[279]
Заключительные главы
IX. ОБЩИЕ ВЫВОДЫ
В 1924 году акад. Н. Я. Марр выдвинул проблему стадиальности в лингвистической работе. Беря развитие языка в общей перспективе исторического развития, Н. Я. Марр перешел к установлению закономерности движения многообразных разветвлений всемирного процесса развития языка.
Меняющиеся виды хозяйственной деятельности и социальных отношений, отражающиеся на нормах сознания, выявляются в языковом процессе сложным путем взаимодействия содержания языка с его формальною стороною. В ходе исторического процесса образуются качественно новые категории, которые при расширении материала и при углублении его исследования могут быть прослежены в их движении и частично даже в их генезисе. На этом пути научной работы язык не может рассматриваться замкнуто в своей имманентной закономерности.
Выдвигаемая проблема формы и содержания неизбежно ставит перед ученым необходимость учета движения социального фактора, обусловливающего движение речи. Так, анализом языкового материала Н. Я. Марр устанавливает, что «слово 'собственность’ в звуковой речи и по яфетидологическому анализу возводится к местоимению, точнее — органически связано с местоимением, в первую очередь с так называемым возвратным местоимением“. „Сейчас, — говорит в другом месте Н. Я. Марр, — нас интересует одно значение 'собственность’ с ее спутниками, из числа которых при социальном восприятии никак нельзя исключить ее носителя, коллективного и впоследствии личного, уже в буквальном смысле юридического лица, с чем связано в той или иной степени (я не хочу утверждать — целиком) как возникновение, так особенно развитие личных местоимений. Это юридическое лицо — то создание первобытного, так называемого пралогического мышления, за которым отстаивалось принадлежащее ему право... Собственность меняет свое содержание, становясь достоянием той или иной группы общего коллектива, и еще более меняет свое содержание, когда она обращается в частную
[280]
или индивидуальную собственность...“ (Избр. работы, т. III, стр. 182, 186 и 197).
Осознание собственности, требующее особого выражения как собственности, так и принадлежности ее лицу, ведет к образованию местоименных форм и вместе с тем к выделению имени от глагола. Ясно, что один формальный анализ не уточнит делаемых отсюда выводов и что для точного понимания как возникающих категорий речи, так и внешнего выражения их в форме, требуется выход из языка для одновременного более углубленного к нему же подхода.
Действительно, без происшедшего в самом человеческом обществе расчленения коллектива на составные его части не могло появиться ни осознание индивидуального лица, ни оформление его местоимением. С другой стороны, наличие местоимений и местоименного строя спряжения указывает на совершившийся факт такового расчленения внутри общественного коллектива. И вполне естественно, в связи с этим, что при изучении, например, затронутого нами алеутского языка с его исключительно показательными образцами как бы зарождающегося глагольного спряжения с притяжательными и местоименными формами, с его крайнею близостью имени и глагола, невольно возникает желание выйти, для осмысления этих форм, за границы языкового материала с заданием ознакомиться с жизнью и деятельностью говорящей и мыслящей среды. Выйти из языкового материала для того, чтобы его же лучше понять.
Язык оказывается историческим свидетельством, но и сам он не может быть освоен в деталях свой собственной конструкции без расширенного анализа на основе истории развития общества. В. И. Иохельсон, конечно, был прав, когда поставил анализ формы в зависимость от ее содержания, когда взял на себя задание учесть понимание данной формы самим современным населением, но он не вполне прав в полном отстранении исторической перспективы, в одностороннем признании, что „в данном случае важно не историческое происхождение этой формы, а понимание ее говорящими“ (Изв. Ак. Наук, 1912 г., стр. 1044). Без учета осмысления самой формы таковая остается непонятною исследователю, но сама форма имеет свое историческое прошлое и потому остается равным образом недостаточно освоенною без рассмотрения ее в историческом движении. Современное состояние изучаемой формы объясняется ее осознанием и ее прошлым, без чего становится необоснованным наблюдаемое расхождение содержания с формою и дальнейшее ее же движение во внешнем, формальном выявлении.
