествует, Brugmann полагает, что «мнимый субъект» возник по аналогии с местоимением «связанных» конструкций. Синтаксическая же функция «мнимого субъекта» состоит в том, что он компенсирует выведение глагола на первое место в языках, где глагол нормально стоит на втором месте в предложении («das Gesetz der Spitzdeckung des Verbums»).

Продолжая эту линию формального исследования «мнимого субъекта», W. Brandenstein[13] соглашается с Brugmann'ом лишь в отношении характеристики синтаксической функции «мнимого субъекта». Что касается генезиса местоименного субъекта, то W. Brandtenstein считает неверным как предположение Brugmann'а, так и обратное, правдоподобное, но исторически недоказанное, предположение Corrodi о том, что es является первичным в истинных impersonalia и что лишь оттуда оно впоследствии проникает и в «связанные» предложения по схеме: es wogt → es wogt in den Bäumen → es wogen die Bäume.[14]

Характеристика синтаксической функции, данная Brugmann'ом, объясняет лишь, почему перед глаголом появляется другое слово; при этом, однако, остается непонятным, почему именно местоимение выполняет данную функцию. Последнее Brandenstein ставит в связь с возникшей в новых языках необходимостью постановки личного местоимения при глаголе. Таким образом, если следовать Brandenstein'y, в готских Joh. 6, 35 huggreiþ, 'голодно' или Lc. 17, 29 rignida swibla 'дождило серой' местоимение отсутствует по той же причине, что и в Mt. 5, 26 amên qiþa þus "истинно говорю тебе', т. е. в силу закономерного при синтетическом строе опускания местоимения при глаголе.

Местоимение при глаголе появляется в готском лишь в исключительных случаях как: Mt. 5, 28 aþþan ik qiþa izwis; Mt. 5, 39 iþ ik qiþa izwis, ‘но я говорю вам', где «я» подчеркнуто. В дрвн. iz, как правило, уже ставится; частой является и постановка личного местоимения при глаголе, встречающаяся начиная с древнейших текстов.

В срвн. употребление как ez в impersonalia, так и в личных местоимениях при глаголе, является повсюду правилом, за крайне незначительными исключениями.

[30]
С исследованием Brandenstein'a проблема «мнимого субъекта» перестала существовать как проблема impersonalia, будучи вовлечена в общий вопрос о развитии романо-германских языков от синтетического строя к аналитическому. Вместе с тем центр тяжести проблемы перешел на объяснение самого безличного глагола.

Опираясь на Marty, который в свое время подробно опроверг взгляд, будто es выражет какое-то неопределенное лицо, и объяснил безличное предложение как конструкцию, при которой событие мыслится само по себе, W. Brandenstein формулирует для чистых impersonalia типа pluit, es regnet следующее определение: В таких предложениях, — утверждает он — «субъект содержится в грамматическом предикате, в то время как психологический предикат отсутсутствует». Психологическое содержание этих фраз лучше всего передается словами, «дождь есть (происходит)».[15]

Brandenstein находит при этом возможность сослаться на приведенный у Beck'a пример из банту, где вместо безличного «танцуется» говорят 'танец есть' ('Tanzen ist'). Эту же мысль о доминировании значения глагола в конструкции Meyer-Lübke выражает несколько иначе: «Говорящий..., пишет он, — замечает одно лишь действие (ein blosses Tun), не заботясь о творце этого действия, или не имея возможности создать себе представление о таковом, и потому выбирает ту форму verbum finitum, которая грамматически является наиболee неопределенной».[16]

Эти и им подобные определения выгодно отличаются от логицистических тем, что в них выражается отказ от мысли придумать субъект предложения путем истолкования формы третьего лица в духе современного мышления. К тому же в них более или менее полно охватывается современная синтаксическая или стилистическая функция конструкции. Генетический вопрос, однако, остается нерешенным, без чего не понять ни залога безличного глагола, ни того, почему безличный глагол стоит в третьем лице.

Каков в самом деле залог безличного глагола?

Brandenstein, как мы видели, отождествляет безличный глагол с безличным предикативным именем, тем самым расценивая его как глагол состояния.

Ed. Hermann[17] рассматривает безличный глагол, в отличие от безличного предикативного имени, как нечто иное, чем выражение состояния, как выражение события, происшествия. Сама же форма глагола, подчас сопровождаемая дополнением (реальный субъект действия), скорее говорит о переходном характере безличного глагола.

