[9]
        Кризис лингвистики — неизбежное проявление кризиса буржуазной философии. Ужасающий тупик, в который зашла наука о языке на Западе, становится еще разительней, если сопоставить современное ее состояние с пройденным, и, к сожалению, на деле преданным забвению, периодом того расцвета лингвистики, который закономерно в иных условиях развития буржуазного общества ознаменовался работами Гумбольдта, заложившего стройку доселе строящегося здания диалектического языкознания.
        Сейчас не редкость услышать, например, замечание, что лингвистика-де не нуждается в диалектико-материалистических подвесках; наше, мол, дело исследовать конкретный материал и препарировать его так, чтобы, без упоминаний и ссылок на диалектические категории, этот материал из себя их «выпирал». Беда однако в том, что если что и «выпирает» в подобных исследованиях, стыдливо укрывающихся от философии, то это во всяком случае меньше всего можно назвать диалектикой. И хорошо, что подвески снимаются: стыдливость все же лучше бесстыдства. Согласимся. Диаматовских терминов в лингвистике надо избегать, они не нужны, более того, они нестерпимы, так как неуклюже сидят на статически препарированном материале и, естественно, вызывают улыбки и у друзей и у самых мрачных недоброжелателей. Однако действительно ли так безотрадна судьба лингвистики? Неужто и подлинно, не рискуя впасть в бесстыдство, мы должны отказаться от постановки философских проблем в лингвистике? Неужто и впрямь эта область — отверженная и зачумленная? Нет ли и здесь философской «отдушины», через которую не механически выпирают, а органически прорастают новые побеги диалектического языкознания? Эта «отдушина» есть. К ней надо подойти и набраться из нее свежего воздуха, чтобы расти и развиваться. Мы имеем в виду ту зреющую лингвистическую революцию, которая представлена новым учением о языке — яфетической теорией. Всякий, кто серьезно к ней подходит, обогащается прежде всего не только фактическим грузом, зачастую непосильным ввиду его обилия и многоязычия и потому нередко мешаю-
[10]
щим из-за деревьев разглядеть лес, а той живительной, хотя в
 основном и стихийной диалектикой, которая составляет существо 
нового учения о языке Н. Я. Марра. 

I. ПРОБЛЕМА СПЕЦИФИЧНОСТИ ЯЗЫКА КАК НАДСТРОЙКИ.

        Основной недостаток существующих попыток дать определение языка как идеологической надстройки с учетом спецификума, отличающею его от других надстроек, состоит в том, что исследователи, казалось бы исходящие в своих построениях из установленных определений и законов диалектического материализма, рассматривают отдельные стороны явления языка, отрывая их от качественной определенности, присущей развитию языка в целом, и прибегают в своих операциях то к одной то к другой диалектической категории, забывая о том, как последние соподчинены в системе материалистической диалектики. Это ведет и к искажению объекта исследования и к выхолащиванию самих категорий, которые, сами по себе, изолированно взятые, без учета взаимного их проникновения друг в друга и взаимных переходов, им присущих, отдаляют лингвиста-исследователя от его основной цели — познания существенных связей и законов, управляющих движением языка, как надстройки. Такое рассечение диалектики на отдельные инструменты для производства отдельных лингвистических операций прежде всего ведет к слепоте в отношении качественной специфичности языка как особой общественной надстроечной формы, и тем самым лишает науку о языке возможности определить свой спецификум в ряде общественных наук вообще и наук об идеологиях в частности.
        И здесь мы упираемся в кардинальный вопрос о месте лингвистики в системе классификации наук. С этим вопросом неразрывно связана интересующая нас проблема определения спецификума языкового процесса.
        Как разрешается этот вопрос материалистической диалектикой?
        Разбирая взгляды естествоиспытателей на движение, Энгельс говорит:

У естествоиспытателей движение всегда понимается как механическое движение — перемещение. Это перешло по наследству из дохимического XVIII в. и сильно затрудняет ясное понимание вещей. Движение, в применении к материи, — это изменение вообще. Из этого же недоразумения вытекает яростное стремление свести все к механическому движению, чем смазывается специфический ха-
[11]
рактер прочих форм движения. Этим не отрицается вовсе, что каждая из высших форм движения связана всегда необходимым образом с реальным механическим (внешним или молекулярным) движением. Подобно тому как высшие формы движения производят одновременно и другие виды движения, химическое действие невозможно без изменения температуры и электричества, органическая жизнь невозможна без механических, молекулярных, химических, термических, электрических и т. д. изменений. Но наличие этих побочных форм не исчерпывает существа главной формы в каждом случае. Мы, несомненно, «сведем» когда-нибудь экспериментальным образом мышление к молекулярным и химическим движениям в мозгу; но исчерпывается ли этим сущность мышления?»[1].

        И в другом месте

«В органической природе категория силы совершенно недостаточна и, однако, она постоянно применяется. Конечно, можно назвать действие мускула по его механическому результату мускульной силой и даже измерять его; можно даже рассматривать другие измеримые функции как силы — например пищеварительную способность различных желудков. Но таким образом мы вскоре приходим к абсурду (например нервная сила), и, во всяком случае, здесь можно говорить о силах только в очень ограниченном и фигуральном смысле (обычный оборот речи: собраться с силами). Эта неразбериха привела к тому, что стали говорить о жизненной силе, и если этим желают сказать, что форма движения в органической природе отличается от механической, физической, химической, содержа их все в себе в снятом виде, то способ выражения негоден в особенности потому, что сила — предположив перенос движения — является здесь чем-то внесенным в организм извне, а не присущим ему, неотделимым от него»[2].

        Энгельс указывает на то, что более сложный вид движения заключает в себе нечто иное, качественно отличное от простейшего вида. В природе существует множество форм движения, и каждой из них присущи свои особые специфические качественные отличия. Это и дает критерий для классификации наук. В основу классификации надо положить качество данной области явлений, иными словами — форму движения в ней. Итак, основной принцип, выдвигаемый материалистической диалектикой по вопросу о классификации, состоит в том, чтобы классифицировать по объекту, по специфичности его движения. Вместе с тем, указание Энгельса означает, что нельзя различать науки лишь по методу, оставляя в стороне вопрос о реальном различии между исследуемыми областями явлений. Это дает нам критерий и для оценки каждой отдельной науки, нашедшей себе то или другое
[12]
место в системе наук, — и в отношении объекта исследования и в отношении применяемых в нем методов.
        В плане данной работы не станем тратить время на отыскание уязвимых мест западной лингвистики до части самоуяснения того, какое место она занимает в ряде других наук (о духе или о природе?), а следовательно, каким методом и что он изучает. Здесь достаточно сослаться на набор терминов, которыми она себя титулует: сравнительное языковедение, сравнительная филология, историческая грамматика, логическая грамматика, философская грамматика, наконец — психологическая лингвистика и лингвистическая социология. Спрашивать при таких условиях, каков предмет лингвистики как науки, не приходится. И уж совсем неловко задавать этот вопрос в отношении фонетики как отдела лингвистики. Даже авторы наиболее «свежих» трудов по общему языковедению не знают, куда, к какой области знания ее (фонетику) отнести — то ди к акустике, то ли к психофизиологии. Оставим их в покое. Обратимся к «марксисту», которому принадлежит «первая работа» по марксистской философий языка[3].
        Во введении автор обещает наметить «основное направление подлинно марксистского мышления о языке и те опорные методологические пункты, на которые должно опираться это мышление в подходе к конкретным проблемам лингвистики».
        Посмотрим, как разрешает В. Н. Волошинов проблему языка, развиваемую современной буржуазной философией.
        В главе «Проблема отношения базиса и надстроек» читаем:

