[103]

      ГЛАВА VI. Методологическое значение разбираемого вопроса.

        В марксистской литературе, в известной ее части, держится другой взгляд на речь и мышление. Некоторые авторы считают: 1) что и речь и мышление появляются исключительно в человеческом обществе и 2) что мышление само по себе является „тихой речью“. Эту точку зрения поддерживает и т. Бухарин в своей „Теории исторического материализма"^[1]. Но особенно ратует за эту точку зрения, особенно много посвятил ей строк и специального внимания А. Богданов.
        „Откуда произошла человеческая речь? — спрашивает Богданов и отвечает : — из трудовых криков“^[2] „Трудовые междометия стали первичными корнями речи, из них развилось, в ряду тысячелетий, все ее богатство... Когда трудовая реакция выступает в еще более неполном виде, то и речевой ее элемент не обнаружится внешним образом, не выйдет из пределов центрального аппарата, т. е. сведется к двигательному образу в созна-
[104]  
нии. Тогда перед нами — первичное слово минус звук, или слово, которое только «мыслится», первичное понятие^[3]. „Мышление — это внутренняя речь, это, как заметили еще древние философы, «разговор, который душа ведет с самой собой о вещах мира», или, как выражаются теперь, это — «речь минус звук»“ ^[4]. Таково утверждение Богданова.
        Нам не безынтересно теперь рассмотреть следующий вопрос: случайно или же вполне преднамеренно Богданов стал на точку зрения внутренней связанности мышления речью и случайно ли он то и другое отнёс только к человеческому обществу? ^[5]
        При ближайшем рассмотрении оказывается, что не случайно. Богданов — слишком выдержанный методологически монист (только, конечно, не материалист, а идеалист), чтобы допускать „случайности“, не вяжущиеся с его общей „эмпириомонистической“ системой.
        Точка зрения, на которую стал Богданов по вопросу речи и мышления, вытекает и в то же время как бы обосновывает всю его систему.
[105]            
        В самом деле, вся природа, вся закономерность движения в природе есть, по его мнению, порождение человеческой активности. Свои законы и самое свое существование природа получает от этой божественной активности, является ее „подстановкой“. Сама же эта активность есть, по последнему определению Богданова, „социально-организованная система рефлексов^[6],  или производство, или, что то же, труд^[7].
        Но что же делает труд трудом? Что им управляет?
        Выругавши (см. стр. 95) т. Бухарина за то, что тот из производственных отношений выбросил всякую „психичность“ заявлением, что „система этих (производственных. И. П.) отношений настолько же психична, как система планет со своим солнцем“^[8], Богданов восклицает:
        „Кто говорит слово «трудовой», тот говорит о «психичности» ^[9].
        По мнению Богданова, нет непсихических отношений в обществе. И в той же статье (стр. 70, прим.) Богданов заключает: „Трудовой процесс — цепь сознательных целесообразных реакций. Органы сознания в человеке... это именно средство, орудие координации рефлексов“ (стр. 96).
        Итак, труд — это система рефлексов, и этот труд делает трудом и им управляет „психика“, „сознание“.
        Богданов и в целом ряде других мест заявляет, что общественно-трудовые отношения и порождаются и управляются сознанием:
[106]            
„В своей борьбе за существование люди не могут объединиться иначе, как при помощи сознания (подчеркнуто Богдановым): без сознания нет общения“.[10]
        „Положим, два человека объединяются в сотрудничестве; что их тогда объединяет? Общая цель, которая входит в сознание того и другого“^[11].

        И дальше:

„Сознание общей цели, входящей в психику обеих личностей, дает ту организованность, которая требуется для определенных усилий по отношению к определенным сопротивлениям“.^[12]

