[300]

ПРЕДИСЛОВИЕ

        О социально-генетических связях немецкого языка с языками яфетической системы и в первую голову со сванским, как и древне-армянским литературным языком, я уже писал в предварительном сообщении из отчета о моей научной поездке в Германию «Новый поворот в изучении яфетической теории» (ИАН, 1931, стр. 637—682). Эти связи обнаружились сперва при исследовании готского языка, непосредственно связанного с немецким; одновременно я смог уточнить отношение первого из них к языкам другой группы яфетической системы, именно мегрельскому и чанскому. Эти связи лежат в основе исследования, разбирающего эту же проблему и относящегося к моим работам в Бонне в этом же направлении. Упомянутый раздел обработан в виде монографии, равно как и некоторые другие вопросы, как, напр., «Время в раннегреческом и ранненемецком понимании», «Толкование так наз. сильных двухкоренных глаголов» и «Топонимика Рейнской области». Суммарный обзор других языковых систем в их очевидных то далеких, то очень близких отношениях к немецкому и тем самым к готскому составляет другой раздел. Яфетидодогическое освещение готского я оставляю для специальной работы. Из монографически обработанной части моих исследований я представил настоящую работу « Verba impersonalia, defectiva, substantiva und auxiliaria » «Известиям Академии наук» для публикования.
        Изложение имеет в виду непосредственно ознакомить широкие слои немецкого научного мира, не понимающего русского языка, с новооткрытыми связями немецкого с яфетической системой языков. Вопрос о языковом сходстве ставится преднамеренно в отношении немецкого, но это никоим образом не означает, что остальные языки так наз. германской группы теряют этим самым свои установленные старым языкознанием индоевропейские взаимоотношения: последние лишь уточняются, подчас сводятся к другим, редуцируются, часто также исключаются, как следствие открытия более древних социально-экономических взаимоотношений. Особенно наглядны яфетидизмы в английском, где благодаря правильной оценке сейчас поддаются объяснению многие актуальные явления современного языка, остававшиеся до сих пор не объясненными, как, напр., женский род слов, обозначающих средства водного транспорта, как boat, ship, и двойной грамматический род домашних животных, приручение которых относится к более ранней стадии языкового развития.
        Как к самому немецкому тексту, так и ко введению приложены примечания, предназначенные для читателя, который не знаком с русской яфетидологической литературой. Эти необходимые дополнения соответствуют современному состоя-
[301]
нию нового учения о языке. Подлежащие объяснению явления опираются, имея в виду немецкого читателя, на примеры из немецкого языка. Само исследование состоит в изложении конкретных фактов, которые должны разъяснить приложенные тезисы автора; они взяты из грузинского языка, сравнительно лучше исследованного в яфетидологическом отношении.

 

ТЕЗИСЫ

 

        1. Безличные и неправильные глаголы на самом деле личны и правильны при учете стадии их возникновения, в надстройке стадии тотемного мышления, в базисе—стадии, предшествующей нарождению общественности с культом предков и располагающей правом собственности групп, лишь впоследствии индивидуальной, личной.
        2. Понятия и представления не постоянны по своему содержанию и его технике (идеологии), а не только по оформлению (формальному моменту), но, при одинаковой зависимости их происхождения и развития от сдвигов в материальлной базе, сами представления и понятия не сменяются без смены структуры их выявления, ручное оно или звуковое.
        3. В возникновении двух основных частей речи, (имени и глагола) первенствующую роль играет посредничество и роль вообще тотема в смене значений, в речи—'призрака'. По сложной палеонтологической формуле различных позднейших стадий, сначала 'призраки' ← ‘тени’, (затем) ‘мертвые’ ← ‘труп’, позднее по функции ‘тело’ (→ ‘рука’) -- ‘душа’. Значение ‘тень+призрак^’ — цельное представление, одно из звеньев в цепи стадиальных разновидностей тотема во времени в зависимости от сдвигов коллективного производства и коллективных взаимоотношений; именно это тотем предшествующих культу предков эпох.
        4. Единство противоположностей, звуковой материи и нематериальной идеи, выявляется в первичном призраке-образе → тотеме, поскольку оно в языке разрешается расщеплением каждого из четырех лингвистических элементов (А, В, С, D,) с их двузначимостью, первично тотема образа (α||β--||γ) и неразрывно увязанного с ним звукового комплекса, одинаково продукции трудового процесса и производственных отношений.
        5. Трехсогласие вместо двухсогласия в основах слов звуковой речи, слывущее у семитов глагольными корнями, собственно смена лингвистических элементов А, В, С, D и их идеологически закономерная служебная роль нарастает также скачкообразно из изменчивости формального момента выделением звуков из этих элементов, всего четырех, и их мнимонезависимой от материальной базы формальной техникой звуковых закономерностей.
        6. В зависимости от стадии языкового осмысления и языкового оформления четыре элемента (А, В, С, D) — космические и анимистические тотемы личных оформлений безличных глаголов — в корне изменяют значение их основ скачкообразным сдвигом из одного мира понятий в другой, противоположный, пройдя в надстройке, по разрыве с ее противоположностью, производством, ступени выражения категорий (производственных, социальных, мыслительных и т. д.).
[302]
        7. В истории глагола выявляется двузначимость и ‘руки’, как: 1) космической силы в восприятии тотемистического (синтетического, диалектического) мышления и 2) технологической силы микрокосмического термина, орудия производства, в восприятии логического (аналитического, формального) мышления.
        8. Присущие нам по переживаемой нами стадии концепции основных и дериватных понятий кажутся противоположными реальной последовательности их возникновения из-за противоположности соответственных стадий. Со стадии звуковой речи к тому же синтетические (цельные, предметные) представления (в звуковом выявлении — слова) переключаются в аналитические, технически сложенные понятия с дифференциациею функции их составных членов, простых лингвистических элементов, значимых как слова на ранних стадиях лишь в производственной обстановке, и тогда в надстройке — понятия, но еще не слова, т. е. не самостоятельные слова-понятия.
        9. Вопрос о том, что раньше — имя (состояние) или глагол (действие), свое окончательное разрешение получает лишь в марксистском единстве противоположностей, в языке по формуле:
        Глагол, действие ← -- тотем→имя--→ имя, состояние. Время, движение ↖ (производство + общественность) ↗ место, стоянка.
        10. Общность и расхождение конструктивных частей склонения и спряжения основаны также на единстве противоположностей. У надстройки в мышлении эти две противоположности — время (движение) и место (стояние-стабильность) — находят свое начало в единстве, в нерасчлененном, недифференцированном ‘небе’ (1. ‘небо с воздухом’ и 2. ‘земля с водой’) — в двух поименованных морфологических частях флексии (склонении, спряжении); в материальном базисе (1. территории трудового процесса и трудового коллектива и 2. коллектива в действии) —  в трудовом процессе, производстве и общественности (простой или сложной, в зависимости от формации, простой или сложной).
        11. Двойственность функции одного и того же форматива не только в глаголе, но и в имени, в том числе первом по времени появления или основном в оформлении глагола, именно местоимении, на том же основании предшествует наличию двух формативов, каждого с одной только ему присущей функцией) (напр., местоименный префикс gu груз., баскск. = 1 л.+мн. число).
        12. Расщепление представления о личности дает по возникновении собственности (→ местоимения, замтотема ← тотема) в разрезе количества населения, занятого производством, два противоположных использования, в разрезе социальных взаимоотношений — две категории падежей, при состоянии покоя (позднее грамматически: средний глагол) падеж владетеля (определителя, равно актива, косвенного падежа) и падеж предмета владения (определяемого, предиката, пассива, прямого падежа), при движении-действии — субъекта-актива (активного, косвенного падежа) и объекта (пассива, прямого падежа).
        13. Существительный глагол ‘есть’ (‘быть’) без всяких отношений ко времени или месту есть самое абстрактное и самое позднее достижение в языкотворчестве, совпадающее с выработкой настоящего времени. Это достижение, как завершенный процесс, относится к стадии, когда выработалось мировоззрение с единым
[303]
богом классового общества, причем, однако, с тотемистической все еще природой основа этого существительного глагола мировоззренчески свидетельствует в языке омонимность ‘тотема’ с ‘господом’, ‘жрецом’, ‘царем’, а морфологически — то явление, что каждая из основ существительного глагола имеет формально лишь одно основное время, или настоящее, или прошедшее (отсюда форма прошедшее несовершенное, оно же praeteritum и аорист), смена того состояния в развитии глагола, когда было одно двузначимое время, будущее, наблюдаемое в феодальном древнеписьменном языке грузин, с его противоположностью — прошедшим (аористом).
        14. По общепринятому ныне восприятию исключительные, неправильные глаголы (безличные, недостаточные, существительные, вспомогательные), поддерживаемые в полной мере особенностями нормального спряжения не только в грузинском, но и в языках иных систем, не исключая и «индоевропейской», следовательно, и русском, сигнализируют стадиальным разъяснением своего идеологического построения с его техникой и своего орудия выявления с его техникой соответственные уже четкие явления материальной базы, как результат борьбы с известных эпох классов, раньше борьбы группировок по противоборствующим силам в производстве и производственных отношениях, а не по кровному родству, когда бы то ни было, даже тогда, когда оно для всех очевидно (раса, племя, нация). 

