Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Н. КАРИНСКИЙ : «За историзм в науке о языке», Революция и язык, № 1, 1931, стр. 33-39.
[33] Историческое изучение языковых явлений, исследование языка в его динамике, претерпевает кризис, и это в большой степени зависит от того, что господствующая школа на Западе предпочитает изучение синхронистическое диахронистнчсскому, нередко при этом противопоставляя эти методы. Неосновательно опорочена значимость письменных источников и роль изучения этих источников, а роль изучения живых говоров в построении истории языка определяется противоречиво разными языковедческими школами. Только на основе материалистического метода возможны правильное уяснение исторического процесса и правильная оценка источников, возможен выход из создавшегося положения. Наши диалектологи ограничивались обычно собиранием диалектологического материала, его классификацией по грамматическим категориям и его территориальной классификацией (лингвистическая география). Русский современный язык в диалектологических работах изучался по преимуществу статически. Перед нами встает вопрос об изучении русских диалектов в их динамике, об изучении характера их изменений в переживаемую нами эпоху, о соотношении языковых изменений с условиями экономической жизни населения. И этот вопрос поставлен мною не только в отношении семантики и словаря (что казалось естественным), но также в отношении форетики и морфологии. Исследования в этой области привели меня к следующим выводам. Самые разнообразные говоры: и связанные с территорией говоры масс, и говоры внутри культурных центров, и говоры внутри каждого населенного пункта находятся во взаимодействии, в результате чего получаются новые говоры. Это смешение (языковая борьба) диалектов находится в зависимости от взаимоотношений социально-производственных групп населения. Тверские кузнецы Васильевской округи сохраняют в продолжение 300 лет цоканье и оканье, окаймленные акающими говорами с трех сторон. Их производство требует подготовленных работниц в кузницу, и они брали их почти исключительно из своего цокающего кузнечного района. Характер производства заставляет эту группу замыкаться даже в отношении подбора работниц семьи. Отсюда языковой консерватизм (слабое смешение с окрестными говорами). Ярко смешанные говоры Оршанского района (также под Тверью) делятся на 2 группы: Романовскую, особенно смешанную, с большим числом редуцированных гласных (мыжыки, кызницы), и Бели-кушальскую со значительным сохранением окающего наследства. Какая же причина столь осязательной разницы соседних говоров населения, не отделенного ни особым типом производства, ни какими-либо другими резкими отличиями? Ключ — в крепостном праве. Бели-кушальские — старинное село, включавшееся в значительное крепостное хозяйство, в котором разрешалось заключать браки внутри этого хозяйства, не выпуская работниц из имения и не делая затрат на покупку новых работниц. Романово — село, принадлежавшее трем помещикам, по 3-5 дворов каждому. Здесь приходилось покупать сноху-работницу в семью, ориентируясь на большой район, где дешевле продадут. Таким образом отличия в этих говорах определяются экономическими условиями крупного или мелкого крепостного хозяйства. Различие в языке полов в Борках под Рязанью определяется также различием. хозяйственного положения производственных групп, к которым принадлежат мужчины и женщины. Женщины кроме домашней работы — в большом числе [34] кружевницы и следовательно, имея тесное общение при коллективной работе, разобщены с группой мужчин больше, чем во многих других деревнях. Большая часть мужчин на заработках на станции, пристани и пр. Язык женщин сохраняет остатки древнего говора. Язык мужчин представляет оригинальное смешение говора своего родного села с определенными группами языка города Рязани и с примесью некоторых отличительных и устойчивых особенностей окрестных деревень: язык мужчин Борок — это говор окрестного полупролетариата, представляющий соединение элементов говора города Рязани и говоров той округи, из населения которой организуются подгородные рабочие. Говор крестьянина Б. 42 л., деревни Высотино под Устюжиной больше напоминает язык женщин, чем язык мужчин. Б., в противоположность другим крестьянам, сидит дома и мнет глину, а жена его (разбитная бабенка) ездит по ярмаркам, как мужчины деревни, сбывая продукты производства. На мужском говоре деревни Высотино отразились элементы городского говора и прежде всего редукция гласных, женщины сохраняют в более значительной степени оканье. Крестьянин Б. сохраняет традицию окающего говора, как женщины. В 1903 г. крестьяне-ткачи — кустари в деревне Ванилово в Бронницкой округе (почти поголовно принадлежавшие к бедняцкой части населения) возбуждали сплошные насмешки окрестного населения своим говором («там не бают, по собацьи лают»): сильное аканье с растяжением многих неударяемых гласных, цоканье и пр. В 1929 г. картина уже иная: деревня