-- Н.Я. МАРР : Общий курс учения об языке, в сб. Н.Я. МАРР : Избранные работы, т. II (Основные вопросы языкознания), Л. : Государственное социально-экономическое издательство, 1936.

Предисловие

[12]
Вступительная речь к курсу общего учения об языке, читанному в Азербайджанском университете

Приветствую и старших, и молодежь, приветствую Азербайджанский университет, признательный за внимание к новому учению об языке, прочитать эпизодический курс по которому я приглашен, и, приветствуя, не могу не поделиться, с риском омрачить привет, не могу не поделиться скорбным чувством при живо воскресающем здесь образе, неизбежно воскресающей памяти о том, кто первый в университетской среде, вне Ленинграда, проторил было дорогу новому учению об языке, б. профессоре Азербайджанского университета Всеволоде Брониславовиче Томашевском, скончавшемся месяца два тому назад на ответственном посту ректора Ленинградского университета. Добрая ему память!

Чем т. Томашевский был для нового учения об языке, в родном мне с ним одинаково университете в Ленинграде, в нашей alma mater, кому интересно, получит возможность узнать по слову, посвященному его памяти и вошедшему в число статей печатающегося сборника о числительных, коллективном труде той так наз. Группы числительных, ныне органической части Яфетического института АН, одним из идеологов и технических работников, членов-основателей которой был покойный. Основная его заслуга — фактическое выявление того, как можно, не порывая не только с актуальными по сей день достижениями индоевропейской лингвистики, но даже с ее положениями, ныне имеющими лишь историческое значение, — как можно стать адептом новой языковедной теории, ее настойчивым поборником. А как это трудно, когда, с одной стороны, за пределами СССР пока только в одном Венском университете оказался ее сторонник, смело выступивший глашатаем нового учения, и когда, с другой стороны, с увеличением интереса к новому учению об языке по периферии — в свободных от академического самомнения нацменовских и национальных исследовательских организациях, в центре усиливаются всякого рода выступления, настолько внушительные и тогда, когда они мало выявляются, как бы сокровенные деяния, что в порядок дня становятся малодушные молчаливые отречения учеников. Кому интересно знать и эти недавние, почти еще свежие переживания нового учения об языке, могут осведомиться в предисловии сборника «По этапам развития яфетической теории».

Нам не в диковину и не в первый это раз наблюдается, что ученым дороже привычные построения, им не по себе становится, когда с изжитыми научными построениями естественно должны они отойти и уже отходят с господствующих, когда-то по праву занятых ими позиций. Нас более и действительно тревожат признаки равнодушия самих говорящих масс, в частности национальностей, к вопросу об языке и в отношении к языку вообще, точно это проблема отвлеченного значения. Строя всякое благополучие человека, относясь с необычайным вниманием ко всем его источникам, включая и живую и мертвую природу, ее так наз. производительные силы, об языке, следовательно, и о самом человеке,
[13]
мы вспоминаем лишь тогда, когда он сам о себе заставляет вспомнить, ее забывать.

Подъезжая к столице Азербайджанской республики, я взял в руки первый встречный номер столичной газеты «Бакинский Рабочий» и прочитал не без волнения, во всяком случае с интересом, следующие строки про дагестанских профработников в Баку: «Как заявил зампред Дагсовпрофа т. Косицын (или Косницын), Азербайджан далеко опередил Дагестан, что, впрочем, естественно: в Дагестане насчитывается только 27 000 членов профсоюзов, тогда как в Азербайджанской ССР их свыше 200 000. Затем не следует забывать, что Дагестан говорит на 6 языках и 33 наречиях, что особенно затрудняет развитие культработы».

Не знаю, что понимает автор под наречием или как он отличает дагестанские наречия от языков; мне известно, что в Дагестане не менее 39 языков, говорящие на которых друг с другом не могут общаться. Но все-таки хорошо, что начинаем вспоминать («не надо забывать»), что без урегулирования вопроса об языке нельзя вести культработы. А с сохранением основ советской общественности можно ли вести дело индустриализации края без урегулирования вопроса об языке? А можно ли с фактическим успехом вести дело национализации культурных достижений человечества без урегулирования вопроса об языке? А можно ли достигать реальных успехов в деле приобщения действительно широких масс, подлинных рабочих и подлинных крестьян, без урегулирования вопроса об языке? И правда ли этот вопрос об языке, из орудия культурного общения становящемся орудием культурного разобщения, является животрепещущей актуальностью только для Дагестана, а в остальных республиках он уже решен или, что важнее всего, правильно поставлен и правильно решен? Предоставляю самим вам также не забыть об этом и подумать.

Второй раз приходится выступать в вашем родном университете. Но, как будто, у нас не было провала за трехлетний промежуток с выступления моего здесь в 1924 году. У нас, казалось, была с азербайджанским научным миром некоторая увязка, с нашей стороны благодаря главным образом работам моего ученика И. И. Мещанинова; правда, Мещанинов прежде всего историк материальной культуры, специально Элама и архаической Передней Азии, но, во-первых, новое учение об языке отнюдь не шествует, паря своим методом в поднебесьи; это не метафизическая отвлеченность, в разлуке с материальной культурой, — более того, сама теория нового языковедного учения в генесиологических вопросах, насколько в ней имеются положительные стороны, по своему значению для всякой обществоведческой науки равноценна с тем, что она представляет специально для языка. В конце концов, речь идет не о голой сумме знаний, так наз. истин, а о методе в конкретной работе над фактами, лингвистическими, дающими освещение, а часто впервые осмысление явлениям материальной культуры и естественно, что историки материальной культуры пользуются не только методом новой языковедной теории, но и установленными ею положениями. В этом отношении И. И. Мещанинов отнюдь не одинок; то же самое делают два убежденных последователя новой теории — историк средиземноморской материальной культуры проф. Б. Л. Богаевский,
[14]
специалист по эллинскому миру, активный работник АИМК специально в Комиссии социологии искусства, и археолог и этнолог, а также вещевед Кавказа, действительный член АИМК А. А. Миллер, тоже приблизившийся к научно-исследовательской организации Азербайджана и один из звеньев той же нашей увязки и по новой теории. Для цельности и нерушимости научного мировоззрения названных трех историков материальной культуры, в согласии со все более и более укрепляющимися и уточняющимися положениями нового учения об языке, достаточно сослаться на вопрос об устранении миграции, как творческого фактора, на какую тему И. И. Мещанинов недавно выступил в АИМК с блестящим докладом и обстоятельным изложением и уничтожающей критикой новейших авторитетнейших западноевропейских построений истории материальной культуры выявил, что с миграцией неблагополучно, миграцией не решить ни одного генетического вопроса, а ставка археологов на миграцию завела их в тупик, в такой же тупик, в какой лингвисты-индоевропеисты загнаны ставкой на праязык и формальный сравнительный метод. 

Но, кроме того, это во-вторых, И. И. Мещанинов лучший специалист по халдскому языку и ванской клинописи, памятников и доиндоевропейской Армении, памятников исторических эпох кавказской жизни, когда не было еще и иранцев, персов-иранцев, и когда в числе соперников халдов с Ванского озера, как теперь наметилось, единоплеменников скифов, выступал с севера и тот народ этиуниев, который ныне налицо в виде пережитков, казалось бы, только в двух-трех селах, удинов. В связи с этим естественным для Азербайджана научным интересом и к халдской речи ванских царей, толкуемой яфетидологически, да и независимо по непосредственному интересу к самой новой теории об языке, И. И. Мещанинов читал здесь курс, печатал и печатает соответственные работы, в том числе и популярное изложение яфетической теории[1] и потому мне казалось, что я могу прочитать эпизодический общий вводный курс яфетического языкознания с расчетом на знакомство заинтересованной аудитории с литературой и основной частью терминологии нового учения.

Нужно ли в самом деле мне до приступа к курсу объяснять такие элементарные вещи, как существование свистящих и шипящих звуков, именно, свистящих в составе слабого согласного, глухого s различных категорий, как то s, равно звонких z, z,, и их сильных подъемных представителей t, d, ϑ и т. п., шипящих в составе слабого шипящего согласного в разновидностях глухих ш, щ, равно звонких j, j и их подъемных представителей t, d, ϑ и т. п., и что свистящим и шипящим мы противополагаем придыхательные звуки, свистящим длительные, как h, и шипящим прерывистые, как /•, причем придыхательные также представлены в яфетических языках слабыми согласными, в длительных глухим h, звонким γ и сильными подъемными k, g, q и др., в прерывистых глухим , звонкий «у» и сильными подъемными k, g, q и др.

Если разъяснять эти элементарные термины, да еще то, что свистящие (sifflant) и шипящие (chuintant) в яфетической теории объединяются родовым
[15]
термином «сибилянты», а слово «спиранты» употребляется в значении исключительно заднеязычных для такого же объединения длительных и прерывистых заднеязычных, то нам придется прочитать не эпизодический курс в десяток часов, а по крайней мере семестра два. 

И с другой стороны, все эти технические слова нужно знать, так как иначе не понять конкретно, о чем идет речь, когда мы говорим «сибилянтная ветвь», «свистящая группа», «шипящая группа». По формальной классификации яфетические языки Кавказа делятся на две ветви: сибилянтную и спирантную, в свою очередь сибилянтная ветвь, наиболее полно или доработанно представленная, состоит из двух групп:

1) группы свистящей, куда относятся оба грузинских языка: и древнедитературный (феодальный) язык высокой знати, и так наз. вульгарный, язык раньше низов, крестьянских масс, с ростом значения мелкого дворянства и городков со средних веков, а в XIX веке с усилением крестьян и нарастанием мелкой буржуазии и рабочих в полной мере пробивающий себе дорогу в литературу;

2) группы шипящей, куда относятся языки мегрельский и чанский, бесписьменные доселе языки, языки ныне главным образом крестьянского населения. В курсе мы разъясним, в чем более точно выражается взаимное схождение или расхождение языков свистящего и шипящего строя, но надо знать хотя бы то, чего касаются определения «свистящий», «шипящий», что подразумевается формально под терминами «сибилянтный» и «спирантный» и что уже реально имеется в виду, какие языки, когда говорят о свистящей и шипящей группах на Кавказе. Так-то взаимоотношения свистящей и шипящей групп прослеживаются и за пределами Кавказа, даже между языками, отнюдь не являющимися ныне яфетическими, например, как увидим, между турецким и чувашским, в языках Волкамья, т. е. Волги и Камы, не только в чувашском, но и финских языках. В финских языках вообще, в особенности волкамских, звуковые взаимоотношения яфетических языков Кавказа, в том числе и взаимоотношения свистящей и шипящей групп, прослеживаются с замечательной яркостью;[2] то же самое наблюдаем мы пережиточно во взаимоотношениях таких бесспорных индоевропейских языков, как классические языки Европы, греческий и латинский. Кому детали интересно знать, рекомендую заглянуть в ближайший выпуск «Докладов Академии наук», именно, в печатающуюся в нем статью «О слоях различных типологических эпох в языках прометеидской системы с точки зрения яфетической теории» (ИАН, 1927).

Не буду останавливаться на таких терминах, не мною к тому же введенных, как пучковые значения, но в новой теории особенно усиленно используемые и уточняемые, когда за словом закрепляется семантически-закономерно установившийся подбор значений.

Все это можно бы знать раньше, как и термин «диффузный», в применении к звукам используемый  физиологами, у нас же получающий особенно углублен-
[16]
ное, да и расширенное значение даже в области социальных явлений. В отношении звуков дело, как будто, ясно: буквально слово значит 'разлитой', происходя от латинского глагола diffundo 'разливаю', но реально 'не оформленный индивидуально', 'сливающийся' со смежным, также не отлившимся в устойчивую форму явлением; в применении к звуку такое его производство, которое свидетельствует о недоразвитости произносительных органов для расчлененного произношения физиологически смежных звуков, имеющих впоследствии разлучиться друг с другом и развиться каждый в самостоятельную фонему, но на прежней стадии развития как бы не совсем членораздельные звуки. В яфетических языках сохранились во множестве пережитки таких диффузных звуков, как бы не совсем членораздельных; это своего рода диффузоиды, нерасчлененные звуки, которые мы воспринимаем как составные из двух, а иногда из трех звуков, например, в абхазском языке t + s + w = t° или d + z + w = d°. Простых звуков вначале и не было, как не было и составных, собственно, им предшествовавших диффузоидов, а были диффузные, в своей первичной нерасчленяемой еще сложности и послужившие впервые сигналами для обозначения тех или иных предметов или явлений, для получения того или иного значения, чтобы стать словом.

Все это можно бы знать раньше, и я должен был рассчитывать разве на незнакомство с такими техническими, казалось бы, новшествами в изложении, как замена слова «индоевропейские» в применении к языкам термином «прометеидские» («индоевропейский» или «индоевропеистический» сохраняется за старым учением об языке: индоевропейская лингвистика и т. п.), отказ от термина «семья» в применении к группам сродных языков в пользу «системы».

В связи с этим для начальных эпох человеческой общественности упраздняется возможность пользоваться термином 'племя', ἔϑνος, вообще всяким названием объединения по крови, ибо первоначальные объединения, как показала палеонтология речи, коллективы хозяйственно-общественно возникающие, агнатические, а не по крови, не когнатические, не по сродству крови, а по общности интересов и общности территориально определяемой техники для их удовлетворения.

Пожалуй, не могу я рассчитывать и на знакомство с положением или учением о четырех элементах, т. е. с тем, что все слова всех языков, поскольку они являются продуктом одного творческого процесса, состоят всего-навсего из четырех элементов, каждое слово из одного или двух, реже трех элементов; в лексическом составе какого бы то ни было языка нет слова, содержащего что-либо сверх все тех же четырех элементов. Эти четыре элемента обозначаем прописными латинскими буквами А, В, С, D; они, прежде называвшиеся нами же племенными словами SAL, BER, YON, RОШ, — основа формального палеонтологического анализа каждого слова; без предварительного производства такого анализа, без разложения слова на наличное в нем количество элементов, одного, двух или более, нельзя сравнивать, без такого анализа сравнительный метод не действителен. Однако этот количественный или формальный анализ еще ни к чему также не обязывает, ибо при существовании в человеческой речи всего-навсего четырех элементов получилось такое количество созвучных или
[17]
совпадающих по формальному облику слов, ничего общего друг с другом не имеющих что их случайное тождество может ввести и действительно вводит сплошь и рядом в безграничное число заблуждений, несмотря на существование так наз. фонетических законов, требованиям которых они часто вполне удовлетворяют. Спасает лишь качественный анализ двух категорий, один простой качественный анализ, как бы физический, когда созвучие проверяется значимостью слова, так наз. семантический анализ, притом значимость утверждается не установившимся представлением на основании употребления в том или ином письменном или вообще классовом языке, как это принято в индоевропейской лингвистике, а по законам палеонтологии речи. Другой анализ более сложный, как бы химический, анализ также семантический, когда значимость проверяется или удостоверяется прежде всего историею материальной культуры, равно историею общественных форм и затем историею надстроечных социальных категорий, искусства, художеств и т. п.

При учете и этих идеологических моментов речи дать правильное определение состава элементов в слове не так-то легко, как если бы дело шло о применении лишь формального анализа, об определении количественного и материального (звукового) наличия четырех элементов в слове. О том, что это за четыре элемента, каковы и почему их различные виды соединения,—именно скрещение, сложение и т. п., речь будет в курсе.