ВВЕДЕНИЕ

        В моем докладе говорится о грузинском глаголе. Предмет моего доклада является сугубо специальным. Прежде всего потому, что в широких кругах ученых-филологов имеется чрезвычайно мало знакомых с грузинским языком. Далее, глагол занимает огромное место в грузинском. Глагол — как подвижное и худо ли, хорошо ли порождающее движение явление, это часть речи, выражающая время, движение и активность (чрезвычайно метко именуемая в арабском fıl^un ‘действие’, а также и в грузинском zmа), — пропитал собою насквозь грузинский язык. Не только множественное число слов, но и многие части речи в целом происходят в грузинском от глагола, глагольные образования опосредствуют обозначение свойств, эффектов и полезных в хозяйстве вещественных сил и в соответствии с этим выполняют функции прилагательного, наречия и т. д. Коротко говоря, грузинский язык настолько полон глаголами, что начинаешь сомневаться, есть ли эта часть речи действительно глагол.
        В самом деле, грузинский глагол это больше чем глагол. В грузинском языке царит такая многозначимость, такое диффузное положение вещей, что нет ни одного исключительно-однозначного явления. Нет чистого инфинитива, или, скорее, образование имеет двузначную противоречивую функцию. Напр., kreba — nomen actionis — одновременно значит и ‘assemblée’, ‘собрание’,‘общество’, равно как и ‘собирать’. Вследствие этого мы можем в синтаксисе древнегрузинского письменного языка передать смысл выражения, ‘собирать всадников’ синтаксически двояко: во-первых, krebaϑ mqedarϑa, буквально, ‘к сбору всадников’ (gen. pl.) и, во-вторых, krebaϑ mqedar-n-ı ıgı ‘для того, чтобы собирать всадников’.[304]
        Кто владеет системой строя грузинского глагола, тот мастер грузинского языка. Первое действительное ознакомление с системой глагола в грузинском последовало, чтобы быть точнее, было «сообщено», в моей опубликованной факультетом восточных языков в Ленинграде, тогда Петербурге, работе, озаглавленной «Основные таблицы грамматики древнегрузинского языка с предварительным сообщением о родстве грузинского языка с семитическими», вышедшей в 1908 г. Из этих 20 таблиц только 3 относятся к Nomina, все остальные являются исключительно формулами глагольного образования. Но это было в своей основе в значительной степени формальным толкованием предмета, хотя и палеонтологически проведенным и прокладывающим новые пути для материалистическо-идеодогического понимания предмета. Это положение вещей длилось до 1923 г., до тех пор, когда были установлены результаты объединенных пиренейско-иберских и кавказо-иберских исследований с волго-чувашскими, а затем также и с соприкасающимися и дальше северо-финно-угорскими исследованиями (что отразилось и на способе и технике исследовательской работы), подобно тому как ранее извлекались результаты из передне-азиатских мертвых и вообще под сильными влиянием письменных языков. На место построенной на наследственном генетическом родстве классификации языков по различным расам или странам их происхождения пришла классификация, построенная в зависимости от стадиальной ступени развития шаг за шагом добытых систем, где не только равнозвучащие и равнозначные языковые явления, но и по звуку и смыслу противоположные слова и морфологические образования раскрываются как признаки родства. Этим самым формальный метод, чисто формально сравнительный, так наз. компаративизм, был «снят» и заменен идеологическим палеонтолого-социологическим методом. Достаточно сослаться на мою опубликованную в 1925 г. русскую грамматику грузинского языка и на французское пособие по моим краткосрочным, дважды (в 1927 и 1929 гг.) читанным в «Ecole nationale des langues orientales vivantes» лекциям (cours libre), чтобы ясно увидеть коренное различие обоих методов. Но сейчас и французская грамматика грузинского языка немного устарела.[2]
        В настоящее время я не имею ни времени, ни места изложить те обстоятельства и причины, которые привели за последние десять лет к такому подъему в развитии нового учения о языке, яфетической теории. Я также чужд намерения рассмотреть грузинский глагол во всем его объеме. Здесь пойдет речь о безличных и недостаточных глаголах вместе с вспомогательными, которые имеют еще то преимущество, что при изложении их палеонтологически рассматриваемых преобразований, соответствующих стадиальным ступеням развития, могут быть сообщены некоторые основные положения относительно яфетической теории и конкретных языковых частностей. Совершенно невозможно, и это было бы также бесцельно, дать один лишь перечень основных положений новой
[305]
теории: такими многочисленными и непривычными могут они показаться. Новое учение о языке, которое проложило верные и твердые новые пути, ставит свои исследования в мировом масштабе, не рассматривая мнимые различия как пропасти, безнадежно разделяющие родственные, якобы независимо возникшие языковые семьи. Я чрезвычайно благодарен проф. Менгину (Menghin), который в своем одновременно с моим курсом вышедшем произведении «История человечества и каменный век» занимает в отношении яфетической теории, нашедшей понимание вообще немецких ученых кругов Вены, искреннюю и лишенную предрассудков позицию.
        Он признает яфетическую систему не только в перечне систем (для него еще языковых семей позднейших «племенных культур»), но и ставит ее по времени на первое место. Более того, он отводит археологические возражения. «Более трудно, — начинает он (стр. 542), — обосновать археологически яфетическое языковое движение в Западной Европе. Бош-Гимпера (Bosch-Gimpera) отклоняет предположение о яфетическом языковом влиянии на Иберском полуострове (Literatur, стр. 531, прим. 62), ибо ему кажется, что для этого отсутствуют всякие археологические основания (стр. 542)». И затем, после обзора материально-исторических фактов, проф. Менгин высказывается (стр. 543) так: «Ее [культуры колоколовидных кубков] чисто туземное развитие мы, как уже было подчеркнуто (стр. 388, 401), не считаем ни в коем случае бесспорным. По меньшей мере она восприняла более чем одним только путем чуждые элементы, из которых некоторые указуют и на яфетический мир. Дальнейшее обследование Западной Европы и Малой Африки, может, следовательно, принести в этом отношении еще много неожиданностей. Но и наличного уже достаточно для того, чтобы допустить возможность проникновения яфетических языковых достояний в Западную Европу». Также и в следующих разделах о басках, лигурах, дравидах и т. д. он ратует за возможность участия яфетидов в так наз. доисторическом творчестве. «Племенной состав остального первобытного населения, поскольку речь не идет об иберском элементе, вообще не может быть обнаружен историческим путем».^.[3]
[306]
«С археологической и лингвистической точек зрения становятся осязаемыми, как ниже будет показано, хамитические элементы, и на основании языковых опорных точек их признают не только яфетидами и северными африканцами, но вообще неиндогерманцами (G. Herbig, Reallexicon der germanischen Alterstumskunde, 1915—1916, стр. 157), но также и индогерманцами Р. Kretschmer, Die Inschrift von Ornavasso ud die Ligurer, Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung, XXXVIII, 1905; К. Muck, Zur ergleichenden Ethnologie der Alpenländer, Mitt. Anthrop. Gesellschaft, т. XXXVI, стр. 39). Все три взгляда могли бы быть в известном смысле законными».[4] О дравидской проблеме Менгин пишет следующее: «Дравидские языки южной Индии, к которым относится также и брагуи в Белуджистане, считались до недавнего времени совершенно изолированными. Недавно пытались их связать по двум направлениям. С одной стороны через эламский с яфетическими (G. Hüsing, Völkerschichten in Iran, Mitt. Anthrop. Gesellschaft zu Wien, т. ХI, вып. VI, 1916 г., стр. 220), с другой — с уральскими (О. Schrader, Drawidisch und Uralisch, Zeitschrift für Ind. und Iran., т. III, 1924, стр. 81).
