[3]

        В славом городе во Муромле,
        Во селе было Карачарово,
        Сиднем сидел Ильи Муромец,
        Илья Муромец, крестьянский сын.
        Сиднем сидел цело тридцать лет.

         I

        Нового ничего не собираюсь сказать и не могу сказать: все сказано. Я имею в виду не лицемерно-пессимистическую иеремиаду о том, что миру нечего более учиться, все сказано и все сделано, и не то, что все, что ни скажешь, нового ничего не представит, ибо вообще все сказано, как то высказывает по-латыни римский грамматик: „Nullum est jam dictum quod non sit dictum prius". Я говорю конкретно о том, что сказано нами по яфетической теории. Некоторые говорят, что все это сказано даже до моего научного рождения. Другие говорят, что вообще все новое, дающее оригинальность яфетической теории, сказано таким выдающимся подлинным лингвистом, как австрийский исследователь Шухардт, и целой вереницей языковедов с талантами меньшего и большего калибра, диссидентов или отщепенцев единственной до исчерпанности проработанной лингвистической теории в построении об „индо-европейских" языках, индо-европеистики.
        Но, увы, серия имен, своего рода пронизь бусин, иногда блестящих имен, не имеет никакой внутренне-генетической связи. Они, будь то даже драгоценные камни, алмаз, изумруд, рубин и т. п., нанизаны без какой бы то ни было преемственности и общественно-идеологической связи. Нас волнует не то, что обращаются к этим теням прошлого, отпрыскам того же индо-европеизма или общественности, послужившей базой для его создания. Нас не волнуют и непродуманные разговоры, что работниками-яфетидологами ничего сознательно не было сказано, а все, в том числе и состоятельные положения яфетической теории, были выработаны мною единолично, как Ильей Муромцем, без руководящей мысли и без метода, одним сидением на седалище без рук и без ног: физически-стихийно.

        Захватил Илейко лесу-кусту в пясть,
        Отрубил лесы дремучие по корешку,
        Бросил на место на пристойное.

        Этого мало:

        Он стрельнул в сыр-матёр дуб,
        Расшибал сыр-матёрый дуб
        По мелким ножовым череньям.
        Все камышники перепугалися,
        И упали на сыру землю ниц лицом.

[4]                
        Но и этого мало. Вместо безвредного дуба вырастает Соловей-разбойник, и

        Стал Илья унимать его по-свойсхому:
        Он схватил его да за черны кудри.
        Еще бил его да о сыру землю о матушку,
        Он в подверг его кидал
        Выше башни наугольные.
        Он остатки его хлопнул о серой камень,
        Соловью от себя скоро смерть пришла.

        Что индо-европеистика повержена революционной яфетидологией, это хорошо, но затем, говорит кое-кто, „стоп!".
        Зачем яфетидологию бросать „на место на пристойное”? Это, оказывается, непристойное, без соблюдения правил четырех арифметических действий. В самом деле, какая-то отсебятина, в просвещенной Европе не признанная, твердящая, как сорока, все о национальном да о национальном языке, очевидно, с пережитком его кавказской „мелкобуржуазности" еще первых этапов, с какой-то „поповской магиею", с какими-то „четырьмя не то механистическими, не то кабалистическими элементами" и т. д., и т. д. Все это нас не волнует, а волнует то, что к новейшим работам по яфетидологии никто не обращается. Хотя почти все опубликованы на русском языке и несмотря на то, что идеологически яфетидология отнюдь не по нутру европейской буржуазной общественности, тем не менее она пробивает себе дорогу за рубежом, особенно в руках историков материальной культуры, так наз. археологов и особенно этнографов. В печатной литературе найдете указания, как используется яфетидология, в Австрии и Германии, а только-что прошел через мои руки для просмотра французский текст предназначенного для печати доклада „Значение яфетической теории в приложении к этнографии" на международном конгрессе антропологии и доисторической археологии. Доклад заканчивается призывом к этнографам и археологам примкнуть на пользу себе же к яфетической теории: „Яфетидология, — читаем мы, — предлагая союз этнографии и археологии, приглашает их принять ее динамический и диахронический метод, что, разлучив с статическим анализом, дало бы больше значимости [самостоятельности] комбинированному анализу каждого факта, наблюденного палеонтологически... в зависимости от его социальной и экономической среды".
        Конечно, яфетидология далека от такого мирного союза с претендующей на самостоятельное, раздельное существование этнографией, вернее этнологией, и археологией, называющей себя доисторической, но нам все-таки не приходилось внутри Союза слышать из уст неяфетидолога и того признания, которое делает зарубежный этнограф не нашей общественности в окружении коллег, имеющих основания для более чем холодного отношения к „яфетической теории".
        Новое учение об языке вносит не мирную пропаганду, как
[ 5]      
надеется зарубежный этнограф, а боевой меч диалектики. И в этом отношении нельзя не противопоставить ему работу историка-марксиста С. Н. Быковского, на труд которого „Яфетический предок восточных славян — киммерийцы”[2] не могу не обратить внимания просвещенцев-словесников. Значит ли это, что тут все в порядке „яфетидологически"? Увы, ни в какой мере не значит. Но никто не может отрицать, что т. Быковский — историк, знающий факты и так наз. источники, „письменные первоисточники", откуда он берет их непосредственно, проверяя их и используя с акрибиею, которой имеет основание позавидовать первоклассный историк старой школы. И лед все-таки тронулся: гора не пошла к Магомету, и Магомет пошел к горе. Историк нового оформления серьезно направился к новой языковедной теории, по пережиточному недоразумению именуемой „яфетидологиею".
        У нового учения об языке своя терминология, свои новые термины и свое осмысление старых терминов. Так, например, „лингвистический элемент". Это первичный звуковой комплекс, своей историей обоснованный как надстройка, не только как элемент звучания, но и как элемент мышления. Их всего четыре элемента во всех языках и обозначаются нами четырьмя буквами латинского алфавита (А, В, С, D).
        И вот, когда нынешний язык доработан исследованием до этих первичных лингвистических элементов, имевших в самом материальном базисе, задолго до возникновения звуковой речи, иные функции, поскольку они являлись категориями иного мира, материально-производственного, а в речи иные, с иными отношениями, где они, первичные лингвистические элементы, проходят, уже прошли диалектически развивавшиеся смены также социально-экономических функций, уже в надстройке — в звуковой речи, сменившей ручную, то теперь труден учет не их нарастания, нарастания этих первичных элементов из производства и производственных отношений, не то, что в процессе развития и формальный, и идеологический момент в них, во всех четырех, идут в гору и вширь скачками, развертываясь при каждом сдвиге единством противоположностей, — трудность представляет то, что смена происходит не только в двух разрезах, идеологическом и формальном, но еще в двух по технике — в технике мышления и технике формального построения. Трудность восприятия этих четырех лингвистических элементов, а с ними и правильного восприятия языкотворческого процесса, следовательно, и четких перспектив языкового строительства, не дважды, не трижды, а еще многократно возрастает оттого, что речь в процессе своего развития пережила ряд стадий, сменявших и идеологию, и оформление, и технику во всех разрезах до расхождений по противоположности. Более того, на каждой стадии с творчеством материального
[6]      
базиса перекрещивается воздействие надстройки на базис; чем ближе к нам стадия, тем особенно массово осознаннее и тем сильнее, и тем разнообразнее успели за это абсолютно не учитываемое длительное время видоизмениться и количественно, и качественно четыре лингвистический элемента, в наши дни они размножены до бесконечности, грозящей обратиться в единство. И, естественно, животное, ставшее за это время чем? пока лишь классовым, отнюдь не завершенным человеком, забыло, по интересам своей изолированной классовости забывает дело рук своих, всего человеческого коллектива за первые стадии, в том числе и язык-мышление, и, поскольку он идеалист, приписывает его внешним силам, мистическому богу, прирожденному человеческой природе качеству, расе, а поскольку он материалист лишь в становлении — унаследованным от животных задаткам, и мышление первых стадий, когда доходит до них, он принимает вместе с идеалистом за подсознательное явление. Меня одергивает: какие дебри!
        Мне подсказывают, что в аудитории могут быть люди, не слыхавшие ни о новом, ни о старом учении об языке. Старое учение получило свое определение в следующей моей формулировке: „Индо-европейская лингвистика есть плоть от плоти, кость от кости отживающей буржуазной общественности, построенной на угнетении европейскими народами народов Востока их убийственной колониальной политикой". ^[3] Мы остаемся и сегодня при том же взгляде. Но это отнюдь не значит, 'что новое учение об языке само себя создало и никакого отношения не имело к старому и знать не хочет достижений индо-европейской лингвистики. Мы писали уже: „Яфетическое языкознание отнюдь не вылетало подобно Афине-Палладе из головы Зевса: оно родилось в той же буржуазно сложенной и скроенной среде, более того — зачалось, разумеется, как антитеза, в нормах индо-европейской лингвистики, без которой его не было бы, и с трудом высвобождается последние годы из пелен буржуазного мышления и соответственно построенной методологически-научной работы".[4] Конечно, теперь смешно слышать, что яфетическая теория с трудом освобождается от пелен буржуазного мышления, когда за последние годы новое учение об языке пережило не один этап своего развитая и сосредоточилось теперь целиком над марксистским языковедным анализом мышления и его становления. Кроме того, поправки требует мысль о рождении яфетического языкознания в нормах индо-европейской лингвистики, без которой, мол, „нового учения об языке и не было бы". Не было бы качественно в трактовке языковедных фактов, поскольку в яфетическом языкознании выработалась трактовка этих фактов в про-
[7]      
тиворечии с той изумительной беспринципностью в классификации языков, которая вводилась формальным старым учением об языке.
        Историей старого учения мы сейчас не можем отвлекаться, а яфетическое языкознание возникло в зачаточной своей форме сорок лет тому назад, но получило свое развитие, сложилось в новое самостоятельное общее учение об языке в пооктябрьские дни.
        Многих может смутить, что я не говорю об отношении нового учения к марксизму-ленинизму. Но для яфетической теории прошло время деклараций об ее отношении к марксизму. Кого интересует, пусть заглянет в предисловие к сборнику моих статей под названием „По этапам развития яфетической теории"[5] и на теперешнюю формулировку в работе „Язык и мышление".[6] Более подробно о марксизме-ленинизме и яфетической теории всегда было предпочтительно, а теперь тем более предпочтительно, узнать из самого учения об языке, а не из моих слов о нем.
        Теперь разрешите приступить к теме, без введения, иначе мы застряли бы на первых же произнесенных мною, да и известных вам из оповещения о сегодняшней лекции словах „язык" и „современность". Попробуйте объяснить научно да философски, что такое язык или что это за современность? Об языке написаны томы специалистами. Могу вас заверить с сознанием полной ответственности за такое утверждение, что именно у специалистов нет ни одного удовлетворительного определения языка. Специалисты-языковеды прекрасно владеют знанием использования языка писателями или вообще в письменном и устном обращении, особенно кругов „образованных", т.е. оформленных идеологически и технически в классовую сущность феодально-буржуазной общественности; ими накоплены ценнейшие наблюдения, имеются очень четкие по ним суждения, выработанные эмпирически, но они не знают, что такое язык по своей общественной природе, по своему происхождению. Хуже того: они отказываются от постановки вопроса о происхождении языка, как от проблемы метафизической, т. е. стоящей выше средств познавания, или оправдывают свой отказ ссылкой на недостаточность собранного материала и еще большую недостаточность исследования источников, главным образом письменных, еще лучше, если эти источники „мертвые", какой-либо „мертвый" язык, хотя бы клочок его. Ими, однако, обращено внимание и на живые массовые языки: собрано громадное количество материала. Все более и более расширяется круг собираемых материалов. Эта тяга по собиранию материала перекочевала в пооктябрьские дни. С Октябрьской революции внимание»
[8]          
в частности и к русским говорам, усугубилось, удесятерилось: нет ни одного института или организации, в том числе и краеведческой, с языком в программе, где бы эта собирательная работа не велась в разрезе самых разнообразных интересов, но не знают, что с ними делать, с этими собраниями: в старом научном построении об языке им, живым „диалектическим“ материалам так наз. „народа" так же нет места, как массовому низовому населению не было места в старой общественности. Современность же — это не только теоретическое отрицание прошлого, а практически его диаметральная противоположность: это новое мировое строительство с небывалыми безграничными перспективами в будущее. В его развертывающемся процессе жестокой классовой борьбы перестраиваются сами строители, массы сознательные, а за ними несознательные, и те, что казались сознательными, бывшие верхи. Перестраиваются мировоззрение, мышление, категории логики, сама техника мышления, перестраивается язык. Можно ли эту колоссальную по разнообразию громадину — современность — понять при таких качественностях, глубоко понять без столь же раньше не бывалых, можно сказать безграничных перспектив и в сторону прошлого? А кто способен нам сказать про то далекое прошлое, зарю самоочеловечившегося зверя, уже разумного и говорящего или по пути к овладению разумом и языком? Кто или что? — Язык, только язык.