«Установление связи между базисом и изолированными, вырванными из целостного и единого идеологического контекста явлениями — никакой (познавательной цены не имеет. Необходимо прежде всего определить значение данного идеологического изменения в контексте соответствующей идеологии, учитывая, что всякая идеологическая область является единым целым, всем своим составом реагирующим на изменение базиса. Поэтому объяснение должно сохранять всю качественную разность взаимодействующих областей и прослеживать все этапы, через которые проходит изменение. Только при этом условии в результате анализа окажется не внешнее соответствие двух случайных и в разных планах лежащих явлений, а процесс действительного диалектического становления общества, идущий из базиса и завершающийся в надстройках».

        Отметим ход развиваемых автором мыслей. Идеологические явления обычно понимают как явления сознания. Между тем идео-
[13]
логию нельзя сводить к субъективному сознанию; необходимо нащупать материальную действительность идеологии. Помехой на этом пути встает механизм и эмпиризм, господствующий среди лингвистов. Расчистив, таким образом, почву для самостоятельного исследования, автор ставит в упор проклятые вопросы лингвистики:

«Что же является предметом философии языка? Где нам его найти? Какова его конкретная материальная данность? Как методически подойти к вей?.. Что такое язык, что такое слово?

        Оказывается, ответить на эти вопросы не так легко.
        После детального разбора лингвистических направлений, рассматривающих проблему «выделения и ограничения языка как специфического объекта исследования» (школы Фосслера и Соссюра), автор решается, наконец, сам ответить на проклятые вопросы, не разрешенные ни школой «индивидуалистического субъективизма», ни направлением «абстрактного объективизма», в лингвистике:

«Что же является истинным центром языковой действительности:
 индивидуальный речевой акт — высказывание — или система языка?
 И какова форма бытия языковой действительности: непрерывное твор
ческое становление или неподвижная неизменность себетождественных 
норм?»

        И вот, наконец, дано решение, приводящее все ранее прослеженные противоречия «к одному знаменателю». Фокус у языка есть. Сейчас нам покажут его

«Теперь мы можем дать ответ на вопросы, поставленные нами в начале первой главы этой части. Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых форм и не изолированное монологическое высказывание и не психо-физиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемое высказыванием и высказываниями. Речевое взаимодействие является, таким образом, основной реальностью языка».

        Поистине, гора родила мышь.
        Стоило ли в самом деле затрачивать столько усилий на установление опорных пунктов марксистской философии язьжа, чтобы к конечном счете вломиться в открытую дверь.
        Что означает это определение языка как «события речевого 
взаимодействия»? Этим, пожалуй, не сказано больше, чем у са
мого Бодуэна, определяющего язык как средство общения людей
 между собой.

[14]
        Итак, процесс развития языка как специфической формы диалектического движения превращен в «событие» речевого взаимодействия.
        Между тем автор книги «Марксизм и философия языка» оперировал и категориями диалектики и в достаточном обилии привлеченными ссылками на Марра. В чем же здесь источник беды? Именно в том, что наш исследователь, как и многие другие, берущиеся водрузить опорные пункты марксистской философии языка, нащупывает «не столько мыслью, сколько руками» отдельные моменты диалектического развития, упуская, однако, из виду присущую им взаимосвязь. В результате отдельные правильные утверждения мелькают словно блуждающие огоньки, на мгновение озаряя круг поставленных проблем, и гаснут. А дальше идет работа вслепую, где уже и руки не в силах «нащупать реальную наличность предмета».Д         анное Волошиновым определение языка отнюдь не менее карикатурно, чем если бы мы дали аналогичное определение общества как «события людского взаимодействия», протекающего неизвестно где, когда и в какой форме.
        Пора, наконец, понять, что определение социальных «событий» (или процессов?), одним из которых автор признает и язык, не может быть дано вне генетического определения, устанавливающего и социальную сущность языка как надстройки (в отличие от фосслеровской школы субъективного идеализма, которой так и не преодолел наш исследователь, открывший в конце концов ту истину, что социальное событие языка складывается из индивидуальных высказываний людей не то в вестибюле театра, не то у себя на дому и т. п.), и диалектическую природу, и законы движения этой надстройки — движения через противоречия и скачки (в отличие от соссюровской школы, наиболее живучей и у нас, беспомощно капитулировавшей перед противоречием статики и динамики языка).
        Определение языка (не данного конкретного языка, и не данной системы языков, и не данного события в речевом взаимодействии, а языка как особой общественной надстроечной, взятой в ее движении формы) должно исходить из понятия глоттогонистического процесса, взятого в целом, с прослеживанием тех противоречий и переходов, которые специфичны для развития языковой надстройки, и из понятия стадиальности глоттогонического процесса, устанавливающего особые формы и законы опосредствованного экономической базой движения языка на данных, конкретных стадиях его развития. Такому же специфическому
[15]
рассмотрению подлежат и отдельные стороны языка (фонетика, морфология, семантика), однако не в их отрыве друг ог друга, а с прослеживанием конкретных путей «самодвижения» каждой из областей языка в их диалектическом единстве по отношению друг к другу и к данной специфической стадиальной форме движения, и к общей форме движения языка как глоттогонического процесса на основе законов, определяющих формы движения общественных надстроек и общества в целом.
        Нам скажут, что это — азбука материалистической диалектики. В таком случае мы должны констатировать забвение этой азбуки всеми без исключения лингвистами, пытающимися приложить марксистский метод к языку, минуя основоположения яфетической теории. Как раз она — яфетическая теория — содержит в себе (вопреки утверждениям, что у Марра нет диалектики) основные моменты диалектического развертывания науки о язьже. Рассматривая таблицу классификации языков, Марр говорит:

