Содержание

[67]

ГЛАВА IV. Взаимоотношение речи и мышления.

        „Речь“, не являясь чем-то впервые образующим „мышление“, в то же время служит для сохранения, обобщения и накопления таким образом „мышления“.
        Сеченов совершенно прав, когда говорит, что „человек (и другой индивидуум. И. П.), предоставленный сам себе, не мог бы в продолжение всей своей жизни научиться различать существенные предметные связи и случайные и не успел бы ознакомиться со сроком самых обыденных явлений. Ребенок же находится в искусственных условиях. Ему преподносят готовые формы чужого опыта“ („Элементы мысли“, стр. 359).
        „Преподнесение“ же „чужого опыта“ происходит посредством „речи“. Следовательно, „речь“ служит для накопления, для расширения „мышления“. Она (речь) является как бы сохраняющим, передаточным механизмом, посредством которого тот или другой опыт (условные связи) передается новому поколению и, при расширении сферы совместных столкновений с окружающей средой, расширяющийся опыт не пропадает, а наследственно (хотя и не органически) закрепляется.
        Речь не является чем-то изначально порождающим и вызывающим мышление, но является условием его закрепления и накопления.
[68]              
        Что же касается неизбежной якобы внутренней связанности возможности мышления с возможностью речи („мышление — слово минус звук“), то ко всему вышеизложенному необходимо прибавить, что естественный эксперимент окончательно опрокидывает предположение, что мы мыслим исключительно словами.
        У афатиков, потерявших память на слова, у которых, следовательно, способность к оживлению следов от слов (мышление словами) потеряна, все же способность мышления остается. При поражении речевых центров следы от слов угасают, но следы от других раздражений все же остаются, связываясь в условные узлы и создавая таким образом „мышление“.
        Проф. Осипов, лечивший т. Ленина, в своих воспоминаниях указывает, что при соответствующем нарушении работы больших полушарий „мыслит человек, думает... мысли его текут (подчеркнуто мною. И. П.), а произнести слова не может. Значит, от той области, где возникают словесные впечатления и сохраняется память слов, проводники, идущие в виде пучков, которые можно сравнить с электрическими проводами к другим речевым центрам, прерваны, и вот получается, что из центра восприятия слов к двигательному речевому аппарату есть сообщение, а с областью запаса слов, которые держатся в памяти, сообщение прервано...“[1].
        Как мы видим, проф. Осипов указывает, что мысли могут течь, несмотря на то, что следы от слов не сохраняются. Следовательно, исключается возможность мыслить словами.
        На это обстоятельство указывает и С. М. Доброгаев, специалист по болезням речи, работавший над восстановлением у т. Ленина способности говорить.
[69]    
„В декабре месяце 1922 г. и начале января 1923 г. начинается у Вл. Ильича второй приступ в развитии болезни... со стороны речи отмечается снова увеличивающаяся амнестическая затрудненность в подыскании слов для выражения мыслей, теряется систематичность в изложении речи ... Интересно отметить здесь ту реакцию, которую обнаруживал Вл. Ильич при таких затруднениях в подыскании слов для излагаемой мысли (все подчеркнуто мной. И. Л.). Он тогда начинал настойчиво описывать содержание недостающего языку слова. Он не успокаивался до тех пор, пока не давал достаточно полного такого описания. Иногда, в процессе этого описательного припоминания, он извлекает из области забвения то слово, которое не мог подобрать сразу для своей речевой работы, а, при подсказывании его, грамматически правильно включает в свою речь“.[2]

