[43]

«В других языках, особенно, повидимому, малокультурных народов, найдется немало... общих категорий, в аспекте которых они привыкли воспринимать действительность. Все это, конечно, требует конкретного исследования этих языков с изъятием всякой призмы как родного языка исследователя, так и вообще языков с традиционной грамматикой...».                             Л. В. Щерба, «Очередные задачи языкознания».

Об эргативной конструкции писалось немало, но без должного внимания к специфическим чертам этого грамматического явления. «Призма» традиционной грамматики мешала исследователям разглядеть исключительное своеобразие данной синтаксической фигуры. На первых порах языковеды заведомо пренебрегали ее особенностями и всячески стремились целиком и без остатка свести ее к привычным нормам традиционного номинативного предложения. Но отклонения конструкции были слишком велики для того, чтобы такая точка зрения могла удержаться.

В конце концов, за конструкцией было признано самостоятельное значение. Это, однако, далеко еще не означало реального осознания места и значения конструкции в сложной цепи стадиально-исторического развития предложения. Пагубное влияние «призмы» еще долго сказывалось на работах исследователей и во многом продолжает сказываться и сейчас.

«Иррациональное» содержание структуры, не сводимой к предложению обычного типа, дало основание рассматривать ее как пережиток древних эпох языкотворчества. Это было бы значительным шагом  вперед,   если бы, однако, само понятие пережитка не оказалось слишком расплывчатым и неопределенным, что неминуемо вело к новым недоумениям и ошибкам. Пережиток обычно представляют себе как чужеродное тело, чудом сохранившееся в неприкосновенном виде и механически перене­сенное из древних эпох в организм современной речи. Между тем таких механических пережитков в природе языка нет и быть не может. Анализ строя с целью обнаружения пережитков составляет поэтому лишь ближайшую, а не конечную задачу исследования. На деле любой пережиток, как бы резко ни ощущалась его дисгармония с общей структурой языка, как-то приспособился к новой системе и органически врос в нее, будучи осложнён в процессе развития новыми функциями,   отсутствовавшими в нем ранее. Такое частичное переосмысление могло, естественно, иметь место лишь после того, как из содержания древнего явления окончательно испарилось все то, что в корне противоречило новым отношениям и никак не уживалось с ними. Таким образом, каждый пережиток является таковым лишь в  известных пределах. Прежде  чем  рассматривать его как достояние древности, необходимо произвести над ним своего рода вычитание и сложение:   нужно снять с него позднейшие исторические напластования и восстановить его древнюю семантику в части, которая неминуемо должна была отмереть с переходом к новому строю. Без этого над исследованием всегда будет висеть угроза потери правильной исторической перспективы.
[44]
Прямое отождествление пережитка с его древним прототипом, который еще только должен быть воссоздан в сложных путях исторической реконструкции, неминуемо ведет к модернизации древних эпох и одновременно архаизации современных языков, в которых отмечается существование подобных пережитков. Последнее тем более опасно, что, независимо от воли исследователя, принимает характер третирования народностей, говорящих на этих языках, как «первобытных» и «умственно отсталых» и неизбежно сливается с грязным и реакционным потоком шовинизма и расистской клеветы[1].

В приложении к эргативной проблеме сказанное выше означает, что необходимо принципиально отличать эргативную конструкцию, как она представлена в яфетических языках Кавказа, баскском и т. д., от ее пред­шественника — эргативного предложения первобытных языков. Эргативная конструкция содержит лишь как-бы «намек» на древнее, но не совпадает с  ним. Она результат снятия и  переосмысления  древних  синтаксических отношений, с которыми никак отождествляться не может. По этому поводу мне довелось в свое время писать: «Не следует смешивать ту или иную конструкцию со строем предложения. Решающим поворотом от эргативного строя к номинативному является образование причастий, прилагательных и т. д. Поскольку яфетические языки Северного Кавказа уже обладают формой страдательного причастия, они стоят по эту сторону грани, и эргативная конструкция является в них пережитком»[2]. В ту пору речь шла о первом, весьма приближенном, выявлении отдельных признаков, которые позволили бы грубо определить, с языком какого строя мы имеем дело. В качестве периферийных показателей номинативного строя были вскрыты страдательные  причастия   и прилагательные, имеющие весьма опосредствованное отношение к предикативным и субъектно-объектным   отношениям. В настоящее время есть возможность прямее определить различие между действительно архаической эргативной структурой предложения и пережиточной эргативной конструкцией. Эта возможность возникла благодаря научной разработке языка австралийского племени аранта, в котором архаическое эргативное предложение является живой нормой.