        Сознание общей цели толкает, по Богданову, людей к общению, к сотрудничеству. Совместные усилия, т. е. труд, порождаются сознанием общей цели, „психикой“ обеих личностей.
        Значит, не усилия порождают определенную психику, а психика порождает и определяет совместные усилия, т. е. труд. Сознание, мышление не только предшествуют труду, но и его порождают. Отношения между людьми в производстве (производственные отношения) координируются сознательной целью^[13].
        Следовательно, в основе человеческого общества лежит, по Богданову, „труд“»
[107]  
который Богдановым заменяется „социально-организованной активностью“, которая в свою очередь порождается и управляется „сознанием“.       
        А так как, по Богданову, „социально-организованная активность“ порождает закономерность и в природе, то ему и удается сделать „подстановку“ сознания и под общество и под природу: природа — на обществе, : общество — на сознании, ergo: сознание — зиждитель мира.
        Таким образом перед Богдановым для подкрепления всей его концепции стояла задача доказать, что социально-организующее сознание является характерным критерием общественных отношений.
        Этой цели он и достигает тем, что контрабандой, за тетенькиным хвостом речи, он протаскивает, как Рубикон между человеком и дочеловеческим состоянием, „мышление“.
        Ведь в самом деле: изготовление орудий есть в зачаточной форме и у животных. Сам Плеханов этого не отрицает. А вот речи и, следовательно, порождаемого ею „мышления“ нет ни у кого кроме „человека“.
        Следовательно, „мышление“ является границей, „ее же не прейдеши“, между человеком и другими животными; „мышление“ создает человеческие отношения, а через них и все отношения в природе.
        Богданов заимствует свою точку, зрения на „речь“ и „мышление“ у Макса Мюллера, на которого он (Богданов) и ссылается^[14].
[108]            
        Мюллер на стр. 76 своей „Науки о мысли* полемизирует с дарвинистами и развивает точку зрения невозможности какой-либо эволюционной связи между различными родами при классификации животных и растений. Он (стр. 83) утверждает, что „овца — всегда овца, обезьяна — всегда обезьяна“, и, логически продолжив свою мысль, кончает: „человек — всегда человек“ (там же). „Генеалогическое происхождение человека от животных есть невозможное предположение“ (там же, стр. 93).
        Богданов стал на точку зрения Мюллера, что „язык“, а вместе с ним (и это главное) и „мышление“ есть, действительно, „proprium человека и только одного человека“ („Наука о мысли“, стр. 70). Создав таким образом непереходимый биологический разрыв между человеком и животным, приписав исключительно человеку те свойства, которые есть также и, у животных, Богданов должен принять и все рассуждения Мюллера и вместе с ним отрицать эволюционную теорию и признать теорию постоянства видов: видов столько, сколько их создал творец. Став на точку зрения Мюллера, Богданов должен, согласно логически отсюда вытекающему выводу, указанному там же самим Мюллером, признать, что „человек не может произойти от какого-либо другого животного". Мюллер из своего построения делает соответствующий вывод относительно творца. Он хвалит Дарвина за то, что тот в последних изданиях „Происхождения видов“ указывает, что „жизнь, с ее различными силами, первоначально вдохновлена творцом“ („Наука о мысли“, стр. 78). Но Мюллер, выражаясь его же словами, „готов идти дальше“ и заявить, что „агностицизм есть единственно возможное, единственно почтительное (?!) и единственно христианское (! И. П.) положение, которое человеческий ум может занять относительно неведомого и непознаваемого“ (? ИП.) (там же, стр. 79).
[109]            
        Мюллер пытается высмеять дарвинистов и на стр. 120 заявляет, что, когда он прислушивается к голосу самых передовых биологов, то ему почти кажется, что он слышит один из древних гимнов Веды:
        Вначале бе яйцо.
        Мюллер, а вместе с ним и Богданов разрешают вопрос иначе, не по буддийскому, а по христианскому сказанию:
        Вначале бе слово.
        Так агностик Мюллер и эмпириомонист Богданов единодушно пришли к божественному „Логосу“.
        Л. С. Выгодский, мне кажется, очень ясно выявил, в чем действительная идеалистическая сущность богдановщины по этому вопросу. Выгодский боится, что, если подходить к человеку, для его изучения, с методом условных рефлексов, то „стирается всякая принципиальная грань между поведением животного и поведением человека“.