Лично всего три года тому назад я имел честь быть приглашенным в Баку Обществом обследования и изучения Азербайджана, и тогда пришлось прочитать здесь, в университете, доклад о культовом предмете, о женском божестве Иштари,[3] любопытном и как ключ для анализа названия Азербайджана. Но какое это имеет отношение к актуальной задаче осознания азербайджанского языка, казалось бы, пришлого или миграцией занесенного сюда? Как много утекло воды с тех пор! И тогда, впрочем, этот доисторический термин Iшtar увязывал культово Месопотамию и Азербайджан с чувашами на Волге и этрусками в Италии, но доисторическая эпоха присваивалась изолированным в Средиземноморьи своим особым расовым происхождением яфетидам, которые противополагались народам, казалось, иной расы, т. е. так наз. индоевропейцам, и все бремя вопроса о возникновении новых типов речи возлагалось на миграции, на появление новых по происхождению народов и смешение речи пришлых племен с языками аборигенов-яфетидов. Миграции и связанные с ними скрещения — всё внешние факторы. Правда, еще в том же 1924 году на страницах «Докладов Академии наук» появилось под заглавием «Индоевропейские языки Средиземноморья» первое мое заявление о фиктивности не только какого бы то ни было праязыка, взорванного новым учением раньше, но и о фиктивности и научной выдуманности различных расовых языков. формулировано было это новое утверждение, казалось бы, достаточно ярко и четко. Заявление гласило: «Утверждаю, что индоевропейской семьи языков расово отличной не существует. Индоевропейские языки Средиземноморья никогда и ниоткуда не являлись ни с каким особым
[18]
языковым материалом, который шел бы из какой-либо расово особой семьи языков или, тем менее, восходил к какому-либо расово особому праязыку. Индоевропейские языки составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства, связанных, по-видимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве, может быть, и в сопутствии привходящих пермутаций [перерождений] физической среды; индоевропейская семья языков типологически есть создание новых хозяйственно-общественных условий, по материалам же, а пережиточно и по многим конструктивным частям, это дальнейшее состояние тех же яфетических языков в Средиземноморьи — своих или местных, на определенной стадии их развития, в общем новая по строю формация. Такие более наглядные гибриды, как, например, языки Армении, отчасти и албанский язык, не воплощение позднейшего скрещения индоевропейских языков с яфетическими, а представители переходного состояния на промежуточном этапе между чистыми яфетическими и совершенными индоевропейскими языками; это — языки, отошедшие от доисторического состояния яфетической семьи и не дошедшие до полного индоевропеизма».

Основные мысли, конечно, остаются в силе, и тогда, года три тому назад, эта формулировка их вполне соответствовала достигнутому охвату и пониманию материалов, степени их разъясненности. Да и сейчас, когда понимание это углубилось и уточнилось, сомневаюсь, можно ли формулировать иначе, при кратком изложении, да еще при изложении, требующем упрощения в интересах удобопонятности, настолько сами явления оказались чрезвычайно сложными. И все-таки от точного воспроизведения вскрывшейся перед нами действительности настолько далеко отстоят приведенные пространно наши же формулировки, настолько они грубо неточны, что впору уподобить тому, как если бы творения Бетховена вздумали сыграть без учета диезов и бемолей, или тому, когда восточную музыку исполняют на европейском инструменте, не располагающем данными для передачи богатства ее долевых гамм.

Не говоря о том, что вместо «системы» все еще удерживался термин «семья», вынужденные фактами отвергнуть расовое различие языков, следовательно, отвергать и соответственное противоположение уже не семей, а систем, мы все еще продолжали представлять каждый член данной системы как совершенного ее представителя, точно по кровному родству происходящего, и говорили о «чucmux яфетических языках» и «совершенных индоевропейских языках», и между этими мнимо-чистыми и мнимо-совершенными чересчур резко выделяли, как переходные, некоторые языки по принадлежности к какому-то особому промежуточному этапу развития человеческой речи; на самом же деле, при всей правильности основной мысли, как отвлеченного обобщения, фактическое положение выявляет такие модальности во взаимоотношениях конкретных языков каждого в целом, что любой из них оказывается на том или ином переходном этапе развития. Так же обстоит дело с противоположением так наз. индоевропейских языков яфетическим, как исторических — доисторическим, между тем все более и более выясняется более углубленным анализом языков различных-
[19]
систем в забытые исторические периоды яфетической речи, что народы, предшествовавшие так наз. индоевропейцам, до возникновения этих самых «индоевропейцев» жили исторической жизнью. И в этой исторической жизни Средиземноморья принимали непосредственное участие, были ее тзорцами, помимо яфетидов, народы с языками других систем, с тех пор отброшенные в недосягаемые, казалось бы, дали и на восток вплоть до Тихого океана и на полдневную сторону вплоть до юга Африки. А народы турецкой, иди тюркской, системы тоже в числе их? Отвечаю: это пока проблема, но проблема настолько назревшая, что остается сорвать ее как зрелый плод. Правда, с тех пор основные мысли, отрешенно лингвистически установившиеся, стали материализоваться благодаря увязке нового ученья об языке с историею хозяйства и общественности, о чем интересующийся может осведомиться по таким статьям моим, как, например: 1) «Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории (К увязке языкознания с историей материальной культуры)», ленинградское издание Кавказского историко-археодогического института в Тифлисе, 1926; 2) «Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с историею материальной культуры» в «Сообщениях» АИМК, т. I, стр. 37—70; 3) «Скифский язык» в сборнике «По этапам развития яфетической теории», 1926, стр. 336—387.

Здесь, в последней из трех названных работ, уже трактовка языка ни в какой мере не остается отрешенной от хозяйства и общественности отвлеченностью. Здесь впервые подходим к конкретной постановке вопроса о двух мировых терминах материальной культуры, одинаково означающих предмет эпохи металлов, именно драгоценный металл—‘золото', один термин скифский, как бы азиатский, каковым оказалось русское «золото» с рядом разновидностей, в том числе и турецкий altun, другой термин — иберский, каковым оказался длинный ряд разновидностей на не меньшем количестве языков со включением в него латинского aur-um. Весь афревразийский [т. е. район Африки, Европы и Азии] культурный мир оказался с одной стороны разделенным на две половины в отношении употребления слова, означающего названный благородный металл, одна половина с термином скифским, казалось бы, восточным, азиатским, что конкретно подтверждалось и нахождением золота одновременно в алтайских, resp. алданских, рудниках, другая половина с термином иберским, казалось бы, западным, с Иберийского, или Пиренейского, полуострова, но обе разделившиеся половины всего афревразийского мира оказались в схватке, борьбе друг с другом из-за утверждения одной стороной скифского термина, т. е. скифского, или восточноазиатского, золота, с другой стороны иберского термина, т. е. иберского, или западноевропейского, золота, следовательно, по внутреннему смыслу культуры, которая генетически определяется не отвлеченным бытием, еще менее — мышлением и затем творчеством, а трудовой жизнью, творчеством и затем бытием, обе половины оказались одним органически нераздельным культурным миром, выделяющим из себя тезы и антитезы в процессе совместной единой хозяйственно-общественной жизни. Выяснилось и то, что в центре древнейшего отложения средиземноморской культуры, именно в эллино-семитической среде, оказались
[20]
отложившимися и скифский, и иберский термин, однако большой вопрос, здесь как вклады восточного и западного мира или как порождения накопившихся там же еще до эллинов и до семитов материалов не только евразийского, но и афревразийского окружения, — порождения, разошедшиеся потом в различные стороны и на запад в Европу, и на восток в Азию, и на более далекий юг — в Африку, в поисках не слов, а нехватившего ценного материала с наречением и его самого и мест его приисков тем названием, какое было в обиходе у того или иного соответственного профессионального коллектива единого средиземноморского культурного мира. Вспомним, что название самой Африки, перешедшее с ее части на всю эту третью страну Старого Света, своей основой аφr состоящее из двух элементов, АВ, или SAL-BER, является по форме даже не диалектической разновидностью основы awr-(«aur-») латинского aurum 'золото', а закономерным двойником, по законам так наз. доисторической, т. е. яфетической, фонетики. В то же время вскрылось той же работой, что, во-первых, скифское 'золото' не только по мифическому преданию самих скифов связано с 'плугом', т. е. земледелием, но и терминологически; во-вторых, название одного благородного металла по закону функционального перехода значений перешло на другой благородный металл 'серебро', и именно иберское название 'серебра', скрещенное, оказалось внедрившимся в самое сердце глубокой Азии. Таково, между прочим, происхождение турецкого слова gümüш 'серебро', или kümüш, y чувашей kĕmĕl,[4] a на Западе у хранителей древнейших традиций человечества оказались иные названия того же металла из одного элемента А (элемента SAL), это у египтян, как одноэлементное доиндоевропейское еще название (опять элемент А) 'золота' отложилось в Иране, в позднейшей персидской речи его населения и сохранилось в более архаическом переживании речи и первоначального населения Европы, именно в финской речи коми, или зырян, как сохранили одноэлементно название и 'золота' и 'серебра', именно разновидности элемента, входящего в состав скифского термина, такие древне культурные обитатели Азии, казалось бы, ее аборигены, т. е. коренные жители, как китайцы, kın 'золото', gın 'серебро', а в Месопотамии у шумеров уже в скрещении — guшkın 'серебро'. Со всем этим напором терминологических фактов чисто исторического значения мы увязываем, благодаря анализу речи по новому учению, не только отвлеченные лингвистические данные с материальной культурой, но и так наз. доисторию, да и мифические предания о человеческой жизни с историею, как то выражено в следующем заключительном аккорде все той же статьи «Скифский язык»: «Геродот, или, вернее, его источники, и в этом отношении добросовестно повторяют то, что передавалось в народе в сказаниях мифического склада о скифском золотом плуге с неба, очевидно, со скифского золотого неба, о скифском золоте и т. п. Нужно ли прибавлять, что все космическое мировоззрение, с которым неразрывно связаны и религиозные представления, не что иное, как отложение успехов в эволюции хозяйственной, жизни и ею порождавшейся общественности?!

[21]
Скифская общественность ушла далеко от первичной ступени развития с ‘жолудями’ или древесным питанием, отложившим свидетельство своего господства в культовых образах, ставших одной орнаментикой на вещественных памятниках. Скифская общественность ушла далеко и от ранней ступени развития культуры с оленем в роли животного передвижения. За оленем и лошадь становилась культовой. Скифская общественность переживала, т. е. оставляла за собой ступень культуры с одной лошадью в роли животного передвижения. Скифы скрещены уже с кимерами, или иберами, этими скитальцами Средиземноморья, вместе с этрусками-мореплавателями, проторившими путь финикийцам-семитам и грекам-прометеидам (индоевропейцам)».

«Скифский пантеон знает и морское божество, и небесное, Посейдона и Афродиту, уже раздвоение или ипостаси одной [т. е. раньше единой] Иштари, в терминах иберского, или кимерского, происхождения. Яфетических доисторических коней, в том числе и скифского коня, мы покидаем, чтобы переместиться на все еще яфетические кимерские и этрусские кони-корабли для сути, освещаемого светилами уже астрального культа, и чтобы с яфетически понятым языком скифов из доистории въехать в забытые человечеством, замолчанные и ученым миром, исторические эпохи Средиземноморья».

Таким образом, богиня Иштарь, так тесно связанная не только с названием Азербайджана, но и древнейшим отложением культовой терминологии в самих массовых низах азербайджанской живой речи, небесная Иштарь, движущаяся, или кочевая, она же еще и преисподняя, или морская, т. е. мореходная, она все еще и земная, т. е. земледельческая, низводится палеонтологиею речи к творившей ее также одно время нерасчлененной хозяйственно-общественной жизни. Лишь впоследствии, с дифференциациею в различные сменявшие друг друга эволюционные эпохи, выдвигался и развивался каждый тип хозяйства в отдельности, номадно-пастушеский и скотоводческий, и также скитальческий мореходный и оседло-земледельческий, если не говорить пока особо о всегда наличном торговом, меновом торговом моменте. Но с этрусками и кимерами этот торговый момент представляет уже самостоятельное дело, самостоятельное производство соответственного класса. Упоминание кимеров рядом с этрусками в цитованном заключении статьи «Скифский язык» может смутить тех, кому впервые приходится слышать о новой языковедной теории, яфетическом, или кому далее ознакомления с нею по одной-другой работе из специальной по предмету печатной литературы не приходилось углубляться, систематически изучать эти работы в последовательности развития теории.

О кимерах, или, что то же по названию, иберах, строителях приморских городов вместе с италийскими купцами, плавателями-разбойниками по Черноморью, начиная с Ольвии, тезки италийского города Alba Longa,[5] столицы Этрурии, можно осведомиться в докладе, прочитанном в Керчи пролетариату под заглавием «Старая и новая археология, старая и новая культура». Доклад появляется ныне в переизложении его музейным работникам на краткосрочных курсах
[22]
в Москве в журнале ЦБК «Краеведение» под заглавием «Значение и роль изучения нацменьшинства в краеведении».[6]

Что же касается яфетических коней, то, распределенные сначала по племенам, названия лошади оказались, как и названия драгоценных металлов, одни и те же в распоряжении народов от Японии и Кореи на Востоке с захватом Кавказа и Передней Азии до Пиренейского полуострова на западном конце Европы. Одна работа, уже появившаяся в «Докладах Академии наук», так и озаглавлена «Берская 'лошадь' от моря и до моря»,[7] т. е. от Тихого океана до Атлантического, и этот материально-конкретный охват, на базе эволюции хозяйственно-общественного строительства, чисто языковых данных, казалось, исключительно отвлеченных звуковых явлений, лишь физиологически разъяснявшихся, и их общественно ничем не закреплявшихся норм, — охват, включивший и китайский, ныне расширяется внесением речи южноафриканского населения, готтентотов; это последнее уже достижение нового учения об языке.[8]

А какое все это имеет отношение к актуальной задаче обследования азербайджанского языка, а с ним к пересмотру и решению проблемы об единственно, как раньше казалось, связанных генетически с ним турецких языках? А я поставлю встречный вопрос: «Случайно ли мое вторичное выступление в вашем родном университете?» Я не знаю. Ответить может лишь отношение университетской аудитории к нашему общему делу. А какое это дело? Это дело, без которого шагу нельзя сделать вперед, дело осознания орудия межчеловеческого общения; в частности, нельзя осознать свою родную речь, нельзя, следовательно, осознать правильно республиканский язык, язык Азербайджанской республики, если нет ясного и научно обоснованного представления о человеческой речи в целом, как категории социальной ценности, о том, что такое язык.

[23]
Общий курс учения об языке

§ 1. В работе моей «Происхождение терминов 'книга' и 'письмо^' в освещении яфетической теории»,[9] говоря о соотношениях современного состояния яфетической теории с ее недавним, весьма недавним прошлым, именно, что было всего года три тому назад, мы отметили следующее: «Яфетическое языкознание с тех пор успело не только двинуться вперед и пустить свои корни глубже в толщу массового материала, но и раздвоиться на две самостоятельные дисциплины, на две органически связанные, особенно по линии преемства, дисциплины, одно учение — яфетическое языкознание, т. е. учение об яфетических языках, особой [системе, так наз.] семье языков, представляющих собой по типологии речи пережитки доисторических языков Афревразии [я бы теперь прибавил: и Америки с Океаниею и Австралии] и ныне ютящихся в трех горных странах, на востоке в Памирской полосе, на западе в Пиренеях по одному языку и на Кавказе в составе значительно многочисленной и разнотипной массы. Другое учение — яфетическая теория вообще, в применении к речи — общее учение об языке, об «его происхождении, о взаимоотношениях различных [систем, так наз.] семей языков в статическом их состоянии, отложений различных этапов развития звуковой речи человечества и об эволюциях ее как формальной типологии, так я идеологической».

§ 2. Предмет настоящего нашего курса — это яфетическая теория вообще, т. е. общее учение, одинаково касающееся всех языков, одинаково важное и даже необходимое для всех, кто изучает какой-либо язык с желанием осознать его строй, само собой понятно, особенно важное для тех, кто собирается исследовать, тем более уже исследует какой бы то ни было язык, яфетический ли он, или неяфетический, и существенно необходимое для всякого работника по так наз. гуманитарным наукам, собственно социальным наукам, по любой из них, так как яфетическая теория, хотя языковедная, затрагивает основные интересы, принципиальные, во всяком случае генетические проблемы, всех наук о человеке, как общественном уже не животном, а деятеле, более того, — общественном творце. У яфетического учения об языке, общего учения, есть органическая увязка с историею материальной культуры, следовательно, с хозяйством и экономикой; есть такая же увязка с историею общественных форм, следовательно, с социологиею и в широком и тесном смысле слова; само собою ясно, что при такой органической увязке с историею материальной культуры и с историею общественных форм без нее в своих научных изысканиях не может обойтись ни один археолог, ни один этнолог, ни один историк искусства, ни один словесник, литературовед, занят ли он историею письменной литературы, доселе классовой, или народной, народным эпосом и фольклором, отло-
[24]
жениями также классовых, но изжитых классовых культур, или изучает происхождение культурных сюжетов или художественных образов и форм. Наконец (и это отнюдь не последнее дело), общее учение об языке в освещении яфетической теории существенно необходимо для всякого общественника, для всякого общественного работника, откликающегося активно на окружающую действительность, работает ли он в порядке международных или спаянных с ними неразлучно национальных интересов, ибо в обоих случаях жизнь неумолимо ставит перед ним в том или ином виде вопрос о главнейшем доселе живом орудии общения, вопрос об языке в самых разнообразных плоскостях, именно об языках международных, живых и традиционных, мертвых, доселе также классовых и хранителях классовых исторических культур, и об языках национальных, частью традиционных, также классовых и также хранителях классовых исторических культур, но в значительной мере новых, зарождающихся как общенациональное достояние в новых путях — в путях советской общественности, с охватом прежде всего речи так называвшихся народных низов, крестьян и широких масс. Этого мало. Поскольку жизнь неумолимо ставит перед нами всеми вопрос о живом орудии международного общения, то этот важнейший и ни на минуту не устранимый вопрос нового интернационального общественного строительства нас вынуждает отвлечься от куцых перспектив настоящего, отойти от имеющихся в нашем распоряжении ограниченных как бы натуральных средств или возможностей международноязычного общения и говорить не о многочисленных международных языках, живых или мертвых, традиционных, всегда классово-культурных и всегда неминуемо империалистических, а об едином искусственном общечеловеческом языке и говорить о нем не утопически и не кустарно-самодельнически во вкусе и в поддержание европейского империализма, а в подлинно мировом масштабе, с охватом языковых навыков и интересов не одних верхних тонких слоев, а масс, трудовых масс всех и языков и стран, не исключая ни так наз. восточные народы ни те страны, которые до сих пор были заклеймены как места ссылок или обречены как колониальные и «туземческие» районы пассивно давать материал на метропольные строительства, быть своего рода пушечным мясом в созидании будущей культуры, как она планировалась и строилась до Октябрьской революции. И в этих новых, отнюдь не мечтах, а серьезных, совершенно трезвых думах о будущем всемирном едином языке мы снова возвращаемся к яфетической теории, к существенной необходимости знать ее общее учение об языке. Это вовсе не значит, что мы забываем о давних опытах создания искусственных международных языков, о существовании такого искусственного международного языка, как общественно преуспевающий эсперанто, как хотя бы проявляющий последние годы большую исследовательскую активность язык идо. Это вовсе не значит, что мы отворачиваемся от них, как от quantité négligeable, т. е. от 'презренных величин', явлений, не заслуживающих внимания. Наоборот, мы в свое время к этим языкам вернемся, о них вопрос будет особо. Но сейчас речь об ином.