«По таблице можно будет додумать, что каждый язык или каждая 
однотипная группа языков представляет оформленное по новой
 системе порождение другой системы, точно процесс развития имеет
 узловые созидательные стоянки, различные творческие этапы, между 
которыми лишь прозябание. На деле же стоянки или этапы — лишь 
поворотные или революционные. Они разрывают устоявшуюся среду
 и открывают новые пути, по которым постепенно и налаживается 
сложение нового типа и развития, и на этих же путях зарождается
 возникновение антитеза рядом с тезисом, дающее в итоге борьбы
 новое разрешение в революционном сдвиге на следующей узловой
 стоянке. Творчество в самом движении, не на стоянках, как не
 в начале, а в процессе непрерывного накопления и динамики
 материалов».[4]

        В другом месте, в статье «Почему, так трудно стать лингвистом-теоретиком» Марр дополняет определение языка как глоттогонического процесса следующей спецификацией движения определенных стадий этого процесса, отражающих в своем диалектическом развитии движение общественной базы:

«Слова созидались с тех лор, как стала слагаться звуковая речь, в удовлетворение потребностей, возникавших с развитием хозяйственной жизни и социальной структуры коллективов в путях достигнутой в то время техники и в зависимости от мышления тех же эпох. Но созидались слова не на пустом месте в путях отвлеченного мышления, хотя бы в увязке с общественностью и ее материальными предпосылками и ее мировоззрением, а в постепенно протекавшем диалектическом расхождении с кинетической речью,
[16]
языком жестов и мимики, рядом с которым элементы звуковой речи служили долго лишь подсобным материалом, ограничивавшим свое использование кругом предметов и представлений магического порядка. Когда же сложилась звуковая речь и вышла за пределы магических потребностей в мир обыденных предметов и представлений, победительница сраженной кинетической речи оказалась забравшей все достижения линейного языка: первичные слова и производные образования звуковой речи не что иное, как перевод линейных или кинетических символов, сигнализовавшихся рукой, на звуковые символы. И, конечно, техника этого перевода, вообще техника построения слова была не только формально, но и идеологически различна, как самое мышление, на различных стадиях человеческого развития».[5]

        Для нас в этой характеристике важно указание на три момента: 1) признание единства языка в его формальном обличии и идеологической сущности с «самим мышлением» как развивающейся через противоречия и скачки системой общественного сознания, 2) зависимость развития языка от развития общественной базы и 3) «диалектическое расхождение» внутри языка в его специфической для данной стадии форме развития как узловая линия мер кинетической и звуковой речи. На эти моменты обращаем внимание товарищей, усматривающих в яфетической теории механистические тенденции.
        И вот, наконец, пример того, как спецификум отдельного «события» в языке, спецификум отдельного слова увязывается яфетической теорией со специфичностью движения языка и движения общества.
        В работе «Родная речь — могучий рычаг культурного подъема», исследуя происхождение названия чувашей, Марр говорит:

«По яфетической теории, нет ни одного языка, ни одного народа, ни одного племени (и при возникновении их не было) простого, не мешанного или по нашей терминологии, не скрещенного. И человеческая общественность, в отличие от звериной, начинается объединением не ро кровному признаку, а по интересам оборонительно-хозяйственным, производственно-хозяйственным. Звуковая речь сложилась ведь по возникновении и значительном развитии производства. И название, ныне и с давних исторических эпох носимое теми или иными народами, есть наименование всегда одной из производственно-социальных группировок, вошедших в состав коллектива, лишь позднее выступавшего как племенное образование на крови, - когда соостветственная группа своей руководящей активностью приобщала все сложное образование своему имени, собственно своему групповому тотему. Таким образом у чувашей в целом, как у каждого народа,
[17]
настоящее название, так то древнейшее, одно из поздних его наименований, оно же наименование одной лишь социальной группировки, входившей к тому же не в это лишь племенное образование, которое теперь носит такое имя, но и в другие и в то же время на различных ступенях развития человеческой общественности одно и то же название вовсе не предполагает единства племенного типа, единства, в частности, системы языка, которое может подразумеваться под тем или иным названием, т. е. взрывается, давно уже взрыто ни на чем не основанное учение о существовании не увязанных друг с другом семей языков».[6]

        В последней характеристике уже содержится раскрытие качества одного слова как относительной меры в языке, могущей быть правильно понятой лишь в цепи мерных отношений общественного развития, взятого во всей его сложности. Однако, мы готовы услышать еще ряд недоуменных вопросов. Прежде всего, чем отличается язык от других надстроек? Сказанное уже достаточно определяет язык как надстройку и раскрывает диалектику его движения, опосредствованного движением общественной базы. Таким образом, момент сходства с другими идеологическими надстройками отмечен. Но где различие?. В чем спецификум, отличающий язык от прочих надстроек? Этому вопросу посвящена значительная часть работы В. Волошинова, который наметил было правильный путь к его решению. Поскольку через язык осуществляется реальная действительность надстроек, пользующихся им как формой всего выражения, поскольку язык мы вправе рассматривать (в этом лишь отношении, отнюдь не во всех его существенных признаках, устанавливаемых в генетическом ряде) как общую для всей сферы общественного сознания форму (не индивидуально субъективного сознания, как понимает общественное сознание Волошинов, усматривающий в слове «сознание» что-то «психологическое» и потому «не марксистское»). «Откуда, казалось бы, такая боязнь «психологических» терминов?
        Маркс в предисловии к «Критике политической экономии» так характеризует идеологию:

«Необходимо строго различать материальную перемену в усло
виях производства... и перемену в юридических, политических, рели
гиозных, художественных и философских, словом, идеологических 
формах, в которых мысль о столкновении проникает в человеческое 
сознание и в которых скрытым образом из-за него происходит 
борьба».

[18]
        Отсюда следует, что идеологии представляют особые формы общественного сознания. Язык как идеологическая надстройка тоже представляет собой определенную форму общественного сознания.[7] Как общая форма для всей сферы сознания язык сходен с другими идеологиями и в то же время отличается от них в различных отношениях (общего к частному, части к целому, формы к содержанию).
        На развертывании диалектических категорий в науке о языке и раскрывается качественнная особенность языка в его существенных чертах сходства и различия с другими идеологиями. 