        Если мы языку, речи, словом тому, что само по себе не есть материальное производство, противополагаем современность, то, очевидно, речь идет о производительном деле, с неизбежным трудовым процессом, продукции его, что является и целью, и осью, и содержанием современности. Имеется, значит, в виду слову, речи, языку противопоставить дело с самостоятельной целевой установкой или имеется в виду слово, речь, язык согласовать с делом, да с делом современным, т. о. с живой и активной нашей творческой современностью, имеющей целью... что? — строить фабрики и заводы, снабдить каждую фабрику, каждый завод сырьем, обеспечить энергетическими силами, собрать умелые и искусные рабочие руки, способные справляться с новейшими орудиями производства и овладеть их техникой, наладить успешное фабрично-заводское производство, подготовить кадры спецов для руководства работой с новыми усовершенствованными машинами? Да зачем?
        Да вот создаются мощные индустриальные центры, уже не в городах, а на местах добычи сырья, извлекаемого из-под почвы или взращиваемого почвой и собираемого с ее поверхности в лесистых и пустынных пространствах величиной с иные зарубежные мировые республики и государства, в эту пустошь тянутся человеческие массы, на этих гигантах растет новая общественность, и пустыни имеют обратиться в обзелененные просторы и лесные уюты. А зачем? Чтобы только быть всем сытым, в тепле и удовольствии и производить детей и только?
[9]                
        Вот тут и загвоздка, про которую не всегда помним, часто забываем в трудовой жизни, уходя с головой, всеми мыслями, со всем увлечением в свое производство, или, наоборот, занимаясь делом по необходимости как постылым трудом в стремлении уйти также целиком от производительной работы — в стремлении (что же делать?) при пережиточной тяге к „общественным" забавам и удовольствиям забыть все, кроме них, этих не только развлечений, но и отвлечений. И вот тут-то и приходит на помощь язык и, вызывая из забвения, напоминает то, чего нельзя забывать, ибо язык есть не просто звучание, а и мышление, да и не одно мышление, а накопление смен мышления, смен мировоззрения, также двигающих сил, и потому в нем, мышлении, имеем магическое средство для сдвигов в производстве и производственных отношениях не только при их зарождении и зачаточных формах социальной структуры, но и в наши дни. В сегодняшних переживаемых нами событиях мирового порядка к языку Tajc же метко применяется, как и вчера и сотни тысяч лет тому назад, следующее суждение Ленина, высказанное им в труде „О праве наций на самоопределение": „Во всем мире эпоха окончательной победы капитализма над феодализмом была связана с национальными движениями. Экономическая основа этих движений состоит в том, что для полной победы товарного производства необходимо завоевание внутреннего рынка буржуазною, необходимо государственное сплочение территорий с населением, говорящим на родном языке, при устранении всяких препятствий к развитию этого языка и закреплению его в литературе. Язык есть важнейшее средство человеческого общения. Единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельным классам, наконец, условие тесной связи рынка со всяким и каждым хозяином или хозяйчиком, продавцом и покупателем. Образование национальных государств, наиболее удовлетворяющих этим требованиям современного капитализма, является поэтому тенденцией (стремлением), всякого национального движения".[7] Для Ленина язык не существовал без мышления, он резко отчеркнул и проблему „язык=мысль". И вот этим-то несравненным по своей действенности средством человеческого общения, именно языком-мышлением, приходится пользоваться как магическим средством, чтобы не только мимолетно приподнять настроение в работе, усилить темпы и с увлечением успешно довести свое сегодняшнее дело до конца, но организовывать труд с осознанной на многие годы планировкой в условиях беспрепятственного его технического усовершенствования. Какой труд? — Производительный труд, обращенный классовой общественностью
[10]    
в позор неволи и рабского принуждения. Этот труд, преданный проклятию в изначальных, казалось, непререкаемо авторитетных священных книгах и обесславленный в человечестве, выявляется вечно зеленеющим и все растущим чудодейственным жезлом в руках коллективного человека, как хозяина, источником жизни и все-таки для чего? А для небывалой в истории человечества цели. Какой? Да той, что на переживаемом отрезке времени является актуальной, что и есть современность, реальная современность, именно перестроить мир, перестроить мир вширь и вглубь, до его основ, перестроить свой быт, быт всего массового населения, впервые количественно (непосредственно в одной шестой части мира) и качественно (с дифференциалом сотен разновидностей мировоззрения и мышления от палеолитического, тотемного, до классового техностроительного современного) приведенного во всей его разношерстной целокупности в организованное движение Октябрьской революцией, и не только сменить в процессе нового массового социалистического строительства прогнившие основы, потрясенные устои, но и массово осознать это переустройство быта, это переустройство бытия, осознать подлинную целевую установку и подлинную причинность существующего мира, как новый источник для еще более качественно высокого действия — для поднятия всего населения и каждого в отдельности на, казалось, недосягаемую высоту человечности, более того — сверхчеловечности, если коммунистическую подлинную человечность будущего сравнивать с нынешней буржуазной человечностью.
        И вот тут роль языка и, следовательно, мышления выступает во всем блеске и торжестве своих не превзойденных пока средств живого приобщения к тому, чем и как в действительности движется наш человеческий мир: некогда ничтожные, ничтожнее мощных и природой исключительно вооруженных зверей, слабосильные животные вышли коллективным трудом, коллективизациею, регулируемой природными закономерностями работы каждого из них по виду из зверино-животного состояния и вступили не в Человеческое еще состояние, а общее людское; постепенно животные, становясь людьми, одолевали неведомые и потому враждебные силы природы (на деле производительные силы, собственно производственные ресурсы природы), преодолеваемой и перестраиваемой коллективным трудом указанного порядка, помогшим им дифференцироваться по производству (а не по природному происхождению) и скакнуть одной из дифференцированных групп коллектива из животного мира в люди, увлекая собою весь коллектив в новую формацию, людскую; и уже люди, они не только одолели, но создали из них послушное орудие все более и более организованным технически, все более и более емки i идеологически и все более и более четким осознанием диалектического взаимодействия нарастающей техники актуального материального .производства и неиспользованных природных сил, этих
[11]    
противоборствующих доселе идеологическому накоплению за несколько миллионов лет трудовых социальных элементов, и сами создали в процессе своего становления людьми, на помощь источнику именно этого становления, производству в движении, развитии его процесса и техники — ряд средств, раньше никогда не существовавших, в том числе создали они язык-мышление как орудие производства, обращенное во что?... В общественности — прежде всего в орудие коллективной эксплуатации и одновременно в орудие борьбы с эксплуатируемой производственной группировкой и средство человеческого общения в своей производственной группировке, когда язык, особенно звуковой язык, становится средством вообще человеческого общения (это уже в поздние эпохи классовой общественности, сословной и особенно при более резко выраженной классовости алфавитной письменностью, да и тогда у различных классов наличны различные дифференцированные языки, и с своим отличным языком у каждого класса также иное классовое мышление).
        Кого интересует кажущийся отвлеченным „теоретический“ вопрос о происхождении языка, тому, опираясь, следовательно, на четкие представления нового философского именно по языку мировоззрения, совершенно доступного социалистическому научному мышлению и направленного, как оно, как сама Октябрьская революция, на бесклассовость, мы можем с полной уверенностью сказать, что у прежнего восприятия вопроса о происхождении языка нет более основания, почва ушла или уходит из-под ног. Громадной актуальной важности теоретическая проблема о происхождении человеческой речи новым учением ставится так (да она иначе и не может ставиться), что все страхи об ее неразрешимости отпадают, они уже отпали. А как быть со специалистами-языковедами старой школы, чувствующими себя беспомощными перед этой проблемой и, не спорим, отнюдь разумом не столь нищими, чтобы они отрицали ее мировое значение? Ведь они признавали и признают часто искренно, а не в иных абсолютно не теоретическо-языковедных научных целях конкретную работу над происхождением языка, как и вообще проблему происхождения, метафизической, т. е. стоящей выше наших средств познавания. Так как же с ними быть? А никак. Значит, отказаться от борьбы? Наоборот, здесь в данном вопросе не с кем бороться. Мы имеем не „языковедный фронт" (в кавычках), а лишь фантом, призрак, без огня, и не дым, а смердящий чад. Но и подлинное старое учение об языке — лишь фантом, когда-оно не занимается генетическими вопросами, не способно ими заниматься. Для нас метафизикой является именно отказ от постановки проблемы о происхождении языка и от работы над ее разрешением: языковед, отворачивающийся от проблемы о происхождении языка, как не своего дела первой очереди в теоретических изысканиях, тем самым вычеркивает себя из числа языковедов.
[12]              
        В чем же дело? А в том, что, когда мы говорим об языке, то мы имеем в виду не одно звучание речи. Язык бывает и не звуковой, а ручной, как у глухонемых, говорящих не языком новейшей школьной дрессировки, а бытовой, от древности унаследованной ручной речью. Эта ручная речь была сотни тысяч лет единственным обиходным языком в мировом масштабе, и, во-вторых, — это основное дело — мышление, как язык, есть явление „становления", и его сущность и техника, а с ними его роль, изменяется в корне по сдвигам.
        Сдвиги в языке, обусловленные пережитыми сдвигами в материальном базисе, настолько мощны, настолько громадны по создающимся за сдвигами изменениям, что новые поколения по языку кажутся пришедшими из другого мира сравнительно с теми прежними, от которых они произошли: на двух берегах пропасти, образующейся между ними, два противоположных предмета и, казалось бы, противоположных понятия обозначаются одним словом,[8] и ясно, что речь идет об языке не только как звучании, общественно-звуковом выявлении, но и как о «сокровенном» его содержании, » вполне доступном нашему наблюдению, именно о мышлении. „Отстранение лингвиста от суждения о мышлении — это наследие европейской буржуазной лингвистики, как проклятие, довлеющее не только над теоретическими изысканиями по языку", но и „над всеми нашими предприятиями и по организации исследовательских и учебных дел",[9] всякой специальности, не только по языку. „Старое учение об языке правильно отказывалось от мышления как предмета его компетенции, ибо речь ими изучалась без мышления".[10] Как без мышления? Ведь значения слов не только изучались, но по изучению этих значений создан был особый отдел и для него особый термин „семантика"? Тем не менее, факт, что в старом учении существовали законы фонетики (законы звуковых явлений), но не было законов семантики — законов возникновения того или иного смысла, законов осмысления речи и затем частей ее, в том числе и слов. Значения слов не получали никакого общественно-идеологического обоснования. Новое же учение об языке к проблеме о мышлении подходит диалектически, разделяя ее на вопрос более сложный (собственно осложненный нашим заранее уже готовым ложным представлением) о возникновении людской речи, т. е. мышления-языка, и на вопрос о позднейших, в промежутке между ним и возникновением мышления-языка, сменах техники мышления. Эти моменты мало, а вернее совершенно не учитывались; между тем этих смен несколько. Они проистекают в своей динамике (т. е. творческом движении) от коренных сдвигов в производстве я слагающихся по производству социальных отношениях, их несколько стадий. Новое учение об языке в первую голову ставит вопрос о стадиальных сменах техники
[13]    
мышления и разрешает положительным разъяснением мышление, предшествовавшее логическому, так наз. дологическое. Установлен ряд ступеней со сменой закономерностей и техники. И затем, с конкретным на языковых фактах установлением развития мышления ранних стадий, между ним, исторически развертывающимся по стадиальным ступеням мышлением, со сменой закономерностей и техники, и между логическим мышлением выяснилась двойная качественная разница. Во-первых, так наз. логическое мышление есть лишь формальное; во-вторых, предшествовавшее мышление ранних стадий, когда оно сложилось, мало сказать было идеологическое, наглядно увязанное корнями с материальной базой; оно было одновременно и идеологически, и технически (формально) — синтетическое, и такому мышлению отнюдь нельзя отказать в логичности: оно, это мышление, также было логическим, но менее абстрактным, более наглядным, по увязке с материальной базой, диалектико-материалистической логикой, соответствующей в базисе — первобытному коммунизму.