        Примером несловесного мышления может служить мышление шахматного игрока. При его игре у него логически-последовательно оживляются следы, всплывают представления не от слов, а от движений фигур.
        Также и у художника в то время, когда он обдумывает свою картину, оживляются следы не слов, а набрасываемых красок.
        Кроме всего здесь сказанного, каждый может проверить на себе, как часто в нашей памяти проходит целый ряд образов от людей или вещей (оживляется цепь следов от ранее поступивших раздражений от людей или вещей) и как мы, несмотря на все наши старания, никак не можем припомнить их название (оживить след от их обозначения).
[70]              
        Но само собой разумеется, что, наряду с оживлением следов от всякого рода раздражений, могут быть оживляемы следы от слышанных или произнесенных слов, которые оживляют в свою очередь следы других слов, создавая таким образом цепь словесного мышления.
        Словесное же мышление, хотя и не порождает самую возможность отвлечения, так как понятия могут быть и образные, но создает безграничную возможность такого отвлечения. При словесном мышлении мы остаемся уже вне пределов признаков, присущих самим предметам, и таким образом у нас всплывают следы раздражений не от самих явлений и их признаков, а лишь символы, сигналы явлений. Это дает возможность образовывать безгранично отдаленные обобщения (понятия) и таким образом чрезвычайно усложняет мышление. Следовательно, при потере способности оживлять следы от слов наша мыслительная работа безусловно чрезвычайно понижается.
        Но понижение мыслительной работы еще не значит уничтожение ее. Может быть потеряна способность оживлять следы слов, но остается возможность оживлять следы других раздражений, что мы и видим на примере афатиков.
        Следовательно, мышление может вызываться и не речью, и внутренним содержанием мышления вовсе не обязательно является исключительно только речь.
        Итак мы пришли к следующим дальнейшим выводам:
        1) Речь и мышление не есть нечто присущее исключительно человеческому обществу, но есть и у других животных.
        2) Речь может быть только у животных одинаковой конструкции, живущих сообществами и обладающих
[71]    
способностью условного возбуждения следов от раздражений (т. е., следовательно, обладающих мышлением).
        3) Мышление может быть и у индивидуально живущих животных (следовательно и у не имеющих речи), обладающих способностью условного возбуждения следов от раздражений.
        4) Речь не порождает мышление (оно может быть и без речи), но является ее сосудистой системой, служа одновременно к ее накоплению и усложнению.
        Интересно, что классики марксизма никоим образом не считают способность мыслить присущей только человеку. Так, Лафарг совершенно не сомневается в том что „животные способны мыслить, потому что имеют мозг“.^[3]  Лафарг высмеивает тех, кто „выделяет человека из животного царства и изображает его (человека) чудесным существом, для которого бог сошел на землю“^[4].
        Плеханов, как бы дополняя эту фразу, заявляет: „В пресловутой природе человека нет ни одной черты, которая не встречалась бы у того или другого животного“ („К вопросу о развитии монистического взгляда на историю“). А Энгельсу „даже и в голову не приходит отрицать у животных способность к планомерному, заранее обдуманному образу действий... У животных развивается способность к сознательному планомерному действию в соотношении с развитием нервной системы, и у млекопитающих она достигла уже высокой степени развития“ (подчеркнуто мною. И. П.).
        „При охоте на лисиц, практикуемой в Англии, можно ежедневно наблюдать, как хорошо лисица умеет
[72]    
пользоваться своим великолепным знанием местности, чтобы уйти от своих преследователей, и как хорошо она умеет замечать след, зная и пользуясь всеми условиями почвы данной местности. У наших более развитых домашних животных, находящихся в общении с человеком, можно ежедневно наблюдать такие проявления хитрости, которые стоят на одинаковой ступени с таковыми у детей“.^[5]
        Еще, пожалуй, интереснее то, что сами авторы, пытавшиеся показать, „что человека отличает от других существ мысль“, что „лишь по недомыслию или по злоупотреблению словами можно приписывать разум и мышление бессловесным животным“, что „происхождение разума одно и то же, что происхождение языка“, что „язык есть тело мысли“... и т. д., — так вот эти авторы, вопреки своему построению, вынуждены логикой вещей признать, что „вызывать в сознании прежние восприятия возможно и без слов“  ^[6], что „мысль и сопровождающее ее чувство обнаруживается частью в звуках, частью в других (подчеркнуто мною. И. П.) движениях“^[7], что „практическое руководство особенными соображениями, которые при этом случае могут быть важными, заставляет предполагать в животных наличность основной черты мышления (подчеркнуто мною, И. П.), но свойства объектов, обращающих на себя внимание животных, весьма малочисленны“.[8]
        „И, наконец, как ни противится этому наша (т. е. Нуаре. И. П.) фантазия, мы все-таки должны, между древней ночью бессловесного и неразумного существо-
[73]    
вания наших предков и позднейшим человеческим развитием предположить освещенные немногими звездами предрассветные сумерки, когда человек получил уже способность речи и разума, но еще не обладал орудием“.[9]
        Итак мы видим, что и эти авторы логикой фактов вынуждены признать: 1) что речь и мышление не совсем одно и то же, 2) что они не всегда совпадают и 3) что мышление и речь есть в известной степени и у животных.