        «Приведенный для доказательства материал ограничивается в первом случае чисто словесным сходством, во втором — опирается на более крепкую базу формативных частностей. С археологической точки зрения материал не допускает однородного объяснения». После тонкого примечания о различиях в распространении штадской культуры, вещественно установленных на тавро-придунайских отношениях и которые проф. Менгин, исходя из своей точки зрения, не считает отношениями родства, а смешением, которое с его еще расовой точки зрения является позднейшим явлением, оказывается возможным в поисках предшествующих стадий возразить (стр. 545), что прежде всего необходимо считаться с обеими возможностями, первобытным родством и позднейшим влиянием яфетических народностей. И после этого он заключает: «Постоянно следует иметь в виду то обстоятельство, что предположение яфетических и уральских составных частей в дравидских языках и с археологической точки зрения не является вздорным».
[307]
        Но проф. Менгин использовывает, к сожалению, результаты нового учения о языке лишь в объеме знакомства с опубликованным в 1923 г. моим сочинением «Der japhetitische Kaukasus und das dritte ethnische Element im Bildungsprozess der mittelländischen Kultur» JS, т. II). Эта работа сегодня чрезвычайно устарела и опережена новыми, более точно формулированными данными. Лишь гипотетически предположенное Менгином значение яфетических так наз. племен для доистории западной баско-иберской, а также и лигурийской Европы и хамитическо-берберской Африки, давным-давно уже доказано, как имевшее в действительности место обстоятельство, в ряде работ, написанных по-русски по отдельным палеонтологически разъясненным проблемам общего языкознания. Эти исследования уже дали возможность с помощью новых, палеонтологически разъясненных опорных пунктов вовлечь в круг исследования языки Афревразии с их центральными культурными областями, от Пиренеев вплоть до Индии, до Памира и т. д., не на основе племенного родства и сомнительных культурных кругов, но на базе социально-хозяйственных слоев и соответственно им выступающей в строгой последовательности смене рядов стадиальных ступеней развития материально-кудьтурно-исторических различий.
        Эти слои, естественно, являются не только праиндогерманскими, прасемитическими, праугрофинскими и т. д., но и вообще предшествуют всем широким и большим общественным объединениям, в том числе и тем, которые говорят на каком-либо языке яфетической системы; они представляют собою результаты процесса языкотворчества ранних, более мелких человеческих объединений и развития языка вследствие образования больших общественных объединений с одной стороны, и с другой — вследствие роста и развития материальной культуры и изменений в ее технике без содействия позднейших смешений с образовавшимися языками.
        Так можно, например, проследить такой примитивный слой в баскском, берберском, этрусском, латинском, греческом и армянском, с материальной культурой баланофагов (жолудеедов) и с мировоззрением тотема собаки. Следует остерегаться включать сюда слой с общей терминологией злаков, где господствует еще колебание между названием ‘ячменя’ и ‘пшеницы’; так в баскском армянское название ‘ячменя’ garı стало уже названием ‘пшеницы’, однако для обозначения ‘ячменя’ баски пользуются удвоением названия ‘ячменя’ garagar, в то время как у армян всплывает совершенно другое наименование — ϑorean. Совместное развитие терминов злаков неразрывно связано также с названиями металлов и металлургической терминологией. Вместе с названиями металлов, по крайней мере с ‘железом’, а также ‘бронзой’ и ‘серебром’, мы находим в баскском, в германском, в армянском другой слой, чрезвычайно близко стоящий к яфетическому сванскому языку, также и морфологически и фонетически связанный специально и конкретно с германским слоем. Но на этот раз мы проходим мимо вопроса о немецком языке и готской проблемы. Я удовлетворяюсь установлением того обстоятельства, что так наз. перебой германских языков не есть новое достижение в истории индогерманских языков, а особенность, унаследованная от яфетической системы.
[308]
        В баскско-германско-армянском слое я, однако, ограничиваюсь в данный момент названиями металлов и именно ‘железа’, вещественно-языковую историю которого мы сейчас в состоянии проследить шаг за шагом от каменных орудий и названий ‘камня’, как материала, до ‘железа’ и дальше до космическо-социальной терминологии.
        Еще один слой объединяет этих же самых басков, их лигурийские, или чисто гурийские, социальные составные части (lı+gur с его двойником lı+gu-st вм. lı+gur-st, явно двух-, resp. трехэлементное образование) и ряд народов, включая и ныне живущих на востоке Черноморья мегрелов и лазов. Сюда относится, между прочим, название ‘собаки’, мегр. и лазск. dogor, бск. dagar.[5]
        Впрочем баскско-мегрельские языковые отношения в такой мере тесно увязаны между собой, что об этом написал я в Тардеце, в стране басков, специальную работу (на русском языке), озаглавленную «Из Пиренейской Гурии». Население Гурии, которая издавна уже является в языковом отношении грузинской страной, было некогда мегрело-чанским. К особенностям их речи сводятся, очевидно, теперешние индивидуальные особенности гурийского наречия.
        Подобные в мировом масштабе поставленные обширные исследования языка оказалось мне возможным провести мало-мальски успешно лишь благодаря соответственно глубокому проникновению в стадиальную последовательность различных слоев, диахронически сменяющих друг друга от начала до настоящих дней.
        До какой степени глубины мы достигли в наших палеонтологически производимых языковых раскопках, какую древность открыл низший слой, можно, между прочим, заключить из так наз. реликтов в немецком, где «Hals» ‘le cou’ (русск. «шея») и «la gorge» (русск. «горло», «глотка»), как в грузинском (kel) и лазско-мегрельском (лазск, ءаl ↘ аl, мегр. ءаl), обозначаются одним словом, а также из готского, где «watō» обозначает как ‘воду’, так и ‘реку’ (впрочем в немецком, в противоположность к «Wasser» ‘воде’, сохраняющей лишь последнее вещественно-материальное значение, ее вариант, оформленный согласно родной палатальной огласовке — «Wetter» означает ‘погоду’, ‘бурю’, что составляет неразрывное понятие с ‘небом’). В армянском, однако, сохранились реликты той ступени развития, когда ‘душа’ [‘дух’] и ‘труп’ [‘тело’], даже глубже, когда ‘рука’, как магическое средство (не технологическое), сигнализировала сущность коллективного человека: у армян andǝn (древнеписьм. арм. слабая форма пассивного падежа аn+dun- -- an+dın-) означает ‘тело’, также как и ‘душу’, также в армянском наличествует от ‘руки’ глагол ‘вручить’ y-andǝn-el, который явно обнаруживает свою основу [h]an+dǝn (раньше ‘труп’ -- позднее ‘душа’). Это происходит из той ступени развития, когда человечество еще никакого представления о ‘душе’ не имело.[6] Раньше мы находили наши опорные пункты главным образом в своеобразном диффузном положении вещей таких языков (яфетической системы), как, напр., грузинский, где ze-da [←zе-dа→zе-ϑа) означает ‘верх’, ‘на’ и одновременно ‘небо’.
[309]
        Эти основополагающие обстоятельства требуют совершенно иного понимания языкознания и языковых отношений. Главную роль играет здесь семантика, вообще идеология (до идеологии морфологических и собственно звуковых явлений включительно) и строгие законы ее развития, а не формальные фонетические и морфологические показания; последние образуют техническую сторону. Сейчас, после преодоления строгой закономерности содержания в языке, значений слов и идеологии вообще, должна быть в корне переработана и преобразована и технологическая сторона, фонетика.
        Ибо как можно что-либо утверждать о происхождении и развитии не только значения слова, но также его фонетически необходимой формы, если неизвестно, что ‘море’, ‘земля’ и ‘небо’ первоначально обозначались одним единственным словом, т. е. 'небо', и что члены различных грамматических родов (средн. das Meer, женск. die Erde и мужск. der Himmel) являются, вероятно, позднейшими, в равной мере закономерно наступившими изменениями. Необходимо также знать семантический ряд ‘водa’ (косм. ‘небо’), ‘женщина’, ‘рука’ не только как факт, но и с пониманием того, что три члена этого ряда представляют три в корне отличные ступени развития с соответственно различным мировоззрением, — космическим (‘вода’, косм. ‘небо’, затем нижнее или подземное ‘небо’ — ‘море’), общественным (‘мать’, ‘женщина’ и т. д.) и технологическим (‘рука’, ‘орудие’ и т. д.). 