Вавилово в отношении говора оказалась передовой, и элементы литературного языка вытеснили старину так, что изменение языка перешло возрастное обычное изменение. Крестьяне уже в зрелых годах в известной мере переучивались и изменяли свой язык. Причина: построилась фабрика, и крестьяне-кустари стали рабочими, а деревня превратилась в рабочий поселок. Я не буду останавливаться на других примерах. Я взял только иллюстративно некоторые факты из своих наблюдений. Взаимодействие и борьба разных производственных групп населения привели к тому, что русские говоры, которые мне приходилось наблюдать, являются смешанными. В результате смешения образуются новые говоры, и этот процесс идет не к разделению диалектов, а к их сближению на всей русской диалектологической территории. Путем указанного процесса несомненно образуется «койнэ», общие черты которого (например, редукция гласных в фонетике, ряд слов, употребляемых на производстве, слова городской культуры с соответствующей семантикой, элементы синтаксической литературной речи и многое другое) можно уже наметить, следя за динамикой современных языковых изменений. Сходные положения получены в результате изучения истории русского языка. Процесс изменений здесь тот же самый. У историков русского языка старой школы был неправильный взгляд на памятники, как источники для построения науки. Памятники являлись в руках исследователя мертвецами, сохраняющими указания на орфографические и языковые явления. Памятник до пользования им в качестве источника истории языка не обследовался в достаточной мере как живой свидетель старины, и не поднимался например вопрос, из какой социальной среды он вышел, кто писал его текст, рисовал его орнаменты и пр. Мало интересовались при самой выборке лингвистического материала, из текста . какого почерка выписываются данные. Я не буду голословен: работы наших выдающихся лингвистов, академика Фортунатова, Шахматова и даже А. И. Соболевского, содержат обычно цитаты из памятников в их целом, а не из мест памятников, исполненных отдельными писцами. Для доказательства приводятся факты как будто из двух-трех источников, а они, оказывается, писаны одним и тем же писцом; цитируются рукописи как таковые в их целостности, а они содержат в разных почерках неоднородный язык. На сопоставлениях А. И. Соболевского это отразилось незначительно, так как выдающийся исследователь ограничивался самыми общими замечаниями о распространении той или иной черты по памятникам, а громадный извлеченный им материал способен был корректировать недочет его метода. Другое дело, когда ставились вопросы, выходившие из рамок собирания и классификации материала установившимися при- [35] емами, когда подходили к оценке отдельных памятников. Академик Фортунатов, исследуя Остромирово евангелие, рассматривал его по установившейся традиции лишь в его отношении к другим памятникам, предполагаемым его оригиналам. Отметив, что Остромирово евангелие содержит на первых 24 листах не тот язык, что во всей остальной части рукописи, Фортунатов предположил разные болгарские оригиналы для этих частей памятника, причем первая часть, содержащая много русских особенностей, казалась ему переписанной уже с русского списка, вторая же часть списана непосредственно с болгарского оригинала. Широкий анализ памятника при посредстве социологического метода должен был прежде всего решить вопросы о письме и писцах и с этой точки зрения оценить лингвистический и палеографический материал памятника. Оказалось, что две части памятника с разным типом языка соответствуют двум почеркам разных писцов. На основании записи и ряда палеографических данных удалось установить, что второй писец был церковник, прекрасно знавший церковный стандарт того времени, а первый писец — орнаментатор (он писал золотым почерком заголовки и заставки), происходивший из другого слоя населения, во всяком случае писцы принадлежали к разным профессиональным группам. Отличительные особенности языкам каждой части памятника, отмеченные Фортунатовым, объясняются именно тем, что каждый писец неодинаково относился к своему оригиналу, внося особенности того языка, который ему был близок. Церковник изменял язык оригинала в сторону церковного стандарта своего времени, а орнаментатор внес больше русских особенностей и выписывал болгарские черты языка, не руководясь в большой степени указанным стандартом. Мы устанавливаем совершенную необходимость: 1) обследовать памятник с точки зрения той социальной среды, из которой он вышел и в которой вращался, 2) помнить, что писцы особенности своего языка вносили не только в качестве случайных описок, а как комплекс фактов, отражавших речь определенных групп населения (производственных, профессиональных), 3) и что языком писцов был обычно язык господствующих классов общества их эпохи, язык, уже в то время делившийся на говоры. Вопрос о языке писцов как о языке господствующих классов в его взаимоотношении с диалектами масс является