II. ОСНОВНЫЕ МОМЕНТЫ ДИАЛЕКТИКИ В НАУКЕ О ЯЗЫКЕ.

        Основной недостаток всех направлений старой лингвистики и состоит в том, что она нащупывала спецификум языковых явлений на их поверхности, в их непосредственной видимости, не проникая во внутренне существенные связи этих явлений. В этом отношении характерна самая композиция общих трудов по лингвистике. В недурной сводке достижений современной индо-европеистики, которую дает Скрайнен в своем «Введении в изучение индогерманского языковедения», мы узнаем лишь в последней главе раздела «Общие принципы», что в языке, помимо звуковой стороны, существует также и смысловая:

«Каждое слово имеет двойную историю: изменения своих звуков
 и изменения своего смысла. Первое (т. е. изменение звуков) было
исчерпывающе рассмотрено в предыдущих главах. Теперь, мы об
ратимся к последнему».[8]

        (Пропорция говорит за себя: 12 методологических глав «der Prinziepen» на протяжении 145 страниц посвящены голой фонетике, и лишь одна и последняя главка — семантике).
        Скрайнен — представитель социологической школы Мейе в Голландии. Посмотрим теперь, как и в какой пропорции рассматривает звуковую «видимость» языка наш языковед Е. Д. Поливанов, стремящийся поднять «западный социологизм» на уровень марксистской лингвистики.
[19]
        В своем «Введении в языкознание для востоковедных вузов» Поливанов так характеризует спецификум фонетики как первого отдела лингвистики:

«Фонетикой называется отдел языкознания, ведающий все явления языкового процесса кроме связываемых (ассоциируемых) с речью смысловых представлений, т. е., иначе говоря, — все явления, относящиеся к звуковой стороне речи. Таким образом в область фонетики относятся: 1) явления психические — представления произносимых и слышимых звуков языка, существующие в уме говорящего и слышащего; 2) явления физиологические: связанные с процессом говорения (движения произносительных органов) и связанные с процессом слышания (процессы в слуховом аппарате); 3) явления физические — совершающиеся в проводнике звука (воздухе или, возможно, каком-либо другом теле). Первая группа явлений сближает фонетику с психологией (ведающей вообще психические процессы), в том числе, напр., процессы узнавания привычного символа, каковым является в речевом процессе звук языка, а не только те, которые связанны с языковой деятельностью, вторая — с физиологией и анатомией (ведающими все органы тела и все их функции, а не только участвующие в языковом процессе), третья — с мастью физики, акустикой (ведающей физическую природу всяких звуков, а не только звуков языка).
Помимо фонетики в языкознании имеется еще обширный отдел, рассматривающий языковые явления в связи со смысловыми представлениями, т. е. со значением „речи».[9]

        Оказывается, что поднятая на высшую ступень «социологическая» лингвистика рассматривает в этом отделе языковедения «все явления языкового процесса кроме смысловых представлений» и в конечном счете интерпретирует фонетику не только не социологически, но и не лингвистически в приемлемом для современной буржуазной лингвистики виде, поскольку в нее вкладывается любое содержание (акустическое, физиологическое, психологическое) за вычетом того спецификума, который и делает фонетику предметом лингвистики, в отличие от физики и других естественных наук.
        Иначе подходит к фонетике яфетическая теория, рассматривающая эту область лингвистики не только с качественной ее стороны, но и в свете тех внутренних связей, которые составляют сущность языка как надстройки.
        Мы должны здесь подчеркнуть основное требование диалектики, рассматривать категории бытия не только в их взаимной связи, но и в свете высших категорий сущности и основного
[20]
закона диалектики — единства противоположностей. Попытки применения категории качества, взятой изолированно, к отдельным сторонам языкового процесса, который таким образом рассекается на непосредственные явления внешней видимости без опосредствования в категориях сущности, как было уже показано, ведут к искажению этой внешней видимости, к невозможности нащупать «ни руками, ни глазами» исследуемый предмет.
        Поскольку в категориях бытия (качества и количества) не выступает внутренняя связь вещей, для понимания истинной связи между качеством и количеством, необходимо их опосредствовать через категории сущности, раскрывающие внутренние существенные связи явлений, а для понимания их переходов (количества в качество и обратно) необходимо познать их на основе закона единства противоположностей.

«Каждую систему языков отличает особое состояние звуковых данных. Однако когда речь идет о звуках, то прежде всего надо считаться с тем, что есть ли возможность самостоятельной трактовки звуков вне слов, предполагающей самостоятельную историю каждого отдельного звука, точно звуки не то чтобы существовали самостоятельно вне слов (этого и сейчас никто не будет утверждать), но чтобы изменения звуков имели место независимо от содержания или смысла слов с первых же эпох звуковой речи. Это глубокое недоразумение. Мы теперь прекрасно знаем, что формы видоизменения звуков в статике языка могут касаться только формы, отнюдь не затрагивая основного значения».[10 

        В другом месте курса эти существенные связи раскрываются с большей полнотой 

«Все попутно сообщенные изменения звуков в их взаимоотношении имеют интерес в речи, орудии общения, не как физиологические факты, а как показатели общественных взаимоотношений, как три ступени озвончения t → d → ϑ и т. п., это три ступени развития во времени и том же хозяйственном коллективе, впоследствии в одном и том же классе, далее в одном и том же племенном образовании».[11]

        И далее:

«Не было простых племен с простыми нескрещенными языками, не было вообще нескрещенных языков, но у неговоривших звуковой речью (однако говоривших уже давно линейной, вернее кинетической речью) был коллективно отличительный, позднее этнический, уже племенной, никогда не животный, а человеческий членораздельный звуковой комплекс, не отдельный звук, а звуковой комплекс, как бы слово, звуковой, договорный знак, со всеми возможностями развития
[21]
одной коллективной организации, позднее одной племенной группировки. И особенности этого подлинно первобытного слова с его разновидностями ныне и от начала сложения звуковой речи находятся в различных слоях каждого языка, всегда скрещенного, как отложения, и потому, а также независимо, для чисто механического учета и ясности, необходима классификация языков по как бы признакам согласованности племен в речи, по звуковым соответствиям; [их] надо знать как гаммы для игры на пианино, ибо это основы и сравнительной грамматики статической (в корне обманчивой, если нет палеонтологической проверки) и техники, необходимой для палеонтологии».[12]

        Итак, применение качества к отдельным сторонам языкового процесса оказывается плодотворным лишь в том случае, если эта категория не остается лежать на поверхности языковой видимости, а опосредствуется высшими формами диалектического развития языка и общества.
        Поскольку существенные связи, раскрывающие истинную природу качественной особенности явления, развертываются лишь в процессе его развития, необходимым требованием становится рассматривать эти явления в историческом ряде. Диалектический историзм и составляет неотъемлемую сущность яфетической теории.
        О характере этого историзма в яфетической теории говорит, напр., следующее место в «Актуальных проблемах»:

«Для нас по истории развития звуковой речи громадной важности вопросом является процесс смены до-логического мышления логическим. Мы не можем никак мириться с непосредственностью следования этих двух в корне различных систем мышления, логической за до-логической. Нам пришлось бы изменить всей увязываемой системе построения яфетической теории, если бы мы допустили такой механический порядок чередования одного мышления с другим, ибо мы были бы вынуждены тогда прибегнуть к чуждым нашему построению источникам, призвать на помощь какую-либо таинственную силу, как чудесную созидательницу новой системы, и отказаться от социально-экономических факторов. При предпосылке же социально-экономических факторов наступление нового мышления и отход старого мыслимы при выделении первым из себя второго в порядке раздвоения или диалектического процесса».[13]