        „Новое учение об языке по яфетической теории основано в первую очередь на закономерности возникновения и развития сначала речи, потом слов как социальных стоимостей, порождаемых производственными отношениями в процессе их диалектического развития и оформляемых мышлением соответственных стадий и в том же» порядке возникших взаимоотношений, в речи — увязок, служебных частиц" … „Вскрыв смены значений слов, этих надстроечных социальных стоимостей (противоположных или количественно и качественно различных) на различных ступенях стадиального развития, новое учение об языке не выделяет вопроса о происхождении мышления из глоттогонии (языкотворчества), и, ставя проблему о происхождении языка, как основную, тем самым считает первоочередной и проблему мышления, отводя служебное место технике речи, звуковая она или ручная".^[11] Однако служебность отнюдь не надо понимать в смысле подчиненности, а функциональности иного порядка, опять-таки со сменой одновременно с функциями и орудия и способа отправления функций. Самая смена орудия и способа отправления функции также неразрывно увязана с мышлением, т. е. и она идеологична, и она материалистична, и она диалектична.

        II

        Предложенная формулировка о закономерности возникновения и развития речи, служебных ее частиц — союзов, предлогов и т. п., да более того о ряде смен самих закономерностей возникновения и развития перечисленных частей из состава языка и их техники легко может быть понята неправильно, с искажением существа и при подготовленности читателя, если у него иная
[14]    
установка научного мышления, формальная, идеалистическая. Возможно, что и в части, с полной четкостью изложенной, о словах и служебных частях речи может оказаться камень преткновения, особенно когда дело касается „союзов", „предлогов" и т. п. служебных частиц. Может представиться невероятным самый факт, что, например, в союзе и предлоге, частях речи, мы имеем социальные стоимости, увязанные корнями с материальной базой. Но сомнение в, фактах легко рассеять у интересующихся демонстрированием конкретного языкового материала. Не в этом, однако, опасность искаженного понимания нашей формулировки. Опасность в неполноценном учете слов „социальные стоимости". Можно подумать, что имеется в виду их то или иное оформление от социального использования, а не их социальное происхождение, уходящее корнями в производство, и не то, что они возникли-то в результате трудового процесса, производства и развития по производству общественных отношений. И этого мало. Когда мы говорим о закономерности возникновения и развития речи, потом слов и служебных частиц, идя последовательно от всей речи к отдельным словам, как от совокупности к единицам или как от целого к частям и частицам, то такое положение не только правильно по диалектической логике, но оно фактически четко прослеживается на конкретных языковых фактах и не требует особых усилий, чтобы понять его и принять. Но может возникнуть предположение, что или в речи, как в целом, или в ее частях - единицах, т. е. в отдельных словах, надо искать начало языка. Это было бы злокачественным искажением всего положения о закономерностях в языке. Прежде всего речь сама представляет собой неразрывное единство мышления и его выявления, или звукового (когда речь звуковая), или линейного (когда речь линейная, между прочим, ручная). И вот речь о таком двухмоментном понимании языка, а вначале, до возникновения первичного языка, когда, следовательно, не было еще отвлеченного, т. е. осознанного деления целого и части, языка и его частей, речь с разумом находилась диффузно, нерасчлененно в самом производстве, собирательном трудовом процессе, и это было тогда, когда нарастала линейная речь, с одним и тем же орудием производства, общим и у трудового процесса и у языка-мышления, именно рукой. Выделением языка-мышления из трудового процесса, как его противоположности, начинается процесс отпочкования в единой речи, языке-мышлении, двух противоположных не сторон, а моментов мышления и его выявления, когда речь звуковая — звукового выявления, и в связи с этим образуются два различных технических средства, техника мышления, идеологического момента, и техника звукового выявления, формального момента. Однако оба момента одинаково идеологически обоснованы своей генетической связью с материальной базой. Мы сейчас не входим в разъяснение того, что все поступательные сдвиги в самом процессе нарастания и развертывания обоих
[15]    
указанных моментов мышления и выявления их, следовательно, процесса возникновения и развития речи в целом и ее частях, именно единство противоположностей, отпочкование, расщепление в языке представляют лишь последствия явлений, происшедших в материальной -базе, из которых отнюдь нельзя исключить ни борьбы из-за противоположных интересов, ни эксплуатации сломленной стороны берущей верх стороной. Этой борьбе и вместе с ней определенности противоречий общественных группировок (как бы они ни расценивались сравнительно с обостренными взаимоотношениями подлинных классов) никак нельзя отказать ни в значительной силе, ни в резкости ни на одном этапе развития осознанной или отвлеченной речи, поскольку их, эти противоборствующие общественные группировки, сигнализует в языке, как надстройке, большая или меньшая четкость и дифференцированность речи по сложении нескольких членов суждения (двух, еще при ручном языке, и затем трех при звуковом уже языке). Сначала, это, значит, по возникновении коллективной собственности и в связи с нею расщеплении действия на имя действующих лиц (актива) и на имя результата действия, продукцию (пассива), затем, в зависимости от скачка производства на новую ступень, после скачка из синтетического строя в аналитический с техникой формального выявления мышления, пассив расщепился на два дифференцированных объекта, по двум противоположностям целого и части, прямого объекта и косвенного,* а актив также на Два субъекта, коллективный или соборный тотем, и частичный тотем, по возникновении групповой собственности. С этим, в свою очередь, связано с одной стороны соответственное оформление действия, так наз. глагола-сказуемого в две противоположности, в грамматике именуемые действительным и страдательным залогами, а с другой — расщепление целых образов на частные, с расщеплением тотема опять-таки на две пары противоположностей, субъекта коллективного, смену коллективных тотемов в общественности, на множество и единство (в грамматике единственное и множественное число), и субъекта единичного, смену частного субъекта с возникновением частной собственности и возникновением независимых от среды частных и представлений и общих понятий, с корнями в производстве высокой техники, и оформлением этого нового мышления технологически сигнализациею орудия, именно термином рука в единственном числе, субъектом-орудием, что осознается согласно мышлению позднейших стадий сначала как орудийный или инструментальный падеж, потом и как активный, а в схоластической грамматике это падежи, первый творительный, второй то дательный, то родительный.
        Все сказанное, да еще многое иное, выступает наглядно на языковых материалах. Проследить на примерах все эти детали было бы весьма трудно в обстановке публичной лекции. Мы отметим лишь один пример такой наглядной увязки общего понятия
[16]    
с материальной базой, производством и производственными отношениями, общественностью. Беру в пример слово язык. У русских слово „язык" обобществлено для более широкого круга понятий: оно значит и язык-речь и язык — анатомическую часть, как у любого народа с языком, казалось бы, более древней системы (из здравствующих — у грузин ena, у армян lezu и т. д.; из мертвых или здравствующих, но с древнеписьменными языками, у эллинов или греков, римлян, да и древних армян-феодалов). По палеонтологии речи 'говорить’ происходит от термина рука при ручном языке, от языка при звуковом языке. Не успели ни армяне, ни греки или римляне, ни грузины и т. д. для глагола как действия использовать каждый свое слово язык в живой речи в смысле говорить, лишь в языке древней письменности „славян" имя „речь" (обратите внимание на женский род) и „ре-че“ сказал, но у немцев, оказавшихся на деле с языком более древней системы, чем даже грузинский и армянский, не говоря о греческом и латинском, для языка анатомической части особое слово женского рода — die „Zunge"— и для речи-языка'—также особое слово, также женского рода — die „Sprache" (ш pra-q̇e). Женский род не формальная лишь подробность — она выявила создание слова на стадии борьбы в материальной базе женского общественного начала в схватке с наступавшим победоносно мужским началом; она сигнализовала уже совершившийся факт, что материнский строй (матриархат), собственно — женский, уступил место отцовскому (патриархату), собственно — мужскому, однако отнюдь еще не полностью: женщины все-таки отстояли себе определенное независимое положение в производстве, где материнское право еще сохраняло свою значимость. Но, что далее подлежит учету в основе глагола, т. е. действия языка, у немцев лежит не die „Zunge" язык как анатомическая часть, a die „Sprache"— 'язык-речь’, и это непочато в прошедшем времени, более древнем по возникновению (вместе с подлинным будущим), чем настоящее, которое по противоположности с прошедшим (и будущим) временем, первичным, часто представляет не только иную форму, но и иной элементный состав звукового выявления, как то мы видим в русском прошедшем времени — „сказал" (буд. „скажет") и настоящем — „говорит". Так у немцев имя die „Sprache" 'язык-речь’, и прошедшее время „sprach" он сказал’, настоящее с социально противоположной далекому (во времени претериту, прошедшему, выделившемуся из аориста, т. е. и будущему и прошедшему, впервые целевому, следовательно, будущему сослагательному) огласовкой е⟷i, раньше лишь собирательно без дифференциации по лицам и даже по числам, следовательно, без отличия от имени действия (так наз. неопределенного наклонения, инфинитива) — ш + pre-q̇en („sprechen"), отсюда первая по времени созидания в производстве пара лиц собирательно (мн. ч.) в противоположность единственному раньше третьему, однако не лицу, а в материальном базисе — производственному коллективу, в надстройке —
[17]    
тотему: s + „рге-chen Siе“ ‘говорят они -- 'говорите вы’ (первая пара без различия и местоимения: „sie" и они , resp. 'оне' , и 'вы', собственно — 'чужой’ еще, т. е. противоположной группы тотем; позднее, по расщеплении 2-го лица, первое 'мы' в отличие от 'вы’ — „sie“: 'мы' у немцев более резко, явление стадии усиления классовости, — wir элемент в полном виде)[12] — wir „sprechen" 'мы говорим’, „sprechen“ же имя действия и 'говорение', 'разговор', 'говорить’, 'разговаривать’, первично — 'заговаривать', 'заколдовывать’, 'воздействовать’ на данное производство (производственный акт, в надстройке — реальное отражение производства), вовсе не обмен словами, отрешенными от трудовой жизни, в независимой беседе-размышлении сторонних незаинтересованных или лишь умственно заинтересованных, а действие, положительное или отрицательное, всего коллектива по данному производству, потому не только производство, продукция и его целевое достижение, продукт, впоследствии сырье, из чего вырабатывается этот продукт, но и производитель (соборный актив), следовательно время действия, когда протекает данное производство, сначала по смене космически астрально, по противоположности 'луна' и 'солнце’, 'мрак' и' свет', 'ночь’ и 'ден'ь и т. д., 'зима' и 'лето' , 'холод' и 'жар’ и т. д., лишь потом 'месяц’,' год' , 'неделя’ (пятидневка, седьмица), 'сутки’, 'день’ и далее, и место действия, оно же обиталище или становище коллектива, соборного актива ( 'село’, 'деревня', 'местечко’, 'город', 'страна') и т. д. Все эти осознанные в производстве предметы, собственно их стоимости, одинаково нарастая стадиально диалектически, каждый раз по противоположности социальных расхождений, носят одно имя, что и есть тотем производственный, в надстройке в первичной полноте общее представление (потом понятие) и по времени выделения его производственных моментов — 'объект', 'действие', 'субъект’, категории мышления. Лишь впоследствии, по выделении из представлений понятий, собственно все тем же производственным путем из образов производственного материального предмета и способа его обработки (техники), в надстройке это уже не образ-тотем, первично единая (все еще не простая, а диффузно многоохватная) мысль, и не один образ-представление, но и образное понятие, и отвлеченное внеобразное понятие, элемент мышления. И тогда они, эти четыре категории мышления, становятся четырьмя необходимыми категориями отрешенной от увязки с жизнью и формальной логики. Их и представляют функционально четыре элемента нового учения об языке, диалек-