второй важнейшей проблемой для истории русского языка. Смотря на памятники как на работу лиц, отражавших территориальные говоры масс, нередко случайно (теория случайности особенно рельефно поставлена академиком Ягичем в сочинении «Критические заметки по истории русского языка». СПБ. 1889, стр. 12), исследователи старой школы 1) отсутствие какой-либо черты в памятниках данной эпохи и местности склонны были считать за показание отсутствия данных особенностей говора на соответствующих территориях и 2) появление в памятниках каких-либо особенностей в определенном веке (напр. XIV в.) при отсутствии соответствующих особенностей в более ранний период времени склонны были считать признаком появления в эту эпоху (XIV в.) в массовых диалектах данной языковой черты, причем это появление новой звуковой черты трактовалось как фонетический переход одного звука в другой. Однако указанный метод работы привел к противоречиям, которые согласовать было трудно, а иногда и прямо невозможно. Обратимся к одной существенной черте языка — аканью, которая является характерной и для русской литературной речи. Что давали памятники? По ним аканье относилось ко времени XIV века, судя по московским документам (подымали вопрос, можно ли говорить об аканье даже в XIV веке). Но особенно рельефно это позднее происхождение аканья подтверждали смоленские памятники первой половины XIII века, которые, находясь в центре акающих говоров и содержа целый ряд других местных диалектических данных, не отражают вовсе аканья. В противоречии с данными смоленских документов стоят псковские памятики: на основании их показаний необходимо предположить существование в Пскове аканья не позднее XIII века. Так как псковские документы представляют говор смешанный с белорусским и аканье шло с юга, то наличие аканья на юге от Псковской территории приходится относить к еще более [36] раннему времени. Но возникает вопрос, почему аканье не отразилось в смоленских документах, почему и некоторые другие памятники (московские, литовско-русские) не отражают его или отражают слабо, и почему псковские отражают его так ярко? Исследование псковской культуры, в частности литературы, стиля, характера письма, заметок псковичей-писцов рукописей на полях книг и пр., приводит нас к выводу, что в Пскове была нарушена традиция, переносившая смешанный болгаро-русский литературный язык из древнейших центров как язык господствующего класса. В Пскове выплыл наверх новый слой населения, носивший промежуточный язык между старым литературным языком и языком масс, который внес в литературный псковский язык не мало особенностей и сблизил этот язык с диалектами псковских масс. Таким образом происходит борьба между различными говорами языка господствующих классов в разных культурных центрах и между языком господствующих классов и диалектами масс. При таком освещении вопроса отмеченные выше противоречия разъясняются. Борьба различных групп господствующих классов и массовых групп населения, их взаимодействие в разные эпохи порождали разнообразные смешанные говоры в литературных языках, которые и отразились по моему мнению на памятникак древней письменности. Но изменения в языке происходят не только в результате языкового смешения. Необходимо признать наличие и таких изменений, которые объясняются условиями, независимыми от языковых влияний нзвне. Прежде всего после смешения, а также и в продолжение всего периода языковых соединений происходит систематизация материала в новом диалекте, образующемся из смешения тех или других языковых групп. Язык как важнейший социальный фактор не может быть хаотичен. Так например по самой границе столкновения акающих (цокающих) говоров мы находим при продолжающемся процессе смешения неустановившиеся говоры, особенности которых нередко затруднительно подвести под определенные правила. В говоре одного человека в одних и тех же фонетических условиях, в одних и тех же словах мы находим колебания в произношении: О и А, А и Е, цоканье и его отсутствие и т. п. Например: войду — вайду, летал — лятал, сицас — сичас и т. д. Наблюдая в тех местах, где процесс смешения уже не ярок, мы увидим полосу переходных говоров, более или менее систематизированных: в неударяемых слогах находим последовательно проведенное аканье, а из окающих говоров найдем в переходном диалекте иногда столь же последовательное цоканье. Таковы напр. некоторые говоры Касимовского и Бронницкого районов (в середине — полоса переходных говоров, по краям — ярко смешанные). Столь же фонетически систематизированным является и тип нашей литературной речи, получившейся из смешения южного и северного диалектов русского языка: здесь произношение неударяемых гласных взято из южно-русских городов, а произношение согласных — из северо-русских окающих диалектов. Этот процесс образования новых языковых формаций из наличного материала может касаться и творчества слов и изменений семантических. Само собой понятно, что причины таких изменений