§ 3. Дело в том, что по яфетической теории человечество не начинало единым языком, а шло и идет к единству языка всего человечества. Яфетическая теория
[25]
выясняет пути этой эволюции мутационного (перерожденческого) порядка, ряда смен одной системы другою, и технику каждой типологически новой системы, приближавшей и приближающей нас к будущему типу единого языка. Разумеется, на этом пройденном в течение многих и многих тысячелетий пути потрачено человечеством громадное количество труда и имеются поразительные достижения, многим кажущиеся, многим именно из круга ученых кажущиеся, по темпераменту их или умонастроению, сказкой или, что то же, не заслуживающими доверия чудесами. Но может ли человечество отказаться от того, что достигнуто ценой столь длительных и громадных усилий?

Яфетическая теория учит, что язык, звуковая речь, ни в какой стадии своего развития, ни в какой части не является простым даром природы. Звуковой язык есть создание человечества. Человечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных общественных условиях и пересоздаст его с наступлением действительно новых социальных форм жизни и быта, сообразно новому в этих условиях мышлению. Выходит, что натуральных языков не существует в мире, языки все искусственные, все созданы человечеством, и они не перестают быть искусственными по происхождению оттого, что, раз они созданы, наследственно переходят от одного поколения к другому, точно природный дар, как бы впитываемый с материнским молоком в детском возрасте. Корни наследуемой речи не во внешней природе, не внутри нас, внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике. Общественность наследует, консервирует или перелицовывает свою речь в новые формы, претворяет ее в новый вид и переводит в новую систему. Ясное дело, что будущий единый всемирный язык будет языком новой системы, особой, доселе не существовавшей, как будущее хозяйство с его техникой, будущая внеклассовая общественность и будущая внеклассовая культура. Таким языком, естественно, не может быть ни один из самых распространенных живых языков мира, неизбежно буржуазно-культурный и буржуазно-классовый, как ни один из мертвых языков не смог стать международным в бывшем новом мире, дооктябрьском, да и в том бывшем мире ни один из них и не намечался вовсе как массово-международный. При новом дыхании жизни современной общественности не может не чуять наступления своего конца в самой своей стране даже такой тысячелетиями взращивавшийся общий для многих миллионов письменный язык, как китайский, не живой китайский язык, а мертвый письменный с его изжитой для современности техникой.

§ 4. Как же быть, когда непосредственные творческие факторы не в окружающей нас природе, вне ее производительных сил и вне внутренней нашей природы, вне нас, когда они лишь в общественности, а творческие факторы общественности, нас хотят уверить, не учитываемы? Так ли, однако, действительно обстоит дело?

Не буду останавливаться на стороне чисто социологической специальности. Насколько мне известно, до марксизма здесь та же неисповедимость. По этой части и книги в руки марксистам, у которых, однако, учение по языку, в том малом, что ими освещено по языку, почти исключительно по вопросу о проис-
[26]
хождении, до мелочей оправдывается независимыми языковедными исканиями яфетидологии. Однако правда ли независимыми путями, если метод яфетической теории оказался, неведомо для нее, марксистским? О поразительных встречах марксистских мыслителей или учитываемых марксистами лингвистов с положениями и фактами, устанавливаемыми яфетической теориею, речь будет в особом параграфе общего курса. Там же речь будет о встречах с идеалистическими мыслителями, так новокантианцем Кассирером и даже индоевропеистами, так особенно с Шухардтом, не говоря о характере случайном или поверхностном этих встреч и не забывая, что авторы-лингвисты подобных мыслей, в частности и Шухардт, вовсе не являются выразителями господствующей лингвистической школы. Вопрос кардинальный по нашему предмету, по языку, именно в постановке проблемы о происхождении в зависимости прежде всего от внутренних общественных факторов. Вот тут-то у нас коренное расхождение со старой лингвистической школой, индоевропейской. Для нее творческие факторы общественности действительно не учитываемы, прежде всего субъективно, именно потому, что вопрос о происхождении языка она сама считает неразрешимым, она отвергает даже существование такой научной проблемы. Между тем яфетическая теория не только считает эту проблему научной, да еще первоочередной, но подошла к ее разрешению, перекинув бремя доказательств в истории языка с формальной стороны на идеологическую и создав особые в увязке с историею общественности обосновываемые отделы науки об языке, именно семасиологию, т. е. учение о значениях, и палеонтологию, учение о смене самих типов в хронологической друг с другом последовательности. Оба учения не по названию, а по существу в корне новой природы. Отсюда, придав эти особенности к указанным двум основным положениям яфетической теории, именно, созданности звукового языка людским трудовым коллективом и неуклонному движению языков в путях мутационного порядка, в путях развития взрывами, в зависимости от смены материальной культуры, ее техники и общественного строя, созидаемых систем в направлении к единству человеческой речи, рядом с эволюционными путями обособленного развития каждой народившейся системы, каждого языка, мы получаем ясное обязывающее положение. При таком положении на будущую речь человечества яфетическая теория не может иначе смотреть как на искусственно имеющий быть созданным язык, с тем отличием от прежней общественной работы в этой области культурных достижений, что бессознательный традиционный момент все более и более должен уступить место осознанному участию в ней, наследственная пассивность должна преобразиться, выделив из себя соответственную свою антитезу, в новообщественную активность, руководимую или планируемую на основании конкретных данных и техники творческой работы человечества прошлых веков, многочисленных веков и тысячелетий общих усилий над созиданием речи, начиная с момента ее возникновения, когда из элементов, человечеством же в других целях созданных четырех элементов, позднее созидались и создались языки и образовались типологически различные их системы. Ни одно достижение древних не должно остаться не учтенным и не использованным в новом языковом строительстве. В связи с этим интерес именно к будущему,
[27]
а не приверженность к древности и ее отмершим и отмирающим мировоззрениям заставляет направить свой исследовательский интерес в одинаковой степени и к языкам прошлых веков, не исключая мертвых, и ко всем живым так наз. отсталых народов, на деле отброшенных господствовавшими нациями и классами от сознательного активного участия в творившейся доселе культуре.

§ 5. В этой работе над выковыванием будущей единой речи не может, следовательно, быть обойден ни один национальный язык, ни одна племенная речь, как бы они ни казались теперь без роду и без племени, так как в них, даже изолированных и совершенно одиноких, мы имеем в сохранности драгоценнейшие остатки социальным настроением прошлого загубленных достижений, целых эпох общечеловеческого творчества в мировом масштабе. Вне этой общечеловеческой глоттогонии (созидания речи) не возникал ни один язык. Яфетическая теория подошла вплотную к утверждению этого положения, успев уже определить вполне или как ни как наметить место всех главных более или менее цельно сохранившихся систем, не как продукта независимого творчества, так наз. расового, в разобщенных районах, а как отложения основных этапов развития человеческой речи, отвечающих основным этапам в эволюции хозяйственной жизни, общественных форм и соответственной материальной и надстроечной техники. Посильное, в пределах наличных пока достижений, изложение этой истории и представит учение об языке, общая часть яфетической теории, а не яфетическое языкознание, специальное учение об яфетических языках. Основные моменты самой теории, общего учения об языке, составляют и предмет настоящего нашего курса.

§ 6. Специальное учение об яфетических языках также теоретическое учение, но в пределах их интересов, — интересов самих яфетических языков.

Следовательно, курса яфетического языкознания, учения специально об яфетических языках, читать я не буду. Сравнительная их грамматика требует знания ряда языков, мало кому известных, не только в центре, но даже на Кавказе, даже здесь в Баку в окружении самих яфетических языков; она требует и особой подготовки. Но некоторыми сведениями об яфетических языках надо все-таки овладеть да и без элементов сравнительной грамматики именно яфетических языков, как формальной, так и идеологической, едва ли легко будет усвоить вполне содержание нашего общего курса. Те нужные сведения по яфетическому языкознанию и те элементы его сравнительной грамматики вношу я в наш общий курс. Желающим приложить с своей стороны некоторые усилия к лучшему усвоению настоящего курса, углублению и уточнению излагаемых в нем мыслей может помочь литература вопроса, из которой рекомендую вашему вниманию «Абхазский аналитический алфавит (К вопросу о реформах письма)», издание ЛИЖВЯ, для ознакомления с транскрипцией, и «Классифицированный перечень печатных работ по яфетидологии», издание (2-е изд.) Московского Института этнических и национальных культур народов Востока СССР, для общей ориентировки в существующих статьях. Значительно может облегчить слушателю восприятие нашего курса другое издание того же института — сборник статей моих «По этапам развития яфетической теории» (из этих статей особо рекомен-
[28]
довал бы работу «О происхождении языка», немецкий перевод которой появился еще в январском номере минувшего [1926] года в журнале «Unter dem Banner des Marxismus», в немецкой серии «Под знаменем марксизма»). Статья эта наиболее близка к современному состоянию яфетической теории, хотя, составленная год тому назад, она уже отстает от достигнутого этой теорией уже нового этапа своего развития.

§ 7. Чтобы понять, какой путь пройден ею до начала этого года с момента возникновения теории ровно сорок лет тому назад, достаточно взглянуть на предложенное в цитованной статье «О происхождении языка» генеалогическое дерево развития человеческой речи, где нашли выражение своей органической связанности друг с другом все языки, кроме американских и африканских, ныне уже намеченных к внесению туда же, и сопоставить это построение с тем положением, которое, в процессе работы начальной стадии развития той же теории, мы отстаивали, в опровержение существовавшего дотоле взгляда о полной изолированности самих языков Кавказа. Собственно, тогда речь шла в первую очередь о грузинском языке.

Не надо, впрочем, забывать и того, что на первичных стадиях развития лингвистики, тогда учения о той или иной группе языков, воспринимавшейся вначале без позднейшего уточнения, не то как особая семья, не то как особая система, вопрос об изолированности даже языков Кавказа не являлся в какой-либо мере догмой. Бопп, основоположник формального учения об языке, индоевропейского, один из основных языков яфетической системы, грузинский, кстати, тогда единственно изучавшийся и известный в научной литературе, разъяснил как язык индоевропейской семьи, и это мнение готов был разделить (можно сказать, разделял) единственный тогда грузиновед Броссе, что не мешало ему отдельные слова грузинского языка объяснять родством его с семитическими языками. Это понятно, если учесть то, что Броссе, единственный предшественник мой как специалист-кавказовед в составе Академии наук, был, собственно, историк, менее всего лингвист.

Значительно позднее, в эпоху возрождения и научного и общественного интереса к странам, принадлежащим к колониальным владениям Британской империи или к путям к ним, в частности к морским выходам в Средиземноморье, работавший в Англии лингвист Макс Мюллер, специалист по санскриту, филолог, изолированные, как казалось, языки Кавказа, в том числе в первую очередь грузинский, вместе с турецкими и финскими языками, вообще урало-алтайскими, относил к одной формально определяемой семье, агглутинативной, которая окрещена была в языкозвании термином «туранской». Туранская теория долго продолжала существовать в умах ученых, под ее влиянием часть их, занимавшаяся загадочными для тогдашней науки мертвыми языками клинописей Месопотамии и Кавказа, эламским, шумерским, новоэламским и халдским, стремилась истолковать их с помощью грузинского, так Ленорман (Lenormant), Сэйс (Sayce),
[29]
Гоммель (Hommel) и др., все они без всякого или без элементарно достаточного знания грузинского языка, единственного сравнительно лучше, во всяком случае наиболее изученногo яфетического языка.

Профессор Ленинградского, тогда Петербургского, университета, специалист-грузиновед А. А. Цагарели, выдавая за свое собственное мнение, в 1872 г. печатно повторял по-русски взгляд, высказанный за 8 дет раньше, в 1864 г., буквально в тех же выражениях венским лингвистом Фридрихом Мюллером и гласивший следующее: «Грузинский язык (равно как и другие кавказские языки) не имеет генетической связи с индоевропейскими языками, но не может быть причислен и к урало-алтайским. Он, подобно баскскому в Европе, по всей вероятности, есть остаток некогда весьма многочисленной группы, распространенной на Кавказском перешейке еще до прихода семитических, арийских и урало-алтайских племен на Кавказ и на юг от него». Вскрывая взаимоотношение взглядов венского и петербургского профессоров, студент факультета восточных языков, ваш покорный слуга, в опровержение мнения обоих ученых о полной изолированности грузинского языка, а с ним и прочих коренных языков Кавказа. в заметке (по-грузински), помещенной в газете «Иверия» за 1888 г., выдвинул тезис о родстве грузинского с семитическими. Тезис тогда же был формулирован так: «Грузинский язык по плоти и духу, т. е. в отношении корнеслова и грамматического строя, находится в родстве с семитической семьей языков; однако связь его с упомянутыми языками не столь тесная, как связь этих последних между собой. Повидимому, грузинский язык, собственно, три языка — грузинский, мегрело-чанский и сванский — происходят из одного праязыка, почти столь же походившего на семитические языки, как семитические похожи друг на друга».[10]

Тезису этому было предпослано следующее осведомление: «Мысль о родстве грузинского языка с семитическими в науке высказывалась и раньше, но вскользь и без хотя бы той слабой попытки обосновать ее, какая понадобилась ученым для доказательства мысли о близости и родстве нашего языка с урало-алтайскими или индоевропейскими. Первая подобная попытка оказалась не безрезультатной. Еще года три тому назад [это, значит, в 1885—1886, т. е. ровно 41 год тому назад] я напал на след, давший вскрыть характерные особенности грузинского языка. По ознакомлении с арабским языком, я окончательно убедился, что у нашего языка много родственных черт с семитическими. Придя к такому выводу, я немедленно приступил к изучению еврейского и сирийского языков. С тех пор с каждым днем все более и более накапливается у меня материал и растет число данных для доказательства с большей убедительностью и оправдания высказанного мною предположения. К слову пришлось и, думаю, было бы кстати здесь же вкратце изложить ту мысль, которую в будущем мне предстоит обосновать».[11]

Та мысль, это только что перед этим сообщенный тезис, тогда же, т. е. в 1888 г., была изложена, но печатно дана была мне возможность лишь два-
[30]
дцать лет спустя, в 1908 г., опубликовать намеченное обоснование в предисловии труда «Основные таблицы к грамматике древнегрузинского языка». Это предисловие названо: «Предварительное сообщение о родстве грузинского языка с семитическими».[12] С ним был нанесен, в кругу заинтересованных специалистов, способных мыслить без шор, смертельный удар полной изолированности грузинского языка, было, благодаря уже выработанной к тому времени сравнительной яфетическо-семитической грамматике, положено начало установлению тесной углубленной взаимной связи самих яфетических языков Кавказа, в первую очередь грузинского и его ближайших так наз. сородичей, а затем и других яфетических языков Кавказа. Тогда же, в том же предисловии, впервые было мотивировано введение в лингвистическую науку нового условного термина «яфетический»: смысл и значение его определяются успехами исследовательской работы над так названными языками, а вовсе не самим мифическим именем, так же мало что определяющим в новой теории, как имена не менее мифических существ Венеры, Сатурна, Марса в столь исключительно точной науке, как астрономия.[13]

Связанность яфетических языков вскоре выводит теорию за пределы Кавказа, а вскрытые ею пути взаимоотношений яфетических языков с неяфетаческими или не вполне яфетическими языками на самом Кавказе дают в руки новые приемы и технику, чтобы закономерно распространять эту связанность на группы языков, дотоле стоявшие (для большинства ученых и доселе стоящие) в изоляции и друг от друга и, конечно, от яфетических языков Кавказа.