[18]      
тически сохраняющие свою генетическую реальную отображаемость на всех стадиях и дающие и ныне единственную возможность проследить происхождение, точнее созидание новых слов и на переживаемой стадии проследить их корни в актуальном производстве и в то же время соответственное социалистическому строительству использование накопления богатейших достижений трудящегося человечества за многие сотни тысяч лет, за несколько миллионов лет производительной работы. Однако и такие отрешенные от действительности понятия как 'бог' вскрывают свои производственно-социальные корни, проходя всю лестницу смен, стадиальных смен и в образовании женского и мужского родов. Так, греческое слово ϑe-o+s, где оформление, казалось бы, мужского рода -о+s, на деле составное двухэлементное образование (анализ которого с еще более сложной его историею опускаем из опасения еще более затруднить понимание нашего изложения, сделать его менее доступным), ничего в себе ни мужского, ни женского не содержит. Потому перевод его всегда русским словом «бог» — грубейшее искажение действительности, имеющее актуальное значение для правильной постановки марксистского анализа, самой марксистской теории познания и соответственной стройки, прежде всего самого языкового строительства, ибо даже с позднейшей стадии созидания дифференциации мужского и женского рода (собственно принадлежности, следовательно, слов или мужской, или женской социальной организации) данный термин оставался без изменения все того же, казалось, лишь простого окончания или суффикса, на деле исторически возникшего в еще более древнее время из производства комбината -о+s, и использовался безразлично захватившими его в свою собственность двумя группами одной формации. Одна из них была мужской организацией» (патриархальной), и принадлежность ей данного термина выражалась членом ὁ — γο ϑe-ó+s, другая была женской организациею (матриархат), и принадлежность ей этого же термина выражалась членом ἡ — γē ( —γey ↙ γer, resp. γel) ϑe-ó+s богиня, но так назывался уже без всякого члена ϑe-ó+s и Зевс (dew+s—лат. de-u+s бог и de-a богиня ), так назывались и 'боги' коллективно, в частности двенадцать 'великих богов’, 'хтонические’, т. е. нижние, земные, подземные боги, в том числе Плутон, греч. Hades, христианский 'ад', и Персефона, дочь Деметры и Зевса, так именно называлось и 'изображение’, 'образ (image), равно статуя бога, любого, и даже качество его („прилагательное"), почему имеет и сравнительную степень, и лишь в надписях позднейшей стадии сама основа оформилась по-женски — ϑe-á богиня’. Но что же в действительности, означало это слово? Филологи предполагают, что ϑe-ós или происходит от „корня ϑes 'молиться', 'тот, следовательно, которого, мол, умоляют', или от „корня -ϑе ‘помещать’, 'полагать’, 'класть’, следовательно, 'тот, который, мол, кладет’, утверждает’, создает'". Филологи-лингвисты, индо-европеисты,
[19]    
собирают материал, который, кроме технического по звучанию изменения, в роде бэот., фесал. ϑı-ós, лакон. sı-ós и т. п., ничего нового не дает, или указывают уже слабее еще иные, более существенные для постижения функции данного слова, значения, например, 'блестящий' (ϑé-on-t-e+s про 'белые зубы', ϑo-ō+say, как синоним греческого же lampr-ó+s 'блестящий'), но что тут предлагается в разъяснение, это фантастические, с материальной действительностью абсолютно причинно не связанные праформы, с механистическим учетом лишь формального момента средневековой схоластической науки, и эти толкования нас за краткостью времени не могут занять, как они ни забавны и даже увеселительны по своей наивности и смехотворности, и, разумеется, они несоизмеримы с разумными выводами о происхождении того же термина просто филологов, знатоков греческого языка по конкретным текстам и в обоснуемой на них смысловой увязке. Беда их лишь в том, что они не знают из теперь незыблемо установленной новым учением истории частей речи, что имя, собственно первично тотем, происходит от глагола, точнее — действия, а действие происходит от действующего лица соборного, т. е. коллектива по производству: имя — его категория, в надстройке — категория мышления, и субъект-имя, производит действие независимо от всякого оформления сообразно мировоззрению соответственной стадии, и совершенно правильно указывают именно филологи, знатоки текстов, без особой лингвистической теории, что ϑе, основа глагола 'класть', 'помещать' связана с ϑe-ós не потому, что 'бог', мол, 'кладет', 'утверждает’, 'создает', а на соответственной стадии производственный коллектив, актив, мыслил так, что космическое тело — нижнее— земля есть место, куда коллектив-тотем что-либо кладет’, причем его противоположность — тот же термин в восприятии нашего неба, притом 'солнечного', имел функцию означать блестящий’, хотя бы речь шла о белизне зубов, и, как предмет культа, то же имя, элемент С (ϑе ← ϑеn) в сочетании с s, пережитком элемента С, ϑе-s (←ϑe-sal) служит основой действия-глагола 'молить’, умолять' — ϑe+ss-a-sϑa-y), и в зависимости от стадии тот же элемент (ϑе, resp. ϑ̇el←de←ṫe→te), означая и землю’ (ḓe-||ḓa- (←ṫa←ta) → dē||dā и т. д.)^[13] и 'небо’ (груз←ϑ̇a, точнее ze-ϑ̇a 'верхнее небо'), в греческом означав не только образ (бога или статуи), но и образ-представление и понятие в надстройке, как категория мышления, и орудие производства в материальном производстве, и способ, микрокосмически первично 'рука' — искусственное орудие, положительно отсюда ‘строить’ и
[20]    
отрицательно — разрушать , и вот отсюда греческое двухэлементное ἰ-δ-έα 'образ' и понятие’, причем i детерминатив или ключ-дифференциал, указывающий 'верхнее небо’, посему его техническая разновидность со свистящим s вместо спиранта h в первом элементе (hı- -- sı-, тождественным с г. sı- ˹h˺ı), у римлян sı+d-u+s, род. sı+der-ı-s означала 'небесное светило’, смотря по стадии нарастания 'звезда', 'планета', 'луна', 'солнце’, и по противоположности 'ночь' и т. д., но еще учету подлежит увязка происхождения из одного космического мира с астральным небом и металла, отнюдь не блестящего, а темного, именно 'железа'. Так у греков — sı+dēr-os, и микрокосмически без ключа-дифференциала sı-, так наз. детерминатива — der 'рука’, у армян, в двух оформлениях, феодальном der-ǝn ↙ der (мн. ч. (der-q), косвенные падежи и во мн. числе der+an-, в массовом ныне низовом языке (der-q ед. ч., множ, ч., der+q-er и т. д., греч. ἡ χείρ женск. рода без оформления, в двухэлементном образовании (АС 'рука' → орудие’, отсюда положительно ἡ τέχη ← γey té-qn-e+y 'средство’, способ, 'ремесло , промысел’, искусство (у греков женск. род, как 'рука’, ἡ χείρ, у русских — средний род).
        Все это, накопившись в латинском, производит впечатление „синкретизма" и представляется результатом „скрещения", когда это результат внутреннего процесса. И во всех случаях стадиальных смен соответственно диалектически сменяются и показатели числа по тому или иному конкретному производству, и показатели так наз. мужского и женского рода, равно среднего, по принадлежности созидания того или иного термина соответственно определенной производственно-социальной организации. И этим совершенно четко определяется и время появления не только производственно-культовых предметов доклассового общества и значительно позднее, с качественным и количественным развитием техники, и технологической стройки слов при соответственном буржуазно-классовом мышлении, но и длительное промежуточное протяжение, когда начинает свое существование в надстройке и с целой гаммой смен идет к исчезновению 'бог' и связанное с ним образное представление и лишь мысленное понятие. Нельзя отрицать, и никто не отрицает, что многие сотни лет, даже тысячелетия существовал в человеческом обществе 'бог', более того существовали 'боги’, но с ростом и качественным подъемом материального базиса до определенной ступени стадиального его развития не только 'боги', как сказочные оборотни, но и единый 'бог', видоизменялся: так, есть единобожие христианское, мусульманское и еврейское, но разве это одинаковое единобожие? Конечно, нет. И разве оно также не нормируется в своих видоизменениях, как и в происхождении, специальными закономерностями, имеющими корни в производстве? Отрицать эту причинность значило бы отказаться от подлинного материалистического разъяснения религии, именно диалектико-
[21]    
материалистического разъяснения, и осудить себя на вульгаризм или биологизм или идеалистический формализм и безвыходный тупик. А по актуальности ясно как 'божий’, т. е. солнечный’, день, что кто хочет всерьез бороться с религиею в своей материалистической установке, тот в антирелигиозной работе не может не чураться негодных средств, как злокачественной язвы. Вообще борьбу с религией он должен вести со знанием того, с чем он борется, иначе вместо того, чтобы подточить корни религиозного мышления и сразить, точнее химически растворить религию, он льет воду на ее мельницу и ее укрепляет. В этом отношении „яфетическая” языковедная теория дает средства, учет которых поставил бы дело антирелигиозной борьбы на совершенно реальную марксистско-ленинскую высоту познания. Во избежание затягивания заключительного слова сейчас ограничиваюсь приглашением прочитать соответственные места в различных яфетидологических работах, можно их найти и в опубликованном уже докладе моем на сессии Академии наук в Москве под названием „Язык и мышление”. В одном из ближайших выпусков „Сообщений Государственной Академии Истории Материальной Культуры” появится статья[14] в более легком, может быть, даже чересчур игривом изложении с выявлением снижения уровня научных знаний в одной публикации Центрального Совета Воинствующих Безбожников CCСP в серии „Библиотека малограмотных". Изумительное в этой публикации снижение уровня научных знаний по истории религии настолько велико, как это выявляет указываемая мною статья в „Сообщениях ГАИМК", что, уверяю, лучшего подарка нельзя было бы сделать всем зарубежным нашим врагам, не брезгающим никакими средствами для клеветнического утверждения о падении у нас серьезных теоретических исканий, об отсутствии в советской стране каких-либо состоятельных новых научных достижений. Между тем в затронутом нами вопросе об изменчивости богов, о закономерной материалистически разъясняемой изменяемости единобожия христиан, мусульман и евреев, в дополнение к тому, что и буржуазная наука вскрыла языковедно в Библии культ многобожия в термине eloh-ım рядом с культом Ya-hwā, яфетическая теория давно уже разъяснила, что евр. ءe+loh-īm в этой форме мн. числа на -īm, означающее родовое понятие единственного числа 'бог', представляет тотем, как отложение определенного животно-хозяйственного материального базиса — 'лошадей’,[15] а теперь, по овладении новой техникой анализа с помощью четырех лингвистических элементов, и другой еврейский термин, обозначающий абсолютно единого бога y-h+wā (уа-h+wā, „сомнит." ye-ho+wā и т. п.), во-первых, датируется обще-
[22]    