--------- 

        Безличные и недостаточные глаголы (включая вспомогательные глаголы), главная часть которых нам уже известна из объективного строя спряжения, требуют глубокого анализа (который здесь, естественно, может быть набросан лишь в главных очертаниях), чтобы этим самым вооружить начинающего необходимыми знаниями, позволяющими ориентироваться в многочисленных и полных многих противоречий правилах глагольного образования.
        Нельзя ограничиться, как это обычно случается, обозначением этих глаголов как неправильных или рассматриванием их как исключений. Поступая так, легко подвергнуться опасности считать большую часть грузинских глаголов неправильными. Стоит, однако, распределить эти глаголы, которые способны основательно запутать своей кажущейся неправильностью, по стадиям развития звукового языка, как эти подвергающиеся рассмотрению образования раскрываются как совершенно правильные и закономерные.
        Эти так наз. неправильные глаголы стоят, как правило, ближе всего к первичным именам и в своей основе являются этими первичными именами, которые зачастую могут служить без какого бы то ни было формального изменения для обозначения действия или состояния.
        Однако когда отдают первенство именам, то этим совершают основательную ошибку, поскольку со словом ‘имя’ связывается двойственное разработанной, уточненной надстройке представление абстрактного явления, будь то существа, будь то какой-либо вещи и поскольку не принимают во внимание, что на данной стадии нет никакой дифференцированной идеи о предметах и их названиях, словах, никакого представления об отдельной функции.
[310]
        Существовало диффузное представление о словах, образующих надстройку, сигнализирующих абстрактные идеи и о сигнализируемых предметах, об их существовании и их действии.
        Флективная морфология, будь то склонение, будь то спряжение, предстает перед нами как выражение в надстройке, само собою разумеется, лишь как отражение внешних отношений между предметами в пространстве или времени, выражаемых с помощью признаков, которые ничего больше не означают, как эти лишь абстрактные отношения, без внимания к предметам и их особенностям в социальном или индивидуальном отношении.
        Анализ глагольных образований осветил нам многообразие методов, благодаря применению которых человеческим коллективам удавалось выразить не только общность необходимых действий и состояний, но и социальные и этические взаимоотношения, а затем и различные виды их страстей и душевных переживаний, не исключая индивидуальных.
        Этим многообразием образований, помимо времен и наклонений, свойственных исключительно глаголам, отличается и обозначение числа и лица.
        Среди образований имен мы находим не только числа, но также и лица. В отношении числа твердо установлено, что сами образовательные элементы множественности у имен и глаголов тождественны, напр., -ϑ (←-ϑа), -n (←-еn, точнее -nе).
        Что касается обозначения лиц, то не столько их фонетическое различие решительным образом отличает глаголы от имени, сколько в большей мере их идеологическое употребление, их функция, их значение.
        У личных местоимений, как и в большей мере у прилагательных, основа в действительности не имеет никакой другой функции, как только обозначать лицо, независимо от числа, для которого имеется особое обозначение, напр., ϑu-еn ‘мы’, mа-ϑ ‘от них’, ‘к ним’, ϑе-m ‘я’ (в настоящем 'я' только mе), mа-→- ‘он’.
        Равным образом находим мы в большинстве случаев при глаголе употребление личных обозначений, которые в своей совокупности объединяются, как особая хорошо известная составная часть речи, под названием местоимений; они обозначают исключительно функцию.
        Этим, однако, ни в коем случае не освещена действительность ни в отношении современного состояния грузинского глагола, еще много менее того в отношении древнейшей стадии развития звукового языка. Все неправильности и особенности грузинского глагола, все закономерные особенности глагольного образования являются независимыми от той морфологической подосновы, которая принадлежала более ранней, уже пережитой стадии и которая смущает сейчас лишь только потому, что она нами больше не осознается.
        И в современном состоянии грузинского языка местоимение нередко означает, как реликт, как пережиток, не только лицо, но и число, напр., gu -tam-s ‘мы верим’, букв. ‘нас оно (собственность) — вера (←небо) — он’; gu- имеет здесь двойное и нераздельное значение как первого лица, так и множественности, как и окончание -ϑа, имеющее в склонении древнеписьменного языка двойное зна-
[311]
чение, одно — косвенного падежа, безразлично какого, и другое — множественного числа.
        Что касается косвенного падежа в склонении, то мы знаем относительно него еще то весьма существенное обстоятельство, что это окончание не всегда выражает абстрактную грамматическую форму, косвенный падеж, но пережиточно служило и еще по сей день служит в абхазском языке, родственном грузинскому, для обозначения множественного числа, именно в отношении действующего или работающего (активного) существа, это значит в отношении какой-либо определенной в социальном смысле группы (в абхазском склонение еще не образовалось).
        Равным образом, не только особое обозначение лица самого по себе и числа самого по себе, но и более точное определение первоначально общего обозначения лиц, с целью присвоить каждому лицу в отдельности особое обозначение, является у глагола стяжанием позднейших эпох. Отсюда вытекает, что аффикс 2-го лица s- (префикс) и его вариант h- совпадает с аффиксом 3-го лица -s (суффикс) и его вариантом (префикс). И это сигнализировавшее ранее совокупность местоимение, сейчас представленное лишь фонемой s--h, звучало в своем полном виде sen--hen, resp. sın--hın и означало коллективный предмет. Этот полный вид выступает перед нами с утратой спиранта как -еn (↔ın) в 3-м лице множественного -еn: kreb-en 'они собирают', древнелитер. ıtkw-an ← ıtku-ı-an, 'они говорят', в смысле 'говорят' (man sagt).
        В русском издании грамматики древнегрузинского письменного языка интересующие нас в первую очередь безличные и недостаточные глаголы расположены по семантическому принципу. Серия начинается необходимейшими вспомогательными глаголами, теми, что означают 'делать', 'действовать' вообще.
        Это — классификация, которая противоречит историческому ходу вещей и которая группирует языковый материал в противоречии с тем, что вскрыла нам палеонтология звуковой речи, — непрерывную прогрессивную смену рядов в области материального базиса, следовательно, и в области конкретных представлений и абстрактных идей, характеризующих идеологическую надстройку. Одного указания на то, что в начале семантического ряда стоял глагол v-ar 'я есмь', слово абстрактного значения, которое выражает идею бытия без какого-либо отношения к обстановке, достаточно для того, чтобы усмотреть, что семантическая классификация русского издания находится в радикальном противоречии с положением вещей, установленным при помощи нового научного достижения, палеонтологии звуковой речи.
        Эта палеонтология рассматривает в настоящее время язык с учетом хода развития мировоззрения человеческих коллективов, пользовавшихся до выработки звукового языка языком жестов. Палеонтология человеческого языка не удовлетворяется утверждением, что первобытное общество обладало так наз. дологическим способом мышления. Оно рассматривало мир, несомненно, иным образом. Более того, оно пережило в своем понимании окружающего мира смену ряда идеологических ступеней развития. Мы не задерживаемся здесь на сложных взаимоотношениях обоих языков — ручного языка, или языка жестов, и звуко-
[312]
вого языка, которому предшествует первый, ни в коем случае не прекращающийся с возникновением звуковой речи, но продолжающий существовать и оказывающий на нее влияние. Стадия развития звукового языка предполагает космическое мировоззрение.
        Мы не утверждаем, что отдаление глаголов от предметности жизни является ирреальным или фиктивным в отношении их семантики. Но оно есть вторичный факт, оно есть результат общей истории звукового языка внутри определенной социальной группы, оно возникло на соответственной ступени развития, которую можно познать по способу, каким воспринимаются вещи. Таково, напр., представление о чисто механическом движении, в котором свидетельствуется строго логический способ мышления и вместе с тем техническое понимание понятия; такова, следовательно соответствующая структура глагола, выражающего понятие 'подниматься'. В противоположность немецкому словоупотреблению, которое в этом отношении примитивнее, в грузинском, как и в русском и латинском, используют одну и ту же основу -val- (nom. actionis — vla) 'шагать' для всех видов движения — 'подниматься', 'входить', 'выходить', 'итти', 'прийти'. Желаемое направление движения выражается лишь в путях технологического восприятия действия посредством присоединения приспособленного наречия иди предлога, точно так же, как мы этот самый технический способ выражения находим во французском глаголе «descendre», происходящем от латинского «descendere» (противоположность «ascendere»), в то время как для « descendere », а также «exire», «evenire», французский язык сохранил и глаголы более ранних словообразований «monter» и «sortir». Армянский язык, напротив, имеет довольно закономерно для обоих этих действий один лишь глагол el-аn-еl с основой еl 'выход'; некогда она означала лишь 'солнце'. Как везде в яфетической системе, армянское el-аn-еl означает при потребности также 'выходить', как и 'восходить', но 'спуск' выражают иначе, именно посредством еy-d—>е-d, что означало 'подпочву' ('небо³'), и посему оно означает в армянском феодальном языке лишь 'закат' (грузинский феодальный язык «еd» 'место отдыха', 'поражение', 'этап', ср. араб. mа + nzıl^un) и глагол ıd-аn-еl 'заходить', аор. еyd→ed. Однако вначале оно означало также и оба других 'неба' ('верхнее небо', 'нижнее небо' = 'земля'); отсюда арм. еrdan-ık 'блаженный' (←'небо'), груз. еd-ı 'спуск' (←'земля').