Обратимся к фактам этого языка, чьи носители еще совсем недавно находились на уровне материальной культуры палеолита, а теперь почти полностью вымерли под тлетворным уничтожающим влиянием капиталистической колонизации. Как будет показано дальше, в аранта отсутствует привычная нам категория глагола. Однако неправильно было бы вместе с Соммерфельтом[3] утверждать, что в аранта вообще нет частей речи. В этом языке имеются, по крайней мере, три части речи: имена предметно-качественные (или просто «имена»), имена предикативные (или, как мы условимся их называть, предикативы) и местоимения. В стадиально-типологическом плане можно утверждать, что предметно-качественное имя является предшественником наших существительных и прилагательных, а предикатив — как бы «праглаголом», родоначальником позднейших глаголов и причастий.

В структуре предикатива нас прежде всего поражает отсутствие лексической дифференциации переходных и непереходных значений. Так; например, предикатив eramа означает «видеть» и «появляться в поле зрения, показываться, становиться»; jirama «не видеть» и «исчезать из поля
[45]
зрения, пропадать»; inkama «носить, приносить, давать» и «уходить, удаляться», intama «лежать» и «класть, оставлять (для кого-то) лежать, отдавать»; injima «поднимать» и «подниматься в гору, согреваться».

Легкие переходы от одного значения к другому в аранта непосредственно вытекают из образной семантики предикатива, который структурно весьма близок к имени (и местоимению). Ср. tuma «бить, убивать» и atua «человек», собств. «мужчина-охотник»; erama «видеть, появляться в поле зрения, становиться» и era «он (видимый)»; inkama «носить, удаляться» и inka «нога (ступня), след ноги»; intjima «поднимать, подниматься в гору, согреваться» и ntjia «пот»; imbuma «оставлять, покидать» и imba «пустая оболочка, кокон, покинутый его обитателем».

Несмотря на лексическую нерасчлененность переходных и непереходных значений, все же в общем контексте предложения всегда легко отличить одно значение от другого. Опорой для этого служит развитая система падежей. В качестве падежа действующего лица при переходных предикативах в аранта служит эргативный падеж, оформленный окончанием  -lа. Что касается падежа объекта, то он выражен по-разному у имен активного и пассивного класса. У пассивных имен падеж объекта совпадает с падежом субъекта при непереходных предикативах и внешне выражен нулевой формой, вследствие чего может быть обозначен как неоформленный или абсолютный падеж (casus indefinitus). В активном классе, куда входят имена лиц и персонажей тотемистической мифологии, а также личные местоимения и, иногда, названия орудий, эти падежи разграничены. В роли падежа субъекта при непереходных предикативах здесь так же, как и у имен пассивного класса, функционирует нулевой или неоформленный падеж, а роль падежа объекта выполняет специальный объектный падеж с окончанием -nа. Соответственно получаем следующие типы предложений в аранта:

Непереходные предложения

Ilta mbuma «шалаш горит» (ilta «шалаш» стоит здесь в неоформленном падеже, а предикатив mbuma имеет непереходное значение).

Atua labilama «мужчина долго идет» (atua «мужчина-охотник» в неоформленном падеже, и, соответственно, предикатив labilama, образованный путем удвоения от (i)lama «ходить» имеет непереходное значение).

Переходные предложения

Urala ilta «огонь шалаш жжет, сжигает» (ura «огонь» — в эргативном падеже, ilta «шалаш» в неоформленном и предикатив mbuma в переходном значении).

Urala worrana mbuma «огонь мальчика жжет» (ura «огонь» снова в эргативном падеже, worra «мальчик» в объектном падеже и mbuma снова в переходном значении).

Atuala arana labilama «мужчина серого кенгуру топчет» (atula «мужчина» в эргативном падеже, ara «серый кенгуру» — речь идет о мифологическом лице — в объектном падеже класса лиц, и предикатив labilama в переходном значении «топтать»).

В реальном контексте предложения, следовательно, предикатив всегда однозначно обнаруживает то переходное, то непереходное значение, в зависимости от окружающих падежей. Вместе с тем, однако, эти значения, как будет показано в дальнейшем, заметно отличаются по своему содержанию от соответствующих категорий в типологически более развитых языках. Как в переходных, так и в непереходных предикативах проявляется поразительное на наш взгляд равнодушие к дополнительным оттенкам мысли, строго обязательным в наших языках.