Из отчета «О поездке к западноевропейским яфетидам»,[14] равно из доклада на грузинском языке «Культурный фронт грузинской нации с лингвистической точки зрения»,[15] можно воочию видеть, как та же связанность у народов, казавшихся расово различными, с языком включает и эпос. Яфетическая теория осветила сродство средневекового персидского романа «Виса и Рамин» со средневековым французским романом «Тристан и Исольда», поставив рядом с ними как сродное творение древнюю народную версию того же сюжета, отрывки из армянского эпоса о Сартенике, или Исартенике-Исольде. В тех же путях яфетическая теория оправдала лингвистическим анализом термина «Тристан», имени героя французского романа, мысль известного французского исследователя Гастона Пари (Gaston Paris), что оно значит 'солнце', как имя Исодьды оказалось означающим 'воду'; она установила, что сюжет — доисторического происхождения, в источнике это сказание о космических явлениях, стихиях-божествах, и к народам позднейшей формации, французам и англичанам на Западе, как к армянам и персам на Востоке, сюжет попал независимо друг от друга к каждому одинаково из своих народных недр, именно, народных недр своего культурного окружения, как пережиток эпоса первоначального населения одинаково и Европы и Азии, т. е. яфетидов.

[31]
В работе «Чуваши-яфетиды на Волге»,[16] появившейся в печати в 1926 году, намечается, как речевая связанность человечества, обоснуемая общностью доисторических переживаний, захватывает и русскую речь. Намечается насыщенность русской речи, независимо от ряда ярких чувашизмов, массово яфетическими словами.

Та же связанность человечества по речи от яфетических языков Кавказа и оказавшегося с ними в родстве чувашского через финские языки Европы и Азии и палеоазиатские распространилась на китайский. Мы уже не говорим о том, что намечается, как готовая к разрешению, точно просящийся на сбор зрелый плод, проблема об увязке афревразийских языков с американскими и африканскими языками во всей полноте, не с одними северо-африканскими. В частности о готтентотском, или намайском, языке нами в своем месте самого курса будут даны суммарно добытые пока положения.

Совершенно конкретно выступившие связи яфетических языков с финскими и далее с китайским дали материал для большей детальной скрепы яфетических языков Кавказа в их взаимоотношениях, притом, что так натурально, китайские и финские эквиваленты, одноэлементные, помогли вскрыть и правильно анализировать двухэлементные грузинские слова, позднейшие скрещения. Когда, находим двухэлементное скрещенное слово г. ga-me на Кавказе || бск. ga-w («gau») в Припиренеях Испании и Франции, в абхазском в том же значении оказался первый элемент qa (←ga→*ga), то второй элемент ve, также в значении 'ночи', самостоятельно оказался у одного из приволжских финских народов, именно, мордвинов.[17]

Когда двухэлементное скрещенное слово г. mu-qa 'дуб' (→ ‘*дерево') во второй части -qa оказалось представленным в значении 'дерева' как спирантно qa || qe (г.), так и сибилянтно ta ‘лес' и др., то первый элемент mu, у финнов с подъемом m в р—puu → pu, сохраненным оказался у китайцев, везде со значением 'дерева'. То же слово, отнюдь не единственное, оказалось объединяющим с народами Востока, и западных европейцев, народы Средиземноморья. Эта связанность стала углубляться увязкой с историей материальной культуры, равно поддерживаемая функциональным переходом слов, как названий, на позднейший предмет потребления с древнейшего в бесконечную даль минувших дней, много и много древнее эпох письменных языков, в том числе и яфетических.[18] И вскрылись на той глубине такие связи между языками, о которых мы и не мечтали. Оказались такие абсолютно раньше не учтенные связи даже во взаимоотношениях наиболее, казалось бы, изученных языков — греческого и латинского, не говоря о совершенно девственно-нетронутых в этом отношении русском и финском, хотя бы суоми. После того, как выяснилось, что название 'хлебных злаков', да и 'печеного хлеба', равно 'муки' получилось из названия 'дуба-жолудя',
[32]
раньше заменявшего 'хлеб', стало ясно, что лат. pān+ı-s ''хлеб' своей основой pān — в архетипе *раln, при сохранении первоначального тут полногласия (ибо термин скрещенный двухэлементный ВС: бер-ионсний) — *раl-an, представляет архетип и греческого, bal-an (βάλαν-ος) 'жолудь', 'дуб'. Удивительно ли после этого отсутствие всякого чутья к восприятию и оценке таких же фактов во взаимоотношениях, завещанных от доисторических эпох, примерно, того факта, что финское слово ныне для 'дерева' pu, раньше в одиночестве означавшее 'дуб + желудь', как впоследствии скрещенный термин ком. tu+pu, морд. эрзя tu+mo и т. п., у западных финнов звучащее с долгим u—puu, y грузин значит ‘хлеб' и входит в состав названия 'дуба', ибо его архетип pur, y яфетического поныне народа, кавказского, грузин, в этой первичной именно форме pur действительно значит 'хлеб', а скрещенный с тем же, казалось бы, исключительно финским pu, resp. mo↔mu, грузинский же термин означает 'дуб', звуча mu-qa, в архетипе *mu-ka, что пережило у русских в виде слова «мука» со значением, всем вам хорошо известным. Удивительно ли, что не учтены в этом отношении ни в какой мере факты из взаимоотношений иранских языков с финскими языками Волкамья (Волги и Камы)? Так же прослежено то же самое слово pur (форма окающей, в яфетических языках шипящей группы) в идеальной безукоризненности акающей, resp. свистящей, разновидности pal, которую сохранили прометеидские («индоевропейские») народы Средиземноморья в указанных уже видах, греки в значении 'жолудя', римляне 'хлеба'. В чувашском, определившемся в своих сравнительно более цельно удержанных яфетических переживаниях как язык шипящей группы, этот же термин, с обычным для чувашской фонетики перерождением плавного r в l—pul, сохранился в скрещении с ионским, как в греческом и латинском эквивалентах, элементом (С), но окающей формы on с утратой исходного носового и редукциею губного гласного «о» в звук «ǝ», в общем, следовательно, pul-ǝ, что значит обычно в соединении с tыr-ǝ 'хлеб'. И совершенно такое же образование и по огласовке, и по скрещению с ионским элементом, но ионским элементом сибилянтной ветви don, в усечении в виде d, мы имеем в персидском bul+u-d, еще лишь со значением 'дуба', а в монгольском тот же don то в полном виде, то также с отсечением оn, да элемент В без плавного исхода в виде то, налицо также в скрещенном слове mo + don → mo + d, получившем уже общее значение 'дерева'.[19]

§ 8. Естественно, за этот долгий исследовательский путь мы вынуждены были расстаться с целым рядом представлений, прежних, как казалось, незыблемых научных положений, о расовых языках, о существовании кустарно строившегося праязыка, о вне исследуемой лингвистической среды за горами за долами находившейся прародине тех иди иных народов, да еще прародине с райским бытием фантастического праязыка, о межъязыковых китайских стенах, о хронологизации языковых явлений на основании письменных памятников и сосредоточении исследовательского внимания на письменных, особенно мертвых языках, в ущерб и умаление бесписьменных и живых, представляющих громадное значение для
[33]
науки об языке, об исключительном значении морфологии, о неважности, во всяком случае второстепенности лексического материала сравнительно с грамматикой, о национальной или первородной племенной чистоте языков, и т. д., и т. д. Пришлось постепенно расстаться со всем этим абсолютно ненужным, вредным багажом. Пришлось перенести бремя доказательств и направить острие интереса на другие явления и предметы, как-то: изначальное скрещение в звуковой речи, вместо простоты и чистоты, система вместо расы, живые языки вместо мертвых в первую очередь, идеологический анализ вместо формального, более того, качественное улучшение исследования формальной стороны идеологическим ее обоснованием, выдвижение вперед значения материальной культуры, хотя бы самой примитивной, вместо художественной стороны в такой степени, что в одном из своих докладов прошлого года в Академии истории материальной культуры, докладе «Скифский язык»,[20] докладе, впервые прочитанном на состоявшейся в сентябре Керченской археологической конференции, с полным убеждением в своей правоте, я вынужден был, рискуя прослыть вандалом, воскликнуть: «Долой Милосскую Венеру, да здравствует мотыга и мотыжная культура!» Ибо лишь материалистическая постановка изучения культурных достижений человечества может научно разъяснить, будь это художественный памятник такого исключительного значения, как Милосская Венера, или такая культурная ценность, как также созданная человечеством звуковая речь, результат коллективной творческой работы трудового человечества, отложение находящегося еще и сейчас в полном ходу единого мирового глоттогонического процесса, идущего в такт с хозяйственно-социальным строительством в путях внеклассового омеждународовления.

А как относится ученый мир к новой теории? Если исключить тесный, чрезвычайно тесный круг моих учеников и ближайших наших немногочисленных последователей, ученый мир в лучшем случае относится никак, продолжая почивать в дремоте на достижениях первой половины XIX века. Хотите доказательство из русской научной литературы? Достаточно одного утверждения из рекомендуемого и сейчас в Ленинградском университете по курсу общего языкознания учебника выдающегося по вполне бесспорным заслугам в своей специальности, авторитетного индоевропеиста-лингвиста, учебника, выходящего уже шестым и далее изданием:[21] «На Кавказе различные племена говорят на языках, частью родственных, повидимому, друг с другом, как южнокавказские языки: грузинский, мингрельский, сванетский, частью не родственных ни между собой, ни с другими, как северо-кавказские языки: черкесский, чеченский, лезгинский и др. Все эти языки в науке называются «кавказскими».   

В какой науке? Очевидно, в почившей науке.

А на Западе? Там и в наши дни, когда на основе скрупулезного учета особенностей яфетической системы языков вообще да все углубляющегося изучения части кавказских ее представителей сложилось новое учение об языке, определенное классовое мировоззрение заставляет наиболее сильного поборника отжившего
[34]
учения выявлять к тому, что делается по Кавказу благодаря незыблемо установленным положениям яфетической теории и что уже сделано, такое изумительное отношение, какое заслуживает в назидание потомству быть занесенным как классический образец былой претензии индоевропеистической лингвистики судить и рядить по неподсудным и недоступным ей языковедным областям. Вот сам документ:[22] «А. Дирр, заслуги которого известны в изучении Кавказа, предпринял периодическое издание, посвященное народам Кавказского края. Это счастливая идея. Все более и более (de mieux en mieux) выясняется, как важно для освещения доистории Европы изучать эти народы, которые единственные или почти единственные хранители остатков некоторых языков и некоторых обычаев. Но нигде, как здесь, не требуется наибольшей тонкости в изысканиях. Приходится быть перед простыми обломками. Исторические данные не снабжают почти ничем. Сравнительный метод оказывается, следовательно, особенно трудным для применения в деле, как вследствие того, что эти языки, за исключением грузинского, засвидетельствованы за новейшие времена, так вследствие особенностей структуры самих языков и, что еще более тяжко, вследствие того факта, что вначале не видать никакого общего великого культурного языка. Потому-то, как везде, где работа сопряжена с особыми трудностями и где трудность к чему-либо подойти удерживает осторожные умы [или благоразумных — les esprits prudents], множатся, как это видно, торопливые опыты и скороспелые заключения но этой области, где часто фантазия играет чересчур большую роль».

Если исключить, с одной стороны, то, что у А. Дирра имеются, разумеется, свои бесспорные заслуги в определенной части языковедной работы по Кавказу, с другой — действительное умножение и за последнее время торопливых и скороспелых суждений об языках и вообще культуре Кавказа и в то же время не менее действительный факт, что «все более и более» или, говоря буквально словами самого Мейе, «все лучше и лучше» разъясняется, как важно изучение народов яфетического Кавказа для изучения доистории Европы (и только ли доистории), то остальное в утверждении высокочтимого лингвиста-индоевропеиста сплошное недоразумение или по полному незнанию истории Кавказа, или по несоответственному действительности представлению об исключительно благоприятных возможностях лингвистической работы именно на Кавказе, — представлению совершенно извращенному, в зависимости от омертвелости изжившего себя старого учения об языке, индоевропеистического.

Остается одно: учиться и продолжать исследовать, расширяя круг исследуемых языков с их массовым материалом и смыкая круг учащихся и исследователей с радужно многоцветными интересами в рабочем сосредоточении над единым творческим процессом человеческой речи и дать поскорее заменить старую омертвевшую науку новой, живой, жизнеспособной и творческой.

Есть ли основание на это надеяться, покажет ход нашего курса и активность в нем вашего участия.

[35]
§ 9. Казалось бы, вам теперь следовало перейти к будничной рабочей части курса, скользя по параграфам или статьям, ознакомить вас с основными положениями учения об языке, почему-то и мною называемого новым, хотя всей системе, вступивший в эпоху бурного своего развития после Октябрьской революции, как вам уже было сообщено, добрых четыре десятка лет, да еще один год, а у многих отдельных мыслей того же учения возраст значительно более внушительный, значительно древнее моей «древности» и научной, и даже личной физической.

Прощаясь с прошлым в общей постановке яфетического учения об языке, мы, однако, не должны забывать двух вещей.

Во-первых, не надо забывать того, что у меня формулировано в «Классифицированном перечне печатных работ по яфетидологии»:[23] «Яфетическое языкознание отнюдь не вылетало подобно Афине-Палладе из головы Зевса: 1) оно родилось в той же буржуазно сложенной и скроенной научной среде, более того — зачалось, разумеется, как антитеза, в нормах индоевропейской лингвистики, без которой его и не было бы; 2) [оно] с трудом высвобождается последние годы из пелен буржуазного мышления и соответственно построенной методологически научной работы».

Во-вторых, надо восполнить тем, что формулировано было мною еще в Керчи во время конференции археологов в упоминавшемся уже публичном докладе. Он переработан в начале сентября минувшего года и ныне печатается в журнале ЦБК «Краеведение», уже переизложенный, первый же раз читавшийся под заглавием «Старая и новая культура, старая и новая археология и задачи культурного строительства, стоящие перед советской властью». Там была речь об археологии, о новой археологии в противоположность старой:[24] «Новая археология..., уже нарастающая, если не наросшая, — говорилось там, — также не в силах, однако, пустить глубокие корни, если... не сбережет блестящих достижений старой археологии... как позднейшие культуры быстро отцветали, если не умели вобрать в себя культурные достижения предшествующих веков, чем отборнее и сильнее, тем лучше. И, желая здорового и роскошного расцвета новой советской культуре, не можем не стремиться к тому, чтобы новая археология, археология, динамическая, наиболее действенно помогла советской власти в ее задачах по сохранению культурных ценностей прошлых эпох ... по бережной пересадке их в новое хозяйственно-культурное строительство».