ственно как продукт словотворчества стадии синтетического уже выявления матриархального строя в речи и обозначает божество (уе-) + мать (hwā), т. е. 'богиню’, и, во-вторых, этот термин при палеонтологическом анализе его идеологических смен дает вскрыть предшествующие значения — космическое 'вода-стихия', 'небо' и животно-тотемическое, так— 'лошадь' (h-wā), еще раньше 'собака' и т. п. В связи с его значением 'неба-воды’ выступает у него и значение нашего неба , в самой еврейской Библии (Бытия, 19,24),^[16] почему у семитов же, так у арабов γewāء обозначает и 'атмосферу’, воздух и т. п. Но раз слово бесспорно означало 'небо-огонь’, т. е. наше небо с излиянием чего бы то ни было, пусть серы и огня, то, во-первых, это относится, к стадии дифференцированности нашего 'неба’, верхнего, с 'небом нижним', именно земно-водным, еще позднее водным уже отдельно, 'преисподне-водным’, нашим 'морем’, следовательно, к дифференцированности еще слов-понятий 'воды' (русск. женск. рода) и огня (мужск. р., хотя и с окончанием „-ь“, в лат. ignis также мужск. р., но в немецком и греческом среднего рода: das Feuer, τὸ πϋρ, как и вода’: das Wasser, τὸ ὕδωρ); во-вторых, уже как 'небо', наше верхнее небо с нерасчлененным представлением как о 'небе-огне' и 'небе-воде’, термин yé-hwā или ye-howā был кандидатом в 'небо-воду’, наше 'море’, что и стало по дифференциации единого 'неба' сначала в два ('небо' = 'солнце + воздух' и 'небо’ = 'земля + вода) и затем и 'нижнего неба’ в 'небо-землю’, 'небо-море’, отсюда у+h-wā -- груз, z+ǧ-va море’, др.-лит. груз. z+ǧ-ua=z+ ǧ+wa, сванск. du+ǧ-wa. А с этим открываются не только новые абсолютно не гадавшиеся раньше и исторические смены и в звуковом выявлении, и в осмыслении термина, но и новый, уже совершенно наглядный на языковом, учитываемом нераздельно с языком идеологически материале факт, что 'вода’, resp. 'море’ в языке воспринималось как космическое понятие, также как 'вечер’, 'утро’, 'ночь’, 'день’ и т. п. Сначала остановимся на звуковом выявлении термина: для непосвященного в тонкости спирантных разновидностей, исключительно наличных в евр. yı+h-wā || ye+ho-wā, на более четком звуковом явлении не в Библии, а в языке яфетической системы — груз. z+ǧ-ua, др.-лит. груз. z-ǧo-wa → z+ǧua, осо-
[23]    
бенно же в сванском ḓu+ǧ-wa, по отвлечении конечной части -wa, элемента В, со значением 'воды', получаем do+ǧ↔ḓu+ǧ, т-е двухэлементное (АС) образование вместо ожидавшегося ḓo+ǧ↔du+ǧ, где первая часть, элемент А, налицо полностью в арм. dur 'вода’, брет. dur 'вода’ и греч. dor 'вода’ в составе греч. ὕ-δωρ = γu-dōr, resp. - dor, что с аффрикатным губным dor самостоятельно сохранили армяне как синоним арабского wādy^un , именно не только 'долина’, 'лощина’, что в словарях стоит на первом месте, но и 'поток', 'река', и в арабском более того — 'русло потока’, равно 'путь’, оно же означало 'воду’, почему и его сибилянтный двойник в латинском su-dor значит 'пот', буквально 'вода'. При значении 'реки-воды', космически также 'неба', resp. 'неба-моря’, слово имело функцию обозначать 'движение’, потому у грузин от основы zǧ ← z-ǧo, в подъеме — d+ǧ ← d+ǧo, resp. do- ǧ ↔ сванск. du-ǧ с одной стороны именно при значении воды + движения + пути' dǧo послужило основой глагола dǧo-l-a 'итти’, 'бежать’ в составе — mı-u-dǧw-ī+s 'он предшествует', слово в слово туда ему (перед ним) течение он', tına-m + dǧ-w-ar 'проводник', 'чичероне’, 'вожак', 'настоятель', слово в слово 'перед' (tına) + n. actoris (m-) 'течь' (d+ǧ-w)-a (n. actoris:ar), ср. tına-mo-r+b-e+d предтеча’, mo-d+ǧ-é+w-ar 'вожак', 'учитель’, слово в слово: 'тотем’ (то-) — течь (d+ǧ+w-) а (аr, n. act.). С другой стороны, исходя из космического значения неба двухэлементный термин (АС) с полным в С do-ǧan ↔ du-ǧan 'вечер' -- 'утро’ — 'раньше’ перед тем’ (по Орбелиану три- четыре дня тому назад или еще о прошлого года).
        Это космический термин по появлении одомашненных животных в звуковой речи в базисе с обозначением самого предмета, в надстройке — выявитель его стоимости, функции слова 'лошади’, даже собаки (раньше), это тотем народов не с речью семитической системы, следовательно, социально-экономической формации до возобладания мужской организации рядом с женской (патриархально-матриархальной), до, тем более, нарождения в надстройке дифференциации женского и мужского общественного начала звуковым оформлением, а шумеров или кимеров-иберов, однако в Палестине уже с синтетическим выявлением тех же двух социальных группировок — عıber’oв, откуда и получил свое национальное название перестроившийся из них народ нового образования 'евреи’, по-еврейски عıbrı, в противоположность наличному в составе того же образования другому социальному слою ya-hūda, тотемически божеству (уа) hūda’, скифскому тотему, который без всякого начального придатка означал бога’ у персов (q̇u-dā),
[24]    
у яфетидов на Кавказе (ǧu-ϑa), у готов (gu-d), у немцев (go-tt), и т. д., а также у финнов и русских, но у них в дериватах, т. е. производных от него, 'неба', словах-понятиях, так у так наз. финнов-зырян в готской форме gud в составе gud-ыr 'гром', а у русских в одном из двух первоначально нераздельных значений ’солнца-года', именно 'год', да и глагола «го+д-и+ть-ся», «го+ден» и т. д.
        Что касается христианского и мусульманского единобожия, двух противоположностей одного мира, то ни одно из них не идет непосредственно из еврейского. Христианство и ислам, как мировоззрение, — идеологическая надстройка одного базиса с непримиримым расхождением в Хозяйстве, давшим два диаметрально противоположных восприятия тотема-неба-божества, у одних — как единого, так у иберов на Кавказе, у евреев в Палестине и особенно у арабов-мусульман, у других — как троицы, так на Кавказе же у халдов-скифов, яфетидов, с их космическим Хал-дином, Теишбой и Ардином, с 'небом', 'морем', 'солнцем , этой троицей за 900 лет до хр. э. Это все не только мировоззренческие факты, но факты, засвидетельствованные памятниками материальной культуры, как бытовыми этнографическими, так и археологическими, в том числе строительным и изобразительным искусством, зодчеством, скульптурой и живописью и т. п. И все это при своем теоретическом построении учитывает диалектико-материалистически новое учение об языке, отводит место и время появлению и исчезновению.
        Древнерусский, собственно, классовый письменный язык феодалов слово «язык» выявляет в более древнем, почти первичном значении: это — 'народ'. Со словом 'язык-народ’ мы углубляемся по мышлению в еще более древнюю стадию, стадию развития речи, следовательно, и развития материальной базы. Углубляемой в древность тех эпох, когда на территории населения Восточной Европы, где позднее господствовал русский слой, а раньше до этих конкретных русских — славянский господствующий слой (слой опять-таки не общих надуманных теоретически, а конкретных славян), водительствовал народ иного образования, в речи которого «язык» имел и собственное, и нарицательное значение 'народа', да и 'рода’ — то были «языги» с языком еще яфетической системы. Это народ, вовсе не метеорно блуждающий скиталец, прикрепленный к северу Черноморья, то к Северному Кавказу, то к Придунайскому краю. Это народ с древнейшей оседлостью, дофеодальной, еще родовой, и в Закавказье, вообще в Малой Азии. Звуковое оформление тем не менее уже трехэлементное ААС (Ya-zu+g). Комплекс этот известен в той же среде и двухэлементно (АС) это «ясы» (← Ya-s). В языке армян, имеющих общую с населением Днепровского бассейна по происхождению легенду о построении первого города Киева или Куябы, у армян Кувара в их родной армянской стране,[17] в этот
[25]    
раз не только понятие 'народ’, даже 'род', представлено древнейшим слоем народного языка тем же составным племенным названием языгов в разновидности a+z-g- (←a+s-g ← a-s-k) → a+s-q, но оно же, будучи собирательным (ср. бск. asko 'много’, 'довольно'), толкуется как позднее возникшее множественное число на -q и обозначает 'речь', 'слово', и при таком восприятии его первая часть as-, также отнюдь не простая, а составная из пережитков двух элементов АС — a+s послужила основой для глагола a+s-e+l 'говорить', когда возникла в языке грамматическая категория глагол-действие, но еще до этого слово a+s- в более полной форме, чем арм. a+s, но без позднейшего оформления с помощью -k → -g, как то мы находим в племенном названии Ya+zы-g, именно а+sī, еще также как собственное имя населения Малой Азии, послужило основой названия Малой Азии — А+sī-a, перенесенного (мы не касаемся сейчас материалистической обоснованности или необоснованности такого переноса, точнее расширения) позднее, как это известно и по письменным документам, на всю Азию. Мы на этом прерываем изложение чисто языковедной или первично-исторической части, ибо дальше история этого термина, увязанная с развитием не только языка, но и материальной базы, производства и общественности, еще более сложна, т. е. представила бы еще более трудную материю для понимания. Но разрешите прибавить лишь, что эти асии или асианы уже выделены независимо от нас в числе творцов средиземноморской общественности одной школой старого учения об языке (Autran, Cuny), но беспомощно путается она в богатых свидетельствах, в том числе и памятниках материальной культуры.
        В то же время, т. е. при всей вскрывшейся наглядной связи с материальной базой, как источником их происхождения, сами эти языковые явления отнюдь не могут быть отрицаемы, как составляющие в сумме процесс языкотворчества, как нельзя отрицать материальной видимости ручной или звуковой речи, отвергать, как выражается Маркс, „вещной видимости общественного труда". Правда, это говорит Маркс в книге, посвященной процессу производства капитала, но не говорил о том же и доселе не говорит ни один специалист-лингвист старой школы, ни индоевропеист, ни лингвист-этнолог или этнограф, ни в одной языковедной работе не говорит, так как он проблемы о происхождении языка не признает и процессом происхождения языка, естественно, и не занимался, не мог, да и не имел данных, чтобы заниматься; новое же учение об языке не только вынуждено было самими языковедными фактами и своим теоретическим развитием осознать и поставить проблему о происхождении языка, но в работе над ней установило историю становления языка, т. е. вскрыло „процесс производства капитала", но надстроечного, важнейшей по разнообразию функций и главнейшей по идеологической емкости категории в надстройке, именно языка-мыш-
[26]    
ления. Ведь факт, что никакой Крез, никакой британский или американский банк, никакой национальный или международный капитал не содержит такой громады накоплений, накоплений всего человечества за все время его человеческого творческого существования, как язык, разумеется, неразрывно с мышлением и со всеми теми способами выявления мышления, которые получились в надстроечном процессе, процессе развития языка. Но суть дела сейчас не в этом количественном моменте накоплений языка-мышления, а в способе их созидания, процессе их производства, имеющем одни и те же основы с „процессом производства капитала", разработанным Марксом. И что же, разве Маркс не чуял, более того, не сознавал громадной важности универсальной значимости установленного им в связи с процессом производства капитала положения о возникновении стоимости того, что к предметам экономически разъясняемой стоимости относится и язык? Увы, думал; к стыду языковедов, не языковед Маркс раньше подумал и он дошел до этого раньше, чем лингвисты и нового учения об языке. Лингвисты-индо-европеисты, да и вообще их, если можно так сказать, „этнографические" разновидности и не думали доходить. Между тем, поучительно послушать, как Маркс оценивает правильное экономическое понимание стоимости: „Научное открытие, что продукты труда, поскольку они суть стоимости, представляют лишь вещественное выражение человеческого труда, затраченного на его производство, составляет эпоху в истории человечества, но оно отнюдь не уничтожает вещной видимости общественного характера труда. Лишь для данной особой формы производства, для товарного производства, справедливо, что специфический общественный характер независимых друг от друга частных работ состоит в их равенстве, как человеческого труда вообще, и что он принимает форму стоимости продукта труда. Между тем, для людей, захваченных отношениями товарного производства, эти специальные особенности последнего — как до, так и после указанного открытия — кажутся имеющими всеобщее значение подобно тому, как свойства воздуха, его физическая телесная форма — продолжают существовать, несмотря на то что наука разложила воздух на его основные элементы".