        В таком опосредствованном движении языка, познанном на основе закона единства противоположностей, раскрываются именно внутренние закономерные связи, выкидывающие за борт и пресло-
[22]
вутое накопление ошибок и неведомо откуда явившуюся извне таинственную силу, без вмешательства которой «социологическая» лингвистика бессильна объяснить историческую закономерность в развитии языка.
        В этом и кроется источник ходячих обвинений яфетической теории в противоречии здравому смыслу.
        И здесь мы лишний раз сталкиваемся с «вульгарным сознанием», о котором Маркс говорил: «Вульгарный экономист думает, что делает великое открытие, когда он разъяснению внутренней связи гордо противопоставляет тот факт, что в явлениях вещи имеют иной вид, и выходит, что он гордится тем, что пресмыкается перед видимостью, принимает видимость за конечное объяснение. К чему же тогда вообще наука?»
        Такое пресмыкание перед видимостью как нельзя лучше характеризует современное состояние западной лингвистики, какой бы «социологической» школой она ни была бы представлена.
        Вполне закономерно такой взгляд на непознаваемую в своем существе видимость приводит и к обвинению яфетической теории в излишней гипотетичности.
        Противникам гипотез напомним следующее рассуждение Энгельса:

«Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза. Открывается новый факт, делающий непригодным прежний способ объяснения относящихся к той же группе фактов. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения, опирающегося сперва только на ограниченное количество фактов и наблюдений. Дальнейший опытный материал приводит к очищению этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен в чистом виде закон. Если бы мы захотели ждать, пока созреет материал для закона, то пришлось бы до того момента отложить теоретическое исследование, и уже по одному этому мы не получили бы никогда этого закона.
Количество и смена вытесняющих друг друга гипотез, при отсутствии у естествоиспытателей логической и диалектической подготовки, вызывают у них легко представление о том, будто мы не способны познать сущность вещей (Галлер и Гете). Это свойственно не одному только естествознанию, так как все человеческое познание развивается по очень запутанной кривой, и теории вытесняют друг друга также в исторических науках, включая философию, — на основании чего, однако, никто не станет заключать, что, например, формальная логика, это — чепуха. Последней формой этого взгляда является «вещь в себе». Это утверждение, что мы неспособны познать вещь в себе, во-первых, переходит из науки в область фантазии, во-вторых, ровно ничего не прибавляет к нашему научному познанию, ибо если мы не способны заниматься вещами, то они не существуют для нас,
[23]
и, в-третьих, это — голая, никогда не применяющаяся фраза. Абстрактно говоря, оно звучит вполне вразумительно. Но пусть попробуют применить его. Что думать о зоологе, который сказал бы собака имеет, кажется, четыре ноги, но мы не знаем, не имеет ли она в действительности четырех миллионов ног, или вовсе не имеет ног».[14 

        Это рассуждение Энгельса сохраняет целиком свою значимость и в отношении наших лингвистов. Кто из них не объявил, что вопросы происхождения языка стоят вне науки, поскольку эта область лингвистики не познаваема? Перефразируя Энгельса, мы вправе спросить: «Что думать о лингвисте, который сказал бы: язык, кажется, обусловлен социально?» Между тем, именно в такую форму облечены декларации лингвистов социологов.
        В «Linguistique historique et linguistique générale» Мейе прокламирует зависимость изменений языка от изменений в структуре общества[15]. Однако, приступая к исследованию конкретных лингвистических фактов, Мейе находит возможным эти факты лишь констатировать, ибо, «что сверх этого — лишь теория и гипотетическое построение... На этих фактах можно сделать лишь более или менее правдоподобные предположения», причем эта невозможность сделать какие-либо социологические выводы относится и «к наиболее изученным диалектам».[16]
        Как же иначе? Лингвистические законы, установленные а prior (как об этом любит напоминать Мейе) на основе абстрактно взятого сходства, а также физических, физиологических и психических предпосылок (структура общества, где ты?), неизбежно рассыпаются в прах, как только предводитель социологической школы в лингвистике пытается их приложить к реальной данности «даже наиболее изученных диалектов». Иная картина в яфетидологии.
        Как в вопросе о происхождении языка, так и в вопросе о фонетических, морфологических и семантических изменениях в языке, гипотезы яфетической теории, основанные на учете существенных отношений в языковом процессе и его зависимости от движения общественной базы, ведут к установлению законов развития языка, критерием правильности которых служит их подтверждение на все расширяющемся круге языковых явлений, подкрепляемые, в свою очередь, исследованиями в области смежных обществоведческих дисциплин.

[24]
III. КАТЕГОРИЯ КАЧЕСТВА В ЯЗЫКЕ.

Первым определением качества языка как надстройки должно быть его определение в отношении к целому — к обществу. Здесь качество определяется, как относительное качество, и, будучи затем определено количественно, как относительная мера, оно тем самым входит в цепь мерных отношений того целого, которое представляет собой общество. Какое же место занимает язык в этой цепи отношений?
        В статье «Роль труда в процессе очеловечения обезьяны» Энгельс пишет:

«Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны мог постепенно превратиться в человеческий мозг, который, при всем сходстве в основной структуре, превосходит первый величиной и совершенством. С развитием же мозга шло параллельно развитие его ближайших орудий — органов чувств. Как постепенное развитие языка неизменно сопровождается соответствующим утончением органа слуха, точно так же развитие мозга сопровождается усовершенствованием всех чувств вообще. Орлиный глаз видит значительно дальше человеческого глаза, но человеческий глаз замечает в вещах значительно больше, чем глаз орла. Собака обладает значительно более тонким обонянием, чем человек, но не различает и сотой доли тех запахов, которые для человека являются известными признаками различных вещей. И чувства осязания, которым обезьяна обладает в грубой, неразвитой форме, развилось у человека рядом с развитием самой руки, при посредстве труда. Обратное влияние развития мозга и подчиненных ему чувств, все более и более проясняющегося сознания, способности к абстракции и к умозаключению на труд и язык давало обоим все новый толчок к дальнейшему развитию. Этот процесс развития не приостановился с момента окончательного отделения человека от обезьяны, но у различных народов и в различные времена, различно по степени и направлению, местами даже прерываемый попятным движением, в общем и целом могуче шествовал вперед, сильно подгоняемый, с одной стороны, а с другой — толкаемый в более определенном направлении новым элементом, возникшим с появлением готового человека, — обществом».[17]