        В чем же Выгодский видит границу между человеческим и животным?
        „Принципиально новое... вносят в человеческое поведение сознание и (? И. П.) психика“^[15].
        Таким образом у Выгодского социология начинается и начало ее определяется „сознанием“. Сознание отгораживает человека от животных.
        Вот эту-то точку зрения и старается протащить Богданов, и для этого ему и понадобилось мышление привязать к речи и сделать их proprium-ом человека.
        Здесь мы должны остановиться на одном соображении— возражении, которое выдвигает Богданов для обоснования и оправдания своей точки зрения.
[110]            
        У Маркса в первом томе „Капитала" есть одно известное место, где он говорит, что „паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей - архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже перед началом этого процесса имелся идеально, т. е. В представлении работника. Он не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой, он осуществляет в то же время и свою сознательную цель, которая, как закон, определяет способ и характер его действий и которой он должен подчинить свою волю“.^[16]
        На это место у Маркса опираются все марксистствующие идеалисты. Не упускает случая, конечно, и Богданов, спеша заявить, что „Маркс труд людей прямо характеризует сознанием цели“.^[17]
        Упомянутую Марксом пчелу идеалисты всех толков окончательно заездили. Все. стараются через нее обратить Маркса в свою идеалистическую веру.
        Так, в недавно вышедшей книжке „Психология и марксизм“ Челпанов (Челпанов стал теперь „тоже марксистом“), выстригши из Маркса все фразы, где последним упоминается дух, душа, сознание, бессознание и т. д., и проделав эту трудную работу, запрягает марксову несчастную пчелу и лихо подкатывает на ней Маркса к собственному челпановскому крыльцу, пытаясь доказать, что по недоразумению лишь Маркса считают
[111]  
марксистом и что на самом-то деле Маркс является правоверным челпановдем.
        Примерно такую же комбинацию, опершись на то же несчастное насекомое, проделывает и Богданов, пытаясь превратить Маркса в богдановца.
        Но дело все в том, что Маркс указывает на отличительную черту человека не в сознании, а в сознательном труде; Маркс указывает, что сознательного труда нет у животных. И это совершенно правильно, так как у животных вообще нет труда в марксовом понимании. Под трудом же Маркс и Энгельс (Богданов тщетно бьется над тем, чтобы их разъединить) понимали производство, т. е. предварительное переделывание окружающей среды при помощи орудий.
        Так, Энгельс заявляет, что „характерным и важнейшим различием между стаей обезьян и обществом человека — является труд“.^[18] (подчеркнуто Энгельсом). „Труд же, — пишет далее Энгельс, начинается с момента приготовления орудий“.
        Понятно, что труд, этот специфически человеческий способ установки отношений с природой, способ, заключающий в себе неизбежность постоянного  ^[19]
[112]  
воспроизведения этого отношения вo всe более изменяющемся, усложненном виде, создающий динамическую среду для человека, должен порождать и столь же динамическое состояние связей следов, отображающих это отношение. Человек вооруженно воздействует на природу, значит — под его вооруженными руками природа непрестанно и все более изменяет свой вид, а значит непрестанно и все более изменяется обратное действие изменяемой природы на природу самого человека, производя в последней непрестанное наслоение и перегруппировки следов. Знание отношений, существующих в природе, идущее вслед за практикой овладевания этими отношениями, это знание не может стабилизоваться, как не может стабилизоваться и само практическое овладевание. Значит, знание того, как действовать, не может стать прирожденным в человеческом обществе. Оно должно быть постоянно переменным, индивидуально приобретаемым (условные связи следов).
        Не то в животном мире.
        Как мы уже указывали, животные живут в относительно статичной среде. Их взаимоотношение с этой средой, также относительно статично; отсюда понятно, что у животных должно было образоваться относительно затвердевшее поведение, в основном регулируемое наследственно приобретаемыми, ставшими органическими, знаниями-инстинктами.
       
