[3]                
        Отделение литературы и языка оказало мне честь предложением виступить на сегодняшнем заседании, посвященном памяти Н. Я. Марра. Я не думаю, что Отделение имело в виду услышать от меня случайный доклад по моей специальности; это я всегда могу сделать в другое время и в другой обстановке. Организаторы, вероятно, предполагали, что я буду в состоянии сказать что-нибудь в связи с жизнью и деятельностью Н. Я., с которым мое поколение ориенталистов прожило без малого 35 лет. Срок большой, и первые десятилетия его для основного состава современных ученых представляют уже давнюю историю, освещения которой естественно ожидать от современников той эпохи. Когда передо мною встала эта мысль, я сразу ощутил то же гнетущее чувство, что пять лет тому назад в декабре 1935 г., когда я второй раз выступал на заседании, посвященном памяти Н. Я. На наших глазах распалась яркая живая картина, и мы беспомощно подбираем отдельные кусочки мозаики, пытаясь безуспешно воссоздать эту картину для тех, кто ее не видел. Другого пути, однако, нет, и все сохранившееся в памяти или документах должно быть бережно закреплено.
        Нельзя сказать, чтобы за шесть лет ничего не было сделано как по отдельным дисциплинам, так и в общем аспекте. В области своей специальности я постарался в двух докладах осветить отношение Н. Я. к памятникам арабской литературы, как древней, так и новой.[1] Остается подвести итог его взглядам на арабский язык, что когда-нибудь сделают лингвисты. В области сводных работ мы получили тщательно и продуманно составленную книгу В. А. Миханковой,[2] которая может служить надежным хронологическим и систематическим стержнем. Мы получили ряд отдельных характеристик, где я не могу не выделить блестящую речь В. М. Алексеева;[3] она ярко отразила те чувства, которые испытывали все мы, ориенталисты нашего поколения разнообразных специальностей, не бывшие непосредственными учениками Н. Я. Я не сумел бы сказать этого лучше, но, конечно, у одного из нас отчетливее запечатлелись одни моменты и картины из его жизни, у другого — другие, и каждому найдется, что вспомнить про Н. Я. Сегодня я хотел бы суммировать свои мысли о том, как жизнь и деятельность Н. Я. Марра оказывалась школой науки для многих из нас, даже стоявших далеко от его прямой специальности.
        И вот, прежде всего вспоминается мне 1901 год — первый семестр моего пребывания на факультете восточных языков. Мы сразу, как-то
[4]      
инстинктивно, почувствовали, что центром жизни факультета является В. Р. Розен. В лучах его авторитета и обаяния тонули фигуры его старших учеников, иногда немолодых уже преподавателей, но мы так же быстро ощутили, кто из них несет грядущую силу и даже тогда являлся уже силой. Славная плеяда, озарявшая наше востоковедение до 30-х годов, вырисовалась ясно — Ольденбург, Марр, Бартольд, все ученики Розена и, по иронии судьбы, все не-арабисты в узком смысле слова. Меньше всего мы знали Ольденбурга: к этому времени он уже ушел с факультета, перенеся свою деятельность в Академию Наук и являясь непременным участником всех общественно-научных предприятий либерального направления. На факультете среди молодых профессоров выделялся Марр, хотя преподавание его шло на одном из наиболее малолюдных разрядой. Фигура его и тогда начинала окружаться в студенческой среде легендами, между прочим в связи с поездкой на Синай в 1902 г. Особенно нам импонировало, что он в свое время кончил курс факультета по четырем разрядам. Кое-кто из моих наивных коллег, зараженный этим примером, пытался посещать лекции Н. Я. по армянскому языку, но дальше второго семестра с увеличением обязательных занятий по своему разряду энергии у них нехватило. Я, и тогда отдавая себе отчет в своих силах, не рискнул с самого начала последовать их примеру, однако тот же 1901 г. ввел меня неожиданно в школу Н. Я. другим путем.
        Девятого декабря происходила защита докторской диссертации Н. Я. Марра «Толкование Песни песней Ипполита». Нам, студентам, было известно, что на факультете дело проходило с некоторыми осложнениями: официальный представитель кафедры отказался принять участие в диспуте. Выход нашел Розен, бывший тогда деканом, который никогда не останавливался перед решительными и даже резкими мерами, если считал это нужным в интересах науки: он сам выступил оппонентом и убедил принять участие своего ученика, семитолога П. К. Коковцова. Положение последнего было лучше, так как он владел во всей полноте сирийскими материалами, которые были важны для диссертации; Розен же из грузинского языка знал только шрифт, о чем и заявил в начале своего оппонирования. Пойдя на диспут скорее из любопытства первокурсника, я, однако, сразу почувствовал, что он проходил на большой научной высоте с обеих сторон: серьезность научного метода делала его содержательным и интересным даже для незнакомых с предметом. Меня поразила отчетливость и сжатость тезисов диссертации, занимавших три странички, еще и теперь выгодно отличающихся от пухлых и многословных брошюр, что печатаются иногда у нас под видом тезисов. Система разделения их на общие и специальные показалась мне настолько удачной, что я и другие пользовались ею впоследствии при составлении тезисов своих собственных диссертаций. Блестящей, конечно, была вступительная речь Н. Я., в которой он развивал владевшую им тогда идею о единстве задач армяно-грузинской филологии.