Рассмотрим сначала переходные предикативы.
[46]
Предикатив (i)lama с переходным значением «ходить по, топтать» обнаруживает в переходной позиции и другое значение — «делать»; mbuma в переходном значении значит не только «жечь, сжигать», но и «зажигать, разводить огонь»; imbuma «покидать, оставлять» значит еще и «не трогать, дать возможность уйти»; indama «класть» значит еще и «оставлять нечто лежать, отдавать» и т. д.

Каким образом связаны между собой эти пары значений? Воспользовавшись терминологией известного грузинского языковеда А. Г. Шанидзе, мы можем сказать, что языку аранта совершенно чужда еще категория контакта[4]. Предикатив в этом языке не делает различия между иммедиатной и медиатной переходностью. Иначе говоря, предикатив не содержит здесь никаких указаний относительно того, является ли   воздействие субъекта на объект непосредственным и полным или же субъект ограничивается косвенным и частичным воздействием и, будь то путем приказания и понуждения, будь то путем увещевания и побуждения, либо путем еще прямого попустительства, перекладывает на объект осуществление желательного действия. В самом деле. Активность субъекта предполагает два момента: момент  инициативы и побуждения к действию и момент непосредственного выполнения действия. Оба момента могут быть сосредоточены в субъекте, и тогда перед нами иммедиат, как выражение абсолютной активности субъекта. Но эти моменты могут и поляризоваться и тогда субъект как бы отказывается от части своих прерогатив в пользу субъекта и, сохраняя за собой одну лишь инициативу действия, предоставляет самому объекту довести действие до конца. Это — случай медиата. Не различая эти нюансы, аранта говорят «worrala ilorra imbuka как в смысле «мальчик оставил белую ящерицу (ilorra), ушел от нее», так и в смысле «мальчик оставил белую ящерицу нетронутой, дал ей уйти». Так в предикате imbuma совмещаются переходные значения «покинуть, уйти» (иммедиат) и «не трогать, дать уйти» (медиат).

Сходным образом обстоит дело и с другими, упомянутыми ранее, предикативами. (i)lama «ходить» в переходной позиции значит «ходить по (чему или кому-либо), топтать» и «заставить что-либо выйти, сделать». В  скобках будь сказано, это совпадение значений «ходить» и «делать» в одном предикативе способно пролить свет на давно открытый сравнительной грамматикой и до сих пор остававшийся неразъясненным факт тождества i- в качестве форманта каузативных глаголов и основы глагола «ходить» в индоевропейских языках. «Делать» это, первоначально, медиатное образование в значении «заставить ходить» и, поскольку аранта не делают разницы между медиатным и иммедиатным значением, то непереходное atua lama «мужчина (охотник) идет» может в переходной пози­ции получить фактитивное значение «совершить обряд обрезания», собственно, «сделать кого-либо взрослым мужчиной (-охотником)», «заставить посвящаемого отныне ходить мужчиной-охотником». Аналогично и mbuma «гореть» получает в функции переходного предикатива, наряду с иммедиатным значением «жечь, обжигать», еще и медиатное «разводить огонь, зажигать,  сделать так, чтобы нечто горело». Несколько сложнее обстоит дело с предикативом intama, пйата «лежать», переходно «класть», «оставить лежать» и «отдать». Значение «класть» относится к значению «оставить лежать» как иммедиат к медиату,  «оставить лежать»  значит проявить свою волю в отношении вещи чисто отрицательно; вещь лежит сама по себе,  я сознательно не трогаю ее, оставляю  ее нетронутой. Из значения «оставлять вещь нетронутой» отпочковывается значение «оставить ее лежать для кого-нибудь, не трогать, отказаться  от нее в чью-либо пользу, отдавать». Последнее значение «отдавать» отличается от простого медиатного значения «оставить лежать» только тем, что здесь к действию присоединяется новое лицо в качестве косвенного объекта.
[47]
Впрочем в аранта этот дополнительный, косвенный объект выражается не особым падежом, а уже известным нам объектным падежом на -na: jingana ndai «мне дай», где «мне» = «меня», букв, «меня дай».

Отсутствие второго падежа объекта в аранта имеет прямое отношение к нашей теме и выявляет новые черты в структуре переходного значения в этом языке. Объектный падеж имен активного класса используется здесь одновременно и как винительный и как дательный падеж. Ср.ata kngeiana kwatja ndama «я даю воду (моему) отцу», где ata — эргативная форма местоимения «я», kngeiana—форма объектного падежа от kngeia «отец и kwatja «вода» — в неоформленном падеже объекта имен пассивного класса, и ata katjiana tuma «я бью ребенка» (katjiana—объектный падеж от katjia «ребенок»); urala jingana mbuma «огонь меня обжигает» и atua jingana pitjika «человек ко мне пришел» и т. д.