„Готовые координационные отношения, с которыми мы родимся, образовались в течение тысячелетий по тем же основным законам, по которым образуются новые, условные координационные отношения в течение недель, а иногда дней и часов в нашей индивидуальной жизни. ^[20]„
[113]            
На протяжений десятка тысячелетий, протекших с того момента, как собака сделалась участником человеческого общежития, многие искусственные условные рефлексы успели у нее превратиться в натуральные, а отчасти, может быть, и в безусловные“[21].
„Можно принимать, что некоторые из условных вновь образованных рефлексов позднее наследственностью превращаются в безусловные“[22].

        Таким образом мы можем утверждать, что у животных превалирует инстинктивное прирожденное знание, наследственно закрепленная цепь рефлексов. У человека же, именно благодаря труду, превалируют в течение индивидуальной жизни приобретаемые знания.
        Но превалирование тех или других форм отношений еще не значит исключительное наличие их.
        У животных на превалирующие прирожденные цепные связи (инстинкты) наслаивается довольно большое количество условных связей, индивидуально приобретаемой цепи условно возбуждаемых следов (мышление).
        Вот что об этом говорит Ю. П. Фролов:

„Каждый из безусловных актов весьма быстро покрывается, таким сложным комплексом условных, т. е.
[114]  
образовавшихся в опыте отношений, так что врожденная основа всего явления становится едва заметной. Эти обстоятельства должны были бы иметь в виду все исследователи инстинктов. Поэтому прав Уоллес, когда он протестует против объединения, без всяких дальнейших оговорок, под одной вывеской инстинкта всех тех разнородных явлений, из которых складывается, например, акт постройки гнезд у птиц. Нельзя говорить об инстинкте гнезд вообще. Роль условных, приобретенных в опыте рефлексов в этом акте постройки громадна...“^[23]. Поэтому неправы те, кто утверждает, что у животных наличествует только инстинкт, а у людей сознание. Как у людей, в их процессе жизни имеется, хотя и играя относительно меньшую роль, инстинкт, так и у животных, также играя относительно меньшую роль, имеется мышление. Как нельзя валить в общую кучу все поведение человека, квалифицируя, его как „сознательное“, так нельзя и все поведение животных квалифицировать как „инстинктивное“.