Мысль о пережиточном характере безличной конструкции завоевывает себе все больше и больше сторонников в тех кругах буржуазных языковедов, где формализм младограмматиков не задушил способность к свежей мысли. Joh.
[31]
Erich Heyde видит в безличном глаголе переходную форму от глаголов воздействия к глаголам состояния. При таком предположении лицо безличного глагола должно было быть в свое время реальным, как в оборотах Jupiter tonat, deus pluit.[18] Hans Corrodi указывает на аналогичное развитие безличных verba sentiendi: «в основании лежит переходной глагол, обозначающий извне направленное на нас действие, в конце семантической эволюции глагол обозначает лишь следствие этого воздействия, душевное переживание».[19] W. Havers находит, что условием подобной эволюции безличных глаголов ощущения являются смены в культуре и мировоззрении.[20]

В этих высказываниях сделаны уже некоторые шаги по направлению к той трактовке, которую проблема impersonalia получила в новом учении о языке.[21]

Обратимся к анализу развития ряда безличных глаголов в немецком языке.

Тенденцию к замене безличной формы личной выявляет глагол hungern 'голодать', хотя, как отмечает H. Paul,[22] личная форма ich hungere восходит к древневерхнемецкой эпохе. В дрвн. и срвн. глагол имеет еще транзитивное значение, 'заставить голодать', 'подвергать голоду' (ср. дрвн. ni larut ir, hwaz David teta duo inan hungarta; do in hungert 'quando esuriit'; срвн. einen hungern ûf etw.)[23], связанное со значением глагола в безличном обороте — es hungert mich. В современном немецком языке глагол стал интранзитивным. На ряду с личной формой, однако, сохранилась и безличная с дифференциацией значений: mich hungert 'я голоден', 'я проголодался' и ich hungere 'я голодаю' (длительно).

Аналогичную линию развития обнаруживает и глагол dürsten.[24] Безличный глагол засвидетельствован в готск. ср. Job. 6,35 <thorn>ana gaggan-
[32]
dan (субъект в вин. над.) du mis ni huggreiþ, jah þana galaubjandan du mis ni þaurseiþ hwanhun. Безл. готск þaúrsjan этимологически можно объяснить как каузативное образование, связанное с прилаг. þaursus, нем. dürr, 'сухой' и следовательно восстанавливается в значении ‘сушить' (ср. еще нем. Darre 'сушильня', dorren 'засыхать, сохнуть'. Немец. dürsten является глаголом деноминативным, откуда -t, отсутствующее в готском глаголе.) На ряду с безличной формой es dürstet mich в немецком появилась и личная ich dürste с семантической дифференциацией аналогично hungern; интранз. dürsten в более общем значении 'жаждать, претерпевать жажду' (ср. у Гете: so weiss der Magen recht gut, wenn er hungert und dürstet), безличное mich dürstet в значении, 'мне хочется пить'.[25]

В обоих случаях, следовательно, семантическая дифференциация осложняет переход от безличной формы к личной, создавая дополнительные основания для существования одной формы рядом с другой.

Интересный пример семантической дифференциации другого типа представляет собой срвн. bresten, наличествовавшее в языке одновременно и в личной и в безличной форме. В основной форме глагол означает 'ломаться, лопаться, разрываться' (ндл. barsten, агс. berstan, англ. to burst, нвн. bersten), ср. срвн. die sper man dô bresten sach; als die riemen (щита) brasten, а также 'внезапно вломиться' ûf die vînde bresten. В безличной форме глагол означает 'недоставать, нехватать': mir (ge)-bristet dës; равно и о 'потере сил и сознания': so möhte mir vor angsten gebresten.[26] Безличная конструкция служит здесь, следовательно, живым способом для образования глагола в абстрактном значении, глагола ощущения.

Gebrechen в новонемецком соответствует по значению срвн. безличному глаголу. Первично es gebricht означало по связи с brechen 'быть обломанным; иметь потерю вследствии этого'.[27]

Возникновение личной конструкции в значении «недоставать» (в срвн. рядом с mir gebricht eines dinges или an einem dinge встречается уже mir gebricht ein dinc; у Лютера рядом с auf dass nicht uns und euch gebreche и da es an Wein gebrach наличествует и личное da nun Geld gebrach) в данном случае оказалось возможным благодаря различию gebrechen и brechen.