Конечно, как падеж, присущий только именам активного класса, объектный падеж на -nа содержит некий элемент личной активности, но это еще не дает нам оснований для отождествления этого падежа с дательным, как это делает Кемпе[5]. Штрелов-сын гораздо тоньше определяет этот падеж, как соответствующий одновременно и винительному и дательному в европейских языках[6].

Грамматический параллелизм объектного падежа активных имен на -nа и неоформленного объектного падежа пассивных имен доказывается такими сопоставлениями, как ata katjiana tuma «я бью ребенка» и ata potta tuma «я бью скалу», arala atuna erama «кенгуру человека видит» и atula ara erama «человек кенгуру видит». Как указывает Штрелов-сын, иногда окончание -nа может вообще быть опущено, напр. Ata atua erama «я (эрг.) вижу человека (или людей)»[7].

Особенно наглядно грамматический параллелизм объектного падежа на -nа и неоформленного падежа в роли объекта проявляется при обращении субъектного сочетания с паратаксисом целого и части в объектное. В предложении типа tnata jinga jatuma букв, «живот-я-тяжелит» в смысле «мне давит в животе» оба субъекта jinga «я» и tnata «живот» стоят в неоформленном падеже. При обращении оборота в объектный местоимение jinga «я» получает окончание -nа, а tnata «живот» остается в неоформленном падеже Str. II, 54 jingana tnata jatutjalaka букв, «меня— живот—стало давить». Если бы вместо активного имени (или личного местоименения, как в нашем примере) стояло пассивное.то при объектном построении фразы оба падежа остались бы в неоформленном падеже, ср. Str. I, 22 eratara apma kaputa urkialela loltaraka, букв, «они оба змею голову копьем придавили», т. е. «змее, её голову», где и обозначение целого арта «змея» и обозначение части kaputa «голова» в неоформленном падеже. Было бы непоследовательно признать паратаксис части и целого в непереходном сочетании активного имени с пассивным и отрицать таковой в аналогичном сочетании с переходным предикативом.

Самый паратаксис целого и части в объектном сочетании является следствием того же архаического синкретизма падежей объекта. Австралиец говорит .«змею голову», там, где мы предпочитаем оборот с разными падежами «змее голову». Мы испытываем чувство неловкости от лoгической несоразмерности паратактической конструкции, и то обстоятельство, что уже древнейшие индоевропейские языки устранили этот паратаксис или обезвредили его, превратив объектный падеж части в специфический падеж отношения (casus relationis), показывает, что такое же чувство испытывали уже, скажем, греки гомеровского периода. Но для аранта это живая норма речевого поведения и мышления. «Змея придавлена копьем к земле»,—придавлена, собственно говоря, не вся змея, а только ее голо-
[48]
ва, предикат «придавленности» относится к целому не непосредственно, а через посредство части. Но аранта не соблюдают должную логическую и грамматическую перспективу, уравнивая оба падежа. Нам кажется чудовищным оборот: «видел ноги, собаку» в смысле «видел следы ног собаки», но именно так выражается австралиец Ar. 90 inga gnoilya eritjika.

Сказанное о паратаксисе целого и части относится mutatis mutandis и к другим видам паратаксиса объектных падежей. Приведем лишь один пример. Вместо «убил (или «побил»—«бить» и «убивать» в аранта не различаются) его насмерть» аранта говорят erina erilkna tuka «побил его мертвого», где era «он» — в объектном падеже имен активного класса, а erilkna «мертвец, предок» — в абсолютном падеже объекта пассивных имен. То, что разыгрывалось раньше в пространственной сфере, повторяется теперь в сфере временных отношений. Австралиец как бы предупреждает события, сополагая объект до и во время воздействия с объектом как результатом действия. Пожалуй, еще резче это несоответствие ощущается в сходном непереходном обороте Ar. 377 erilkna arragutja illuma, что Спенсер и Гиллен переводят смягченно the old woman is ready to die, she dies, в оригинале грубее «мертвец женщина умирает».