В языке ничего нет постоянного, это утверждал еще Ф. де-Соссюр. Все слагаемые признаки каждого языка находятся в движении. Но движение это вовсе не плавно, не равномерно
[281]
и не однообразно. Языки не только расходятся друг с другом, но и один и тот же язык может в различные свои периоды строиться на измененных принципах. Алеут, по словам Иохельсона, понимает именную притяжательную форму sukug мое теперешнее взятие как глагол (там же). В его сознании вырабатывается грамматическая категория, что приводит к ломке именной формы, каковая все же генетически не является глагольною. Тем самым меняются языковые координаты. Кроме того, диалектический ход развития обусловливает стык противоречивых элементов и накопление обостряющихся внутри противоречий, ведущих к взрыву действующих языковых структур и к образованию качественно новых.
Языки создаются не сами собою. Они — продукт общественности и обусловлены ее жизнью. Развитие общества ведет к изменению языка не в одном только лексическом составе. На социальной основе меняется и морфология и синтаксис, отражаясь во всем строе речи. Получается языковая периодизация, обязанная своим развитием не самой себе. И так же, как не исчезают бесследно исторически засвидетельствованные народы, не исчезают бесследно и их языки. В процессе преемственной трансформации передаются обновленные основы прошлого, сохраняющие стадиальную преемственность в своих уже новых основах.
Новое историческое образование строится на наследстве своих предшественников, но оно все же ново в общем своем комплексе, и элементы прежнего вовсе не повторяются механически неизменно в ходе исторической перестройки. Из этого положения неминуемо встает и другое, а именно, что ни один изучаемый язык в его целом составе и в его наличных признаках не может выявить своего подлинного состояния без исторического подхода к нему и к его слагаемым частям. Поэтому как бы ни представлялся самодовлеющим языковой состав взятого к изучению языка, все же кажущаяся его цельность условна. И если каждый язык целен в существующем в нем самом строе, так же как целен даже в противоречивом взаимодействии слагающих его частей, то все-таки хотя бы наличное в нем противоречие требует исторического обоснования, а не одной только фиксации наблюденных фактов.
На этой почве крепнет исторический подход и ослабляется превалирующее значение узкого формального метода, до сих пор еще господствующего в лингвистике. Тем самым усиливается необходимость изучения не отдельно взятой формы, а всего комплекса языковых явлений в аспекте социальной их значимости. Этим вскрывается социальный момент в формальной стороне. На этом пути в полном объеме встает задача исследования внутренней и внешней сторон речи и вместе с этим выдвигается проблема взаимоотношения формы и содержания в языковом процессе.
[282]
Развитие языков переживает ряд коренных сдвигов и делится тем самым на ряд чередующихся периодов. Но сама периодизация речи, как явление исторического порядка, подчинена основному историческому движению и не может строиться по мнимо уловленным, только в ней самой самодовлеющим движущим началам. Подходя с этой точки зрения к делению языков, придется решительно видоизменить старую классификационную схему и на место ее воздвигнуть другую, основанную не на предполагаемом праязыке, искусственно и условно теоретическим путем построяемом, а на подлинном ходе исторического процесса. Этот процесс улавливается и вскрывается наличным лингвистическим же материалом.
Исторический материализм анализом материала разрушает господствующее в старой исторической науке разделение истории от до-истории и спускает научный анализ единого исторического процесса многим глубже периодов, засвидетельствованных письменными источниками. Тем самым уточняется ход развития общественных форм периодов доклассового и классового общества. На той же почве и языковой материал поддается периодизации. В связи с этим отстраняется деление языков на до-исторические и исторические, отстраняется расовая языковая обособленность, вместе с чем рушится и праязыковая изоляция. Но все же языки тем самым вовсе не сливаются в одно общее целое, и монизм языкового развития не отстраняет, а, наоборот, выдвигает необходимость стадиального подхода к языкам и выдвижения языковых группировок.