        В упомянутой грамматике, вышедшей в 1925 г. на русском языке, мы сочли необходимым при освещении перечисленных во втором разделе глаголов из круга понятий 'рождать', 'произвести на свет' поместить следующее предостерегающее подстрочное замечание: «этим самым мы не утверждаем, что 'рождать', (русск. «рожать» ←*rоjа-tе), 'произвести на свет' есть первоначальное значение слова», ибо мы тогда еще не знали, какое образное представление было связано в социальной среде этой же языковой системы с понятием ‘рождать’.
        Сейчас мы уже достаточно ориентированы в этом вопросе, чтобы не искать решения проблемы в том или другом члене трехчленного семантического ряда. груз. qel||qal||tkal 'рука + женщина + вода', имеющего свою собственную историю возникновения.
[313]
        В самом деле, когда мы оглядываем семантические отношения, положенные в основе классификации так наз. неправильных глаголов в вышеупомянутой, по-русски написанной грамматике, мы находим там, с точки зрения палеонтологии, некоторые недостатки, шероховатости и — пусть это будут частности — некоторые случаи, которые прерывают историю развития значения, т. е. того, что составляет смысл существования (raison d'être) слов, их внутреннее оправдание и основное движущее начало их образования в любом направлении. Так, напр., во втором разделе этой классификации, противоречащей палеонтологии звуковой речи, объединены в одном семантическом кругу глаголы, означающие 'рождение', 'производство', 'прирост', 'приобретать' и 'искать' или 'находить'. Выбор предугадан верно, поскольку на известной стадии развития возникает глагол 'рождать' из имени 'женщина', resp. 'мать', далее глагол 'производить', 'изобретать', 'искать', 'находить' происходит от имени 'рука' и нехватает только лишь 'воды', именно космического водяного элемента, для того, чтобы получить твердо установленный семантический ряд 'рука + женщина + вода', выраженный в одном лишь слове. И здесь невольно возникает вопрос: воспринимался ли исходный пункт этой семантической комбинации первоначально технологически ('рука', общественно 'женщина', 'жена') или материально, resp. космически ('вода', resp. 'небо', опять-таки тройное: верхнее, среднее и нижнее).
        Социальные и космические воззрения, само собою разумеется, возникли позднее: они ведь образуют надстройку материального базиса, производства, первым орудием которого естественно была рука. Как это ни верно, но не менее твердо установлено, что начало употребления звукового языка относится ко времени, когда культура уже далеко продвинулась вперед, именно ко времени, когда человеческое общество уже имело потребность обозначать космические понятия, для которых средства языка жестов оказались неподходящими. Лишь в дальнейшем звуковые символы, или сигналы, вытеснили из разговора употребление «ручных понятий», линейные символы, или знаки. В итоге звуковая речь. постепенно победила, и механическое восприятие понятия одержало верх, в то время как до этого не было никакого повода понять 'женщину' или, например, 'мать' в физическом или технологическом смысле, как производительницу потомства, по прообразу 'руки', которая своей работой являлась творческой, но 'женщина', resp. 'мать', рассматривалась как космическое тело, как многократное 'небо', сообразно способу мышления различных эпох, частями которого были 'верхнее небо', 'солнце', 'огонь' или 'среднее небо', 'земля' и 'низшее' или 'подземное небо' (ciel de sous-sol, souterrain), 'море' и 'вода'. Отсюда тождественность слов в значении 'воды' и 'огня', 'земли' и 'моря' и т. п. Эти обстоятельства из области семантики подводят нас вплотную к существенному пункту, где мы в космических взаимосвязях, выступающих в качестве идеологической надстройки над материальным базисом, производством, созданными им общественными отношениями, вновь находим основной источник семантики, связывающей мир словопонятий (le monde des mots), воспринимаемый сегодня в значении 'солнца' с общественной жизнью человеческих существ, с материальным миром. И это единственный источник, из которого звуковая речь или, скорее, производящий ее коллектив
[314]
и почерпнул более чем одно из тех первоначальных, многозначных и переменчивых значений, которые радикально различны у каждого слова на различных ступенях стадиального развития материальной культуры, а также в их семантических дериватах без прибавления какого-либо внешнего признака деривации, следовательно, до возникновения какой бы то ни было формальной морфологии. Этот первоначальный источник есть не что иное, как тотем; эта предпосылка языка со времени возникновения социального бытия, не что иное, как многочисленные тотемы, из которых каждый является идеологической надстройкой над жизнью организованного коллектива и которые обусловлены процессом производства, поскольку производительные силы коллективного труда организованных человеческих существ, сообразно их производству, первоначально направленному на использование естественных даров, выступают в мышлении первобытных людей в качестве магических сил, которые лишь с течением времени становятся природными духами, культовыми объектами и т. д. Эти-то тотемы и опознаются нами в основах так наз. безличных и неправильных глаголов. Без учета тотемистического характера этих первоначальных понятий невозможно уразуметь глагольные образования, как образования nomina actionis.
        Это же положение дела мы имеем и в области идеологии, образующей демаркационную линию или в гораздо большей степени пропасть, лежащую между старым русским и теперешним французским изложением грузинской грамматики. Это одинаковое положение лишь явственнее выдвигает радикальное различие, когда мы переходим к его внешнему выражению в формальных составных частях языка. Ко времени окончания русского издания палеонтология в собственном смысле слова была едва набросана и не могла нам указать правильного пути. Соответственно добрым классическим традициям филологии, мы оставались тогда верными формальным принципам индоевропеистской лингвистики, а также расовой теории в отношении происхождения и родства языков. Пред лицом неопровержимых генетических взаимоотношений, связующих грузинский и близко стоящие к нему языки с семитической ветвью, наш исходный пункт был определен во всех его частях предпосылкой, что семитические и яфетические языки следует выводить из общего праязыка.
        Постоянное преобладание трех- или двухбуквенной нормы также казалось нам явлением большой важности и мы считали ее в техническом отношении безусловно первичным фактом, в то время как сейчас она раскрылась в общем как вторичное явление, ибо в грузинском эта норма охватывает лишь сравнительно поздний слой языка, относящийся к той ступени стадиального развития, на которой находится семитическая система языков, хотя она и проникла в архаические слои в процессе образования трехбуквенного строя с различными функциями согласных, из которых состоят корни,[7] и гласных, имеющих морфологическое значение. И в этих примитивных слоях находятся огласованные корни, без того чтобы семантическая и морфологическая функция была поделена между согласными и гласными. Скорее, здесь легко обнаружить четыре элемента (А, В, С, D),
[315]
безразлично в каком состоянии мы их ни нашли бы, в простом или двухчленного, порою трехчленного сочетания, когда мы находим подбор определенных элементов, комбинированных по два или по три. Но что сейчас особенно важно для рассматриваемого предмета, так это то обстоятельство, что каждый из четырех элементов звукового языка является собственно материальным носителем тотемов. Их существенное значение в области семантики и, следовательно, для глагольных основ, обозначаемых и как nomina actionis, мы только что разъяснили. В их фонетическом облачении, когда эти самые тотемы в словаре превратились уже в простые родовые слова, они представляют тем не менее единственный ключ к пониманию строя старых образований первоначального источника языкового творчества, даже когда их фонетический состав сведен к одному слогу или к одному простому звуку, или, наконец к нулевому состоянию, где однако, несмотря на это, их наличие должно быть предположено.
        Коллективное обозначение личности, позднее приспособленной к иначе дифференцированным лицам, относилось к конкретному предмету, действующему или производящему существу, именно тотему или духу (Genius), как его представляют себе собственно первобытные люди. Эта идеологическая надстройка над материальным базисом, производством и социальным устройством, в которой организация общества предстает нам олицетворенной, была для мышления первобытных людей действительным коллективным лицом. Лишь с развитием мышления, когда идеи тотема, а затем и духа, отжили, исчезло и представление о коллективной личности, оставив нам в наследство, сохранившееся в форме реликта, первоначальную конструкцию так наз. первоначальных глаголов страдания и нездоровья (Unwohlsein): груз. нар. m-а-ϑıv-еb-s 'я замерзаю', буквально 'он (-s) меня (m-) холодит (ϑıv)', 'он меня морозит'.
        Это первоначальный глагол исторического времени (мировоззрение в понятиях), у которого, однако, в так наз. доисторическое время (образного мировоззрения), никоим образом не отсутствовало значение личности: это была общая или коллективная, еще не дифференцированная личность тотема, затем духа (Genius), превращение которого в местоимение началось тем, что он вначале стал обозначать третье лицо. Что при отсутствии обоих позднее возникших лиц, т. е. первого и второго, третье еще не нуждалось ни в каком особом формальном признаке, это вопрос особый, и это обстоятельство можно проследить как реликт в особенностях, выделяющих образование 3-го лица.
        Сейчас понятно, почему в древнейшем оформлении глагола, в объективном строе, 3-е лицо преобладает и предстает как фундамент, на котором покоится спряжение.
        Помимо этого естественно, что основы глаголов, спрягаемых согласно объективному строю, оказываются собственно именами, что они первоначально в зависимости от мировоззрения тех времен являются тотемами или духами или предметами культа различного рода, космическими духами питания и т. д. или их дериватами, выступающими как простые имена, напр., m-tam-s 'я верю', буквально 'вера у меня' [падеонт. 'тотем овладел мною', 'я одержим тотемом'], основа tam [палеонтолог, космический тотем — 'небо' и т. д.].