В срвн. глаголе zogen безличная форма также использована в целях семантической дифференциации. Обычное значение срвн. zogen дрвн-zogon
[33]
'водить, тянуть, ездить; медлить, замедлить' (откуда новон. zögern). В безличной конструкции глагол имеет значение — 'спешить' ср. den boten zogete sêre ze lande 'послы спешили сильно (букв. больно) в страну' zoget iuwer 'спешите'.[28]

Аналогичное использование безличной формы мы имеем и в срвн., гл. belangen. В личной конструкции глагол имеет значение: 'доставать, достигать, хватать, распространяться', в безличной: 'желать, хотеть' mir belanget 'я хочу, тоскую'. В этом же значении употреблялись и глаголы erlangen, gelangen. Лишь в новонемецком, где verlangen специализировалось во втором значении, появляется возможность для перехода к личной конструкции. Глагол gelingen, как указывает H. Paul, был безличным еще в дрвн. и срвн.[29]

Для выражения ощущения часто используется также безличная форма существительного глагола: срвн. sin, нвн. sein ср. срвн. mir ist sanfte, liebe, gâch ('я спешу'), нвн. mir ist wohl, übel.

Использование безличной конструкции для образования глаголов ощущения этимологически обнаруживается и на примерах других глаголов. Так, например, безличный глагол нвн. verdriessen, срвн. bedriezen, verdriezen, erdriezen, получил свое значение от переходного глагола со значением 'тяготить, обременять, перегружать', ср. готск. us-þriutan 'быть в тягость'. Исчезновение первичного значения сделало возможным появление рядом с безличной и личной формы, в срвн. еще редкой (ср. das volk verdrôsz das he nicht ein wieb nam).[30] Подобного же происхождения срвн. глагол с аналогичным значением beviln. Встречающийся еше в XV и XVI в., но чаще употреблявшийся в рыцарской поэзии, гл. beviln имеет прозрачную семантику; mich bevilt eines dinges или лично ein dinc означало 'этого с меня чересчур много', 'это досаждает мне'. Гл. reuen, срвн. riuwen 'раскаиваться', видимо, также получил свое значение глагола ощущения в безличной форме. Раннее значение 'испытывать боль'[31] еще живет в швейцарском диалекте: wie mich die Mutter reuet 'как печалит меня (смерть) матери'. Ср. также агс. hréowan, 'досадить, озлобить', дрсев. hryggva 'печалить'. И в данном случае возникновение личной формы рядом с безличной оказалось возможным благодаря утере этимологических связей.

[34]
Можно привести еще ряд примеров использования безличной формы для выражения понятий 'рока, судьбы'. В таком использовании можно найти глаголы kommen, stehen, gehen, sein и др., ср. нвн. es steht mir gut 'дело обстоит хорошо', южнонем. диал. в том же знач. das geht mir gut, срвн. wie stêt ez ‘как обстоят дела', Nib. wi ez umbe Kriemhilde stât, Parz. sus stêt ez umben grâl. Безл. sîn в том же смысле Berth. alsô ist dem ketzer, 'так обстоит дело с еретиком'; безл. kommen в срвн. означало 'случиться, происходить': wie kumet es umbe dich, Nib. es ist uns übele komen.

Приведенные примеры показывают, что позднейшее развитие использует различие между личной и безличной конструкцией как для создания новых глаголов ощущения и судьбы, так и для выражения отдельных оттенков мысли, исследование которых могло бы явиться предметом специального исследования. Лишь в меру отпадения и потери этих специфических значений возможен переход от безличной конструкции к личной. Этим и объясняется непоследовательность и крайне слабое проявление тенденции безличных оборотов к исчезновению во многих высоко развитых языках.[32]

Deutschbein не учел того, что, раз возникнув, безличная конструкция проделывает сложный путь развития. Сущность безличного предложения и ее отношение к «нормальной» номинативной форме могут быть раскрыты не в связи с отдельными случаями исчезновения тех или иных безличных оборотов в позднюю эпоху, а только лишь путем исследования генезиса этой конструкции.