Язык в его возникновении и последующем развитии представляет собою неотъемлемое достояние человечества. Он оформляется вместе с ним на заре истории человечества и, неразрывно связанный с сознанием, развивается в своем историческом пути движения в условиях социального явления надстроечного порядка. При таком положении далеко не достаточно одного только признания в языке социального момента, и социологическая школа лингвистов Запада не смогла ни развернуть это свое утверждение, спустив его в анализ языкового материала, ни понять этот материал социологическим истолкованием его в целом и в слагаемых частях. Индо-европеистика не смогла оторваться от сослужившей свою службу научной фикции (от праязыка) и сохранила старый лозунг изучения языка для себя и в самом себе (см., например, де-Соссюр, Курс общей лингвистики, стр. 207).
Праязыковая схема не спасла сложного научного положения и, выдвинув задания историзма, не дала исторического построения, заглушив его мертвою схемою формального историзма. Неучет характеризующих основ диалектического развития привел к механическому построению выдержанной праязыковой типологии, синтезирующей формальный учет наличных пока-
[283]
зателей в живых и досягаемых мертвых языках и будто бы искажаемой затем праязыковыми отпрысками в лице получившихся от праязыка ответвлений. При таком положении дела в руках исследователей стабилизировался ход развития типологических показателей, и они, в связи с этим оказались жизненно обусловленными только сами собою.
На этой почве исчезает историзм в категориях речи, в том числе и в грамматических категориях. Ряд исследователей, нередко глубоких знатоков материала, почти ничего не дал кроме голой фиксации наблюденной формы. Обнаруживающаяся к тому же статичность в самом научном подходе, при отсутствии нередко малейших намеков на учет исторического движения, дает неверное определение самой формы, оставляя без внимания осложненность хода развития речи, идущей трансформационным путем резкой языковой перестройки. На примеры неверного подхода к языковому анализу и неправильного определения языкового строя мы наталкиваемся на каждом шагу. Так, при почти общем в современном состоянии лингвистики признании движения языковых типологических признаков, они же с необычайною настойчивостью проводятся через все языковые периоды в застывшем неизмененном виде.
Возьмем хотя бы затронутые нами в предыдущих главах палеоазиатские языки. Вопреки резко бросающимся в глаза коренным расхождениям в структуре этих языков с индоевропейскими, почти все исследователи упорно применяют к грамматическим категориям языков северной Азии номенклатуру, присвоенную языкам Европы. Так, например, наличное в европейских языках деление глаголов на переходные и непереходные, семантически различаемые по основам, автоматически переключается на палеоазиатские языки („переходящие глаголы“ и „непереходящие“, см. в целом ряде статей в сборнике „Языки и письменность народов Севера“, III, 1934 г). Между тем в последних одна и та же глагольная основа может выражать переходность действия на объект, но может и не выражать ее, образуя тем самым субъектные и субъектно-объектные формы того же глагола. Таким образом, семантическое различие глаголов европейских языков перенесено формально на палеоазиатские, построяемые по совершенно иному принципу, так как в них выражение объекта в глагольной форме не обязательно для переходной семантики глагола. К тому же, применение общей терминологии спутывает различие и внутри самих палеоазиатских языков, далеко не сходных между собою и по этому признаку.
То же самое находим и в падежной терминологии. Например, именительный падеж используется для оформления подлежащего во фразе, он является падежом подлежащего и потому активно-пассивен в зависимости от употребления его
[284]
при действительном и страдательном залогах, следовательно, он оказывается формально активною частью предложения. Несмотря на это некоторые специалисты упорно выдвигают в своих грамматиках именительный падеж и в склонении палеоазиатских языков (см. там же в статье В. Иохельсона об юкагирском-одульском языке). Если же иногда и изменяется название падежа, то и в этом случае смена наименования не отстраняет того же стабильного подхода, оставляя тем же самым определение лишь номенклатурно измененной грамматической формы. Так, С. Н. Стебницкий устанавливает в нымыланском (коряцком) языке „абсолютный падеж“, который „соответствует русским именительному и винительному“ (там же, стр. 61). Такое определение, конечно, неверно, что и явствует из им же даваемого двумя страницами ниже определения характеризуемого падежа. По словам С. Н. Стебницкого, „подлежащее имеет форму абсолютного падежа в тех случаях, когда сказуемое представляет собою непереходящий глагол... В тех же случаях, когда сказуемое является переходящим глаголом, абсолютный падеж служит формой прямого дополнения“. Именительный падеж вовсе не подходит под такое определение, так как он не является падежом субъекта при непереходных глаголах и объекта при переходных, наоборот, он может передавать субъект и при тех и при других. Исследователь не чувствует коренного стадиального различия между названными им падежами. Их функции различны, и потому соответствие между ними отсутствует.