Археология — это история материальной культуры, и достижения ее в прошлом, допустим, в тех или иных случаях могут быть использованы, но какое дело советской власти до языков и языковедных теорий при ее и без того сложном хозяйстве и при направляемом с соответственной целевой установкой культурном строительстве? Разве ей можно в задачи ее культурного строительства вносить языковедные интересы в таком широком объеме? Однако вносить эти интересы в задачи культурного строительства советской власти нет никакой надобности,
[36]
ибо они внесены Октябрьской pеволюцией. И здесь позволю себе опять самоцитование из того же доклада керченскому пролетариату, где было сказано:[25] «Величайшим залогом лучшей охраны сделанных человечеством на всех пройденных им этапах развития культурных достижений и в то же время новой неусыпной творческой работы является дар Октябрьской революции: это не только предоставление раскрепощенным нациям с историческим прошлым самоопределения, но и призыв к активному по науке и просвещению самопроявлению всех народов и племен..., не исключая народов и племен с одним этнографическим культурным багажом, народов и племен без исторического прошлого, народов, казалось бы, лишь «отприродных» (Naturvölker) в противоположность «культурным народам» (Kulturvölker). Октябрьская революция общественно упразднила это деление, как отвергает его яфетическая теория, вынужденная к тому языковыми данными». По этому случаю не могу не поделиться соображениями уже не собственными, а наблюдателя со стороны из западной буржуазной среды, германской. В статье «Naturvölker und Kulturvölker», помещенной в «Die Friedenswarte»,[26] по вопросу высказывается Вольфганг Штейниц (Wolfgang Steinitz), молодой ученый, специализующийся как лингвист по финским языкам и в 1926 году приезжавший в Ленинград. Так, в статье этой он пишет: «Сравнительно с сотнями тысячелетий древнего развития человечества, не могут итти в противовес немногие тысячи лет, которыми мы «опережаем» в развитии… Далее, так наз. «варвары», «отприродные народы» часто становились действительно культурными народами. Так, именно как на «варваров» смотрели греки и римляне на все народы запада и севера Европы, подлинных носителей позднейшей европейской культуры, и так их характеризовали. То же самое делали в средние века немцы со славянами, так же поступали еще позднее с финнами; а сегодня славяне и финны — члены европейского культурного сообщества, пользующиеся уважением наравне с другими. Новейший же пример развития «отприродных народов» в «народы культуры» происходит на наших глазах в России. Национальная свобода в новой России распространяется не только на признанные культурные народы, как-то украинцев, немцев, армян и др., но на все большие и малые народы восточной России и Сибири, которых у нас отчасти не знают и по названиям (например, мордвин, черемисов, абхазов, загем татар, киргизов к т. п.). Первый раз в истории, насколько она нам известна, народам, которые характеризовали как малоценные (minderwertig), стоящие на стадии вымирания, дано право на свободное собственное духовное развитие на их языках, и мы видим соответственно, как за восемь лет на этих языках развилась не только богатая литература пособий саморазвития и учебников, но также в полной мере поэзия, стихотворения, рассказы, песни и т. п. Для тех, кто мало-мальски знаком с прежней духовной жизнью этих народов, эта борьба за новые формы и содержание представляет глубоко захватывающе зрелище».

Но разве это «глубоко захватывающее зрелище» не является не менее глубоко потрясающим, когда мы смотрим на дело не с птичьего полета, а придвинуты
[37]
советской общественностью и самой жизнью вплотную к его практическому разрешению без наследия требуемых навыков, необходимых знаний и целесоответственныx методов. Между тем мы от практического разрешения поставленной перед нами задачи можем уйти лишь ценой отказа от основ советской общественности. Но, чтобы разрешить эту задачу, сделать активными деятелями по культурному самоопределению отсталые народы без письменности, без традиции национального просвещения, надо самим учиться многому новому и прежде всего ясно понять, усвоить как аксиому и как положение теоретической науки, что все народы мира, все языки, в том числе и самые отсталые, казалось, самой природой созданные как дички, не терпящие культуры, являются неотъемлемыми частями одного целого — единственного в процессе творчества находящегося общечеловеческого языка. Однако, прежде чем двигаться дальше, надо ознакомиться с техникой формального анализа и терминами нового языкознания.

§ 10. В технику и термины яфетического языкознания войдут аналитическая транскрипция, знаки подъема и падения, ослабления звука и т. п., классификация по ветвям и группам, племенные названия, скрещение, семантические ряды, гнезда и т. п. Знаки: →, ← — куда острие, там результат, дериват, вообще, позднейшее явление, так s→z, t→d→ϑ. Падение ↘, ↙, подъем ↗, ↖ : ϑ↘s, s↗ϑ, ϑ↘ш, ш↗ϑ, ı↘у и т. п. Неразрывные парные разновидности одного явления или амплитуда безразличного в языках яфетической системы колебания изображаются знаком ↔, например, о↔u, v↔m. Пара вертикалов (||) — чередование в одной и той же ветви согласных или гласных. Рогатина -- перебой, замена звука одной полости рта (например, передней) другой (например, заднею) s--h, t--k, t--k и т. п.

В гласных три основные разновидности: сильные — а, е↔ı, o↔u; слабые ǝ↔ы; редукция сильных ǝ↙o, ы↙u; составные (или затемненные, они же смягченные): ä↔ö; полугласные (слабые): ӑ, ĕ ↔ у (вм. ĭ или ı), ŏ↔w (вм. ŭ или ṷ); долгие гласные: ā, ē↔ī, ō↔ū; носовые гласные: ã (← an), (ẽ ←en) ↔ ĩ (ı←n), õ (←on) ↔ ũ (←un). Над ı не ставится точка по основному положению системы; у, w входят и в согласные (сциранты по формальному учению о звуках), они заменяют часто плавные и т. п., потому имеют самостоятельные начертания, не в линии гласных.

И в согласных надо раз навсегда отметить, что яфетические языки застаем в обладании трехстуненности и четырехступенности согласных: каждый сильный согласный может быть представлен в трех ступенях озвончения (по крайней мере), если язык не перешел в прометеидизм («индоевропеизм»), так:

[38]
Добрая часть наших терминов, даже в части о фонетике, не физиологического, а общественного смысла. Как язык вообще в целом создание общественности, так не только гласные, но и согласные различаются слабые и сильные не потому, что при произношении одних произносительные органы делают меньше усилия, при других больше, а потому, что это выяснено и факт, слабые согласные легко изменяют себе, они то переходят в тот или иной звук, то нет, легко бесследно исчезают, а сильные держатся устойчивее. Естественное обращение слабого в сильный мы называем подъемом ↗, ↖, а обращение сильного в слабый — падением ↘, ↙, не потому, что сильные звуки произносятся на каких-либо верхах в полости рта, а слабые на низах, а так как с подъемом и падением мы, как в социальной организации, связываем с первым жизненность, выявление большей энергии и работоспособности, устойчивость и активность, а с падением — замирание и умирание, что не всегда значит исчезновение, а переход от активной роли к пассивной, от самостоятельного значения лишь к подсобному, например, ослабление гласного ı в у мы называем так же падением, как и падение согласного r в «у». формулы этих двух падений ı↘у, r↘у, и вот, какого бы ни был происхождения звук у, полугласный ли он, или слабый согласный, относимый в спиранты, он легко исчезает как слабый согласный, но не всегда бесследно, часто он незаметно соприсутствует, так, когда ему предшествует гласный, например: «а» в группе «ау», то сохраняется, как «у», то исчезает бесследно или перерождается в «е» (пройдя процесс переработки по формуле ау → еу → е), а то (это в языках с долгими гласными) — ау и aw обращаются в долгий ā, uу и uw в ū (полугласный «u», т. е. w отсутствует самостоятельно, но соприсутствует в долготе), например, в суоми mā («mаа») ‘земля’ вм. mal, resp. mar, или pū («puu») ‘дерево’ вм. pur и т. п.

Существуют, как и гласные, слабые и сильные согласные. Слабые согласные: 1) сибилянты двух категорий, свистящие s→z и шипящие ш→j, не говоря о сложных ṣ, ẓ, щ, j, и т. п.; 2) спиранты также двух категорий, именно: длительные h→γ и моментальные, или прерывистые, ?→у, не говоря о сложных ћ и других оттенках придыхательного h. Сильные согласные простые (всегда в трех ступенях): переднеязычные — t, d, ϑ, заднеязычные — k, g, q и составные (собственно, диффузоиды, именно, аффрикаты), о которых дальше, но одно сейчас: воспринимаемые как составные, одни — сибилянтные, если в их состав входит сибилянт, например, d (dz) и ḍ (dj), другие — спирантные, если в их состав входят спиранты, например, q (qh) и q (q?). Более того, как и слабые сибилянты, одни из сильных сибилянтных согласных бывают свистящие, так d — сильный сибилянтный согласный свистящий, а другие из сильных сибилянтных согласных — шипящие, так d — сильный сибилянтный согласный шипящий; равным образом, как слабые спиранты, одни из сильных спирантных согласных бывают длительные, так q, другие — моментальные, или взрывные, так q.

§ 11. По транскрипции, думаю, достаточно сообщить ее основы, — во-первых, вы могли следить за тем, что излагается с иллюстрацией примерами, во-вторых, усвоив эти основы, вы легче можете одолеть книжку, уже цитованную, «Абхаз-
[39]
ский аналитический алфавит (К вопросу о реформах письма)». Пусть каждый студент или аспирант проштудирует ее. Абхазский алфавит тем удобен на первых порах для примерного изложения яфетидологической транскрипции, что, будучи цельным в себе, т. е. алфавитом одного языка, он вмещает знаки-выразители такого разнообразия звуков, что с избытком может удовлетворить потребности в изображении звуков большинства языков, даже яфетических языков, а количественно всегда их превосходит, так, в трехзначных буквах, вроде ?, надобности не имеется почти ни в одном из других яфетических языков.

Одно из положений яфетидологического алфавита это то, что ни один простой звук не может быть изображен сложным или составным начертанием и ни один сложный или составной звук не может быть изображен простым начертанием без нарушения системы, а систему нельзя нарушать, так как иначе мы возвращаемся назад от сделанных лингвистических достижений.

В чем же система? В том, что буквы воспринимаются как цифры. Буквы должны стать столь же понятными и общими, как цифры: не каждый звук с особым начертанием, а лишь основные простые звуки каждый с особым стержневым изображением как в цифрах 1, 2, 3 и т. д. до 9, а сложные буквы, будут ли они двухзначные, своего рода десятки в цифрах — 10, 20, 30 и т. д., трехзначные, своего рода сотни в цифрах — 100, 200 и т. д., сохраняют те же стержневые знаки, что в единицах-звуках, т. е. простых звуках, но с придачею условных начертаний для слабых звуков, как нуля или нулей в цифрах, именно, сибилянтов и спирантов в виде — — ——, так

При такой системе нет надобности брать каждую букву как особую феодальную крепость. Система яфетидологическая не только уменьшает число потребных основных букв, стержневых их частей, своего рода единиц, доводя их лишь до числа простых звуков, поскольку речь о сильных согласных, и не только значительно уменьшает число потребных для изображения слабых сибилянтов (s, z, ш, j и т. д.) и спирантов (h, γ, ?, у и т. д.) в составе сложных звуков, доводя их до двух знаков . и ? (почти, следовательно, до одного, как в цифрах 0), по месту их размещения четыре, по значению восемь: четыре в сибилянтах при сочетании с переднеязычными и четыре в спирантах при сочетании с заднеязычными: s (—), ш (—), z (-), j (—) h (—), ? (—), у (—), у (—).

Таким образом, повторяю, яфетидологическая транскрипция не только доводит выражения сложнейших звуковых величин до простых цифр, но в то же самое время выделяет взаимную связанность одних звуков с другими, одних групп с другими, а не затушевывает ее или совсем закрывает. Больше об этом можно
[40]
осведомиться по цитованной книжке. Здесь даю таблицу яфетидологического алфавита более простого состава, именно грузинского алфавита (сравните по цитованной книжке со сложнейшим абхазским). Впрочем, в таблице больше знаков, чем в грузинском алфавите, утратившем глухой спирант ?, звонкий спирант γ и не имеющем g и т. п.

[…]

Об остальных согласных — в семинарских занятиях или все по той же цитованной книжке. Так то в числе этих остальных звуков есть l, m, n, но их объяснять не приходится, разве не упустить:

1) двух типов этих звуков: мягкого l, m, n, (йотированные), твердого l, m, n.

2) исчезновения n в назализации предыдущего гласного ã и т. д., см. § 10 (выше, стр. 37).

§ 12. С первых же шагов мы делали ставку на внедрение в вас общего представления о происхождении, сложении и развитии языка. С первых слов нашего привета мы имели в виду это задание. Мы с этой целью общему курсу предпослали, кроме того, статью об языке. Самый курс вчера начали с лекции, первой лекции курса, которая в известной мере суммировала содержание всего курса в его намеченном новом теоретическо-научном устремлении, выдвинутом ударным моментом общего учения об языке с точки зрения фактически малоизвестной даже в научных кругах яфетической теории. Естественно, эти вводные части с общими местами, сравнительно более доступные, могли создать известное настроение, содействовать хотя бы у части слушателей временному подъему настроения аудитории, но нам всем надо быть на страже, чтобы этот подъем не стал мимолетным. Трудно его сохранить в тягучие моменты изложения элементарных сведений о письме, яфетической транскрипции и о звуковых явлениях
[41]
того же элементарного порядка, без которых, однако, нельзя ни правильно понять излагаемое, ни, тем более, нельзя использовать усвояемые положении каждому в своей специальной учебе, особенно в занятиях по языку своей специальности.

Думаю для этого необходимо получить ясное представление о том, какое количество проблем ставит яфетическая теория, уже в целом и общем проторившая путь к монистическому началу в изучении языков.

§ 13. Вашему вниманию уже была рекомендована на прошлой лекции статья о происхождении языка, раньше появившаяся на немецком языке в переводе, но ныне наличная в русском оригинале; там, в частности, имеется генеалогическая таблица, точнее, генеалогическое дерево, с классификациею языков в их взаимной связанности. Тогда же было нами упомянуто, что в этой таблице не хватает американских и африканских языков, да и океанийских, которых происхождение уже более чем намечено. Есть в генеалогическом дереве другие, более существенные дефекты, хотя бы то, что дерево с его натуральными ответвлениями мало подходит для фигурного изображения классификации языков, разъясняемых не по родословному их наследованию, а по мутационно-эволюционному развитию одних систем вслед за другими и попутным отбрасыванием, как реликтовых отложений, всего не захваченного в полной мере мировым процессом такой эволюции, в поворотных пунктах отмечаемым явлениями порядка взрыва, или революции. Есть и специальные технические дефекты в исполнении задания. Мы сделаем посильно поправки всех этих дефектов, и если не дадим опыта нового рисунка, опыта современной нашему нынешнему пониманию классификации, то сейчас поделимся всеми предпосылками для его составления. В первую очередь предложу вашему вниманию «генеалогическое дерево» языков, как оно появилось в русском оригинале цитованной статьи. Повторяем схематическое разъяснение из той же статьи:

1) Вершина, теоретически имеющая венчать все предшествующие стадии развития звукового языка, единая речь, общечеловеческая.

2) Ниже наличное завершение — «индоевропейская семья» языков; по нашей терминологии «прометеидская система языков», формально, именно морфологически, флективная стадия развития.

3) Ниже, справа от ствола и слева, отставший от его роста сучок: пережиточно наличные, известные с исторических эпох яфетические языки; они стоят на различных ступенях типологического развития, с наглядным сохранением пережиточных форм предшествующих эпох на стадии, близкой к системе языков прометеидских (так наз. индоевропейской семье), ступенью одной еще ближе к семитической системе.

4) Ниже, справа, отошедшая от роста ствола ветвь, ближайше родственная с флективными группами яфетических языков, семитическая семья языков, по нашей терминологии ныне — семитическая система языков.

5) Ниже, слева, отставшая от роста ствола ветвь, урало-алтайская группировка языковых семей (по нашей терминологии — алданская — по имени мифического героя турецких народов Алдана — система языков), типологически
[42]
более близкая к яфетическим языкам с агглутинативным строем, в числе их сванскому, мегрельскому, чанскому и из двух грузинских народному (не книжному древнелитературному), с чем намечается место тут же вслед за турецкой группой, так наз. турецкой семьею — с одной стороны для угрофинской группы, с другой и для монгольской группы, все благодаря чувашскому языку (угро-финская не за языками турецкой группы, как оказалось в немецком издании, а раньше ее; и раньше их всех, как бы у преддверья или зари возникновения алдансьой системы, чувашский язык, открывший путь в языки всех трех видов алданской системы, особенно угрофинской и турецкой групп, с последней из которых у него, чувашского языка, кроме того, особые независимые связи).

 6) Справа отставшая от роста ствола ветвь, так наз. хамитическая «семья», т. е. система хамитических языков, которая, по выделении позднейшего вклада из языков семитической системы, морфологически проявляет агглутинативную и еще более синтетическую природу, т. е. характер типологического развития тех из яфетических языков, которые примыкают к абхазскому типу, а вне круга яфетических языков основной слой хамитической группы примыкает к алданской системе.

7) Еще ниже синтетическое состояние языков, аморфное, в самих яфетических представленное пережиточно языками абхазского типа: это ураническая система языков.