        И „инстинкт“ и „сознание“, хотя имея различную значимость, имеются и у человека и у животных.
        Но у человека ориентировка в процессе общественного производства, создающем непрестанно растущую, все более многообразную среду, не может являться прирожденной, инстинктивной. Процесс производства оставляет отпечаток себя в сознании человеческого общества, и это сознание в дальнейшем предваряет самый процесс производства, выступая по отношению к последнему как целевое устремление. Следовательно, целевое сознание внедряется в процесс производства, являясь чертой, присущей производящему обществу. Но это целевое сознание не является отли-
[115]     
чительной чертой для человеческого общества, так как в небольшой степени присуще и другим, - не производящим животным.
        Значит, прав ли Маркс, утверждая, что человеческому труду присуща сознательность?
        Безусловно прав.
        Но правы ли Богданов, Челпанов и идеалистическая К⁰ в своем утверждении, что Маркс отличал человеческое общество от животного стада „сознанием“?
        Безусловно не правы.
        Маркс отличительной чертой человеческого общества считал не сознание, а труд, которому в силу его природы присуща сознательность.
        Богданов — Челпанов делают простую передержку, но не настолько уж ловкую, чтобы их проворство рук, при ближайшем же рассмотрении, нельзя было обнаружить.
        Таким образом для Богданова, а отнюдь не для Маркса, социология начинается с особого вида биологии, общество человеческое от обществ животных методологически отгораживается особыми биологическими качествами (сознание, мышление)^[24] значит, методологически совершенно не отгораживается, а отсюда и вывод, к которому совершенно закономерно и вполне логично приходит Богданов: упразднить социологию за ее беспредметность. „Пришло уже время для биологизации общественных наук“, — восклицает он в упомянутой статье ^[25].
        Интересно нападение на марксистскую методологию с этой стороны, со стороны стремления „биологизировать
[116]  
социологию“, сравнить с нападением с другой стороны, со стремлением „социологизировать биологию“, что в конечном счете приводит, как мы увидим, к тому же биологизированию, только навыворот.
        Д. С. Садынский в своей книге „Социальная жизнь людей“ (ВСНХ УССР, 1924 г.), которая претендует на то, чтобы согласно своему подзаголовку служить „введением в марксистскую социологию“, ведет нападение на марксистскую методологию с другой стороны. По мнению Садынского, никакой принципиальной разницы между человеческим обществом и сообществами других животных — нет. „Человек отличается от животных количественно“ (стр. 29). С легкой руки Бюхнера, Эспинаса и т. д., Садынский находит у муравьев государственную жизнь, власть, господство, рабов и классовую структуру (стр. 32) и даже молочное хозяйство.
        Как мы видим, он пытается социологические категории протащить в биологию, но тем самым приходит к противоположному: биология у него проглатывает социологию.
        Не безызвестны апологетические „труды“ целого ряда буржуазных ученых, пытавшихся своими всемирно-историческими „законами“ и „системами“ смазать качественное отличие человеческого общества и валить причины всех его неурядиц на „законы природы“. Достаточно вспомнить попытки Сейера найти империализм во всех явлениях общества и природы и, установив всеобщий закон империализма, который Сейер находил и у растений, тем самым защитить современный империализм от нападок.
        По той же дороге идет, сознательно или бессознательно — нам неизвестно, и Садынский.
        В самом деле, если рабы есть и у людей и у муравьев, если классы есть и в человеческом обществе и в жи-
[117]  
вотном аггрегате и т. д., то ведь эти специфически социальные явления превращаются в общебиологическую принадлежность, и тем самым устанавливается возможность единого биологического подхода ко всему животному миру и к человеческому обществу.
        Исходя из Садынского, необходимо логически продолжить его мысль и придти к выводу (к которому буржуазные ученые и приходят), что борьба угнетенных классов в человеческом обществе так же глупа и безнадежна, как и борьба муравьев-рабочих против „класса“ муравьиных маток; что классы, рабочие и капиталисты, являются естественными, а следовательно — вечными категориями.
        Как мы видим, из социологизирования биологии вытекает обратное: биологизирование социологии, и Сaдынский после долгих поисков все же вынужден поставить вопрос: а что же такое из себя представляет общество людей? Каковы у этого общества отличительные черты? Он это отличие и вынужден находить в биологии: „Момент сознательности... характерное отличительное свойство общественной жизни людей“ (стр. 41).
        Таким образом, идя на первый взгляд различными путями и даже исходя из противоположных пунктов, Богданов и Садынский сходятся, и оба они вместе, проглотив различным способом качественное отличие социологии от биологии, откатываются от марксизма и скатываются в теоретическое оппортунистическое болото.
        Мы видели, что в человеческом обществе, благодаря новому, отличному от других животных типу приспособления, возникает совершенно новый ряд явлений и отношений, которых нет и не может быть у других животных. А, следовательно, этот новый качественный ряд требует к себе иного подхода, и для его объясне-
[118]  
ния биологический метод не только бесполезен, но и вреден, превращаясь в апологетизм, в намеренное затушевывание.
        Богданову нужно было заменить марксистский методологический критерий для разграничения человеческого от нечеловеческого своим, богдановским: не „особый вид бытия" отличает человека от животного, а всепорождающее „мышление“, для чего Богданов протащил свою точку зрения на речь и мышление как на proprium человека.
        Но зачем же Богданову понадобилось не просто пристегнуть „мышление“ к „речи“ и отличить ими человека, а как бы растворить мышление в речи? Зачем ему понадобилась его теория, что мышление — это „речь минус звук“?^[26]
        Для методологического отгораживания, о котором мы говорили выше, Богданов мог вполне удовлетвориться признанием, что мышление порождается только речью и что там, где начинается „речь“, там начинается и „мышление“. Но зачем же ему понадобилось отождествить речь и мышление?
        Во-первых, для того, чтобы за аргументацией proprium’a речи у человека легче протащить proprium мышления: ведь если „мышление“ и есть „речь“, только тихая,( то достаточно доказать, что „речь“ — исключительная принадлежность человека, чтобы уже само собой разумелось то же самое и о „мышлении“.
[119]            
        Но не только и не столько это соображение толкало Богданова отстаивать мышление как тихую речь.
        С точки зрения его „всеобщей организационной науки“ мышление должно стать организатором „социально-рефлекторной“ деятельности и создателем мировой закономерности.
        Следовательно, мышление должно быть „активным“. Вот эти-то организаторские способности и приобретает у Богданова „мышление“, превращаясь в тихую речь.

„Мышление представляет коллективное обсуждение, перенесенное внутрь отдельной особи... и при известных условиях может заменить это обсуждение. Тогда обсуждавшее и решавшее лицо выступает в организаторской, (подчеркнуто Богдановым) социальной роли, которая может развиться только благодаря символике речи. Он при посредстве слов, которые им мыслятся, комбинирует в пределах своей психики, в виде неполных реакций-образов, действия своих и других членов коллектива, а при посредстве слов, которые затем уже и произносятся, реально вызывает выработанную комбинацию действий...“^[27].