Ограничиваясь лишь формальною стороною, лингвисты склонны называть именительным падежом всякий неоформленный, крайне слабо считаясь даже с падежною функциею. К тому же, проявляя минимальные попытки пойти навстречу историзму, они вовсе не углубляются в детали исторического процесса и проводят аналогии там, где таковые материалом вовсе не оправдываются. Еще хуже обстоит дело с попытками самостоятельного подхода к этим же языкам с признанием в них иностадиальных языковых фактов. В этих случаях исследователи подчеркивают свое понимание структурного расхождения между языками и потому избегают применения названий грамматических видов, присущих индоевропейским языкам, и устанавливают другие. Но и тут они вовсе не самостоятельны. Все различие заключается лишь в том, что они заимствуют термины из языков не индоевропейского круга.
Признавая не вполне уместным называть именительным падежом не именительный, лингвисты, специализирующиеся на палеоазиатских языках, прибегают к другому термину — „абсолютный“, название и значение которого, заимствуемое из вовсе им незнакомых эргативных языков, уверенно применяется там, где он столь же неуместен, как и наименование
[285]
„именительный“. Исследователи заимствуют термин неизвестного им содержания и вовсе не задаются вопросом о том, сходны ли эти падежи между собою. В результате неизбежно получается не только неясность, но и запутанность определений.
На самом деле все три прослеженные нами падежи, именительный, абсолютный и прямой, качественно, как мы уже видели, различны и стадиально не объединимы. Так, именительный падеж есть падеж подлежащего, то есть активно-формальный во фразе, абсолютный же падеж активно-пассивен в зависимости не от формы глагола, а от его семантики: он активен при непереходных и пассивен при переходных, где активным оказывается уже другой, эргативный падеж, тогда как прямой падеж может быть активным и пассивным в одной и той же фразе при одном и том же глаголе. Следовательно прямой падеж не зависит и от семантики глагола. Мы имеем здесь коренное функциональное различие, и потому более правильное грамматическое определение не может объединить воедино такие отличные друг от друга формы грамматических категорий. На самом деле:
— Именительный падеж
Падеж подлежащего. Активен при непереходных глаголах и в действительном залоге переходных. Пассивен по содержанию, но формально активен в страдательном залоге, например:
непереходный глагол: „человек сидит" (субъект в именительном падеже);
переходный глагол: „человек взял рыбу" (глагол в действительном залоге, субъект в именительном падеже), „человеком взята рыба" (глагол в страдательном залоге, объект, служащий подлежащим во фразе, стоит в именительном падеже).
— Абсолютный падеж
Падеж действующего лица при непереходном глаголе и предмета действия при переходном. Возьмем примеры из лакского языка:
непереходный глагол: ϑı bark̇ buk̇undı мужчины пришли (субъект в абсолютном падеже);
переходный глагол: ϑahhuϑunal ṫussa ḳatrı dahlay durı соседом новые дома продает, т. е. сосед продает новые дома (объект в абсолютном падеже).
— Прямой падеж
Активно-пассивен в зависимости от значения слова во фразе и от оформления глагола (примеры из унанганского алеутского языка):
[286]
anǧaǧıħ uŋutıkuħ человек сидит (глагол по содержанию не требует объекта, что соответствует нашему непереходному. Субъект поставлен в прямом падеже);
anǧaǧıħ qaħ sukuħ человек рыбу взял (глагол по содержанию требует объекта, но стоит в безобъектной „непереходной“ форме, хотя объект все же находится во фразе. В прямом падеже стоят и субъект и объект);
qaħ anǧaǧım sukū рыбу человек взял (тот же глагол, что и в предыдущей фразе, но в субъектно-объектной, то есть „переходной“ форме. В прямом падеже стоит только объект).