        На лекции лабораторного порядка мы могли бы иллюстрировать на конкретных языковых материалах, как в надстройке „специальные особенности" языкового производства, имеющие корни во всех случаях в материальной базе, производстве и общественных отношениях, в частности и значения слов, продукты, в конце концов, трудового процесса, как стоимости, представляющие лишь материальное (вещественное) выражение человеческого труда, кажутся имеющими всеобщее значение, как, примерно, у того же 'воздуха’, как термина, свойства этого слова — его материальная звуковая форма с присущим ей в обращении смыслом-понятием 'пар’, связанным с воздушным веществом, в словарях толкуется везде не только как среда, окру-
[27]    
жающая земной шар и организующая атмосферу, но и как тонкая упругая и прозрачная жидкость с момента установления соответственного мировоззрения на определенной позднейшей стадии. Эти специальные восприятия существовали и продолжают существовать, несмотря на то, что наука (новое учение об языке) разложила его, термин „воздух", как составной, на два слова из четырех элементов, одно, именно начальная часть — „во+з" из элементов ВС, означало 'верх', другое, вторая часть „ду+х“, из элементов АС, означала 'небо’, одно из трех небес , 'верхнее' ='наше небо', нижнее = 'наша земля', и что ниже земли, подземное — 'наше море’, 'реки' и т. п.; вместе «воз+дух» верхнее небо', и отсюда воздух', как то мы понимаем.^[18] Но, помимо того, что в нашей аудитории трудно следить за техникой всех конкретных языковых материалов и их специфическим разъяснением, мы имели в виду, приводя это место из „Капитала", лишь показать, в какой обстановке Маркс привлекает язык, совершенно правильно лингвистически в свое разъяснение стоимости предпосылая его только что приведенному суждению: „Люди сопоставляют друг с другом продукты своего труда как стоимости, — читаем у Маркса, — не потому, что эти вещи являются для них лишь вещественными оболочками однородного человеческого труда. Наоборот. Приравнивая друг другу в^обмене разнородные продукты, как стоимости, они тем самым приравнивают друг Другу свои различные работы, как человеческий труд вообще. Они не, сознают этого, но они это делают. Таким образом, у стоимости не написано на лбу, что она такое. [Точно так же, как у. слов на лбу, т. е. в их оформлении, формальном моменте, не написано то, что они действительно имели функцию обозначать, когда возникали]. Более того, стоимость превращает каждый продукт труда в таинственный иероглиф. Впоследствии люди стараются разгадать смысл этого иероглифа, проникнуть в тайну своего собственного продукта, потому что определение предметов потребления, как стоимостей, есть общественный продукт людей не в меньшей степени, чем, например, язык".
        Это заключительная формулировка Маркса стоимости материального производства, но, поскольку язык есть надстройка производства, то и языковые стоимости, в том числе и значения слов, относятся сюда, и фактически они не только отнесены туда новым учением об языке, но благодаря ему конкретные языковые материалы всеми порами, всеми молекулами сложного комбината говорят ярко то же самое, являются независимо отработанными в процессе языковедного исследования показательными пре-
[28]    
паратами к общему положению о стоимости вообще, как то формулировал Маркс и как он же отнес сюда сам по общему теоретическому построению и язык. Так обстоит дело с новым учением об языке по яфетической теории, но, когда мы обращаемся к единственной еще пока существующей, продолжающей существовать и у нас лингвистике, индо-европеистике, мы испытываем один конфуз, ибо прежде всего в их арсенале не находим даже терминов, нехватающих нам в этом совершенно новом деле. Буржуазная наука не занималась идеологическим моментом, как подлежащим в исследовании систематическому учету с какой-либо закономерностью. От старого учения об языке мы получили в наследие и термин, сколоченный из греческих слов, означающий языкотворчество — это глоттогония, но нет термина ни для явлений мышления, ставших предметом особого исследования — мыслетворчества, по-гречески звучало бы „логогония", ни для техники, особо для мышления—„логотехники"—и особо для линейных или звуковых форм, в которых выявляется мышление, т. е. „глоттотехники", если в построении терминологии мы будем держаться последовательно греческих словарных материалов в интересах интернационализации.
        Понятно, почему специалисты старой языковедной школы не дошли до этих существенных моментов языкотворчества. Это проистекло вовсе не от недостаточных знаний, способностей и стараний буржуазных лингвистов, а от отсутствия потребности доискиваться какого-либо источника происхождения мышления и разума людей, которыми человек, предполагается, был наделен со дня его создания богом, а кто сознательно не учитывал бога и в языкотворчестве, для него человек был наделен неизвестно кем теми же дарами со дня его возникновения. И в этот круг свободомыслящих входили и входят иные материалисты: по, их представлению, человек, оформившийся физически из обезьяны, получил если не разум, то некоторые его задатки, как некоторые задатки языка, от животных. Отсюда та ложная установка проблемы о происхождении языка, поиски условий его возникновения целиком и по совокупности в одном начальном пункте, на грани расставания человека и животного, тогда как расставание со зверем не человека еще, а очеловечивавшегося животного, представляет длительный, многих десятков тысячелетий период состояния членом, коллективного одомашнения в процессе коллективного производства с последующим расслоением противоборствующих в одном и том же коллективе сил, одинаково одомашнивавшихся животных, но с выделившейся уже зачатками человечности группы, и животных. Пережитком от этой разноприродной общественности в самом человеке доселе остается отнюдь не изжитый зверь и в его обществе одно из древнейших не одомашненных, а одомашнившихся с ним животных, в первую очередь по дальнейшей значимости своего разнообразного и длительного сотрудничества с ним— собака.
[29]              
        Для правильной постановки проблемы о происхождении приходилось таким образом сосредоточить внимание опять-таки на развитии мышления, кардинальные в нем смены между формально-логическим мышлением и началом очеловечения нашего животного вида, исходя, следовательно, от акта очеловечения, процесс которого уже разгружен так наз. палеонтологиею речи и имеет еще более быть разгруженным. Термин „палеонтология⁴* сбивает с толку многих и специалистов. Воинствующие идеалисты- языковеды, формалисты по своему нутру различных толков, то бесспорные правые, то сомнительные левые, охотясь за каждым лыком, чтобы поставить его в строку против нового учения об языке, идеологического, пользуются и этим словом, чтобы дискредитировать яфетическую теорию, которая как будто изучает бесполезные для современности древности. Если бы дело шло лишь о словах, ну хотя бы о благозвучии или красоте термина, то оставалось бы выразить готовность принять любую полноценную его замену, поскольку это несуразное для русского уха образование из греческих слов имеет назначение внедриться окончательно в русскую, да и в международную речь. Нас более смущает то, что самим звучанием своим слово это ничего не говорит ни уму, ни сердцу масс, какой бы они национальности ни были, между тем осмысливающим его содержанием оно необходимейшая часть нового учения: оно сигнализует узловые революционные звенья в цепи исторического развития материальной базы, а за нею и надстройки — языка. В термине „пале-" — начальная часть действительно означает древность, а остальная часть — „ - онтология" значит учение („ -логия") о сущности („ - онта"); в целом же „палеонтология речи" это учение о коренных идеологически обоснованных сдвигах и сменах не только содержания, но и оформления языковых явлений. Здесь обнажается и идеологическая несостоятельность^ термина, его несоответствие той реальности, которую вскрыла новая языковедная теория и что, следовательно, должен выражать термин, именно изменчивую функцию, стоимость слова (речь oб ее смене, о сменах функций), между тем греч. τὰ ὄντι, сущности , действительность’, истина (τὸ ὀν, косвенные падежи с основой множ. числа), и „палеонтология" собственно означает постижение’ или 'изучение сущности', да еще лишь древней сущности речи, тогда как новое учение об языке вскрывает не первоначальную лишь стоимость или функцию, напр., слова (когда отдельно его и не было, как не было и речи), а функцию и ее закономерность в увязке с реальностью; оно вскрывает смены закономерностей во времени с учетом стадий и в пространстве международно по всем социальным слоям, в первую голову ныне ведущему, массовому, рабочему, и вообще трудящемуся, а также смены функций вплоть до наших дней и далее еще перспективно, с намечением путей новой стройки и перестройки языка для актуальности, текущей и нарастающей в самом материальном
[30]    
базисе. Более того, это учение о сменах самих закономерностей обоих моментов языка, содержания и оформления. Палеонтология речи нового учения об языке не имеет ничего общего с палеонтологией) старого учения об языке, где термин также использовался в применении к эволюционному развитию уже сложившихся языков или вообще отвлеченно по формальным признакам сочиненного общего языка, да еще в пределах одной позднейшей стадии, и с палеонтологией» там, действительно, связывается интерес исключительно к древнейшему состоянию языка или групп языков той же самой стадии. Палеонтология речи и нового учения об языке также считается в порядке своего подхода с древнейшим состоянием языка человеческих обществ, но и здесь учитывает оно коренные сдвиги и смены по стадиям, ряду стадий.
        Вопрос другой, если мне будет сделан упрек, что свою лекцию, озаглавленную „Язык и современность", я посвящаю, как будто, в значительной мере древнейшим стадиям, а, пожалуй, первой стадии в истории человечества. И в самом деле, какое отношение имеют к современности эти глубокие раскопки в ее противоположности, состояние языка на первых стадиях возникновения человечества? Но, tfb-первых, с возникновением языка дело обстоит так, что никакого вопроса о „первоначальном состоянии языка" на первых стадиях не может быть, ибо тогда не было еще вовсе звукового языка. Про звуковую речь можем смело утверждать, что вначале ее не было: не было ни духа, ни материи звуковой речи.[19] В начале был, казалось бы, лишь смененный звуковой речью ручной язык, разумеется, с мышлением. Было особое ручное мышление. Но и ручной язык не сразу возник. Он слагался длительно, у него также есть период становления. Таким образом, исследователь процесса самоочеловечения первых еще животных, с бесспорным обратным воздействием и языка на его темпы, еще раз разгружается от задачи искать один начальный пункт не для скачка из животного мира в человеческий, революционный сдвиг, а для разъяснения всего длительного процесса. Однако ручная речь оставила яркие следы, будем более точными — она оставила все положительные свои накопления, хранимые коллективным мышлением, коллективной памятью господствующего слоя, в звуковом языке еще тогда, именно в стадии его становления, когда он, звуковой язык, сменил ручную речь, уже и разговорную, прежде всего как производственно-культовую, т. е. как решающее магическое орудие самого производства. Звуковой язык сменил ручную речь общественно опять-таки -как «орудие борьбы нового господствующего слоя. Но воздействие ручной речи с ручным мышлением на звуковой язык, судя по языковым данным, еще более углубилось и еще более расширилось в его становлении разговорным, отнюдь не сразу достоянием низовых масс.