        Развитие «проясняющегося сознания» шло под влиянием сначала труда, а затем, рядом с ним — членораздельной речи. В свою очередь, развитие сознания оказывало обратное влияние на развитие труда и языка. И это развитие надо рассматривать в цепи отношений «нового элемента, возникшего с появлением готового человека — общества».
[25]
        Изыскания яфетической теории, подтвержденные исследованиями в смежных дисциплинах, подкрепляют это положение Энгельса о диалектике развития языка. В частности, вопрос о происхождении звуковой речи, как он разъясняется яфетической теорией, дает опору для установления диалектического единства языка и сознания, в их обусловленности общественной базой, где язык является формой общественного сознания (не «нейтральной» к бытию сферой «знаков», как то полагает Волошинов), активно воздействующей на это сознание и в свою очередь активно реагирующей на обратное действие своего содержания. Здесь язык как форма сознания целиком совпадает с понятием идеологии, является единственной и всеобъемлющей идеологической надстройкой, — единством противоположностей, из которого потом в результате диалектического расхождения выделяются отдельные идеологии, сохраняющие, однако, язык, как свою общую форму. В дальнейшем развитии языка ни в какой мере не снимается ни его изначальная идеологическая надстроечная ценность[18] ни его диалектическая связь с другими надстройками (можно ли, в самом деле, всерьез полагать, как это делает В. Волошинов, что «знаковая сущность» языка «нейтральна» по отношению к содержанию отдельных идеологий, что, таким образом, язык художественного произведения, политической речи и т. п. в его классовой и жанровой специфичности «нейтрален» по отношению к «знаковой сущности» соответствующих идеологий?).
        Из этих моментов необходимо исходить, чтобы познать качественную сторону языка, как надстройки в отношении к целому — к обществу, надстройки, выступающей в своей сущности как опосредствованная базисом сфера общественного сознания и выступающей в своем непосредственном явлении как реальное взаимодействие между людьми через их речевую деятельность (чего уже нельзя отнять, ни у т. Волошинова, ни, тем более, у таких предшественников, как Гумбольдт).
        Переходя к рассмотрению языка, как качества в себе с присущей ему внутренней связью сходства и различия, мы упираемся
[26]
в вопрос о сравнительном методе, так широко используемом в лингвистике. И здесь для компаративной лингвистики, сравнивающей «качества» языковых явлений, характерно стремление находить на поверхности языка лишь одни сходства, не ставя вопроса о необходимой связи между сходством и различием, которые к тому же должны браться не в их непосредственной видимости, а в их опосредствовании через внутреннюю существенную связь сходства и различия.
        Гегель так характеризует сравнительный метод: «Именно тем, что рассудок приступает к рассмотрению тожества, он на самом деле уже выходит за свои пределы и имеет перед собой не тожество, а различие в образе голой разности. Когда мы именно говорим согласно так называемому закону мышления, закону тожества: море есть море, воздух есть воздух, луна есть луна и т. д,, то мы считаем эти предметы равнодушными друг к другу и мы, следовательно, имеем перед собой не тожество, а различие. Но мы затем не останавливаемся также и на рассмотрении вещей лишь как разных, а сравниваем их друг с другом и получаем, благодаря этому, определения сходства и несходства. Занятие конечных наук состоит в значительной части в применении этих определений, и когда в наше время говорят о научном рассмотрении, то под этим преимущественно понимают тот метод, который имеет своей задачей сравнивать привлеченные к рассмотрению предметы. Нельзя не признать, что таким путем были достигнуты некоторые очень значительные результаты, и в этом отношении следует в особенности напомнить о великих успехах новейшего времени в областях сравнительной анатомии и сравнительного языкознания (разрядка моя, — А. П.). При этом, однако, мы не только должны заметить, что ученые заходили слишком далеко, предполагая, что этот сравнительньный метод можно применять с одинаковым успехом во всех областях познания, но должны в особенности еще, кроме того, подчеркнуть, что одно лишь сравнение не может дать полного удовлетворения научной потребности и что вышеуказанные, достигнутые этим методом, результаты должны рассматриваться лишь как хотя необходимые, но все-таки подготовительные работы для подлинно постигающего познания (разрядка моя.—А. П.). Поскольку, впрочем, при сравнении дело идет о том, чтобы свести имеющиеся налицо различия к тожеству, математика должна рассматриваться как наука, в которой эта цель достигнута наиболее полно, и она достигла этого успеха именно потому, что количественное различие представляет собой лишь совершенно внешнее различие. Так, например, геометрия при рассмотрении качественно различных треугольника и четырехугольника; отвлекается от этого качественного различия и признает их равными друг другу по своей величине. Что ни эмпирические науки, ни философия, отнюдь не должны завидовать математике из-за этого ее преимущества — об этом мы уже сказали раньше и это вытекает, кроме того, из того, что мы заметили выше о голом рассудочном тожестве. (Увы! Наши лингвисты не только завидуют, но подчас безоговорочно следуют за математикой — см. алгебраические экзерсисы С. Доброгаева в сб. «Языковеде-
[27]
ние и материализм»[19] а также математические выкладки патера Шмидта[20].—А. Д.).
        Рассказывают, что когда Лейбниц высказал однажды при дворе
 закон разности, то придворные кавалеры и дамы, гуляя по саду,
 старались отыскать два неразличающихся друг от друга листа,
 чтобы показав их, опровергнуть высказанный философом закон мыш
ления. Это, без сомнения, удобный и даже еще в наше время любимый 
способ занятия метафизикой. Относительно высказанного Лейбницем 
закона следует, однако, заметить, что различие, о котором он говорит,
 следует понимать не только как внешнюю и равнодушную разность,
 но и как различие в себе, и что, следовательно, вещам самим по себе
 свойственно быть различными».[21]
        Не в бровь, а в глаз компаративной лингвистике направлено и следующее замечание Гегеля:

«Между тем как просто только различенные обнаруживают себя равнодушными друг к другу, сходство и несходство есть, напротив, пара определений, которые непременно соотносятся друг с другом и каждое из которых не может мыслиться без другого. Это поступательное движение от голой разности к противоположению мы встречаем уже в обычном сознании постольку, поскольку мы соглашаемся с тем, что сравнение имеет смысл лишь при предположении наличного различия, и точно так же, наоборот, различение имеет смысл лишь при предположении наличного сходства. Поэтому, когда ставится задача указать какое-нибудь различие, мы не приписываем большого остроумия тому, который отличает друг от друга лишь такие предметы, различие между которыми непосредственно явно (как, например, перо и верблюд), равно как, с другой стороны, скажут, что тот, кто умеет сравнивать между собой только близко стоящие предметы (например, бук с дубом или собор с церковью), не обнаруживает большого искусства в сравнении. Мы требуем, следовательно, тожества при различии и различия при тожестве».[22]

        Разве наши компаративисты не напоминают придворных кавалеров, срывающих сходные листья с генеалогического дерева языков? И разве их сравнивающее искусство идет дальше способности усмотреть сходство между такими вещами, как дуб и бук, собор и церковь? Но ведь и этого -мало. Гегель не только предостерегает от чрезмерного внимания к сходству, минуя различие между вещами, но в особенности от того, чтобы эту связь сходства и различия рассматривать как внешнюю связь, не опосредствованную изнутри через существенные связи.
[28]
        В духе такого требования диалектики яфетическая теория и ставит вопрос о сходствах и различиях в языке. Все обследованные и обследуемые языки яфетическая теория рассматривает именно под этим углом зрения. На этой-то черте своей методологии яфетическая теория резче всего противопоставила себя формально компаративному направлению в лингвистике. В том месте бакинского курса Н. Я. Марра, где идет речь о типологии китайского языка, развивается следующая мысль о необходимости увязать морфологическое сходство языков с семантическим различием.