        Таким образом мы видим, что Богданову нужно было мышление превратить в тихую речь для превращения этого мышления в социального, а вслед затем и мирового организатора.
        Богдановщина была вышиблена из своего якобы марксистского седла целым рядом классиков марксизма. Особенно точно и глубоко была вскрыта реакционная суть богдановщины скальпелем Ленина.
        Но все эти стрелы были направлены главным образом против сердца богдановской системы, против его
[120]  
философии. Выйдя из перепалок по вопросам своей философии в достаточно разоблаченном виде, Богданов до сего времени все же удержался на своей позиции в целом ряде вопросов, протаскивая всюду не марксистскую, а свою богдановскую методологию и делаемыми им выводами оправляя и подпирая всю свою идеалистически - философскую концепцию. Достаточно вспомнить его вылазку в политэкономии с протаскиваемыми им мальтусовскими мотивами перенаселения.
        И в разбираемом нами вопросе Богданов также, под якобы материалистическим соусом, преподносит идеалистическую гниль, под которой с удовольствием расписываются Гейгер, Мюллер и даже сам блаж. Августин, провозглашающий: „si verba non sonant, in corde suo dicit, utique qui cogitat“ (если не звучат слова, в сердце своем как бы говорит [подчеркнуто мной. И. П.] кто думает ^[28]).
        Богданову, для всей его философской концепции, нужно было всесоздающее „мышление“ протащить как критерий для разграничения между человеческим „разумным“ обществом и всем животным миром. При его взгляде на закономерность в природе, порождаемую человеческими „мыслящими“ головами, не мог же он этой самой всетворческой мыслью наделить и других животных, тогда ведь получилось бы — сколько голов, столько миров, а это подорвало бы основной исходный пункт его „монистической“ философии: выведение всего сущего с его закономерностью, в том числе и самих животных, из социально-человеческой, все организующей головы.
        Марксисты же, не ушибленные идеализмом, должны признать методологическим критерием, для разграни-
[121]  
чения человеческого общества от животных аггрегатов, не божественный „разум“,— последний есть и у других животных, — а совместное производство и применение орудий.
        „Человек — животное, делающее орудия“ (Маркс) — вот методологический отличительный признак человека от других животных. Не для самовозвеличивания мы должны на этот признак указывать, а лишь для того, чтобы уметь правильно разбираться в явлениях.
        С биологизированием с любого конца, со стороны ли установления биологического критерия для отгораживания социальных явлений, со стороны ли распространения биологических законов на человеческое общество, — со всем этим марксизм ничего общего иметь не может. ,
        Богдановщина вышиблена из своего quasi-марксистского седла, она должна быть вышиблена и из стремени.

[122]

         ПОСЛЕСЛОВИЕ.