[316]

m-tır-s 'мне больно' [падеонт.: 'тотем, 'злой дух' владеет мной'].	Основа tır 'зло', 'язва', 'несчастье 'огорчение', 'опасность' [палеонт.: 'небо', 'тотем', 'злой дух' и т. д.'].
m-шıa 'я голоден', буквально: 'голод у меня'; -s 'у меня' [палеонтолог.: перевод, матер.: 'я лишен жолудя', идеол.: я причастен к духу дуба', 'я ем', 'я голоден' и т. д.].	Основа шı [палеонтод. матер.: конкретная растительная пища —  ‘жолудь’ или вид злака; идеол.: — 'дух дуба’, 'богиня урожая'].
m-tkur-ı-a 'я жажду', букв.: 'жажда у меня' [перевод палеонт. матер.: 'я лишен воды', 'я причастен к небу' (тотем), ]. 'к духу воды', но также 'я плаваю', "я пью', 'я жажду' и т. д.]	Основа tkur [палеонт. матер.: 'вода',. идеол.: 'небо' (тотем), 'водяной дух'].

 

Отсюда следует, что в этих глаголах выражение действия или, скорее, с нашей точки зрения, состояния необходимо должно было совпасть с основой, которая в них та же, что и в именах, ранее тотемах или духах. Порой мы встречаемся также с такими реликтами, как, напр., 

m-шur-ı-s 'я завидую', букв.: 'зависть у меня' [палеонт. перевод, матер., техн.: 'я смотрю на это с жадностью', идеод.: 'мной овладел дух зависти'].

Основа шur 'зависть' [палеонт. матер., микрокосм.: 'глаз', космич.: 'солнце', 'тотем', 'дух зависти'].

 