        С этого дня я стал поклонником Марра и прежде всего старался не пропускать диссертаций, на которых он выступал оппонентом. Случаев было много. Как раз в это время начинали их защищать старшие ученики Н. Я.: недавно скончавшийся академик, тогда молодой приват-доцент И. А. Джавахов, несколько позже арменист Н. Г. Адонц, приезжали защищать преподаватели Лазаревского ин-та, как профессор Халатьянц, приезжали иногда из Армении, как Месроп Тер Мовсесян. Диссертации были разные — одни лучше, другие хуже, но центром всегда оказывался Марр, и всегда диспуты были благодаря этому интересны и поучительны. Его оппонирование всегда было живо и остроумно, никогда не превращалось в монолог, как теперь, а действительно представляло диспут, когда диссертант вызывался на ответ, защиту своих мнений сейчас же, в оживленной беседе-диалоге, а не в растянутом монологе так называемого заключительного слова, когда
[5]      
многим слушателям так и остается неясным, — кто же в конце концов прав: диссертант или возражавшие ему оппоненты. При этой системе вся аудитория сразу могла чувствовать удельный вес диссертанта, оценить его умение не только подготовить работу и речь, но находчиво и быстро ответить на неожиданный иногда вопрос, умело защищать свои выводы. Эти диспуты были для всех нас и научным праздником и великолепной школой. Такой же школой впоследствии, когда мы превратились в приват-доцентов, стали для нас магистерские экзамены, что производил Н. Я. Марр. Впечатление от них ярко обрисовал В. М. Алексеев, и я возвращаться к этому не буду.
        Не менее живо, чем 1901 г., с первым для меня выступлением Н. Я., встает в моей памяти 1908 г., когда я оказался опять в школе у него в более индивидуальном порядке. У меня бережно хранится экземпляр «Основных таблиц к грамматике древнегрузинского языка» с характерной, как всегда, надписью Н. Я.: «Глубокочтимому И. Ю. Крачковскому, будущему моему, сильно надеюсь, в сем отчаянном деле сотруднику подношу. 08.4.5 Спб. Н. Марр». Надежде этой не суждено было сбыться, главным образом, по двум обстоятельствам. Сознавая свои силы, уже в это время я все больше чувствовал необходимость сосредоточиться в одной области, и такой в связи с моей предпринятой вскоре после этого двухлетней поездкой на Восток окончательно оказалась литература. Второе и более существенное обстоятельство состояло в том, что как раз в то же время сам Н. Я. привлек меня к одной работе, которая заставила заняться ею на долгие годы и в значительной мере определила тогда одну линию моих специальных интересов.
        В январе 1908 г. умер В. Р. Розен; смерть его оказалась катастрофой для многих. В частности, один из его учеников, византинист по основной специальности, профессор в Юрьеве, был занят в это время подготовкой к печати большой хроники христианско-арабского историка Агапия из Манбиджа. Работа была предпринята им по инициативе Розена, который положил начало исследованию этого автора еще в 80-х годах; значительные материалы были собраны во время поездки Марра на Синай в 1902 г., когда в состав экспедиции входили И. А. Джавахов и упомянутый византинист. Ему никогда не приходилось иметь дела с изданием арабских текстов, и Розен обещал помочь просмотром всей работы в черновой рукописи. Известие о его смерти было получено в самом начале подготовки текста; автор настолько был им потрясен, что готов был отказаться от своего плана. Поддержал его Марр, который предложил мне взять на себя просмотр и редактуру черновика. Это предложение повергло меня в ужас: при 25-летнем возрасте я хорошо сознавал свою малую начитанность в этой плохо изученной области, хотя как раз незадолго до того проштудировал прекрасное издание арабской версии легенды о Григории просветителе, выпущенное Н. Я. в 1905 г. Смущала меня и неизвестность, как отнесется к моей роли редактора издатель, бывший лет на пятнадцать старше меня. Н. Я. нашел выход в создании своеобразной редакционной коллегии из трех человек под его председательством, взяв на себя разбор всяких затруднений и спорных вопросов. Дело пошло гораздо лучше, чем я ожидал, хотя и требовало от меня затраты болбшого количества времени. Вскоре Н. Я. почти не приходилось беспокоить вопросами. Во время моей поездки на Восток работа была несколько приостановлена, потом опять возобновилась в прежнем темпе. Агапий Манбиджский был благополучно издан в 1909—1915 гг. в четырех выпусках, включив почти 500 страниц арабского текста с французским переводом.