Из числа германских языков, древнесеверный наиболее богато использовал возможности развития безличных глаголов.[33] A. Heusler распределяет эти глаголы в пять групп: 1) глаголы ощущения (seelische Vorgänge): þykkir mer 'мне кажется', mér bregþr viþ 'меня волнует', syfiar mik 'меня
[35]
клонит ко сну'; 2) глаголы, выражающие явления природы: rignir 'дождь идет' букв. 'дождит', várar ‘наступает весна'; 3) глаголы судьбы (Schicksalsäusserungen): suá bersk at 'так случается', gefr þeim byr букв. 'дает им попутный ветер', т. е. 'попутный ветер начинает им дуть'; 4) подлежащее известно, но заменяется безличным глаголом: Flosi hjó á hálsinn, svá at tók af hǫfuđit 'Ф. ударил в шею, так что голову оторвало', þar heitir nú Ódinsey '(место, страна) называется сейчас О.'; 5) безличные глаголы, которым в немецком соответствуют обороты с неопределенным местоимением man: skal hann drepa 'пусть его убьют', heyrđi um allan herinn 'слышали во всем войске'.

Наличие всех этих групп не случайно, они вытекают из особенностей той стадии мышления, на которой возникла безличная форма предложения. Безличная конструкция, так же как и номинативная, связана, как мы это увидим, в своем возникновении с осознанием субъекта как субстанции. Об этом свидетельствует, помимо всего, употребление падежей дательного и творительного в безличных предложениях для выражения субъекта. Эти падежи, входящие, по определению Th. Rumpel'я,[34] в группу дательных, характерны тем, что «имеют существенное отношение как к субъекту, так и предикату». Другими словами, это падежи второго субъекта в предложении, с необходимостью предполагающие наличие первого, главного, субъекта в именительном падеже.[35]

Безличные предложения с субъектом в дательном или творительном падеже отражают колебания первобытного ума при определении реальной субстанции выражаемого глаголом действия или состояния. Субъект выделяется с оглядкой на другой, основной и вместе с тем внешний, не обозначенный в предложении субъект. Эта-то особенность и сделала возможным использование безличной конструкции в позднейшем и для преднамеренного выражения неопределенного субъекта (группа 5-я, являющаяся согласно Heusler'y на ряду с 3-й группой, особенно характерной для древне-северного). Наличие других групп impersonalia показывает, что явления природы, душевные переживания и проявления случая, рока и т. д. рас-
[36]
сматриваются на этой стадии как результат воздействия извне. На поздних ступенях развития форма безличного глагола не обладает единой синтаксической функцией. Это средство создания новых глаголов ощущения и судьбы; это вместе с тем средство выражения добавочных семантических оттенков (например, систематичности переживания в ранее приведенных ich hungere и mich hungert или степени участия воли в русск. «я хочу» и «мне хочется» и т. д.); в ряде случаев это еще средство выражения процесса, где «субъект содержится в самом предикате» («гром гремит» в отличие от «гремит» тавтологично). К моменту же своего возникновения безличная конструкция функционально едина: она служит для выражения ситуации, в которой субъект, по нормам мышления того времени, либо непосредственно не дан, либо дан лишь как второй, второстепенный субъект, причем сознание необходимо уже предполагает наличие в каждом акте мышления номинативного субъекта.

В безличной конструкции даны в зародыше различные анимистические и культовые представления. В применении к аналогу безличных глаголов в грузинском языке, так называемому объектному строю, это прекрасно выявляет Н. Я. Марр в «Verba Impersonalia, defectiva, substantiva und auxilaria». «Естественно, — пишет он, что основы глаголов, спрягаемых согласно объективной конструкции, являются собственно именами, что они первично в зависимости от мировоззрения тех времен являются тотемами или духами и объектами культа различного рода...».[36]

Возвращаясь к исходному пункту главы, мы можем отметить, что Deutschbein ошибся, считая безличные предложения остатком дономинативного строя. Безличные глаголы, как мы видели, «на самом деле личны ... при учете стадии их возникновения» (Н. Я. Марр). Однако этим нисколько не умаляется значение безличных предложений для нашей проблемы, ибо
[37]
всеми своими нитями они тянут нас к начальным эпохам возникновения номинативного строя, указывая на сравнительно позднее зарождение последнего и освещая отдельные стороны и условия его возникновения.[37]

Retour au sommaire