[31]              
        Это имело предпосылкой захват нового орудия борьбы, звуковой речи, как развитого уже разговорного языка, и ее мышления новым господствующим социальным слоем и переход ручного языка полностью во владение противоположности, также нового общественно менее значимого слоя той же формации, лишь впоследствии переход и оседание того же ручного языка с техникой его мышления в низовое вообще население с соответственным производством и его техникой. Мы сейчас обходим отнюдь не детали, а существенные творческие сдвиги, связанные с производственной значимостью женской социальной организации матерей-девиц, предшественниц и участниц вместе с третьей группой, возрастной, молодежью, в сменах производственных отношений на кровные родовые (имею смелость уточнить: на мнимо-кровные родовые). Эта смена ярко сказалась в так наз. грамматической категории трех родов — мужского, женского и отрочески-детского (по схоластической формальной терминологии — среднего) рода, ярко сказалась она в терминах родства и в соответственных также по принадлежности производства тому или иному слою формации — на производственных кругах всего словаря. Общественно мы находимся пока все еще перед разложением фетишей этнологии, здравствующей доселе буржуазной науки— рода и племени, перерастающих в феодальный строй. А феодальный строй имеет свои пока еще мало учитываемые модальности, за пределами Европы вовсе не учтенные. А европейские модальности феодализма правда ли все учтены? Позвольте утверждать, что нет. Они так же не учтены и забыты, как не учтена и забыта позорно для европейской научной мысли (об общественности и говорить не стоит) роль конкретных доселе доживших до нас модальностей истории созидания из старого „яфетического", в том числе и феодального мира, „индо-европейского", о чем говорит язык. С дальнейшим ростом давно уже возникших городов, первично стоянок, и с нарождением наций, мы приближаемся к изживаемой теперь нами последней стадии. От нее у нас в наследие все растущая классовая борьба, ныне обостренная до зенита, и, при Предрешенной исторической схватке стального м лота и все еще каменной наковальни, нации старого образования оказываются где? Скажем мягко, академически": „на перепутья", в „критическом положении". Нас сейчас интересует в этом беглом перечне смен в материальной базе, общественности, одна сторона надстройки, языка-мышления, именно непрерывность ее развития в путях диалектического материализма, во времени движением по стадиям — вертикально, и в пространстве стабилизациею сдвигов производственно-общественным проницанием— горизонтально. И эта сложная непрерывность двух измерений, прослеживаемая на языковых материалах всего мира, на сменах в них идеологии и техники ее выявления, ведет неуклонно к усиливающемуся единству речи с нарастающим единством мирового хозяйства. Оставим пока вопрос об единстве
[32]    
происхождения человека. Но когда речь об языке, где тут единство происхождения языка, родство языков по единству происхождения при бесспорном изначальном родстве, в корне различном при закономерности на различных стадиях? Новое учение об языке с таким языковедно обоснованным восприятием социально-экономических формаций поставлено в необходимость в своей практике и в интересах теории, и в интересах жизни социалистического строительства по-новому вести непримиримую борьбу на идеологическом фронте с отнюдь не изжитым феодально-буржуазным и буржуазным представлением о мнимом происхождении и развитии языков замкнутыми мирами, о мнимо независимом друг от друга в основных линиях росте и процветании языков.
        Эта идеологическая противоположность с феодально-буржуазным и буржуазным, а в значительной части нашей страны с помещичье-буржуазным национализмом ввергает яфетическую теорию в самую гущу актуальнейших боевых вопросов современности и ее социалистического строительства. Для яфетической теории жестокая схватка с национализмом не новое дело. Она получила свое боевое крещение, не одно, в пределах многонационального Кавказа. Но национальный вопрос отнюдь не периферийный, он вопрос отнюдь не второго порядка именно на переживаемом нами отрезке укрепления идеологических основ октябрьских завоеваний. При противоположном с капиталистическими странами не только восприятии советской страной национального вопроса, но и революционно-законодательном утверждении в нашей конституции и до последней крайности четком его разрешении руководящей партией, он, национальный вопрос, у нас, в СССР, где народов-наций и кандидатов в нации вдесятеро больше, чем республик, и где массовая работа над ним дает, уже дала, чувствительные всходы, вопрос вырос в гигантскую мирового значения проблему неразрывно и теоретическую, в первую голову языковедную, и практическую во всех отношениях, начиная с политической: вопрос животрепещущий, актуальный. Никогда в связи с этим язык не изучался так усиленно, языкам не расточалось такое внимание и за рубежом, как в наше время бешеной борьбы фашизма всяких толков и степеней с нашим крайне напряженным социалистическим строительством. Естественно, и новая языковедная теория, „яфетическая", выросшая в борьбе с националистическим пониманием общественности, оказалась в процессе своего развития в положении передового бойца на идеологическом фронте. Естественно, с туго нарастающим пониманием теории в академических кругах вообще, а на Западе одновременно с ростом к ней внимания в наиболее независимых интеллигентских кругах и в то же время в противоположных кругах всех толков при их стремлении использовать ее технику без идеологии „яфетическая" теория сделана в этой мировой борьбе мишенью самых яростных и самых злостных
[33]    
нападок, тем более яростных, чем успешнее она разрешает теоретически основную языковедную проблему, ибо эта общая философская проблема конкретно и практически является и проблемой национальных образований. Я не буду повторяться, в какой степени языковедное ее решение, идущее в новом учении об языке ныне (а раньше?) отнюдь не стихийно, а осознанно методом диалектического материализма, покрывает точностью положения и высказывания, а иногда разрешает впервые задания основоположников марксизма-ленинизма, теоретиков-практиков этой революционной философии — Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Сейчас остановлюсь лишь на одном пункте национального вопроса, самом боевом в переживаемый момент, именно том, можно ли строить социализм народам нашего Союза, „не получившим свое национальное развитие на базе капитализма"? Мне, думаю, нечего тут повторять общетеоретическое и практическое решение революционного марксизма-ленинизма. Но что утверждает „яфетическая" теория ça основании конкретных языковедных фактов, при всем. том, что в истории возникновения и развития речи и мышления эта новая языковедная теория устанавливает революционную стадиальность в их росте и требует строгого учета этих стадий? Новое учение об языке с фактами в руках не доказывает, а показывает, что для стадиальных сдвигов мирового языкотворчества народы с языковой установкой одной из ранних стадий идеологически перестраивают свою речь по потребностям актуальности, минуя промежуточные стадии, необходимые для мирового процесса, и так пуская свои живые корни в творческое, наливающее их новыми соками-силами производство новой стадии. Новейший документ этого порядка — вскрытие факта, что общая установка строя речи и техники мышления немцев, являясь двустадиальной и будучи одной стадией — современной, другой относится к стадии более древней, чем подлинные языки индо-европейской системы, чем латинский и греческий. Эта установка у немецкого от весьма ранней стадии языков яфетической системы, при том более, древней ее групповой разновидности, чем грузинский и даже мегрельский и чанский. У немцев определилась установка языка и присущая ей техника мышления, откуда ими сделан скачок, с линии ранней стадии, яфетической, общей со сванским языком и языками Армении до-индо-европейским халдским и по возникновении индо-европейской системы армянским, но армянским феодальным, древнеписьменным, ныне „мертвым".[20] И вот поставлю вопрос: можно ли утверждать, что немцы не сделали удачного скачка в производственную и интеллектуальную современность наиболее просвещенных народов Западной Европы? Можно ли, следовательно, не принять как аксиому ту формулировку одного из наших товарищей, специалиста по Востоку, уже о практических путях строи-
[34]    
тельства социализма, которая обоснована на хорошо известных мыслях Ленина и Сталина и гласит: „Народы, не получившие возможности строить свое национальное развитие на базе капитализма, должны оформлять его, опираясь на всемирно-исторический процесс революционной ломки и социалистического строительства. В этот процесс они вносят свой вклад".[21]
        Не правда ли, это положение, политически значимое и для зарубежных стран, как исторический закон, его не прейдеши, нас обязывает не только к соответственной работе на помощь перерастанию отставших национальностей, для скачка их в социалистическое строительство, но и для создания неизбежно сложной методологии такой работы применительно к разнообразным конкретным установкам национального строительства таких народов у нас: они разнообразны, как за рубежом. Там это вопросы лишь колониальные или полуколониальные, империалистические вовне и великодержавные внутри, но решать их, где бы то ни было, минуя национальный вопрос, без правильного теоретического его разъяснения, в том числе отнюдь не последним расчетом и языковедного, это nonsens, т. е. бессмыслица, кустарническая бессмыслица, если не хуже, именно оппортунизм и т. п. Однако у нового учения об языке уйма других теоретических проблем, разрешенных или на пути к разрешению или, наконец, сигнализуемых к разрешению и имеющих самое существенное значение для актуальных вопросов нашего строительства. Так, вопрос об антирелигиозной пропаганде: можно ли вести ее успешно, игнорируя достижения нового учения об языке? Утверждаю, что нет.
        Не только культурно, но экономически, финансово важнейший актуальный вопрос это — вопрос об единстве письма, как единстве мер, весов и числовых знаков, цифр. Можно ли его достигнуть без учета глубокой теоретической проработки вопроса об языке по-новому и игнорируя достижения нового учения об языке. Утверждаю, что нет.
        Разве вопрос о созидании литературных языков культурно отсталых народов СССР не один из актуальных вопросов нашей современности? Можно ли состоятельно для нашей социальной среды вырабатывать какой-либо литературный язык или хотя бы часть его, терминологическую, не используя достижений нового учения об языке? Утверждаю, что нет.
        А составлять словари? А исследовать литературоведчески художественные красоты писателя, от него лично, как нас уверяют, происходящие (его — этого кумира — писателя, олицетворяющего, кол, стиль), можно ли исследовать всерьез генетически, не справившись в том новом языковедном учении, которое вскрывает их коллективные производственные корни?
[35]              
        Не следует смущаться, что новая языковедная теория вторгается в компетенцию всех обществоведческих областей знания. Наш перечень актуальных проблем, не только практических, но и теоретических, в которых новое учение об языке имеет основание вторгаться, отнюдь не исчерпан. И это вполне справедливо. Почему? А потому, что язык, немыслимый без неразрывно с ним связанного мышления, является надстройкой всех сторон и всех моментов производства и производственных отношений. В языке находят свое полное надстроечное отложение и другие категории самой надстройки, и в этом смысле язык, в освещении нового учения об языке, является наиболее приспособленным орудием для поднятия общего образования подрастающего поколения во всех школах и для повышений общего образования взрослой аудитории учебных организаций всех ярусов, включая высшую школу. Он же, язык, по своему ныне вскрытому в нем политехническому содержанию, является столь же приспособленным орудием в содействии политехнизации школы.
        А язык? Преподавание языка? Здесь, скажет ли кто, теоретически все обстоит благополучно, дело спорится? Можно ли далее вести его успешно, отворачиваясь от законченных достижений нового учения об языке, не дорабатывая далее поставленных им проблем, часто уже намеченных к немедленному решению, не критикуя их в самой практике и не углубляя их понимание?
        Ответ, думаю, нет надобности подсказывать. Остается исправить органический, как обычно указывают мне мои друзья, недостаток моих чтений — отсутствие тезисов, вытекающих из изложенного. Слушаюсь и, исправляя свой грех, заканчиваю лекцию соответственным суммированием: „Если аудитория не получила во время моего чтения материала для собственных независимых от моего подсказывания выводов, если она во всем содержании сказанного мной не получила достаточного количества созвучных ее практическим или теоретическим исканиям импульсов и света от огней, озаряющих вещность и действенность обсуждаемых предметов, чтобы подумать серьезно о необходимости изменить свое прежнее понимание вещей, по-новому освещаемое языковедно, и чтобы прийти к совершенно четким положениям для практической работы или теоретического исследования по теме лекции и перевооружить себя по языку или перестроить мировоззрение, хотя бы расширить свой кругозор, теперь уже поздно искать и находить удовлетворение в ладно скроенных общих тезисах и общественно' всеми приемлемых лозунгах".