происходят вследствие изменений экономических и культурно-общественных условий жизни населения. И здесь эта связь языковых явлений как надстройки, связь с социально-бытовыми явлениями, развившимися в свою очередь на экономическом базисе, начинает выясняться, правда пока лишь в отдельных конкретных случаях. Начинает выясняться и метод дальнейшей научной работы. Перед нами так называемая «этимология» русских слов. Обычно для решения вопроса о происхождении слова срав- [37] нивали его как в отношении семантическом, так и в отношении звукового оформления со словами «родственных» и «неродственных» языковых групп. Таким путем старались выяснить первоначалоную семантику слова и звуковую его сторону, относили его к так называемому «праязыку», либо считали заимствованным. Однако в значительном числе случаев этот сравнительный метод оказался явно несостоятельным. Мы имеем в современной индоевропейской лингвистике нередко 6-8 и более противоречивых мнений ученых по вопросу о сближении слов, и новые этимологи в настоящее время по большей части лишь прибавляют мнение, выведенное из формальных сопоставлений, ни в какой степени не решая поставленного вопроса. Так например этимология суффикса дъ в словах под, над совершенно различно объясняется Вондраком, Ягичем, Фортунатовым, Мейе, Погодиным, Брандтом, причем каждый отрицает сопоставления своих предшественников, давая новое сопоставление. Слово «гроза» разноречиво объясняют Бругман, Фик, Потебня, Миклошич, Бернекер. Этимологические сопоставления шли как правило вне исследования эпохи, вне указания причин новых словообразований. Социологический фундамент отсутствует даже при исследовании слов, образовавшихся или пересаженных в историческую эпоху. И при таком положении дела, работая сравнительным методом, мы не находим твердого критерия для оценки существующих этимологии, и сопоставления исследователей кажутся прямо случайными, произвольными, хотя они и сделаны по всем правилам научной техники. Необходим какой-то выход из создавшегося положения. На истории слова палач позволю себе проиллюстрировать изложенную выше мысль об изменениях вне отношений с другими языками, т. е. о языковом творчестве в связи со сменою экономических, а за ними и бытовых отношений древней Руси, и таким образом осветить вопрос о применении материалистического метода к этимологическим исследованиям. Этимологию слова «палач» уясняли обычным сравнительным методом, сопоставляя его то с тюркскими языками (от тюркского слова «пала» — кинжал, большой нож, вследствие чего палач значило кинжальщик, резак — Преображенский), то отрицали тюркское происхождение (Миклошич), то отрицали славянское происхождение (Мейе), то возвращались к славянским параллелям (Ильинский), сближая со словами полти, палица, палъка. Почему следует сближать с теми или другими словами и с какой эпохой надо соединить это слово, исследователи не говорили. Оголенный метод сравнения оказался непродуктивным. Предлагаю социологическое объяснение. В эпоху феодализма слово «палач» не было известно. Вместо него употреблялось слово «мечник», т. е. носитель меча, оруженосец при воинствующем феодале — князе, его телохранитель и в определенных случаях исполнитель смертных приговоров по его приказаниям. В древне-русских памятниках феодального периода, переведенных с латинского и греческого, слова carnifex и spekulator переводились словом «мечник». Резко изменяется быт князей в эпоху торгового капитала. Слово «мечник» отмирает и вместо него появляется слово «палач». В сочинении Курбского «История о великом князе Московском» мы читаем: «Егдаже уже тогда святый (т. е. боярин) зело был муками удручен, едва жив отдан под стражю Пашку некоему по их истобнику или отвернику, еже мучителю был верной кат или спекулятор над палачи». Итак главным палачом в эпоху Ивана Грозного был его «истобник», т. е. заведующий интимными покоями князя — избою, который в эту эпоху конечно является телохранителем его и его семьи. Какими же палачами он мог заведывать? Он мог заведывать прохота — охоч, богат — богач, палата — палач. Не забудем при этом и обычного суффикса ач в словах вроде: силач, избач и пр. Понятно, почему ещё в половине XVI в. на надгробиях писали: «сын палача», почему были целые поселки палачей (т.