Приведенные примеры достаточно, казалось бы, убедительно указывают на коренное отличие всех трех падежей. Тем яснее становится недостаточность одного только формального подхода, ведущего к смешению их и к чрезмерно свободному с ними же обращению. Не задаваясь вопросами стадиальной периодизации, языковеды слишком легко относятся к языковой терминологии. Тем самым, конечно, ослабляется точность определения языковой структуры, и лингвистический анализ невольно замыкается лишь в формальную сторону, неправильно к тому же излагаемую. В связи с этим из взоров исследователя вовсе ушла историческая перспектива языковой трансформации. Взятая же им стабильность грамматических видов затуманила элементы монизма языкового развития в его ступенчатом движении, оставшиеся вовсе не уловленными.
Сходные нормы мышления вырабатывают сходство формальной стороны речи. Но и тут монизм языкового развития вовсе не означает математической точности внешнего его выявления в языковом строе. Взаимно не связанные языки не дают изначально цельного праязыкового состояния. Сходство формальной стороны, при таких условиях, вовсе не означает единства языка ни в настоящем, ни в далеком прошлом в понимании реального его единства в одном языковом представителе. Тем менее можно говорить о единстве языковой трансформации в смысле безукоризненного сходства процесса формального изменения речевого состава и речевого строя. Монизм, на самом деле, заключается в едином процессе развития во всей его сложности диалектического историзма.
Подходя с этой стороны к проблеме стадиальности, придется признать, что сама стадиальная периодизация является одним из моментов монизма языковой истории. Так, палеоазиатские языки, взламываемые в своем пассивном строе, переходят на эргативную стадию, что мы и видели на примере чукотского языка. Этот язык структурно сближается с кавказскими яфетическими, приобретая многие типологические признаки, близкие к последним. Между тем, такой его
[287]
сдвиг вовсе не обязан какому-либо стыку и взаимному влиянию с языками Кавказа. Едва ли кто-нибудь из кавказоведов или специалистов по североазиатским языкам возьмется отстаивать взаимосвязи этих географически столь отдаленных языков и их носителей, ни этнически, ни экономически не связанных. Все же структурное сближение названных языков остается вне сомнения. В них падежное оформление субъекта и объекта стоит в зависимости от переходности и непереходности глагола по форме или по содержанию, выработаны функционально сходные абсолютный падеж и эргативный падеж действующего лица. Глагол передает субъектно-объектные отношения своими личными показателями и т. д. И все же эти языки развивались независимо друг от друга. В этом мы и имеем выявление монизма языкового развития.
Единство его процесса не самодовлеюще, как не самостоятелен в своем развитии и сам язык. Его движение обусловлено ходом развития общественных форм. С возникновением родовых коллективов оформляются языки родового строя, идущие в своем развитии вместе с ростом и изменением хозяйственных форм и форм социального общения и укрупняемые путем языкового скрещения по мере объединения племенных составов. Тем самым оформляются племенные языки, взрываемые затем в своих основах идущим ходом разложения родового строя и последующего образования государства уже классового общества. Получаются классовые языки с их внутренним классовым подразделением, выдвинувшим письменные литературные языки в противоположность народной речи, сближающей прежние племенные языки до степени диалектного между собою различения. Получаются уже новые языковые составы с присущим им состоянием типологических показателей. Но и эти новые составы и их типологические признаки не будут поняты во всем их сложном построении без опоры на знание стадиальных взаимоотношений между языковыми структурами, стоящими по обе стороны пережиточного скачка. Тем самым выступает вперед и получает свое вполне оправданное существование палеонтологический анализ.