На этом родословном дереве особые места надо отвести четырем языкам:

1) двум гибридным или, вернее, в основе скорее переходным от яфетидизма к прометеидизму (так наз. индоевропеизму) типам, одному из двух языков Армении на Кавказе и одному албанскому на Балканах и 2) двум еще переходным от яфетидизма к алданизму (т. е. урало-алтаизму) типам: народному из пары языков Армении на Кавказе и особняком стоящему на Волге чувашскому, который в основе также не гибрид, а переходный тип, но проявляет признаки прерванного скрещения с финскими языками и застигнут современностью в период борьбы двух уже исторического порядка процессов воздействия со средних веков турецких народов, особенно длительно казанского татарского, и затем русского.

Однако вся генеалогическая таблица требует и по полноте и по подробностям пересмотра и уточнения.

Оставаясь пока в рамках классификации, изображенной в виде родословного дерева, мы отметим в ней с одной стороны отсутствие американских, океанийских и африканских языков, равно из материковых самого Старого Света дравидических и других языков системы непрометеидской, т. е. не так наз. «семьи» индоевропейских языков самой Индии, с другой — неполноту дальневосточных, ибо в общем упоминании «дальневосточных языков» в виду имелся из дальневосточных лишь китайский.

а) Однако и китайский в момент, когда составлялось впервые настоящее родословное дерево, в соображение принимался по одному формально-типологическому признаку, по относимости его в первую голову к языкам синтетическим, или аморфным. В остальном это было тогда лишь проблемой, когда мы в первую голову подразумевали китайский язык в кругу дальневосточных, как сохраняю-
[43]
щих доселе аморфный, или синтетический, строй, возникший на первой ступени развития или еще сложения звуковой речи человечества.

С тех пор, однако, китайский язык вовлечен был конкретно, с фактами своего лексического материала семантического и функционального порядка в яфетидологические изыскания, и после первого заявления на страницах «Докладов Академии наук» (1926 г., стр. 39) в статейке «Яфетическая теория и семантика китайского языка» пошли заметки, печатающиеся в этих же «Докладах» под общим заглавием — «Китайский язык и палеонтология речи». Пока их напечатано пять.[27] Еще в упомянутом первом заявлении об отношении китайского языка к яфетическим у нас сказано: «Достигнутое путем долгих изысканий палеонтологическое разъяснение падежного окончания, как оказалось, находит свое подтверждение в фактическом положении этого формального явления в китайском классическом литературном языке, где его, именно, винительный падеж, мы находим в том переходном состоянии от синтетического строя к агглутинативному, до какого мы довели свои изыскания по вопросу лишь в результате длительной работы и глубоко заложенных палеонтологических раскопок в семантике слов самостоятельных и функциональных, часто обращенных в служебные частицы, то суффиксы, то префиксы». И далее еще: «Встреча палеонтологических достижений яфетической теории с бесспорно фактическим положением дела в китайском настолько поразительна, что, отмечая ее в печати для сведения следящих за нашими изысканиями об эволюции человеческой речи, не могу не усмотреть в неожиданности наблюденного факта лишнего доказательства пагубности той рутины, которая под видом научного метода направляет наши лингвистические исследовательские работы в полном отчуждении заинтересованных специалистов друг от друга, притом в неведении палеонтологически исключительно важного языка — китайского, без которого немыслима, имею смелость утверждать, правильная постановка общего языкознания ни как предмета исследования, ни как предмета преподавания». В последующих специальных заметках о китайском языке и палеонтологии речи мы останавливаемся на отдельных фактах, которые, независимо от интересов предмета настоящего курса, общего языкознания, бросили и продолжают бросать свет на лексический состав самих яфетических языков Кавказа. До получения этого света мы не понимали, да и не могли понять целого ряда слов, терминов самой первой необходимости, например, как то на прошлой лекции было показано, названия ‘хлеба’ или названия культового, да и для хозяйства с первобытным питанием столь важного дерева, как 'дуб'. Потому-то китайский язык, параллельно интересу, вызванному в истории материальной культуры скифо-китайскими встречами в памятниках, стал вовлекаться во все наши палеонтологические изыскания по числительным, по скифскому языку, по терминологии благородных металлов, золота и серебра, и у нас народилась потребность с точки зрения языковедных данных
[44]
поставить вопрос о значении если не самих китайцев, то сродных с ними по языку народов для изучения не доистории и палеонтологии речи в Средиземноморьи, а исторических эпох человечества, протекших там же, но в дописьменно-иcтoрические времена и потому имеющих свидетелей, свидетельские показания в свою пользу прежде всего лишь в одних языках. И тем не менее подразумевание китайского языка в этой первой еще генеалогической таблице, даже появление его с достаточной мотивировкой в имеющей быть составленной новой генеалогической таблице, мы расцениваем пока как проблему, однако проблему, требующую лишь детальной фактической проработки китайского языка в свете яфетической теории специалистом-китаистом.

б) Таковой созревшей для уже материального порядка проблемой можно бы признать языки, обойденные полным молчанием в настоящей генеалогической таблице, именно, американские языки. Я имею в виду с одной стороны ту намеченную уже увязку части американских языков с палеоазиатскими, с другой стороны — яфетических языков Кавказа и Пиренеев с финскими и далее палеоазиатскими, о чем и трактуется в работе «Происхождение американского человека и яфетическое языкознание»,[28] в работе, внушенной достижениями известного французского американиста Риве (Rivet). Нас же эта увязка яфетических языков с финскими, через чувашский, и далее с палеоазиатскими языками Сибири и довела до интереса к китайскому языку, сторицею вознаграждающему наши более чем скромные конкретные ожидания от него. Первой ласточкой этой сибирской исследовательской тяги, поставившей вопрос о китайском языке, из числа чисто яфетидологических работ является заметка «К вопросу о названиях рек Сибири в освещении яфетической теории».[29]

в) С другой стороны, в вопросе об американских языках по связи со старо-материковыми имею в виду посредничество допрометеидских (так наз. «доиндоевропейских») языков Индии, не исключая из этих, можно сказать, доисторических для прометеидов пережитков Индии и дравидических языков. Проблема о связи дравидических и других отнюдь не позднейших классово-вселенских языков вроде прометеидского языка, представленного лучше всего санскритом в Индии, — о связи то с этрусским, то с баскским языком, т. е. с языками доисторической Европы, следовательно, яфетическими языками, ставилась не раз. Особо, именно культурно-исторически, подошел к тому же по существу вопросу известный французский индианист Сильвэн Леви (Sylvain Lévy), сосредоточивший свой интерес на еще более, на его взгляд, в этом отношении показательных местных языках Индии, чем дравидические, именно тамильских, имеющих связь с океанийскими языками, что естественно направляет наше внимание опять-таки и на новый путь американо-древнематерикового общения. Сильвэн Леви в защиту допрометеидских связей тихоокеанского мира с Индией выдвинул, как известно,[30] следующие соображения, отнюдь не лишенные и лингвистического содержания и значения, но увязанные с данными и по истории материальной культуры:

[45]
«Прием дифференциации начальным образовательным элементом чужд двум группам языков, арийской [т. е. «индоевропейской», по нашей терминологии — прометеидской] и дравидической, которые создали цивилизацию исторической Индии. Он составляет характерную особенность одной семьи языков, поныне еще распространенной на громадном расстоянии, от Гималаев до острова Пасхи, которая держится в массивах высот внутренней Индии. Замешкавшиеся (attardés) представители этой архаичной расы являются бессознательными наследниками цивилизации, имевшей дни своего величия. Она создала в Индии подлинные политические единицы значительного протяжения, настолько сильно связанные с реальной жизнью страны, что эти политические образования, пережив тысячелетия, дошли до нашей эпохи... Джемс Горнелль (James Hornell) в великолепном опыте касательно происхождения и этнологического значения изображений на индийских судах (Memoirs of the Asiatic Society of Bengal, т. VII, №3, 1920) своими изысканиями технического порядка был приведен к заключениям, которые он должен был принять, говорит он, не будучи к тому подготовлен, и эти заключения не без аналогии с нашими. Он допускает полинезийское влияние на додравидское население южных берегов Индии: «одна малайская иммиграционная волна, предполагается, прибыла позднее, после появления дравидов на сцене, и это она принесла культуру кокосового ореха с Малайского архипелага». Наметились и слова, вторящие этим связям в предметах материальной культуры.

г) Однако типологически существенно характерная черта, префиксовое словообразование, этот тамильский язык вместе со включающей его «семьею» языков не только выводит, как указывалось нами раньше, за пределы населенного ими громадного расстояния, от «Гималаев до острова Пасхи», за пределы «массивов высот внутренней Индии» и на запад — в сторону яфетидов Кавказского перешейка, с теми же префиксовыми образованиями, у них в свою очередь увязанными с морфологией языков семитической системы. Та же существенно характерная черта, префиксовое образование, включает в тот же обширный круг и тибетский язык. Однако префиксовое образование не является водораздельной линией, по двум сторонам которой должны бы течь языки совершенно независимых друг от друга систем в различных изначально типологических направлениях. В самих яфетических языках префиксовое образование разностепенно распределенное явление, в некоторых из них совершенно отсутствующее.

д) Вопреки отсутствию префиксового образования в финских языках с ними весьма тесные связи яфетических языков и тех, что имеют префиксовое образование. Эти встречи вскрылись и у более далекого юга, именно, Индии, с приволжским финским миром в топонимике, когда мы пошли по стопам Сильвэна Леви, и отложение этого настроения имеем в работе «Из доистории Индии и Волкамья по названиям городов (Опыт формального анализа)».[31] Но и тут наметились также общие слова. Таким образом в Индии с первоначальным населением у нас возникает проблема о двух сторонах, по увязке с одной стороны с яфетическим миром Запада и с их близкими и дальними сородичами, с другой стороны — с океаний-
[46]
скими языками, с одним из которых, малайским, внедрившимся и в Индию, мы приходим в контакт и с японским, предметом особой проблемы, так как то, что уловлено нами пока в японском, по типологии ли семантики или морфологии, в частности в трактовке множественного числа, нас вынуждает плотнее подойти к материальному освещению проблемы об отношении японского языка к яфетическим, что едва ли можно исчерпывающе произвести без учета типологических и материальных данных корейского языка, тем более, что, по мнению самих специалистов, корейский настолько близок к японскому, если отвернуться от лексики, что его можно признать типологически двойником японского.

Когда речь о Дальнем Востоке и Индии, то увязка не только приемлема, она общепризнанное дело и в более широком кругу первостепенных ученых, причастных к лингвистическим интересам с точки зрения старого учения об языке, она захватывает и Среднюю Азию с тибетцами и монголами, но эта увязка чисто религиозно-культурная, буддийская.

В процессе чрезвычайно скрупулезной научной работы над выяснением истории распространения буддийского культа и буддийского искусства и вообще учения, в первую голову и более всего буддийской литературы, естественно возникали и возникают лингвистические вопросы, касающиеся прежде всего письменных языков. Собственно, по существу и методу вопросы эти чисто филологические, и идет большая работа по производству весьма важных исследовании о воздействии более культурных языков на менее культурные, т. е. более буддийски самостоятельных письменных языков на менее буддийски культурные языки. В таких исследованиях налицо вопрос о заимствованиях слов из буддийски основного языка, санскрита, вопрос о влиянии буддийски первоисточной речи и стилистически на буддийско-оформлявшиеся искусственно-литературно языки, тибетский, монгольский и т. д. Работа здесь ведется совершенно так же, как в южном и западном культурных мирах.

Здесь наука долго работала, порой и по сей день работает разобщенно, над мусульманским и христианским культами, над мусульманским и христианским искусствами и над мусульманской и христианской литературами, однако существует и филологическая увязка, отнюдь не лишенная значения и для лингвистики, народов христианского мира и их письменных языков с первоисточными для христианства языками, здесь по ранней культурной разбивке христианско-вселенской церкви на три культурные мира с тремя первоисточными языками, для азиатского Востока прежде всего арамейским языком, языком, предполагается, самого основателя христианской церкви, в частности и сирийским, для европейского Востока греческим языком, подлинным языком основных книг священного писания христиан, Евангелия, Посланий и Деяний апостолов и для остальной части Европы, особенно римской и романской Европы, с латинским языком, языком «наместника Христа». Точно также для мусульманского мира в целом, несмотря и здесь на позднейшее культурное раздвоение, шиитское и суннитское, первоисточным языком мусульманской культуры является арабский язык. Существует бесспорная, очевидно, лингвистическая увязка мусульманских народов по книжному языку, увязка и турецкого и персидского языков, если не
[47]
говорить о других, особенно письменных, следовательно, классовых языках, с арабским, над чем с не меньшей научной скрупулезностью филологически работали и работают десятки и сотни ученых специалистов, исходя все из общепринятых доселе положений старого учения об языке. Но мы говорим не об этой позднейшей культурно-исторической увязке, ни, естественно, о старо-лингвистическом, собственно филологическом подходе к самому процессу распределения всего Старого Света, именно между тремя мировыми культами, пределы которых и даже дальнейшая их разбивка (так, христианского культа на три основных мира, а мусульманского на два, шиитский и суннитский) имеют с точки зрения яфетической теории совершенно иные факторы, чем так наз. первоисточные языки или сами религии. Но сейчас, при сосредоточении внимания на языковом моменте, мы говорим о подлинной лингвистической увязке Индии и Дальнего Востока в «доисторические» эпохи, включая сюда из Средней Азии не только монгольский, но и языки тибето-бирманской группы, и в этом отношении любопытны вскрывшиеся поразительно близкие связи новооткрытого письменного языка Средней Азии неизвестного происхождения, о чем желающий подробнее осведомиться может в моей заметке, помещенной в «Докладах Академии наук»;[32] в ней приведены из числительных не случаи созвучия, но прямо-таки одни и те же слова, общие для ряда числительных то с грузинским, то в большинстве с языками шипящей группы, мегрельским и чанским (лазским).

е) Не приходится сейчас откидывать по меньшей материальной представленности в программах и лингвистических наших коллекциях еще остающуюся проблему, одну из важнейших, без которой невозможно дальнейшее развитие яфетической теории ни в диахроническом разрезе — палеонтологически, — ни территориально — по основной средиземноморской части, именно, проблему об африканских языках: ее ни в какой мере и раньше, судя по производившимся работам касательно увязки африканских языков с баскским и т. п., не надлежало выделять из монистического построения яфетической теории. Ныне же материально ввели нас в этот мир личные занятия в частности средне- и южноафриканскими языками, суданскими, и в частности таким, казалось бы, исключительно своеобразным и исключительно примитивным языком южной Африки, как намайский, долго определявшийся как птичий язык, по Геродоту язык летучих мышей, потому-то в насмешку голландцами названный готтентотским. Подробности проделанной пока работы над этим языком и полученных результатов изложены в статье, помещенной в «Известиях Академии наук» под заглавием «Готтентоты—средиземноморцы».[33] Выяснилось, что их язык, намайский язык, один из тех языков, которые проявляют бесспорные связи с яфетическими языками, особенно с баскским, и в то же время фонетически весьма сближен, за исключением четырех всасываемых аффрикатов, с латинским, располагающим с ним общими космическими терминами, напр., 'солнце' sore, resp. лат. sol, и сродными ему терминами, с такими хозяйственными терминами, даже двухэлементными скрещениями, как
[48]
dom-us (-- нам. о+m-s), и часто, как в латинском, так особенно в греческом отложения намайского языка сохранились в двухэлементных (АС) скрещенных словах, как, например, в греческом ur-an-os ↔ ôr-an-os, тогда как намайский по сей день сохранил эти же слова одноэлементно, или А элемент — hurı-b, общий с баскским (‘небо-вода', 'небо-год'), отсюда бск. hur→ur→u ‘вода', как и в намайском, бск. ur-te ‘год' или С элемент, общий с шумерским (ан 'небо' + ‘год'), сохранил в намайском целый ряд дериватов, например, аnı 'птица', как, с другой стороны, в связи с 'небом-кругом' и 'небом-годом', от того слова с латинском имеем annulus 'кольцо' и ann-us 'год'.

ж) Остальные, еще «проблемные» языки требуют лишь материальной проработки или доработки самой постановки исследования. В том и другом случае заинтересованная молодежь, аспиранты они или студенты, тем более начинающие учиться, могли бы весьма разнообразно принять участие в работе над ними, этими и теоретически, и практически громадной важности проблемами, не выходя из пределов своих учебно-исследовательских занятий, наоборот, стараясь углубить приобретаемые в соответственных программных для них работах, да и на лекциях по языкам своей специальности материальные знания, освещая их с точки зрения яфетической теории, ее общих и, поскольку объект исследования дает для того пищу, частных положений.

Без ознакомления в той или иной мере с этими общими положениями яфетического учения об языке, конечно, обойтись нельзя.

§ 14. На предыдущей лекции по ознакомлении с родословным деревом языков мира сказано, что «вся эта генеалогическая таблица требует и по полноте и по подробностям пересмотра и уточнения».