е. дворцовых слуг в XVI в.). [38] Итак слово «мечник» сменилось словом «палач», которое сначала (до этой смены) имело качение служителя палаты, затем приобрело созначение производителя казней, а в результате первая семантика была оставлена и укрепилось второе значение как основное. Эта смена явилась языковым отражением смены в конкретном быту. А изменения быта произошли вследствие изменения экономических условий жизни (феодальная эпоха — эпоха торгового капитала). Тот же материалистический метод следует применять и при исследовании русского письма. Наши палеографы Щепкин, Карский, Соболевский смотрели на изучение письма главным образом с практической точки зрения. Палеография являлась для них наукой по преимуществу прикладной, цель ее — определить время и место возникновения памятников, их подлинность и способ чтения. Признавая прикладное значение палеографии, я рассматриваю палеографию как историческую науку. Изучение истории русского письма привело меня к следующим выводам: 1) Письмо изменялось в связи с изменением техники производства, и типы письма в большой степени зависели от этой техники (письмо на эмалях отличалось от письма рукописного или письма чеканом, московская техника резьбы на камне после половины XVI в. дала более сложные образцы, чем техника XIV — XV вв., и пр.). Установлено существование художественных мастерских, в которых на предметах материальной культуры писали в разных стилях еще в феодальнем периоде. 2) Изменение письма, как и техники его, стояло в тесной связи с изменением условий экономической жизни населения. 3) И наконец, исследуя историю русского письма, я не мог не отметить жизненных требований распространения его в более широких слоях населения, не могу не видеть и изменений в сторону сближения его с письмом других народов. Выясняется, ,что определенные эпохи давали резкие скачки в истории русского письма. История изучения письма дает возможность наметить направление , будущих изменении, что особенно важно для языковой практики. Выведенные мною общие положения, полученные из долголетнего изучения русского языка, совпадают с определенными положениями яфетической теории. Я подчеркну те положения яфетической теории, которые совпадали с моими положениями: 1) По Марру языковые типы возникают в процессе развития и сдожения общественного хозяйства в тесном отношении с развитием экономическои и социально-общественной жизни. Это совпадает с моими положениями: 2) По Марру скрещению языков отводится важнейшее место в истории языка. Современные русские диалекты по моим наблюдениям оказались везде смешанными, хотя характер смешения современных русских диалектов — иного типа, чем характер языкового скрещения, устанавливаемый Н. Я. Марром. В своих исторических работах 1909-1916 гг. я доказывал смешанный характер языка Пскова, одного из крупных диалектов русской языковой территории в XVI в. 3) По Марру движение языка идет не к разобщению диалектов языков, а к их сближению. Это совпадает и с моим заключением об образовании койнэ на русской языковой территории. 4) По Марру установление связей с развитием материальной культуры и историей общественных форм не делает еще учение об языке жизненным, если не учитывать роли определенных классов, а равно определенных кругов профессий в языковом творчестве. Припомним мой вывод, что самое смешение говоров и образование в этих условиях смешения новых говоров происходит, вследствие взаимодействия произвоственных (классовых) групп населения. Припомним вывод о борьбе в истории русского литературного языка говоров языка господствующего класса и диалектов масс. Разработка языковых проблем на базисе диалектического материализма ждет своего осуществления. Основные методологические установки даны уже в работах основоположников марксизма (Маркса, Энгельса, Ленина). Предстоит грандиозная работа на конкретном материале. Постановка наук на новые рельсы требует не только критического рассмотрения лингвистических систем и критики разрешения важнейших проблем представителями разных языковедческих направлении, но еще в большей [39] степени требует реальных достижений, применения диалектического метода при разработке фактического материала отдельных языков. Самая критика линвистическнх построений (идеалистических, механистических и формалистических) может иметь решительное значение лишь в том случае, если она опирается на результаты детальной монографической обработки обширного материала живых и мертвых источников науки о языке, кладя, конечно, в основание общие несомненные предпосылки и уясняя факты современного языка данными историческими, не игнорируя, следовательно, динамики языкового процесса.
От редакции Помещая статью проф. Каринского, редакция считает, что статья проф. Каринского представляет значительный шаг вперед в разработке русского языка, разоблачая идеалистические концепции индоевропеистов и утверждая материалистическое понимание истории конкретного языка. В этом отношении автор продолжает то, что сделано в свое время академиком Марром в области палеонтологии речи. Отмечая однако скрещение, как единственную в сущности форму движения языка, проф. Карийский подобно Марру упрощает историко-лингвистический процесс.
-----------------------------
Начавшееся вместе с развитием руки и труда господство над природой расширяло с каждым новым шагом кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности и стали ясней поводы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая глотка обез'яны преобразовывалась медленно, но неуклонным путем постепенно усиливаемых модуляций, и органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим.
Энгельс. Диалектика природы, с. 64.