«У китайского лет вообще в какой-либо существенной мере развитой морфологии, но в нем поразительно своеобразная семантика, т. е. значимость слов. И вот налицо не одна бедность морфологии, т. е. формальной типологии, которая могла бы быть позднейшим явлением, свидетельством утраты морфологии, как то наблюдается в английском, а не примитивной простоты языка. Многие так и думают по сей день и в отношении китайцев. Однако в китайском примитивность строя поддерживается примитивностью значимости слов, системой взаимной увязки слов со стороны законов семантики, т. е. учения о значениях, вскрытого ныне палеонтологией речи» 

        На той же диалектике сходства и различия основано и прослеживание элементов в современном составе языков, с чем уже меньше всего может примириться формально компаративное сознание. Здесь важно установить ту особенность компаративного метода в яфетической теории, которая делает ее диалектической теорией развития языка через противоречие, вырастающее из внутренней связи сходства и различия.
        Не в порицание некоторым попутчикам яфетической теории, а лишь с целью предостеречь от опрометчивой игры в диалектику, укажем здесь на одну из показательных в этом отношении операций, производившуюся без учета этого требования диалектики. В своем университетском курсе «Введения в материалистическую лингвистику» проф. Н. Ф. Яковлев находит единство противоположностей в одном из национальных терминов для «мельницы», который составлен из «противоположных» понятий «воды» и «камня». Перл диалектики! У Пушкина как будто ина-че. А если бы мельничный жернов вращался не водой, а двигателем внутреннего сгорания, тогда бы не было единства противоположностей? !
        Нельзя познать истинную природу качества языка, забыв о двигающих его противоречиях, ибо качество движения без противоречия, вырастающего из внутренних различий, не есть уже качество движения, а лишь воображаемое свойство несуществую-
[29]
щего миража, каким и является генеалогическое дерево родственных языков. По существу, этот реконструктируемый мираж, как бы ни старались его истолковать новейшие реформаторы компаративной лингвистики, так же далек от историзма, как евангельская генеалогия Христа!
        Между тем, казалось бы, кое что можно было позаимствовать у Дарвина, показавшего, как ставится генетическая проблема
в отношении животных видов. Как бесконечно далеко ушли
 вспять по сравнению с ним наши компаративисты. В этой связи
 отметим и еще одну особенность метода яфетической теории. 
Подобно тому, как Дарвин показал генетическую связь жи
вотных видов в их развитии, основываясь на пережиточных 
формах у них, точно так же и яфетическая теория обосновывает 
генетическую связь в развитии на реликтовых явлениях в языке.
 Отсюда — то внимание, которое она уделяет яфетическим язы
кам, сохранившим языковые пережитки в наибольшей полноте.
 Однако, и компаративная лингвистика не ограничивается одной
 статикой в изучении языка. Она в качественную характеристику
 языка вносит понятие движения и горделиво подчиняет это
 движение высшей категории закона. В самом деле, как быть с 
лингвистическим законом, который наши компаративисты-«социологи» любят сравнивать с механизмом паровой машины? Ни
какие социальные сдвиги не заставят поршень этой машины
 двигаться в направлении, противоположном тому, куда его тол
кает сила сжатого пара. Но социальные сдвиги могут перевести 
стрелку и направить паровоз по другим рельсам. Пусть это — 
аналогия. Все же, в чем состоит механизм лингвистического
 закона и каковы те сдвиги, которые, согласно учению лингвистов,
 переводят язык на иные рельсы? Поскольку вопрос о фонетиче
ском законе приобретает в настоящий момент особый интерес
 для лингвистов всех направлений, постараемся суммировать язы
коведные достижения в этой области. Воспользуемся, для этого 
наиболее «свежей» сводкой причин звуковых изменений, кото
рую дает в своей последней работе М. Н. Петерсон.

«Звуки языка представляют систему, являющуюся достоянием всей лингвистической группы. У каждого представителя данной лингвистической группы есть представление об этой системе, и в своем индивидуальном говорении он стремится воспроизводить ее как можно точнее. Однако точность воспроизведения далеко не одинакова, так как не может быть и речи о том, чтобы каждый имел точное представление о различных движениях, которые его органы совершают во время речи.
[30]
Колебания в индивидуальном воспроизведении звуковой системы языка — одно из важных условий звуковых изменений.
Другое, не менее важное условие — смена поколений, усвоение языка младшим поколением от старшего, детьми от отцов.
Эти два условия делают понятным, что звуковые изменения происходят, но они совсем не объясняют их закономерности, не объясняют, почему минимальные различия из поколения в поколение накопляются именно в том, а не другом направлении. Для объяснения этого в разное время ссылались на разные причины.
Так, некоторые считали такой причиной — стремление к благозвучию.
Оба эти объяснения не удовлетворительны еще потому, что они имеют в виду индивидуальное говорение и совсем не объясняют, как происходят звуковые изменения во всей лингвистической группе. Чтобы понять эти последние, необходимо предположить какое-то воздействие на всю лингвистическую группу в целом.
К таким причинам, воздействующим на всю лингвистическую группу, причисляют обыкновенно влияние внешних природных условий (климата, свойства почвы), влияния культуры и смешения народов. Надо думать, что и природные условия и культура влияют на изменение звуков, но это слишком отдаленные факторы, конкретное действие которых не удалось да сих пор проследить. Более близкий фактор — смешение народов или, лучше, смешение языков...
Изучение этого фактора в настоящее время — одна из важнейших проблем языковедения.
Надо надеяться, что разработка этой проблемы в будущем выяснит многое в том загадочном пока явлении, которое называется звуковыми законами»[23]. (Заметьте: Петерсон уже заговорил в духе времени, то бишь—в духе Мейе: вначале социологическая фразеология, а затем— «непознаваемо», основной фактор — накопление ошибок и т. п.).