Но прежде чем говорить об иных опытах родословия, возможных или необходимых, наиболее потребных и целесообразных для наглядного представления реальной связанности различных систем языков между собой, и в то же время в различных конкретных языков одних и тех же систем или систем также различных, следует поставить вопрос: понят ли вполне смысл бракуемой нами таблицы? Ведь все мерило деления сводится лишь к типологии, различаемой тремя терминами или кличками: синтетической, или аморфной (это древнейшая типология), агглутинативной (последующая) и флективной (третья). Особо выделяются яфетические языки, которые помещены во всю длину ствола, но с особым уточнением между агглутинативными и флективными. Мы сегодня укажем, да и на прошлой лекции выясняли неполноту перечисленных здесь массовых представителей отмеченных на таблице различных типов. Мы сейчас увидим, как, даже оставаясь при одном принятом здесь мериле типологии, мы имеем потребность число типов или различных систем увеличить, более уточнить классификацией языков хотя бы в этом отношении, внешнетипологическом. Но представляем ли мы все с одинаковой ясностью, что значат конкретно эти три термина — «синтетический», или «аморфный», «агглутинативный» и «флективный»?

Есть в них одна общая черта, с ними связана одна идеологическая ценность, о которой и многие искушенные ученые не знают, потому, например, даже такой опытный исследователь, как голландский лингвист Уленбек (Uhlenbeck),
[49]
утверждает, что деление языков на агглутинативные и флективные будто не имеет значения для вопроса о родстве. С этим можно бы согласиться лишь в той мере, что, как мы знаем (и как Уленбек вовсе не думает), все языки в той или иной мере родственны друг с другом, но тем не менее деление языков на три категории: синтетическую, или аморфную, агглутинативную и флективную, явление само по себе вовсе не столь незначительное, вовсе не лишь формальное. Три отмеченных пока типологических состояния в развитии единой речи человечества отражают каждое особый социальный строй, каждое типологическое состояние генетически связано с соответственной ступенью развития общественных форм и ею порождено.

Но независимо от этой общей идеологической черты, весьма существенной, необходимо знать, что формально значат три не раз упоминавшиеся клички — «синтетический» и т. д.

Синтетический, или аморфный, иногда называется моносиллабическим, т. е. односложным, так как языки синтетической, или аморфной, системы обычно состоят из односложных слов. Термины же «синтетический» и «аморфный» говорят с двух различных точек зрения не только об одной и той же системе, хотя каждый из этих терминов представляет, естественно, сумму различных особенностей, но говорят они об одном и том же явлении, ибо синтетический, или складываемый, обозначает реально язык, в котором функции отдельных слов, как частей предложения, во фразе определяются тем, как складываются слова, порядком их расположения, а не формой каждого из них, каковой нет у языков этой системы, почему она называется и аморфной, т. е. без форм.

Диаметральную противоположность аморфной, или синтетической, системе языка представляет система флективных языков, в которых определение взаимоотношений слов переносится целиком на их оформленность, так что каждое слово нормально в себе носит значения двух порядков: одно значение — выражение предмета без определения времени и пространства, без указания его связей с другими предметами, другое значение — это выражение этих именно отношений, т. е. отношений выражаемого словом предмета к другим предметам, выражение отношений не только к пространству, но одновременно и к пространству и ко времени. Отношение предмета к пространству это отношение с известных пор, для звуковой речи ранних пор, к лицам или к олицетворявшимся предметам, это в жизни выражение статического взаимоотношения членов общества, в речи соответственно — взаимоотношения членов предложения. Предложение — это выражение словами, сигнализирующими понятия и представления, определенной мысли, отражающей во взаимоотношениях слов данной фразы взаимоотношение предметов, и когда эти взаимоотношения находят свое формальное выражение в специальных для этой цели производящихся изменениях слов, — это то, что в грамматике называется склонением, и оно достигается не только выражением взаимоотношений предметов, но и согласованностью обозначающих эти предметы слов, как согласованы в жизни члены любой производственной организации. Во фразе происходит формальное согласование слов одной категории со словами другой категории. Как видите, даже в склонении основное, казалось бы, назна-
[50]
чение слова быть символом для выражения того или иного предмета, сигнализовать его, осложняется задачею указывать и взаимоотношения предметов; основное идеологическое назначение отходит на задний план или в глубину сравнительно с тем уже добавочным оформлением, которое призвано выражать эти добавочные моменты. Формальная сторона еще более осложняется при одновременном выражении отношений предмета, представляющего содержание данного слова, в динамическом (действие) или статическом (состояние) разрезе, и к пространству и ко времени; когда само пространство совершенно отожествляется с тем или иным из трех лиц, т. е. в спряжении глаголов.

Однако в языках более древней формации глаголов вовсе не было как особой категории, действие выражалось комбинацией элементов, именно символов или звуковых сигнализаций 1) субъекта, источника действия, 2) объекта, цели или мишени действия и 3) образа того действия, которое имелось в виду произвести, т. е. того или иного имени. С течением времени имя удерживается в роли символа предмета, а в роли символов субъекта и объекта, активного и пассивного участников действия, появляются заместители имен, т. е. местоимения.

Между тем местоимение также сравнительно позднейшее достижение. Следовательно, было время, когда не только не было самостоятельной категории глаголов, но не могло быть и формального выражения спряжения, невозможного без местоимений.

Более того, и склонение могло формально лишь в слабой степени быть выражено, когда не располагали еще местоимением, да и подробности одной из функций склонения, именно, согласования, не могло быть, ибо не только не было в прежних системах, да особенно на первоначальных стадиях развития, деления на роды, женский, мужской, да еще средний, но не было вообще особой категории прилагательных, не было этой части речи. Более того, эти сложные потребности формального обозначения общественности имен, с одной стороны выражающих предметы, с другой — их взаимоотношения и согласованность, могли возникнуть и возникли лишь в позднейшие эпохи, в эпохи соответственного развития общественных форм. Потому-то до соответственной ступени развития социального строя не было не только морфологии, — не было богатых формальных средств звуковое изменяемости самих слов для выражения взаимоотношений без ущерба для их значения, не было вовсе так наз. неизменяемых частиц, служащих к увязке отдельных мыслей, отдельных предложений или отдельных слов. Даже союза 'и’, чего как будто проще, не было, не было до тех пор, пока не возникла семья, пока не получились термины родства, в частности термин ‘брат' с тем представлением об единоутробии и сродстве пары и более лиц, которое человечество соединяет так конкретно с термином ‘брат' лишь с известных эпох. Ведь союз 'и’ палеонтологически значит ‘брат'; 'собака и петух' в речи далеко уже не первобытного человечества, именно, достигшего уже общественного строя с кровным родством, означало 'собака брат петух’, причем требуется оговорка, что тогда понятия ‘брат' и 'сестра' не имели особых слов для своего выражения; одним словом выражались и 'брат' и 'сестра'.

[51]
Если бы в какой-либо мере яфетическая теория строилась отвлеченно-философски, от нас могли бы потребовать другую оговорку, более существенную, в связи с тем, что до племенных образований, в частности «родов» и «семей», человеческое объединение представляло группировки по хозяйственно-производственным признакам, и в условиях общественной жизни коллективов этого порядка функцию увязки могло брать на себя хотя бы то же слово ‘брат' (resp. ‘сестра'), но в значении еще не кровного родства, но конкретных лексических материалов для такого утверждения нет в нашем распоряжении.

И понятно, при таком колоссальном расхождении прежде всего внешней типологии системы флективных языков с синтетической, или аморфной, когда, однако, принадлежность их к творчеству единого глоттогонического процесса вне спора, нельзя было себе представить дело иначе, как предположив, что между ними была посредствующая переходная система языков. В требуемой, как недостающее звено в цепи, подобной посредствующей переходной системе, если бы не обреталось богато развитых форм, наглядно увязываемых с самостоятельными словами, а были бы в ней лишь особые функциональные слова и придаточные частицы (хотя бы представление о таких функциональных словах и придаточных частицах) вместо флективных форм, то и это было бы большим достижением.

Существование такой переходной системы, однако, нет надобности предполагать, — она действительно имеется.

Это — система агглутинативных языков.

Агглутинативный тип языка — это прилепный: нет органически выявляемых частей — окончаний, например, у имен, существительные ли они, или прилагательные, но вместо собственных падежных или иных окончаний их, имен, назначение во фразе определяется присоединением к ним так наз. функциональных слов или придаточных частиц, своего рода прилеп и в том и в другом случае, т. е. явно слова ли они, или придаточные частицы, которые подлежат еще разъяснению как слова.

От русск. «дом», тур. ev 'дом', чтобы получить падеж, отвечающий на вопрос «где», местный падеж, по-русски образуется соответственный падеж — «дома», а в турецком к слову ev 'дом' присоединяется слово, ставшее теперь частицей -da || -de : ev-de; на вопрос «откуда», падеж исходный, по-русски прибавляется предлог «из» — «из дома», еще лучше — «из дому» (и форма «дому» была местным падежом, как «в саду», «в лесу» и т. п.), а в турецком — присоединяется другая частица -den || -dan : ev-den. Между тем палеонтология речи выяснила, что местный падеж на вопрос «где» и исходный на вопрос «откуда» — это позднейшие дифференциации одного и того же падежа, и частицы -da || -de и -dan ||-den разновидности одного и того же слова, в более древней системе имевшего значение самостоятельного слова. Оно определяется, это значение. В грузинском языке яфетической системы частица da на вопрос ‘где' также имеется в таких образованиях, как sa-da ‘где’ от местоименной основы sa-, означавшей ‘кто’-‘что'. Эти функциональные слова иногда обращаются в ничего более не означающие символы, признаки той или иной категории — kaϑ ‘человек’, ‘люди’ — г. kaϑ-eb, собственно ‘мно-
[52]
жество людей’, но не им. падеж 'люди': в этом смысле прибавляется гласный — ı, он же признак им. падежа и в ед. числе.

Агглутинативность проявляется в том, что слова оказываются как бы пронизью односложных слов, например, одно слово ağmıшeynebıa 'я когда-то построил' представляет пронизь семи односложных слов, частью и не слоговых:

 Но между системой аморфного типа языков и системой флективных языков имеется еще один этап развития, система оформления слов не непосредственно, а через оформление стоящих при именах местоимений. Так, например, груз. kaϑ ‘человек’, а акт. пад., служащий для выражения логического субъекта, имеет в древнелитературном окончание... какое? Казалось бы, man, ибо падеж этот звучит у данного слова kaϑman, но на самом деле окончание -an, его принимает не имя сущ. kaϑ непосредственно, а местоимение 3-го лица m-, и, уже оформленное так, местоимение m-an указывает на падеж слова: местоимение с этим окончанием, раньше, чем слиться с данным словом, стояло особо — kaϑ-m+an— и сопровождало с конца, могло сопровождать его и с начала: m+an-kaϑ, это в те и особенно предшествующие эпохи могло не делать и по всем видимостям не делало разницы. Это местоименное склонение, казалось бы, последует за простым агглутинативным образованием (без помощи местоимения), на самом деле оно древнее, оно предшествует простому агглутинативному склонению, и во всяком случае оно-то и предшествует системе флективных языков.

Еще случай местоименного агглутинативного склонения из яфетических языков шипящей группы сибилянтной ветви: окончание род. падежа -ше (←шеn) ↔ -шı — г. kaϑ || м., ч. koϑ 'чедовек’, род. г. kaϑ-ıs, но м. и ч. koϑ-ı+шe ↔ koϑ-ı+ шı.

В грузинском забыто, что гласный звук ı окончания род. падежа ı-s самостоятельное слово, местоимение 'он', ‘тот', и ı-s принимается за цельное падежное окончание, и мы так и объясняем в статической грамматике, ибо так стало обстоять дело, но динамическая грамматика, занимающаяся эволюцией форм, да еще революционного порядка, взрывает всю эту статику: окончание и грузинское -ıs вышло из местоимения, и окончание род. падежа, вернее — придаточной частицы — -sı (-шı ↔ -ше), а когда в им. падеже имеем у грузин kaϑ-ı, то в нем -ı не окончание им. падежа, а местоимение, слившееся с основой, в древнелит. грузинском и без него слово kaϑ (неоформленный падеж) значит 'человек', в им. падеже не было никакого окончания; в языках шипящей группы то же местоимение -ı (↔-e), также слившееся с основой, остается во всех падежах: имен. — koϑ-ı, родит, koϑ-ı +ше и т. д., и оно-то и склоняется, и по его форме узнавалось
[53]
раньше, в каком падеже стоит неоформленное слово-имя, к которому это оформленное местоимение относилось, т. е. koϑ-ı+шe раньше значило 'человек-его' (стало пониматься 'человека'). И это архаичное местоименное агглутинативное склонение отнюдь нельзя признать новым явлением потому, что его сейчас находим лишь в живых бесписьменных языках шипящей группы, в чанском (лазском) и мегрельском, а у грузин даже в древнеписьменном языке точно след простыл, его приходится откапывать и устанавливать палеонтологически. Древность образования род. падежа на -ı+ше свидетельствуется неразрывностью цепи эволюционировавших форм род. падежа. Но, кроме того, форма -ı+ше свидетельствуется халдским языком клинописей Вана IX в. дохристианской эры (род. Argıшtıшe).

Склонение агглутинативное, именно с местоимением, имеем в яфетическом языке и за пределами Кавказа — в баскском (-а+rе).

Этого мало. Сами флективные языки вовсе не одной системы, да хотя бы две существующие системы флективности вовсе не различного происхождения, они различные этапы развития, — речь идет о семитической и так наз. индоевропейской, или, как мы ее называем, прометеидской системе языков. Семитическая и прометеидская системы (а не семьи) языков представляют различные этапы развития уже самой флективной речи. Однако мы отнюдь не склонны сейчас устанавливать, предшествует ли семитическая система в этом пункте своей особенностью прометеидской. В семитических иногда прорывается там и сям черта агглутинативного строя, так, например, евр. шāmа-yım ‘небо', букв. 'небеса', это лишь мн. число, что выражается окончанием - yım, но падежа в нем формально нет, падежное же окончание вин., на вопрос «куда» выражается прибавкой элемента -ā : ha-шama-yım-ā^h, т. е. по типу совершенно так же, как в агглутинативных языках: особо основа, особо признак мн. числа, особо признак падежа. Но архаичнее другие черты в семитических языках, это прежде всего то, что место изменения для образования формы не стабилизовано, признак формы может стоять в конце слова, т. е. быть суффиксом, или в начале слова, т. е. быть префиксом. Затем, образование формы может быть достигнуто в них и внутренним изменением, именно, переменой гласного, например, арб. katala 'он убил', kutıla 'он был убит', арб. kaϑaba 'он написал', kıϑāb 'книга' никакого особого окончания не применяют для того, чтобы от глагола, предполагается, образовать имя; правда, 'книга' в им. падеже звучит kiϑāb-un (неопр.), al-kiϑāb-u (опред.), но, не говоря о члене аl-, окончание -un—→ -u — достояние исключительно именительного падежа, а слово само со значением 'книги' — kiϑāb, и от глагола оно отличается лишь огласовкой, его форма определяется исключительно гласными, их подбором. В чем же дело? А в том, что флектнвность семитических языков по времени происхождения ближе стоит к тому архаическому времени в развитии речи, когда изменения гласных определяли принадлежность к той или иной группе, к тому или иному племенному языку без ущерба для значения, и эта возможность менять гласные без ущерба для основного значения слова была использована для флексии; флективность семитических языков ближе стоит но времени также к той архаичной ступени в развитии речи, когда при обще-
[54]
ственном сближении и физическом скрещении двух и более племен скрещивались слова их, означающие одно и то же понятие, но звучащие различно, чтобы быть друг другу понятными, причем было совершенно безразлично, какое племенное слово занимало первое место в скрещенном термине и какое второе или последнее. Все зависело от бытования. Семиты использовали еще наличную в их языковом мышлении эту свободу расположения элементов скрещения, из которых, надо знать, и получились признаки образования форм, и потому у них, семитов, словообразовательные элементы бывают не только суффиксами, т. е. окончаниями, но и префиксами.