Возвращаясь к характеристике переходного предикатива в аранта, мы можем теперь несколько точнее определить границы его полисемантизма. Раньше было отмечено, что в этом языке еще совершенно не различаются иммедиатные и медиатные предикаты. Теперь мы можем сказать, что это — лишь одно из проявлений того, что следует называть синкретизмом прямой и косвенной переходности. В сфере категории контакта речь шла, собственно говоря, о степени активности субъекта и, соответственно, пассивности объекта. Прямую переходность в сфере контакта мы находили в случаях, когда субъект концентрирует в своих руках полную меру активности и, не ограничиваясь проявлением одной инициативы, берет на себя и чисто исполнительные функции. Косвенной же мы называли переходность в тех случаях, когда субъект предпочитает добиться результата путем переложения исполнения на объект. Теперь следует расширить прежнее определение, включив в него синкретизм прямой и косвенной переходности, проявляющийся в области пространственных и временных отношений. В плане пространственном речь идет о масштабах охвата объекта переходным действием. Прямым является здесь такое переходное действие, которое поражает предмет в полном объеме, а косвенным — действие, которое, будучи направлено на объект в целом, поражает лишь часть его. В плане временном различия касаются отношений предиката к объекту, меняющемуся под воздействием субъекта. Прямым в этом случае будет переходное действие в его отношении к объекту до наступления и завершения этого изменения и, соответственно, косвенным — отношение предиката к объекту по завершении выражаемого предикатом действия. Говоря, что язык аранта не делает различия между прямой и косвенной переходностью, мы, следовательно, утверждаем, что все указанные противоположения не находят в строе этого языка адекватного выражения.

В нашем изложении в центре внимания стояли переходные предикативы, к которым относятся, прежде всего, и выявленные выше особенности. Но в известной мере эти особенности являются достоянием не только переходных предикативов, но и непереходных. Синкретизм прямого и косвенного отношения переходного предиката к объекту находит себе параллель в аналогичных отношениях непереходного предиката к субъекту. Выше уже приводились примеры паратаксиса части и целого в субъекте типа tnata jinga jatuma «живот-я-тяжелит» в смысле «мне давит_ч живот» и паратаксиса субъекта в состоянии до и после завершения действия типа erilkna aragutja iluma «мертвец женщина умирает». Добавим, что специфический синкретизм отражается и в лексической структуре непереходного предикатива. Сочетание jinga lama значит в аранта и «я иду» и «я ша-
[49]
таюсь»[8]. В языках стадиально более позднего строя эти значения, где в одном случае речь идет о движении, присущем всему телу непосредственно, а в другом — о движении, присущем телу через посредство его части (-ног), разграничены при помощи разных лексем.

Обратимся к итогам. Мы видели, как весь строй предикатива в аранта пронизан одной, многообразно проявляющейся, особенностью, — синкретизмом прямой и косвенной предикативности. Этот синкретизм предполагает эргативную схему падежей при отсутствии лексического расчленения переходных и непереходных предикативов. Все эти черты, неразрывно связанные со структурой нерасчлененного первобытного образа-понятия, составляют, так сказать, синтаксический минимум живого, актуально данного, эргативного предложения. Там, где эти признаки отсутствуют и архаический полисемантизм устранен, там нет и эргативного предложения, там в «лучшем» случае имеются лишь реликтовые остатки этого строя.

Достаточно теперь и беглого взгляда на строй баскского языка или яфетических языков Кавказа или даже палеоазиатских языков, чтобы убедиться, что эргативный строй для них это давно пройденный этап раз­вития. Лексическая дифференциация переходных и непереходных преди­кативов, наличие особых разрядов фактитивных и нефактитивных переходных глаголов, развитая система падежей с падежами косвенного объек­та (дательным) и косвенного субъекта (орудийным) и многие другие явления свидетельствуют здесь о проделанном развитии. Устранение парата­ксиса целого и части, как и паратаксиса внешнего объекта и результата действия, и разложение синкретизма в области отношений контакта низ­вело в этих языках старую схему эргативного предложения до уровня формальной «конструкции» или «оборота», в том специфическом понимании этих терминов, которое имеют в виду, когда говорят о конструкции accusativus cum infinitivo или абсолютной партиципиальной конструк­ции в индоевропейских языках. О «конструкции» обычно говорят, когда старое синтаксическое сочетание продолжает оставаться внешне неизменным, хотя в действительности оно «выветривается» и содержание его меняется. Развитие осуществляется в таком случае не путем решительной замены старых многозначных форм более однозначными новыми, а половинчатым методом «наложения заплат» на старую одежду, ставшую не в пору подросшей способности суждения. Старая форма сохраняется, но ее двусмысленность ограничивается путем постановки новых форм рядом со старой. Такой «выветрившейся» формой и является эргативная конструкция в языках типологически позднего строя. Это такой же рудимент архаического эргативного строя, как и конструкции с двойным винительным целого и части или двойным винительным внешнего объекта и  результата в индоевропейских языках.