        Итак, все существующие объяснения причин, вызывающих звуковые изменения, оставляют эту область явлений загадочной. Не известно даже, кто является творцом этих изменений — общество или индивид. Однако, быть может, разобраться в причинах звуковых изменений помогут изыскания в области звукового закона, производящиеся на Западе? Так и есть. Иесперсен объяснил, почему звуковые изменения происходят внезапно в эпоху революций, войн и т. п. Оказывается, взрослое поколение уходит на войну, и детей некому исправлять. Поэтому язык изменяется. А во время революции связи ослабляются. Каждый говорит как хочет, и язык тоже изменяется. Дешево и сердито. Все же дух сомнения бродит в умах лингвистов. Видимо надо искать более глубоких причин. Вандриес находит их в двух звуковых
[31]
тенденциях, соответствующих двум великим содиально-психическим законам — интеграции и диференциации. Однако, как эти тен
денции влияют на звуковую сторону языка, так и остается загадкой.
        Вот эти-то неведомые законы звуковых изменений служат по сей день опорными столбами лингвистики, насаждаемой в наших вузах и трудовых школах. А кто насаждает? Все: стар и млад, профессора, педагоги-словесники, аспиранты. При таком положении дела перед новым учением о языке встает неотложная задача не только показать иллюзорность фонетических законов языка (русского прежде всего), но и заново перепахать заглохшую ниву лингвистики, массово насаждаемой, и засеять ее новым зерном подлинно диалектического историзма.
        Метафизичность компаративной лингвистики — не только в том, что она обратила фонетический закон в некий фетиш, неизвестно откуда возникший, но что еще характерней, она обратила этот закон в законодателя языкового развития. Так, современную морфологию английского языка она не прочь объяснить из фонетической утраты «стершихся» окончаний, избегая самой возможности допустить и обратное толкование.
        А как быть с таким китом в истории русского языка, как юс большой, породивший русское «у»?
Сколько гнева было расточено по адресу яфетической теории за игнорирование юса хотя бы в таком слове как рука. Решительно объявляем к сведению гневающихся: яфетическая теория не выбрасывает за борт фактов языка. Однако она их не насилует. Кто доказал, что «у» развилось из «юса» по велению фонетического закона? Эти звуки могли существовать одновременно в различной среде. В одном случае на поверхность истории всплыл из одной среды «юс», а в другом — из другой среды «у».
        Яфетическая теория ставит на голову пресловутый фонетический закон. Значит, все же она его признает или целиком отбрасывает? С каким удовлетворением встречен среди лингвистов недавний факт признания Марром фонетического закона. Марр указал яфетидологам тропу для отступления ! Спешим разочаровать товарищей, сделавших это открытие.
        В книге «Родная речь — могучий рычаг культурного подъема» Марр пишет 

«А звуковые законы... Да разве мы их отбрасываем. Абсолютно нет. Когда рядом с термином subar, племенным названием чувашей, и sǝniax (sumax) «слово», речь мы выставляем происшедшее от их разновидности — yumax «сказка» и yumǝz «знахарь», то это происходит
[32]
лишь с учетом так называемого звукового закона, перебоя свистящего S в спирантный h → ||^g → у. Новое учение об языке, яфетическая теория не отбрасывает звуковых законов, а разъясняет. А это что значит? А это значит то, что звуковые законы, во-первых, законы не физиологические, а социальные, и, как таковые, они возникли лишь на определенной ступени развития звуковой речи, именно на той ступени развития, когда надстроечный мир, мир отвлеченных представлений и отвлеченных понятий, так оторвался в господствующем классовом сознании от реального материального мира, что их взаимоотношения стали выражаться с техникой отвлеченного порядка, сначала символикой окончаний или представок, суффиксов и префиксов, выработанных из цельных слов и успевших, однако, утратить свое присущее им раньше материальное значение, а затем символикой отдельных звуков такого же происхождения.
Но и по возникновению звуковых соответствий а языках различных социальных групп строгая система вовсе не устанавливается сразу, звуковые соответствия вовсе не становятся такими закономерными явлениями, и когда они становятся такими закономерными явлениями, то, как выявляет палеонтология речи, примеры такой закономерности охватывают лишь определенный круг слов, вне которого тот же закон абсолютно не обнаруживает себя ничем. Да и тот круг слов, где имеет силу наблюденный фонетический закон, определяется в нормативной своей части вовсе не физиологическими данными говорящего, а, ш-первых, дифференциацией понятий, составляющих содержание слов и разновидностью своего звукового выявления устанавливающих принадлежность к определенной социальной группе, да лишь еще на определенной ступени стадиального развития, во-вторых, звукосоответствиями различных племен одного общественного круга, представляющими в дальнейшем развитии согласованные звуковые соответствия (корреспонденции), порождение производственного процесса, объединявшихся в нем первичных руководящих хозяйственных коллективов человечества. Не правда ли, все это очень сложно. И, конечно, легче цепляться за простые детски наивные построения, своего рода арифметические действия, притом основанные на учете одних формальных признаков. В результате. Мы не будем говорить о результате для общего учения об языке. Это известно теперь каждому младенцу языковедной специальности. Но не можем не остановиться на бедствии, возникающем в особо сильной степени для языков той системы, к которой принадлежит чувашский язык. Чувашский язык принадлежит к той ступени стадиального развития, на которой звуковые законы не получили еще даже стабилизации, свойственной хотя бы турецкому, отсюда целый ряд недоумений у специалистов старой лингвистической школы: им такое состояние звуковой системы, совершенно правильное на определенной стадии развития, представляется чем-то ненормальным и смущающим. И это вполне естественно, так как у этих, так называемых лингвистов в распоряжении нет ничего материалистически идеологического, увязывающего жизнь языка, органически с общественностью й ее экономической базой».

        Яфетическая теория не отступила. Все осталось на своем месте. Объяснимся. Говоря о фонетическом законе, мы должны раз-
[33]
личать качественную сторону наблюдаемых изменений. Необходимо различать те чередования, которые зависят от артикуляционной базы (фонетический состав, оглушения звонких и т. п.) и те чередования, которые от нее не зависят. В чередованиях второго рода фонетический закон в физиологическом смысле не при чем. Так, «з» и «ш» чередуются в зависимости от того, из какой социальной среды данный язык вышел.
        Однако и чередования первого рода обусловлены социально, поскольку у носителей данной фонетики есть физиологическая возможность произнести и другие звуки, но уже на иной социально-обусловленной артикуляционной базе.
        Новое учение о языке с особым вниманием исследует качественную сторону определенного движения языка, рассматривая его не как безразличное бытию «течение» звуковых случайностей, а как движение надстройки, опосредствованное существенными связями общественного развития.
        Только такая постановка вопроса дает ключ к познанию источника «самодвижения» языка в его наиболее трудно исследуемых областях (см., напр., выше о фонетическом законе в отношении чувашского языка) и, таким образом, снимает основной грех всякой метафизики, в которой — пишет Ленин — «остается в тени самодвижение, его двигательная сила, его источник, его мотив или сей источник переносится во-вне — бог, субъект».
        В результате мы имеем в яфетической теории четкую формулировку фонетического закона 1) как установления внешних статических связей в звуковой системе языка, 2) как установления внутренних связей, опосредствующих звуковое развитие языка, и 3) как установления тенденции его развития в будущем. Такое понимание закона в духе материалистической диалектики приводит яфетическую теорию к истинному познанию качества языка т. е. формы его движения, притом движения не безразличного к бытию (подобно неогераклитовскому «течению»), а «о непосредственной или нераздельной от бытия (сущего) определенностью, составляющей качество» (Гегель).