Проблема стадиальности становится сейчас актуально насущною. Мы уже видели, что изолированное языкознание ушло в чрезмерно суженное изучение формы, непонятной сама в себе при ее собственной изоляции. Пример со всеми привлеченными выше языками, начиная с палеоазиатских и кончая перспективною наметкою в европейские, ясно указывает на неясность и непонятность формы без ее функционального анализа и без ее освещения со стороны осознания самой формы. Действительно, прямой падеж унанганского (алеутского) языка нельзя, как мы видели, назвать ни абсолютным, ни тем более именительным. К этому заключению приводит
[288]
не анализ формы, а функциональная значимость падежа в изучаемом языке. В то же время глагол в том же алеутском языке в значительной степени определяется В. Иохельсоном по осмыслению данной формы говорящим алеутом (проблема формы и содержания). С другой стороны, все в языке, как и все языки, является продуктом истории, поэтому рассмотрение каждого языка в отдельности невозможно без исторического его обоснования в каждой его слагаемой части в пределах досягаемости, представляемой доступным изучению мате - риалом. Длительность существования формы обусловлена ее собственным же изменением. Новая форма имеет свое прошлое, хотя бы и отделяемое от него своим новым содержанием. Так, именительный падеж не есть абсолютный, но пример грузинского языка указывает на процесс трансформации абсолютного падежа в именительный.
В этой перспективе исторической периодизации занимает свое место проблема стадиальности. Она уже давно выдвинута новым учением о языке. В настоящее время она требует своего уточнения и реального применения в конкретном анализе языкового материала. В связи с этим в мою задачу входило выяснение методической постановки внедряемого в языкознание нового подхода. Все же в мою задачу вовсе не включается непосильная для меня роль новатора в деле классификации языков, стремящегося дать законченную схему. Я вынужден заранее предупредить, что таковой схемы я дать не в состоянии. Я могу ограничиться лишь суженным заданием все же весьма ответственной и крайне сложной работы, сводящейся к развернутой сводке основных высказываний Н. Я. Марра в работах последних его лет. Такая сводка, проводимая по заложенному им пути, должна неизменно опираться на анализ конкретных языковых фактов, как это всегда делал он сам во всех своих докладах и печатных трудах. Этим констатируется путь совместной работы представителей лингвистики нового направления, расширяемых привлечением молодых кадров и со значительною опорою на них для продолжения вперед поставленной Н. Я- Марром проблематики.
В заданиях уточнения затронутой темы внимание обращается в первую очередь на цельные языковые группы, выделяя в них наиболее показательные элементы, поддающиеся анализу внутри языкового комплекса в общей связи с другими его слагаемыми. В то же время выдвигается и задача установления хронологической последовательности в тех же элементах других языковых структур в границах допускаемых сближений, но все же в исторической их изменчивости. Само собою разумеется, что хронологическая в данном случае перспектива, при сопоставлении недавно еще бесписьменных языков, исчисляется не календарными годами, а историческим ходом стадиального развития.
[289]
Весь комплекс слагаемых частей взятого к изучению языка дает основание определить характеризующие черты его строя, выявить значение формы с доступным истолкованием его сосуществующего осознания согласно нормам мышления носителя данной речи. Для этого, конечно, требуется большая работа среди самого населения, и недостатки полевых исследований именно в этом отношении пагубно сказываются на ограниченных возможностях кабинетных выводов. В связи с этим стоит необходимость не торопиться с разрешением многих спорных вопросов, встающих на пути углубляемого языкового анализа. Все же вехи для работы, при всей признаваемой сложности проблемы, должны быть намечены, хотя бы в наиболее бесспорных местах.
Последовательное в том же порядке привлечение других языковых групп вскрывает ход развития типологических показателей и перестройки всей языковой конструкции. Здесь резкие сдвиги, наблюдаемые при сравнительном анализе исторического движения, заставляют, с одной стороны, не отказываться от последовательных сопоставлений, и с другой — разделять качественно различные показатели, входящие в языковые комплексы уже нового образования. Сложность задания требует и тут известной доли осторожности. Придется значительно сузить рамки исторического охвата, сосредоточивая внимание прежде всего на языковые материалы, легче поддающиеся изучению. Поэтому весь длительный период линейной кинетической речи жестов, менее пока еще богатый материальным обоснованием, оставляется сейчас мною без учета. Равным образом и в пределах уже звукового языка не попадают в круг моего зрения исчезнувшие языки, могущие быть восстановленными только путем анализа уцелевших от них пережитков.