        Здесь шur является тотемом и одновременно nomen actionis без какого-либо дополнительного признака.
        В этом направлении семантических дериватов без дополнительного образовательного элемента, однако, не без того, чтобы материальное значение не проступало бы в духовном или идеологическом, встречает нас слово, сейчас обычно в главном значении имени 'рука', естественно служащее для образования недостаточных глаголов не только в технологическом ('рука'→'орудие') и физическом ('рука'→'сила') смысле, но также и моральном (космически некогда означавшее 'небо') или социальном (так наз. термины родства и в увязке с ними все соответствующие дериваты, будь то духовного, будь то социального или производственного, а затем физического вида).
        Таково, напр., двухэлементное слово (элем. АВ) qal-mal, resp. qar-mar 'рука', однако и компоненты сами по себе, простые элементы А или В, означают то же, или также социально 'женщину' или космически 'солнце' или 'море', resp. 'воду', и т. д. Чтобы не растягивать доклад, я ограничиваю себя тремя примерами именно употреблением слова mar (элемент В) в смысле 'рука': груз. mar-duene 'правая (-dene) рука' (mar), слова qal с исчезновением фрикативного придыхательного звука h (↗q→q) — qal в значении термина социального строя 'женщина' и слова qar в глаголе, который согласно палеонтологии речи возникает из представления о 'солнце' и должен означать нечто вроде 'смеха', 'радости',
[317]
‘солнца’, и в грузинском действительно означает m+ı (тогда родит, mı-)-qar-ı-s 'я рад', буквально, 'моя (поздн. родит, от 'я') радость (солнце)—она—оно'.
        Двухчленное qar-mar, resp. qar-mal как дериват представления или понятия 'рука' означало наличные орудия, разумеется, включая и оружие; так, в древне-грузинском (письменный язык) вариант qr-mal (от q^a/_ur-mar), народн. q-mal означал 'меч'. Это слово идентично с семитическим трехсогласным корнем q-r-b, который в арабском ћarab^un, обычно ћarb-aϑ^un, (fem.) 'копье', в еврейском qereb, с суффик. qab-, но мн. (sic: fem.) qarab-ōϑ, st. с. qarb-ōϑ 'нож', 'меч' и другие орудия, так у Гезениуса (Gesenius), 17: «железо, служащее для разбивки башен? [с вопросительным знаком], сир. qarb-ā (masc.), но (sic!) rarius или rarissime fem., так у Брокельмана (Brockelmann), но Нельдеке (Nöldecke), на которого он ссылается, отмечает этот факт лишь под «communio» (§ 87), так qarb-ā 'меч', 'опустошение', masc. и fem.; 1) 'меч', 2) 'острие копья', cuspis hastae и 3) bellum, ‘clades’.
        Но здесь мы обходим довольно ясные, хотя и сложные семитическо-яфетические отношения.
        Следует лишь отметить, что и варианты с потерей плавного — qа-m и более древнее kа-m — подтверждают прежнее значение 'рука'. Если учесть то, что эти варианты qa-m, в абхазском kа-m, да-т, в мегрельском и лазском, или 'чанском, означающие еще и 'орудие',' также 'оружие', именно 'нож', встречаются с турецким qam 'нож', то вопрос о заимствовании и не встанет.
        Это qa-m, древнеписьменное qa-m, с твердо установленными значениями, которые, само собою разумеется, принадлежат к различным догрузинским ступеням развития, именно 'рука', 'женщина' (социально), 'солнце', 'день' ('время', все космические представления), ранее и растительные или животные тотемы, о чем нам в данный момент нет нужды говорить. Это-то qa-m находится в нашем распоряжении в значении термина общественного устройства, как 'женщина', затем 'также и как термин социальной необходимости 'долг', 'обязанность', или космической необходимости — 'судьба', также 'рок'. В истоке всех этих значений лежит qam в качестве основы.
        Глагол qa+m-s, народн. qa+m-s, означает 'это долг', 'это судьба', совершенно абстрактно, без каких бы то ни было соотносительных признаков, абсолютно как греческая 'идея'. Применение этого глагола к позднейшим индивидуальным, личным, общественным потребностям выражается посредством соответствующих местоименных префиксов, напр. mı-qm-s 'это мой долг', дословно 'мой долг оно' (не глагол).
        При таком индивидуальном применении космического, совершенно абстрактного осознания и образовавшегося в соответствии с этим способа мышления теряется понимание предшествовавшей связи с растительными и животными тотемами, с тотемистически понятым космически-технологическим осознанием. Ничего изо всего этого не принимается во внимание, и языкознание пребывает в замкнутом пространстве одной единственной ступени развития.
        Сейчас, однако, мы обращаем внимание лишь на следующее явление: грузинскому варианту унаследованного древнеписьменного феодального языка мы
[318]
противопоставляем так наз. народный вариант первого элемента (qal↘hal) того же слова, и именно в форме, присущей грузинскому языку, как представителю свистящей группы, т. е. (sal→zal↗)dal, что наряду с значениями ‘рука’, ‘женщина’ и ‘вода’ (собственно первоначально лишь космическая 'вода', т. е. верхнее или нижнее, подземное небо') означало также и 'мощь', 'власть'. Отсюда происходят три глагола 'дать' (от 'руки'), 'мочь', (от 'силы') и ‘овладевать’ от 'власти'). Они имеют общее nomen actionis — dleva, означающее 'дар' и физическую 'силу', 'мочь' и 'власть' или 'победу', 'покорить', 'победить'. Из них лишь 'мочь' является недостаточным глаголом, недостает ему именно аориста (как в немецк. mögen не имеет претерита по образцу сильных глаголов). В грузинском dleva все же спрягается по объективному строю лишь в значении 'мочь', в других значениях оно следует позднее принятому спряжению субъективного строя, и тогда оно выглядит так, как-будто никогда и не было недостаточным, напр., 'дать', наст. v-а-d-l-еv 'я даю ему'. Невозможно это перевести дословно, ибо передача 'я-ему-рука-дающий' страдает тем, что 'я', 'ему' являются падежами субъекта и тем не менее 'я'—падеж субъекта, 'ему'—дательный.