        Впрочем, на этот раз вот мои, думаю, четко сформулированные положения, всего три:
        1) „Яфетическая" теория есть теория языковедная, выработавшаяся методом диалектического материализма на предпосылках дореволюционных достижений, полученных разработкой ощупью,
[36]    
каторжным трудом в идеологической борьбе с инакомыслящим общественным и научным мировоззрением, уже почти десять лет с осознанным использованием марксизма и успевшая за это время сложиться в определенную цельную систему учения об языке.
        2) Новое учение об языке по „яфетической" языковедной теории, открывшее отнюдь не исчерпанные проработкой перспективы и отнюдь не проработанное во всех своих частях количественно марксистски, тем не менее, представляет, как марксистско-ленинское не только в своих основных установках и положениях, равно во многих высказываниях, ничем незаменимое на научно-культурном фронте мало используемое боевое орудие пролетариата в переживаемой нами жестокой классовой борьбе.
        3) Кто медлит, а тем более создает помехи в безотлагательном применении нового учения, тот замедляет темп массового осознания нашего социалистического строительства.
        Время для словесных упражнений прошло и по языку. Наше дело и темпы нашего социалистического строительства требуют деловых коллективных знаний и конкретных выводов не индивидуальных, хотя бы и моих, а масс, по потребностям в кадрах— отнюдь не на последнем месте просвещенских масс, а среди них на первом плане — перевооруженных и хорошо вооруженных не одних преподавателей языка, не одних преподавателей литературы.

         III

        Заключительное слово
        Мне подан десяток записок с двумя десятками вопросов, да на три выступления по докладу надлежало бы реагировать. Но вопросов и недоумений гораздо больше приходится слышать не только в Ленинграде и Москве, но и на родной почве, основной компактно сохранившей массы языков так наз. яфетической системы. Здесь коснусь лишь двух-трех случайных вопросов, на остальные собираюсь ответить в особом послании на грузинском языке студенческому кружку грузинского педвуза в Тифлисе. От обращения этой молодежи с рядом вопросов веет прямотой и свежестью, готовностью углубляться далее в зна; ние языкового материала от боевого закала за новое учение в борьбе с затыкающими уши индо-европеистами и преодолеть трудности неорганизованного сырого пока речевого материала. С ними не приходится вести дело формалистично. В самом деле, как бы поступил формалист до мозга костей, имея в руках записки да учитывая сказанное тремя выступавшими? Он бы ответил на все записки н порядке их-поступления или в алфавитном порядке фамилий авторов записок, не обращая внимания, что на девяти записках 18 вопросов, или по какому-либо иному признаку деления, классификации вопросов по содержанию и т. п.
[37]              
        При здравом смысле не четырех стен, а живой общественной среды формалист учел бы, что кроме него, лектора, и автора вопроса в аудитории имеется коллектив, которому в его совокупности дела нет никакого ни до Ивана, ни до Петра; его интересует вопрос не индивидуалистически, в установке отдельного лица или отдельных лиц, а общественно в удовлетворение его практическо-теоретических потребностей.
        При идеологическом подходе, если бы лектор был идеалист, то он исходил бы из стоящей вне изучаемого мира причины бытия, бога, врожденной идеи, вечной, неизменной, и подвел бы под эту отвлеченную принципиальность все фактические явления речи, которые висели бы все и после такого разъяснения в воздухе, не только без связи генетического порядка с материальным базисом, но и без такой же взаимной увязки самих вопросов, не говоря о связи вопросов с выступлениями в прениях.
        Материалист-диалектик не знает такой отрешенной единой причины причин в одном месте, или хотя бы везде, ибо для него все в движении, причина также движется. Более того, ему приходится учитывать общественность не только коллектива, умещающегося в четырех стенах нашего зала. Специалист не может не считаться с точностью и сохранением знаний на уровне достигнутой высоты знаний. Это трудно, но трудность должна понять просвещенная аудитория и не возлагать на одного лектора бремени ослабления трудности. Однако в поданных записках имеются вопросы о предметах, не имеющих отношения к языкотворчеству человека, явлению коллективному, и их отвожу. Таковы:
        Вопрос об эсперанто. Он формулирован так: „Укажите, пожалуйста, в докладе о месте и значении теории эсперанто с точки зрения нового учения об языке? Может ли эсперанто заменить собою, как многие этого хотят, международный язык пролетариата?" Вопрос об эсперанто, да вообще о всяком искусственном международном языке, хотя бы плоде и группового сочинительства без осознания и, следовательно, без учета диалектического материализма, не может себе найти места в его, диалектика-материалиста, исследовательском деле, точно так же, как богу нечего делать в математике, ни даже в таблице умножения. Эсперанто не представляет в этом отношении исключения. Где прикажете поместить эсперанто в теории, построенной методом диалектического материализма? Эсперанто пока так же оторвано от базиса современного социалистического строительства, как и индо-европеистика. Отсюда при всех расхождениях части лингвистов-индо-европеистов и эсперантистов есть их дружеские схождения, но с новым учением о языке у эсперантистов ничего (как и с наличными пока другими искусственными международными языками), но яфетическая теория, тем не менее, не только не может отрицать эсперанто, как оно есть, но не может,
[38]    
во-первых, не приветствовать его задачу — создать мировой искусственный язык, ибо к этому идет в своем историческом процессе вообще язык и наше сознательное воздействие на ускорение единства речи усиливается, но это единство идет не сверху, а снизу — от базиса. И когда эсперанто вберет в себя такое содержание, тогда у нас будет основание и долг считаться с эсперанто, но сейчас наш интерес к эсперанто может бЫть не по специальности, а личный как к небесполезной в условиях европейской жизни европейской буржуазной продукции.
        И теперь будет понятно, почему мы не реагируем ц не можем реагировать на выпады эсперантистов против яфетической теории, которые еще более далеки от нужных знаний для ее восприятия, чем автор одной из охарактеризованных мною в лекции (стр. 21) публикаций СВБ в знаниях действительного положения дел опровергаемой им религиозности.
        Другой вопрос гласит: „Как объяснить поведение Языкфронта?" Ведь когда я сказал, что это „Языковедный фронт", то определение это взято мною не с потолка, а из производственной его установки, которая состоит в полном незнании языков иных, кроме русского, незнании археологических и этнографических фактов при абсолютном неведении истории материальной культуры и с таким вооружением ведется поход против яфетической теории (виноват, не против яфетической теории, а своих выдумок, выдаваемых за яфетическую теорию). И когда вожаков этого так и аз. Языковедного фронта уличают в великодержавности, в незнании основ марксизма, нам приходится лишь удивляться: какое основание у этих добродушных критиков, что при указанных мною предпосылках, от них можно бы ждать чего-нибудь путного. Этот фантомный „Языкфронт" вскрыл у нас большую опасность — безнаказанность невежества, одевающегося как арлекин в тогу научной теории и руководящей общественности. И. сколько шатунов по нечеткости своего мировоззрения поддерживали эту арлекинаду, до ее исчезновения. Да исчезнет ли она, когда шатания и болото среди нас отнюдь не иссякли.
        Конец одной записки с рядом вопросов, где интерес представляет мотив скромного автора: „может быть, мои вопросы наивны, —г пишет он, но что делать, когда наши дети и учащиеся осаждают меня ими".
        Переходя к выступлениям в прениях, ограничусь одним общим замечанием: я ожидал критики, а в прениях было больше чести „яфетической" теории, чем, может быть, по своей неизвестности она заслуживает.
        Смысл прений я переключу на два основных поставленных мне вопроса: 1) историзм, 2) язык и мышление.
        Без диалектического материализма нельзя было обосновать философиею выяснившуюся совершенно наглядно на языковом материале реальность, что не только язык и мышление, но и такие части речи, как предлоги и союзы, увязаны с материальной ба
[39]    
зой. Как же это обосновывается? Теперь очень просто: так наз. грамматические термины при своем возникновении оказались, с одной стороны, категориями надстройки, мышления и, следовательно, также языка, с другой стороны — общественности, носителями соответственного мышления, а общественность в свою очередь и по языковым фактам оказалась построенной по производству. И все это настолько действенно и доселе, что если не считаться с этим обстоятельством, то не понять ни одного не только так наз. исключения иначе как случайности, но не поймете основных явлений в стройке речи, так наз. грамматике.
        Конечно, и само мышление и язык, единовременно возникшие в процессе производства, ныне находятся в борьбе друг с другом, и их противоречие разрешится сокрушением языка, всегда меняющегося, раньше ручного, потом звукового, в будущем иного, собственно, сокрушением его, языка, посредничества в будущем единстве четкого мышления и четкого производства, но возникают они одновременно на базе производства и сожительствуют в надстройке в движении—т. е. в диалектическом развитии.
        Такому диалектическому развитию подверглись и союзы, сначала они были категориями и базиса и надстройки; союзов (например, 'чтобы’, 'что’, также как 'кто' → который , равно союза и ) вовсе не было, а когда возникла в них потребность, то взяты были элементы, служившие категорией) базиса, обозначая им предметы производства, или группы общественности, и они стали категориями надстройки; сначала не было различения таких союзов, как 'что' (объект), 'чтобы’ (цель), 'так как’ (причина), 'так что’ (следствие), они обозначались термином одной категории {в др.-лит. грузинском имеем такую многозначимость отчасти, а особенно в живой речи, сохранившей больше архаичности, как построение в результате примитивного хозяйства); затем они дифференцируются, и все-таки не вполне: во всяком случае что, и союз, и местоимение, значит вещь. Вещество было названо по орудию, т. е. по 'руке’, а рука при ручной речи давала выражение и вопроса 'что?’ и его отрицания 'не’, но 'вещь’, обозначаемая рукой, была и продуктом производства, и отсюда вещь-рука’ стала сигналом вообще объекта, как в склонении, так в синтаксисе, здесь объективное предложение и т. д., и т. д.
        „Предлоги" — они все члены тела, или 'нос’, или 'глаз, или 'рука', или 'голова’ и т. д.; „перед" значит 'на глазах’, но если бы на этом успокоились, то мы были бы на полпути, ибо, например, глаз назван по лицу как его часть, и оба они, т. е. 'лицо с глазами’, да и 'голова’ в свою очередь, как части микрокосма, человеческого тела, по космическим телам 'небу', 'солнцу' и т. д. И эти-то космические звуковые слова, ставшие обозначать космические тела, стали впервые в звуковой речи категориями и материальной базы, и надстройки, ибо звуковая речь зачалась при космическом мировоззрении на грани расставания
[40]    
с тотемическим. И, наконец, когда язык развился как классовый, образовались различные классовые языки, то язык господствующего слоя стал пронизать речь эксплуатируемых слоев, обращая самостоятельные языки в так наз. свои наречия и говоры. Подробнее об этом в работе моей „Языковая политика яфетической теории и удмуртский язык".
        Наконец, спрашивают: „В чем заключается сущность „яфетической" теории?" Отвечу так: „Сущность ее заключается в том, что, исходя из историзма разно- и даже многостадиальных языков, она дала идеологически построенное методом диалектического материализма учение об языке, выявила единство возникновения элементов речи и развития их в речь, образования видов, имеющих вместе с хозяйством в результате борьбы и победы пролетариата обратиться в единство речи-мышления с единством мирового хозяйства, ее базиса".
        Яфетическая теория не специальная или частная какая-то „яфетическая" теория, а общее учение об языке.