        С 1911 г. Н. Я. стал деканом факультета, и я, как и другие молодые тогда приват-доценты, оказался втянутым в целый ряд его научных инициативных предприятий. При окончательном оформлении разряда армяно-грузинской филологии и дифференциации на нем специальностей он сделал обязательным для грузиноведов не только арабский язык, но и специаль-
[6]      
ный курс христианско-арабской письменности, которые пришлось вести мне. Задача была довольно сложная: надо было дать систему еще мало разработанной и неоформленной тогда дисциплине. Аудитория, состоявшая почти исключительно из грузин и единичных семитологов, предъявляла свои собственные запросы и требовала серьезной работы. Ведение этого курса оказалось для меня первой основательной школой университетского преподавания, которую я прошел опять благодаря инициативе Марра. Слушателей всегда было мало: два-три, иногда даже один, но отношение оставалось серьезным, и я не мало обязан возможностью держать этот курс на высоком научном уровне таким участникам его, как нынешний член-корреспондент Академии Наук СССР А. Г. Шанидзе или покойный уже Д. Кипшидзе.
        Второе начинание Н. Я. в должности декана захватило почти все молодые силы факультета: по его инициативе с 1915 г. были организованы на всех кафедрах общие курсы, являвшиеся по идее введением в соответствующую область и дисциплину. Требовалось преодолеть ряд традиционных предрассудков, найти лиц для осуществления этих курсов и убедить их взяться за новое дело, которое при своей новизне представляло не малые трудности и по существу. Если теперь при создавшейся университетской преемственности такие вводные курсы сами собой разумеются, то четверть века тому назад дело было совершенно новое. Сам Н. Я. новшеств не боялся и также спокойно предоставлял нам экспериментировать, конечно, на серьезных основаниях. Он нисколько не смущался, когда программы и построение курсов на разных кафедрах оказывались неодинаковыми. Мы все много работали над этими курсами, и для всех нас они являлись хотя и трудной, но полезной школой.
        В тяжелое время я попал в школу Н. Я. по научно-административной работе. В 1917 г. серьезно заболел и уехал лечиться в Крым секретарь факультета; должность около года продолжала числиться за ним, так как было необходимо выдержать срок до получения пенсии. Бывая на факультете почти каждый день по обязанности хранителя Восточного семинария, я в общем оказывался в курсе дел, тем более что секретарем был мой предшественник по кафедре, нередко просивший меня неофициально выполнять его поручения. Постепенно ко мне перешло составление расписания лекций, печатание «Обозрений преподавания», программ магистерских экзаменов. В 1918 г. Н. Я. убедил меня согласиться на избрание секретарем уже формально, причем не остановился перед тем, чтобы выдвинуть кандидатуру доцента, а не профессора, как полагалось по действовавшим тогда еще правилам. Положение мое на этом посту оказалось нелегким не только по тому, что шел 1918 год, Петроград голодал и замерзал, но и потому, что Н. Я. часто уезжал в Москву для организации и преподавания в обновленном Лазаревском ин-те, и мне иногда на свой страх приходилось принимать спешно ответственные решения в очень сложной обстановке. Но Н. Я., обладая большой инициативой сам, требовал ее от других, и я думаю, что факультет с честью донес свое знамя до слияния его по инициативе того же Н. Я. с историко-филологическим. Таким образом, он был последним деканом факультета восточных языков, я — последним его секретарем.
        С октябрьской социалистической революцией размах деятельности Марра вырос чрезвычайно и распространился на самые разнообразные учреждения и предприятия. Каждый из нас мог наблюдать его только в узкой сфере своей собственной работы, но всякий раз как приходилось с ним встречаться в каком-либо начинании, опять и опять любовались мы его кипучей деятельностью, своеобразием ее форм. Вспоминаю недолгую работу его в 1919—1920 гг. в редакционной коллегии «Всемирной литературы», основанной А. М. Горьким. Когда было решено опубликовать план намеченных переводов, он и здесь не побоялся
[7]      
сломать отведенные границы. В то время как мы, подчиняясь указанным нормам, старались втиснуть наши литературы в скупо отведенные одну-две странички, Н. Я. выработал, в сущности говоря, сжатый конспект армянской и грузинской литературы. Конечно, он был опубликован полностью[4] и сам по себе явился фактом крупного научного значения. Вспоминаю его директорство в Публичной библиотеке с 1924 г., когда так оживилась работа Восточного отдела и все мы опять оказались втянутыми и в научные совещания по вопросам библиотечного дела и в разработку рукописных сокровищ. Он живо откликался на всякое внимание к фондам библиотеки, особенно если оно отражалось в наших работах; он сумел сорганизовать новую серию «Восточный сборник», не пугаясь помещать в нем описание таких рукописей, которые стоявшему тогда во главе Наркомпроса М. Н. Покровскому казались страшными по своему содержанию. Опять мы учились у него интересу ко всякой работе, за которую приходится браться, и по-прежнему только удивлялись, как он мог находить время для всех разнообразных своих обязанностей и начинаний. Этому мы и до сих пор не сумели научиться.
        Так проходила на наших глазах яркая жизнь, являя собой неиссякаемую, богатую красками школу для всех нас. У одних из нашего поколения глубже запечатлевались одни моменты, у других — другие, но захватывающая сила этой школы чувствовалась всеми одинаково. И я мог бы вспомнить еще многое другое — картина этой жизни, когда всматриваешься в нее, кажется неисчерпаемой. Передать хотя бы отдельные штрихи ее младшим поколениям долг всех тех, кому судьба даровала удел быть современниками этого неповторяемого ученого и человека.