§ 15. Хотя, таким образом, семитические языки представляют более древний этап развития, чем прометеидские, но это не значит вовсе, что прометеидские языки во всех частях уступают семитическим в отношении древности языковых материалов и языковых норм, и еще менее это значит, что прометеидские языки вышли непосредственно из семитических языков, что прометеидская система языков есть дальнейшее развитие непосредственно семитических языков. Такая мысль явилась бы глубоким недоразумением. Яфетическая пирамида[34] от индоевропейской отличается не только тем, что индоевропеисты, исходя из единства праязыка, ставили пирамиду верхом вниз, чтобы от единицы итти ко множеству, широкой раскиданности многообразных видов человеческой речи, а яфетидолог, исходя из одинаковости степени развития всех языков, многочисленных и не окрепших в своей формации, идет к нарастанию в определенных путях общего единого языка. Если бы дело обстояло так, то это значило бы, что одна простота и наивность заменяется другой простотой. Масса разнообразных в процессе творчества моментов требует каждый особого учета. Яфетическая теория вовсе не чурается формальных сторон глоттогонии, или языкового творчества, но есть стороны другие, подлежащие учету, и во всех сторонах наблюдения производятся не только над фактическим положением, как оно обстоит, но и над тем, как получилось это статически фактическое положение, каковы в нем первичные, наследственные элементы и какие элементы усвоены или развиты данным языком в процессе прохождения им его жизненной стези. Наконец, учет требуется не только того, что развивается, но и того, что изживает и отмирает.

§ 16. Наше родословное дерево, данное в работе «О происхождении языка», было построено по схеме развития формальной типологии, распределения языков по тому, что в одних языках нет никакой морфологии, — это в так наз. аморфных, или синтетических, языках, в тех, которые называются также моносиллабическими, или односложными; в других языках имеются уже наросшие образования различных типов, — это в языках морфологических, в которых различаются образования форм агглутинативное и флективное. Но, не говоря о том, что и в аморфных, или синтетических, мы не наблюдаем одного типа, морфологические языки также далеко не ограничиваются делением на типы агглутинативный и флективный; мы уже видели, как агглутинация языков бывает простая, или непосредственная, и сложная, или местоименная. Простоту опасно, однако, признавать за первичность,
[55]
как сложность за позднейшее осложнение. Особую систему или, как раньше называли, расовую семью языков составляют не тот или иной признак в отдельности но совокупность ряда явлений, о чем специально в особом параграфе, но сейчас остановлюсь на одном явлении, казалось бы, неразлучимом с агглутинацией.

Так, агглутинативную систему отличает аггармонизация, согласование гласных, именно, подведение всех гласных каждого данного слова под один ряд, мягкий или твердый, и сочетание мягких гласных с мягкими согласными и твердых гласных с твердыми согласными. Однако это явление отнюдь не общее даже в кругу агглутинативных языков. Отсутствие этого явления отнюдь не вынуждает вычеркнуть соответственный язык из круга агглутинативных языков. И нельзя сказать, что от аггармонизации звуков и следа не было в языках других систем.

Систему семитических языков отличает образование форм с помощью префиксов, но из этого нельзя делать заключение, что всякий язык, имеющий префиксовое образование, принадлежит семитической системе, ибо при такой трактовке вопроса в кругу семитической системы языков оказались бы языки самых разнообразных систем, как-то: грузинский, тибетский и малайский.

Из этих трех в отношении указанной общей морфологической черты — префиксового образования — сходящихся языков малайский и тибетский проявляют признаки реального родства: малайский с японским и тибетский с китайским, между тем ни в японском, ни в китайском нет и следов префиксового образования.

§ 17. У китайского нет вообще в какой-либо существенной мере развитой морфологии, но в нем поразительно своеобразная семантика, т. е. значимость слов, и вот налицо не одна бедность морфологии, т. е. формальной типологии, которая могла бы быть позднейшим явлением, свидетельством утраты морфологии, как то наблюдается в английском, а не примитивной простоты языка. Многие так и думают по сей день и в отношении китайского. Однако в китайском примитивность строя поддерживается примитивностью значимости слов, системы взаимной увязки слов со стороны законов семантики, т. е. учения о значениях, вскрытого ныне палеонтологией речи, как она устанавливается яфетической теорией. Так, когда в китайском языке мы имеем ряд созвучных слов, ничего, казалось бы, общего не имеющих между собою в смысловом отношении, например, 'рыба' yü, 'дождь' yü, то теперь мы знаем, что эти слова вовсе не случайно созвучны, ибо из палеонтологии речи мы знаем, что 'рыба' получила свое название от 'воды', а 'дождь' также назывался по 'воде', т. е. в китайском сохранилось то примитивное состояние речи в отношении значений слов, когда одно и то же слово 'вода' использовалось еще в значении и 'дождя' и 'рыбы'.[35]

§ 18. Вот эта семантическая сторона речи в нашем родословном дереве не использована, между тем это — одно из существенных мерил в определении времени и, следовательно, места языка среди других языков.

[56]
Но вопрос еще не в этом. В китайском языке морфологии собственно и нет, все бремя постижения речи ложится на строй речи и на значения слов, т. е. на синтаксис и семантику. На первый план выступает, следовательно, учение о значениях слов. И если даже мы не упоминали об этом особо в классификации языков, — в родословном дереве речь лишь о морфологической типологии китайского языка, что он аморфный, или синтетический, — то тут еще нет беды, так вак аморфное, или синтетическое, состояние речи неразрывно связано с тем состоянием системы значений, какое наблюдается в китайском: полисемантизм, или многозначимость слов, находится в связи с аморфным, или синтетическим, типом речи. Раз языки аморфные, или синтетические, то многозначимость слов в таких языках сама собой подразумевается, но иное дело в языках различных морфологических систем.

Старая лингвистическая школа учила, что форма стабильна, неизменчива, а словарь изменчив. Это отпало. Нет в языке ничего неизменчивого, формы и значения меняются одинаково в такой мере, что если не знать палеонтологии речи, как формальной, так идеологической, совершенно нельзя узнать о существовании какой-либо связи между разновидностями одного и того же слова в различные глоттогонические эпохи, отвечающие различным коренным образом расходящимся эпохам хозяйственной и общественной жизни. Например, по-китайски 'лошадь' mа, и, казалось бы, если исключить дальневосточный мир, то ничего общего с китайским mа мы нигде не находим по всей Европе, между тем в цитованном уже раз сообщении, сделанном мною в Академии наук и напечатанном в ее «Докладах» на тему «Китайский язык и палеонтология речи. Берская 'лошадь' от моря и до моря» речь идет именно о распространении берского (элемента В) названия 'лошади', каковым является и китайское mа, от Тихого океана через всю Азию и Европу вплоть до Пиренеев на западе, вплоть до Атлантического океана. Встречается на этом протяжении данное слово, между прочим, и в названной китайской форме без всякого изменения, это ныне в восточной Европе на берегах Волги в мокшанском наречии мордовского языка, но без формальной палеонтологии, именно, без формального анализа, нельзя понять, что в мокшанском слове lıш-ma 'лошадь' мы имеем кит. mа 'лошадь', так как из формальной палеонтологии теперь уже известно, что lıш-ma скрещенное слово из двух элементов, элемента lıш, или loш, означавшего 'лошадь', и элемента mа, того же mа, что в китайском, означающего также 'лошадь'.

Без семантической палеонтологии не понять бы, что не раз уже разъяснявшееся латинское panıs 'хлеб' находится в родстве с греческим bálan-os 'жолудь', ибо лишь с палеонтологиею семантики стало известно, что слова получали значение по функции, и 'хлеб', заменивший 'жолудь' с появлением земледелия, стал носить название 'жолудя', которым раньше питались.

§ 19. Старая лингвистическая школа учила, что заимствуются слова, но не формы. Это также отпадает, так как формы также заимствуются, причем при массовом и длительном общении строй речи и с ним мышление, следовательно, и морфология также может передаться от одного племенного образования к другому, как и словарь. Ведь самое родство языков объясняется именно тем, что
[57]
вследствие общения у различных племен в звуковой речи появились общие черты как в словарной части — идеологической, так и в звуковой и морфологической — формальной. И вот тут и возникает вопрос о расхождении формальной типологии или морфологии данного языка или данной группы языков со словарным составом в зависимости от типа общения народа с народом, в результате чего у одних народов от такого общения менялась внешность, морфология, но не словарь, у других перемена сказывалась лишь в словаре, т. е. получается, что один и тот же язык в отношении внешней типологии может родниться с одной группой языков, а в отношении словаря с другой группой языков. Ясно, что классификация языков должна учесть и эту сторону взаимоотношений.

Однако и указание на связь с материальной культурой, равно с историей общественных форм, даже установление таких связей конкретно в тех или иных случаях не делает еще учение об языке жизненным, если не учитывается роль определенных классов и равно определенных кругов профессий в языковом творчестве. Ведь начальная звуковая речь — культовая, собственно магическая, ею пользуется ограниченное число лиц.

§ 20. Расширение круга пользующихся звуковым языком, умножение звуковых слов по профессиональной линии, номадную кочующую ли ведет еще человеческий коллектив жизнь, травоед ли он, или уже охотник, идет все с сохранением «культового» характера за речью, слова продолжают быть магическими, играют роль не только орудия общения, в начальные эпохи не столько орудия общения (тогда общаются еще кинетической, или ручной, речью), сколько вспомогательного средства для успеха в своем производстве, удачном сборе съедобных, равно целебных трав или удачной ловле дичи. Этим магическим характером подлинно первобытного быта, связанного с хозяйством травоядения или древоядения, поедания древесных плодов, сока деревьев, или животноядения и объясняется пережиточное сохранение, например, магического характера, таинственного, за речью во время охоты: в быту на Кавказе у сванов, абхазов и по сей день существует особый охотничий язык.

И все это придется внести диаграммно в родословие языков. Ведь надо помнить: как нет одноприродных национальных народов-массивов, все расслоены на производственные коллективы различного происхождения, сословия ли это, или классы, так нет массивных одноприродных языков, всё скрещения, всё слоями. Каждый слой имеет свою историю.

§ 21. Каждую систему языков отличает в то же время особое состояние звуковых данных. Однако когда речь идет о звуках, то прежде всего надо считаться с тем, есть ли возможность самостоятельной трактовки звуков вне слов, предполагающая самостоятельную историю каждого отдельного звука, точно звуки не то чтобы существовали самостоятельно вне слов (этого и сейчас никто не будет утверждать), но чтобы изменения звуков имели место независимо от содержания или смысла слова с первых же эпох звуковой речи. Это глубокое недоразумение. Мы теперь прекрасно знаем, что нормы видоизменения звуков в статике языка могут касаться только формы, отнюдь не затрагивая основного значения. Известные видоизменения звуков и самих форм слов конструктивных
[58]
форм не касаются, они безразличны или декоративны, часто в связи с этим говорится о благозвучности того или иного безразличного не только для смысла, но и для формы произношения. Такое функциональное самостоятельное существование звуков, их как бы независимое бытие с самодовлеющими, казалось бы, нормами есть позднейшее достижение, поскольку звуки с развитием их функции выделились в особую надстроечную категорию явлений, как мастерство, оторвавшись от служебной функции производства, от запросов материальной культуры, с порождением надстроечных потребностей в отвлеченном от жизни мышлении и в самодовлеющей красоте, обратилось в надстроечный мир искусств и художественно расцениваемых их форм. Постепенно, следовательно, и звуки получили самостоятельную значимость, получилась возможность самостоятельной их трактовки, изучения независимо от идеологического обоснования, изучения их как явлений чисто формальных и порой художественных, благозвучных и т. п. И в них, именно в составе самостоятельно трактуемых звуков и в их качестве, мы наблюдаем рядом с развитием и вымирание. Мы наблюдаем, как постепенно отмирают заднеязычные аффрикаты, как-то: k, g, q, а равно k, g, q, и т. п., а с ними и спиранты h, ћ и др., за ними переднеязычные аффрикаты, как-то: t||t, d||d и т. п. Ясное дело, что более сложный состав согласных определяет более древнюю систему речи, и потому нас не удивляет, что в прометеидских («индоевропейских») языках, например, в русском, нет ни заднеязычных аффрикатов k||k, ǧ||g, q||q, ни спирантов h, ни тем более ћ, ни переднеязычных аффрикатов — t||t, d||d и т. п.

Этот процесс вымирания старых не только диффузных, но диффузоидных, по членораздельности менее совершенных звуков, процесс упрощения звуковой системы наблюдается в том же порядке и в американских языках. Таблицы состава фонем, или речевых звуков, в американских языках сравнительно друг с другом в этом отношении представляют замечательно наглядно поучительное зрелище. Ови убывают в одних языках сравнительно с другими совершенно в том же порядке, в каком тот же процесс наблюдается в яфетических языках внутри их круга или в яфетических языках и последовательно прометеидских («индоевропейских»). В этом отношении семитические языки остаются более верны состоянию звуковой системы языков яфетической стадии развития. Во-первых, дело не в том, что в семитических языках сохраняются экзотические для европейского уха исторических эпох те или иные горловые звуки не только средней звонкости q и звонкий ǧ, но и глухой k или во всяком случае горловой аспират (аффрикат), общий у арабов в нынешнем произношении ?, напр., с аварским. Дело в том, что трехстепенность озвонченности лежит с восполнительным дефектом в основе семитической системы звукового состава речи, как в яфетической, например, в заднеязычных звуках арабский язык проявляет эту тройственность [k→]g (--d) → q так же, как любой яфетический язык обычного типа (в некоторых яфетических языках эти ряды четверные), как, например, в грузинском k→g→q, равно в аффрикатах k (совпал с ?)→ǧ→q, как в грузинском. k→ǧ→q, или из переднеязычных зубные t (t)→d→ϑ, как в грузинском t[t]→d→ ϑ.

[59]
Массово ничего подобного не находим мы в прометеидских («индоевропейских») языках. В санскрите наличие ряда переднеязычных аффрикатов разъясняется как вклад чуждой «арийскому» языку речи. Следующая таблица яфетидодогического изображения фонем (согласных) русского языка, среди прометеидских («индоевропейских») наиболее богато наделенного согласными звуками, покажет, какой убыли подвергся звуковой состав языков яфетической системы. Мы уже не говорим о качественных особенностях прометеидских («индоевропейских»), в частности русских, звуков, когда, например, звук t прометеидский («индоевропейский») не покрывает ни яфетического t (t), ни яфетиче-ского ϑ.

Мы говорим о трехстепенности каждого ряда. Правда, в греческом эта трехстепенность выдержана не только в зубных — t, d, ϑ, как у грузин t, d, ϑ, но, если держаться звукового восприятия древними армянами и грузинами греческого χ как q то и в заднеязычных — κ , γ, χ (k, g, q). Но с греческим языком мы находимся часто одной ногой еще в кругу языков яфетической системы.

Таблица же звукового состава русской речи без учета сонорных такова:

[…]

Убыль в звуковом составе отличает и языки более древних систем, чем прометеидская («индоевропейская») и даже семитическая, так, например, угрофинскую. Более того, баскский язык, один из древнейших по своей типологии, типологии языков древнейшей, именно яфетической системы, стоит на той же ступени развития или изжитости архаичной фонетики, как русский.  

[…]

По сонорным упомянем об отсутствии из плавных начального r, а также — об его разнообразии (r, r).

Но баскский находится в изоляции, он окружен прометеидскими («индоевропейскими») языками, как вершикский, что у Памира, — иранскими, и в результате общения с окружающими языками баскский сдал не одну свою яфетическую позицию. Взаимоотношения баскского и романских языков, в первую голову— испанского и французского, нам только и могут открыть взаимные их вклады. Пока баскский язык в целом вообще является таким же темным пятном на фоне европейской научной просвещенности, казалось бы, во всем блестяще торжествующей, как неразрешенность этрусской загадки. Здесь в отношении уже мертвого языка, этрусского, такое же бессилие всей современной лингвистики, находящейся на поводах индоевропеистов и в чарах их теоретического построения, разобрать надписи на этом языке, впервые появляющиеся в Италии с IX в. до нашей эры (следовательно, до возникновения Рима и римской культуры) и продолжающие появляться и позднее, как отложение римской классической общественности, по сей день предмета исключительного внимания европейской науки.

Принадлежа изолированной по сей день в представлении старой лингвистической школы группе неизвестных по происхождению языков, хотя он и живой (представлен в многочисленных наречиях и говорах), баскский язык, будучи младописьменным (начало баскской национальной письменности не древнее XVI в.), мало чей возбуждал серьезный научный интерес в отношении его значения в генетических вопросах языков других систем, хотя бы и непосредственно соседящих с ним языков прометеидской системы. 

Редкие работы, вроде статьи проф. Германа Уртель (Hermann Urtel) из Гамбурга «Zum iberischen in Südfrankreich» (Sitzb. d. K. Pr. Ak. der Wissenschaften. Берлин, 1917, стр. 530—554), имеющей своих независимых предтеч, нисколько не ослабляют нашего утверждения.