Все языки современности, затронутые учеными, уже вышли из примитивного состояния первичных периодов речи. То, что было до сего времени досягаемо исследователю современности, лишено примитивности настолько, что генетическая проблематика даже категорий речи уходит в далекое прошлое, досягаемое лишь частичным палеонтологическим углублением в отошедшие периоды языкового развития. Но анализ в этом направлении, при новом, уже измененном состоянии пережи- точно сохранившихся элементов прошлого, осложняет ход исследования, лишенного возможности базироваться на учете всего целого. При таких условиях отпадает в рамках настоящих моих заданий и весь период речи до-родового состояния, могущий составить тему другого исследования и, возможно, другого специалиста.
В пределах остающегося языкового материала, спускающегося не глубже уже сложившегося родового строя, выявляются в своем наиболее ярком, казалось бы, состоянии лишь
[290]
три стадии, в границах которых и замыкается изложение читаемого мною курса.
Структурно древнейшими из круга привлеченных мною языков оказываются так называемые „палеоазиатские“ северной Азии и североамериканские индейские. И те и другие имеют ряд исследователей и печатных грамматик (см. выше в главе о палеоазиатских языках).
Что касается этих языков, то все они, не исключая и работ, собранных в 1934 г. в сборнике „Языки и письменность народов Севера“, излагаются в голой формальной схеме, без исторического изучения описываемой формы и с полным смешением функциональных показателей в даваемой характеристике отдельных языковых фактов. Вследствие этого стадиальная перспектива вовсе отсутствует, и лингвистическая терминология, как уже указывалось выше, не выдержана, что лишь усиливает обычный подход исследователя, не могущего избавиться от стабильного понимания языковых данных. Выгодно среди других ученых, специализирующихся на перечисленных языках, выделяются только весьма немногие, например голландский исследователь С. Uhlenbeck, поставивший в своих работах необходимым для себя заданием опору на собственное мировоззрение изучаемых им индейцев. В результате такового подхода узкий формальный анализ фиксируемых явлений речи в значительной степени ослабляется, усиливая тем самым более углубленное восприятие формы, получающей в значительной степени стадиальную постановку, хотя сам Уленбек детальнее не конкретизирует стадиальную периодизацию, ограничиваясь отметкою сохраняющихся пережитков даже в языках европейского строя (пережитки в мифах, гимнах и прочее).
Учет действующих норм сознания выявляется и в работах ряда этнографических школ, в особенности в кругу последователей французского ученого L. Levy-Bruhl; но, сближая с этнографиею философскую школу, Леви-Брюль не оказался лингвистом, и привлекаемые им языковые параллели остались лишь бледным придатком к его основной философо-этнографической тематике. Тем самым в его трудах сохранился разрыв между лингвистикою и этнографиею. Этот разрыв остается настолько глубоким, что он с большим трудом изживается даже в советской этнографии, остающейся и по сей день замкнутою в этнографическом материале.
С другой стороны, и языковеды, специализирующиеся на языках Америки и Азии, в своих работах даже последнего времени в лучшем случае привлекают данные экономики и социального строя тоже оторванно от языка, уделяя им несколько вводных строк, ничуть не связанных с последующим изложением языкового строя и с научною интерпрета- циею его формы (см. тот же сборник „Языки и письменность
[291]
народов Севера“). Такая разобщенность фактической стороны не дала и естественным образом не могла дать углубленного исторического подхода к изучаемому языковому материалу, не выходящему попрежнему из узкой описательной схемы только формального анализа. Все же материал этот дает гораздо больше, чем усматривают в нем исследователи-лингвисты, что ясно хотя бы по работам уже упомянутого выше Уленбека