        Французский перевод ‘je-lui-main-faisant’ также не является совсем точным, т. е. может по-французски, разумеется, означать лишь 'я', но соответствующее значение 'ему' грузинское v означает одновременно à moi 'мне'. Более того, окончание -еv является, пожалуй, позднейшим придатком, раньше говорили v-а-d^a/_el 'moi (или 'à moi', ‘par moi’) — lе (‘à lui’) — main': 'я (мне, мною) ему (его) рука' = 'я ему [в]руч[-аю]'. Совершенно ясно, что отсутствует не только глагол, тем более actio (арабск. fıءl^un), но что с такими средствами рядом с настоящим временем совершенно нельзя было образовать аорист, хотя теперь в народном грузинском имеется аорист v-а-dl-ı-е 'я дал ему', дословно и формально это означает: 'мною ему было дано' (dle — part. pass.), однако, собственно, согласно палеонтологии речи с устранением позднее наращенного вспомогательным глаголом «е»: ‘moi (par moi) le (à lui)—main—le’ (в смысле нем. es абс. = объект) 'я ему это вручил'. К тому же не предположение, а факт, то обстоятельство, что аорист для verba activa является первым возникшим временем. Так у самих грузин и именно в феодальном языке (так наз. древнеписьменном; считают древний письменный язык только христианским, на деде же он был, несомненно, старым дохристианским, если не письменным, то все же дворянским языком) недостает настоящего времени: имеющаяся форма (v-s-ϑ-еm 'я даю', нар. будущ. 'я дам') является новообразованием, имелся лишь аорист у-е-ϑ ← v-а-ıϑ 'moi+lui-lе (neutre)+main', т. е. 'мною ему это руке', т. е. 'вручено', 'дано' или 'бито' (рукой можно совершить оба эти действия, как и многие другие). Далее v-е-ϑ из v-а-ıϑ означает не только 'я ему это даю', но и 'я его чем-то бью'. Сейчас встает вопрос касательно ϑ 'рука' (элемент А). Был ли он огдасован посредством «а» (ϑаl) или« е» (ϑel)? Обе формы закономерны, но для различных социальных групп и позднее для различных родопдеменных образований.
        Для грузин с их сложным социальным устройством, так наз. племенным смешением, правомерны оба варианта ϑаl и ϑel, и мы их действительно находим. Помимо различных дериватов 'руки', вариант ϑel, собственно его древнейший
[319]
вид del, встречается в значении 'рука' и именно в глаголе (dlı-а 'я в состоянии', ‘я могу’, дословно 'в моей руке (силе) есть', аорист ше-v-del 'я мог', дословно 'в моей руке'. Все же здесь с вариантом в палатальной огласовке del мы встречаем это слово уже в других социальных языковых группах, лучшим и типичнейшим представителем которых является сванский, но, как уже сказано в введении (вернее: как я хотел сказать, мне же не хватило времени), в фонетической системе грузинского палатальная огласовка («е») образует рядом с гутуральной («а») основополагающую составную часть, и соответственно с этим не только (del, арм. der, древнеписьм. der-ǝn 'рука', груз. der 'раз' в счислении (от ‘руки’), также 'повинность' ('долг') der аr-s 'это долг', пожалуй, синонимы, но b qel (древнеписьм. qel) 'рука', 'право' являются для грузин совершенно бесспорно исконными словами.
        Важнейшими являются в настоящий момент следующие факты:
        1) Спряжение субъективного строя распространяется также и на образование, созданное активными глаголами в их древнейшей части, аорист, который одновременно выявляет объективный строй.
        2) Так наз. логический субъект и здесь фактически совпадает с тотемом.
        Мы оставляем дальнейшие частности спряжения глагола ше-mı-dl-ı-а 'я могу' в стороне, обходим молчанием глагол v-s-dl-еv 'я побеждаю его' и останавливаемся на наиболее употребительном вспомогательном слове 'быть' — аr и на verbum substantivum 'быть', 'существовать' — suφе-vа.        
        Абстрактная идея существования, понятие бытия (οὐσία) есть чрезвычайно позднее достижение человечества. Из абхазского вытекает с полной очевидностью, что ранее не было никакого представления об абстрактных безотносительных идеях, нельзя было обозначать чего-либо без указания на его коллективного владельца. По-абхазски нельзя, напр., сказать nap 'рука', но необходимо поставить сначала впереди признак активного творческого класса (терминологически более подходит — социального слоя), в случае femininum (некогда матриархального строя) lǝ-nap 'ее рука', в случае masculinum (некогда патриархального строя) ı-nap 'его рука', или признак пассивного (постоянно работающего, но не созидающего класса) или вещественного класса (сначала домашние животные и производственный материал, позднее genus neutrum). В грузинском же, где абстрактная идея существования, абсолютное понятие бытия, уже образовалась, бремя реализации было возложено на эту идеологическую потребность и ее носителя сделали снова тотемом.
        Поэтому suφе-v-s 'существует', 'имеет абсолютное бытие' означает одновременно 'он господствует', 'он правит'. К тому же образованное из той же, но полнее сохранившейся основы sа-suφе-vel означает 'рай', дословно 'где (sа-'место') suφе 'господин', первоначально 'тотем', затем космическое 'небо' и позднее 'верхнее небо' или 'солнце' (раннее значение слова — suφе-vel 'дитя неба').
        Но и suφе с его вариантом груз. u-φal 'господин' имеет в грузинском известное число родственных слов, из которых усеченный вариант груз. u-φal 'господин', именно u-φal--ı-pa хорошо представлен и в архаических письменных языках,
[320]
как-то в эламской клинописи upa-ррı 'господа' и в халдской клинописи ванских царей ı +ра-nı 'господа'.
        Тотем, само собой разумеется, не подлежит никакому определению во времени; он не может в силу этого иметь ни прошедшего, ни будущего времени; тотемный глагол имеет лишь длительное время (сначала без дифференциации, позднее — настоящее время).
        Этот факт достаточно известен и засвидетельствован грузинским вспомогательным глаголом аr 'быть'. Имеется целая хорошо обеспеченная и хорошо снабженная армия фактов родной и чужой речи, подтверждающих все основные положения новой теории и наши часто лишь попутно сообщаемые высказывания по палеонтологическому сравнительному методу.
        В настоящий момент достаточно констатировать, что вспомогательный глагол аr-s 'он есть', дословно ‘его (первоначально тотем)-это’ имеет лишь одно время — настоящее. И мы убеждены, что никогда иначе и не было.
        Недостаточные и безличные глаголы ни в коем случае не являются морфологической категорией, которой что-либо недостает, ни в смысле соответствующих времен, ни в смысле относящихся к ней лиц.