        В моем предисловии, а также и в самой книжке я указывал, что развиваемая мною точка зрения на речь и мышление отнюдь не расходится с высказываниями по этому поводу Маркса и Энгельса, а, наоборот, этими высказываниями подтверждается.
        Но некоторые товарищи возражали мне и указывали, что у Энгельса имеются места, противоречащие моей концепции „наличия у животных минимальной речи и мышления, а также необязательной связанности мышления речью“. Поэтому я и считаю необходимым, хотя бы в послесловии, кратко остановиться на этих цитатах из Энгельса, которые должны мне служить якобы возражением.
        В „Роли труда в процессе очеловечения обезьяны“ Энгельс пишет:
        1) „Развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки совместной деятельности и стала ясней польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая глотка обезьяны преобразовалась медленно, но неуклонно, путем постепенно усиливаемых модуляций, и органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим (разрядка моя. И. П.).
        „Что это объяснение развития языка из процесса труда и вместе с ним является единственно верным, доказывает сравнение с животными. То немногое, что эти последние, даже наиболее развитые из них, имеют сообщить друг другу, сможет быть сообщено и без помощи членораздельной речи“ (разрядка моя. И. П.).
        2) „Прежде всего труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны
[123]  
мог постепенно превратиться в человеческий мозг, который, при всем сходстве в основной структуре, превосходит первый величиной и совершенством”.
        Эти две цитаты должны, по мнению некоторых товарищей, служить опровержением моей точки зрения. Но мне кажется, что эти цитаты возражавшими товарищами неправильно понимались и истолковывались.
        В самом деле, ведь Здесь Энгельс указывает лишь на то, что из труда произошла членораздельная речь, но он вовсе не утверждает, что там, где, нет труда, а именно у животных (напомним, что по Энгельсу „процесс труда начинается только при изготовлении орудий“), там нет никакой речи. Наоборот, Энгельс, как мы это видели из вышеприведенной цитаты, указывает, что у животных есть „немногое, что эти последние имеют сообщить друг другу“, и это немногое животными „может быть сообщено“, правда — „без помощи членораздельной речи“ (разрядка моя. И. П.).
        Как мы видим, Энгельс считает, что у животных хотя нет членораздельной, но все же есть, правда — в минимальном количестве —  нечленораздельная речь. Те сообщения, которые делают животные друг другу, мы обязаны назвать „речью“, так как речь делает речью не характер материала, из которого она состоит (членораздельные или же нечленораздельные звуки), но исполняемая ею (речью) функция „сообщения друг другу“, о чем мы подробнее говорили в самой работе.
        Что же касается второй цитаты, то некоторые товарищи интерпретировали ее так: „Сначала труд инстинктивный, а затем и рядом с ним членораздельная речь — явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьян мог постепенно превратиться в человеческий мозг“.
        Понимание труда в цитате из Энгельса как труда инстинктивного и дало этим товарищам возможность утверждать, что по Энгельсу получается следующий ряд: инстинктивный совместный труд с пользованием орудиями, членораздельная речь, мышление понятиями, целесообразный труд с изготовлением орудий. Совместный инстинктивный труд, по Энгельсу, якобы создает членораздельную речь, членораздельная речь создает мышление (понятиями), а это последнее создает целесообразный труд с производством орудий.
        Мы в самой работе разбирали вопрос, необходимо ли связана возможность образования понятий с наличием членораздельной речи, и пришли к выводу, что отвлеченные . представления (понятия могут быть и образные, а не только словесные. Здесь же мы только
[124]  
посмотрим, правильно ли интерпретировалась вышеприведенная цитата из Энгельса возражавшими товарищами.
        Нам кажется, что неправильно.
        В самом деле: говорит ли в этой цитате Энгельс об „инстинктивном“ труде? Такое толкование ни из чего не следует, оно совершенно произвольно. Наоборот, как бы боясь, что употребляемое им здесь понятие „труд“ могут истолковать как инстинктивное пользование орудиями, Энгельс в той же статье немногими строками дальше заявляет:
        „Процесс труда начинается только при изготовлении орудий“ (разрядка моя. И. П.).
        Следовательно, здесь Энгельс говорит н е о применении орудий, а об их изготовлении.
        Но, может быть, это изготовление человеческим обществом орудий являлось по Энгельсу инстинктивным актом?
        Я думаю, что возражавшие мне товарищи не станут этого утверждать.
        Приписать такую мысль Энгельсу — значит поссорить его с Марксом, который утверждал, что отличительной чертой человека является изготовление орудий, каковой процесс, по Марксу, у человека является разумным.
        По-моему же у Энгельса и по этому вопросу никакого раздора с Марксом нет; Энгельс, так же как и Маркс, изготовление орудий, т. е. труд, считает процессом не инстинктивным, а разумным. Мышление но Энгельсу (в том числе и мышление понятиями) имелось у животных и до труда, а значит — и до порождаемой этим трудом членораздельной речи. Наличие мышления понятиями (отвлеченными представлениями) являлось одним из необходимых предварительных биологических условий для того, чтобы животное стадо начало изготовлять орудия, чтобы появился разумный труд. Этот же разумный труд, а отнюдь не речь, явился „прежде всего“ главным стимулом не к созданию, а к дальнейшему развитию мышления. Понятно, что „затем и наряду с ним“ (наряду с трудом. И. П.). и членораздельная речь явилась также дополнительным стимулом к дальнейшему развитию мышления. Это утверждаю и я в своей книжке, но такое утверждение ничего общего не имеет с утверждением, что „наличие мышления обязательно связано с наличием речи“ и что, следовательно, „мышление (хотя бы и понятиями) создается лишь речью“.
        По Энгельсу — Марксу получается не ряд:
        1) Инстинктивный совместный труд с пользованием орудиями.
[125]            
        2) Порождаемая этим инстинктивным трудом членораздельная речь.
        3) Порождаемое членораздельной речью мышление (понятиями).
        4) Целесообразный труд с изготовлением орудий.

        По Энгельсу и Марксу получается совершенно другой ряд: