[174]            
        I/       
       Австрийский ученый Гуго Шухардт является одним из первых основоположников социологического направления в лингвистике. Но несмотря на большую ценность и интерес его лингвистических исследований, особенно сейчас, когда разрабатываются у нас вопросы материалистического яаыкознания, мы находим о Гуго Шухардте в русской специальной литературе очень мало материала. Дать краткое изложение основных моментов лингвистической теории Гуго Шухардта — задача данной статьи.
       Многочисленные исследования Гуго Шухардта касаются, по преимуществу, основных проблем в науке о языке — вопроса о происхождении языка и связанной с ним проблемы языкового смешения и языкового родства, отношения вещи к слову и истории языка к истории культуры, так наз. "звуковых законов" — и некоторых других. Свою научную деятельность Шухардт начал в то время, когда в лингвистике еще господствовали традиции "биологической" школы (частично, Бопп и, особенно, Шлейхер) и когда устанавливалось учение младо-грамматиков (Лескин, Остгоф, Бругман).
       Под влиянием пышного расцвета естественных наук, Шлейхер создает целую "биологическую" теорию в лингвистике, основные положения которой Дельбрюкк формулирует следующим образом: "Язык есть природный организм, он живет как и другие организмы, хотя и не поступает, как человек. Наука об этом организме принадлежит к наукам естественным, и метод, посредством которого она должна быть разрабатываема, есть метод естественных наук".
       Считая, что развитие языков совершается по строго определенным и постоянно действующим законам, Шлейхер стремится восстановить индо-европейский праязык и создает затем знаменитую теорию "родословного дерева" (Stammbaumtheorie).
       Как бы в ответ Шлейхеру, Шухардт заявляет; "до сих пор язык любят рассматривать, как самостоятельный организм, как суб'ект, в то время, как он все же только продукт суб'екта, что во всех своих изменениях зависит непременно от суб'екта"[1] — и в противовес шлейхеровской Stammbaumtheorie он выдвигает теорию языкового смешения (Sprachmischung).
       Придерживаясь основных положений своего учения, Шлейхер все время стремился установить законы развития звуковых сочетаний и, по свидетельству И. Шмидта, на своих университетских занятиях уже высказывал мысль о недопустимости исключений из звуковых законов.
[175]
       Точную формулировку этого учения (Ausnahmlose Lautgesetz) дали несколько позже младограмматики. Лескин в работе о склонении в балтийско-славянском языке почти формулирует понятие "звукового закона".
       "В своих исследованиях, — пишет он,  — я исходил из того принципа, что дошедшая до нас форма падежа никогда не основывается на исключении из фонетических законов, соблюдаемых в других случаях. Допускать произвольные и случайные отступления, несогласимые между собою, это, в сущности, значит привнавать, что об'ект нашего исследования, язык, не допускает научного изучения" ...[2]
       "Звуковые законы не допускают сами по себе исключений, поскольку действие их не нарушается действием других законов".
       Остгофу и Бругману после этого осталось только об'единить то, что высказывалось уже раньше и дать полную формулировку "звукового закона"; они это и сделали в своих "Morphologische Untersuchungen". "Всякое фонетическое изменение, поскольку оно совершается механически, читаем мы в названной работе, следует ваконам, не знающим исключений ("Ausnahmlose Lautgesetze"), т. е. направление фонетического изменения у всех членов одной и той же лингвистической группы всегда одинаково, за исключением случая диалектического разделения, и без исключения все слова, где подлежащий изменению звук находится в одинаковых условиях, подвергаются данному изменению".[3]
       Стремясь подчеркнуть тождественность звуковых законов законам природы, Остгоф в своей другой работе добавляет : "Звуковые законы языков действуют совершенно слепо, со слепой необходимостью природы".[4]
       И кладя их в основу своих исследований, младограмматики совершенно не интересуются тем, что лежит за "звуковыми законами", ка- кие причины вызывают известное правильное чередование звуковых изменений в языке. Изучая историю языка, младограмматики изучают, главным образом, историю его звуков и форм, используя "звуковые законы", как определенное методологическое правило.
       Против такого отношения к ,,звуковым законам" и их понимания и выступил Шухардт. По Шухардту, язык — явление социальное, и "социальный характер языкового развития, — пишет он — никогда, в действительности, не отрицался; он только долгое время затемнялся младограмматическими догмами. Когда хотят говорить о законах в языке, то это могут быть только социологические законы"[5].
       В противовес младограмматикам и "натуралистам", Шухардт одним из первых в западно-европейской лингвистике теоретически и практически доказывал необходимость приобщения науки о языке к разряду социологических наук, увязывания истории языка с историей материальной культуры, исследования вопроса о происхождения языка в связи с историей человеческого общества. Влияние идей Шухардта на развитие лингвистической мысли на Западе несомненно огромно. Это отмечает, например, Мейе в одном
[176]  
из своих докладов на заседании Парижского лингвистического общества.[6]
       Тот же Мейе в другом месте говорит о Шухардте, что "среди лингвистов современности нет более сильной индивидуальности"... "Шухардт не только один из великих романистов, но также один из наиболее смелых исследователей лингвистических областей: кавказской, областей басков, хамитов".[7]
       Акад. Н. Я. Марр в различных своих работах[8] указывает на Шухардта, как на лингвиста, который установил ряд положений, близких к идеям, трактуемых в яфетике.
       Интересно немного остановиться на биографии Шухарцта. Шухардт родился в 1842 г. в г. Gotha. По проискождению он был тюрингец. Отец его имел филологическое образование. Мать была племянницей известного составителя словаря романских наречий Филиппа Бриделя. Несомненно, что влияние отца и деда сказалось на развитии у Шухардта интереса к изучению языков.
       12 лет он знал еврейский и арабский языки, мог читать иероглифы. Впоследствии с басками, мадьярами и арабами он говорил на их родном языке и знал, кажется, все европейские языки. В 1859 году Шухардт поступает в Иенский университет. Здесь учителем Шухардта был Шлейхер, со взглядами которого впоследствии Шухардт боролся. В Бонском университете, куда Шухардт перешел в 1861 г., он слушал Ritschl'a u Diez'a.
       В 1864 г. он оканчивает университет с диссертацией "De sermоnis Romani plebei vocaIibus", из которой в 1866 г. выросла трехтомная работа "Vocalismus des Vulgarlateins".
       В 1870 г. Ш. был допущен к чтению лекций в Лейпцигском университете, куда он представил свою небольшую работу "Über einige Fälle bedingten Lautwandels im Churwälschen". Здесь же он читает первую пробную лекцию "Über die klassification der Romanischen Mundarten".
       В 1873 г. Шухардт занимает профессорскую кафедру в Галле, отсюда в 1876 г. он переходит в Грац, где и остается профессором до 1900 г. В этом году, имея 58 лет от роду, он выходит в отставку с тем, чтобы больше времени посвятить науке.
       К концу своей жизни Шухардт был членом почти всех Академий Наук не только в Европе, но и вне ее.
       Интересно отметить некоторые привычки Шухардта, по которым можно судить о нем, как об ученом не "кабинетного" типа.
       " Я лежу, пишет Шухардт, — на краю леса и смотрю вниз на деревню в долине; отодвигаю кабинет и свою небольшую работу (!); мои мысли скользят по далекой области романских наречий". И, обычно, замечает один из биографов Шухардта, Шухардт находил. свои новые мысли на прогулках.
       "Прогулки по базарам и по берегу моря, — пишет тот же биограф, приводили Шухардта от слов к вещам, которые он называл первичными". В 1916 г. во время мировой войны Шухардт составляет указатель своих печатных работ; но последние он никогда не рассматривал, как "нечто драгоценное само по себе". "Я надеюсь, — пишет он, — не беспо-
[177]  
лезно еще раз подчеркнуть, в каком направлении долго шло мое стремление. Никто не должен материал, который он обрабатывает, рассматривать, как нечто драгоценное само по себе. Всякому нужно быть, как будто, только черепком, ив которого создаются высокие формы, чтобы потом самим опять служить черепком, и так дальше".
       Умер Шухардт в 1927 году 21 апреля, 86 лет от роду.[9]
       Работы Шухардта обширны и очень многочисленны. Leo Spitzer насчитывает их 770. Основные исследования Шухардта печатались обычно в органах европейских академий наук, в различных лингвистических сборниках и журналах. Рецензии Шухардта преврашались часто в самостоятельные исследования. Но до сего времени не только у нас, но и за границей многие статьи Шухардта не могут быть нспользованы, т. к. они иногда печатались в самых различных, трудно отыскиваемых изданиях, а некоторые по этой же причине до сих пор не могут быть даже найдены. К 80-летию со дня рождения Шухардта его ученик L. Spitzer собрал основные выдержки из различных произведений Шухардта и отпечатал их отдельной книгой — Нugо Schuchardt-Brevier. Ein Vademeсшп der aIlgemeinen Sprachwissenschaft". Наllе 1922 г.
       В прошлом (1928) году эта книга вышла вторым дополненным изданием. Обычно в целях ознакомления с учением Шухардта рекомендуется именно эта работа. Ее же использовали и мы, как основной источник для изучения идей Шухардта.
       В дальнейшем мы остановимся на отношении Шухардта к "звуковым законам", его учении о вещах и словах (Sасhеп und Wörter) и на вопросе о языковом смешении (Sprachmischung) и языковом родстве (Sprachverwandschaft). Размеры статьи не позволяют нам касаться большего; в силу этого же и при изложении указанных проблем будем придерживаться только основного во взлядах Шухардта. 

         II/

        Учение о "звуковых законах" (Lautgesetze).
       Вопросу о ,,звуковых законах" Шухардт уделяет большое внимание. Его он затрагивает в одном из своих первых исследований "Über einige Fälle bedingten Lautwandels im Churwalschen"[10], ему же посвящает большую статью "Über die Lautgezetze. Gegen die Junggrammatiker"[11], к этому же вопросу возвращается и в ряде других работ.[12]
       Наиболее резко против понимания "звукового закона", которое придали последнему младограмматики, Шухардт выступает в статье "Über die Lautgezetze".
       Еще в 1870 году он берет под сомненке повсеместное и одновременное действие "звуковых законов". "Одному звуку, — пишет он, — свойственно побуждение к известному превращению, никоим образом не проявляющемуся повсюду одновременно, но сперва в отдельных пунктах; редко пронивывает оно всю область языка… Часто также отвepдeвaeт оно раньше, чем действительно разовьется".[13]             
[178]
        В "Über die Lautgesetze" Шухардт доказывает зависимость звуковых изменений от воли и сознания говорящих. Ссылаясь на тезис Дельбрюкка — "изменения в произношенни начинаются у отдельных лиц и передаются ими через подражание группе других и обществу в целом", Шухардт говорит: "Я признаю, что здесь (в перенесении изменения звуков от индивидуума к индивидууму, от общества к обществу) я никоим образом не вижу исключительной игры — бессоянательной деятельности; если я ... "звуковые законы* не хочу сравнивать просто с законами модной одежды, то все же они кажутся мне в большом размере делом моды, т. е.. сознательного или же полусознательного подражания".[14]
       Дальше Шухардт указывает на существование исторически свидетельствуемых примеров, когда известные звуковые особенности передовой личности, придворного актера, сознательно копировались в кругу близком к этому лицу, или когда особенности в произношении учителя передавались его ученикам и затем распространялись дальше, так что даже оспаривать то, что происхождение изменения звуков могло быть сознательным, Шухардт считает просто невозможным.[15]
       Шухардт вовсе не отрицает практического значения "звуковых законов". "Высокое практическое значение звуковых законов стоит вне вопроса; они в основе правила работы для этимолога"[16], — пишет он в работе о языке басков. Но это лишь "вспомогательная конструкция", использование которой не приводит к окончательному разрешению вопроса. "Звуковые законы" есть не что иное, как известные лингвистические обобщения, подобные алгебраическим формулам. Они лишь констатируют те или другие соответствия, наблюдаемые в языке. Остановиться на этом исследователь языка не может. Он должен знать, что лежит за этими звуковыми соответствиями, какой процесс развития языка сказывается в этом. И "звуковые законы", замечает Шухардт, "кажутся по своему проискождению до тех пор непонятными капризами, по своему проявлению чудовищными скачками, пока мы все небольшие и самые незначительные языковые ошибки, подражания, попытки, шуточки, которые встречаются во всякое время и у каждого, не сделаем предметом более тщательного рассмотрения".[17]
       Шухардт удивляется тому, что младограмматики "не обращают внимания на звуковые законы даже настолько, чтобы их понять, и все же хотят посредством их понять исключения".
       Поэтому их учение об отсутствии исключений в звуковых законах Шухардт называет "ослепляющим софизмом" и считает "преnятствиеи для науки в смысле дальнейшего развития законов причинности".[18]
       Когда хотят говорить о законах в языке, то это могут быть только социологические законы".[19]
       И в одной из своих последних работ Шухардт уже пишет, что при рассмотрении "звуковых законов" речь не может итти о языке, но только о говорящих, и опять-таки не просто о законах, но только "о действии друг с другом сплетающихся законов".[20]
[179]
       Этими положениями Шухардт еще раз подчеркивает всю несостоятельность взглядов младограмматиков на "звуковые законы", и рассматривает последние, как результат происшедших в языке звуковых изменений, которые отражают различные процессы исторического развития говоривших на этом явыке лиц и общественных об'единений. В этих звуковых изменениях могли сказаться: то процесс смешения языков, то влияние моды или подражание, влияние отдельных лиц или какие-либо другие социальные причины. Эти-то явления лингвист и должен привлечь в целях правильного понимания "звуковых законов". Для Шухардта "звуковые законы" важны не сами по себе, как нечто самоцельное, но только лишь как знак того, что в жизни общества произошли какие-то социально-важные процессы, которые и отразились в языке.
       Несмотря на то, что первые выступления Шухарта против учения младограмматиков о "звуковых законах" не были достаточно оценены, все же младограмматики должны были пересмотреть вопрос о "звуковых законах", и Герман Пауль уже значительно ограничиваег их действие, отрицая тем самым уподобление их законам природы.
       В его "Prinzipien der Sprachgeschichte" мы читаем: "Звуковой закон не указывает, что при известных общих условиях всегда вновь должно наступить, но он только констатирует равномерность (Gleichmässigkeit) внутри группы определенных исторических явлений".[21]
       Таким образом, вождь младограмматиков Г. Пауль понятие "звукового закона" вводит в рамки исторического закона.
       Интересно, что Мейе, считающий "фонетический закон" "мeтодологическим правилом", себя вполне оправдавшим, и определяющий его, как "формулу обычного соответствия либо между двумя последовательными формулами, либо между двумя диалектами одного и того же языка", ссылаясь на Шухардта, все же оговаривается, что "теоретическое значение (звуковых законов) будет определено вполне только тогда, когда природа причин фонетических изменений будет точно установлена ".[22]
       Жильерон же, в своих работах развивший целый ряд мыслей, высказанных впервые Шухардтом, совсем недавно заявил, что "в изучении народных говоров прежние принципы звуковых законов и действия аналогии оказываются недостаточными".
       "Фонетические законы" по Жильерону, являются "фонетическими миражами", а этимология, основывающаяся на них, "несостоятельной" —  La faillite de l'étymologie phonétique".[23]

         III/ Вещи и слова (Sachen und Wörter).

         1.
        Не придавая изменению звуков в языке какого то самостоятельного значения, Шухардт и историю языка не рассмагривал, как только историю изменения звуков и форм.
       История звуков, говорил он, растворяется до известных степеней в истории слов ... "[24] и в другом месте "удаляющиеся друг от друга звуки не составляют истории языка".[25]                                 
[180]
       Для исследователя языка центром в слове является его значение; звуковая же сторона слова занимает второстепенное место. Поэтому, заявляет Шухардт, история языка и должна рассматриваться только как история слов и, в первую очередь, история их значений (Bedeutungsgeschichte).
       По Шухардту, задачи истории языка и этимологии совпадают, и самая этимология есть не что иное, как укороченная история слов. И "что при этимологическом исследовании тщательнейше должно быть принято во внимание значение слов, это настолько само собой равумеется, что едва ли об этом следует говорить" — пишет Шухардт в Romanische Etymologiee" II; — во всех случаях история слов заключает в себе историю значений так же, как и историю форм".[26]
       Таким образом, в противоположность младограмматикам Шухардт в истории языка обращает основное внимание на историю значений слов.
       Субстратом слова является вещь, и от ее познания зависит установление правильного значения слов. Незнание вещи часто оказывается огромным препятствием в работе исследователя-лингвиста.
       И поэтому, говорит Шухардт, изучение истории слов должно проходить параллельно с изучением истории вещей. При этом нельзя ограничиваться только описанием вещи, нужно или соприкоснуться с ней непосредственно или видеть ее, хотя бы на рисунке.
       Средневековье, по мнению Шухардта[27], стояло на правильном пути, когда пыталось об'единить обучение в вещах с обучением в словах путем создания энциклопедических словарей, в которых ясность придавалась предметам через более или менее грубые эскизы этих предметов. Уже известный труд Комения, Orbis sensualium pictus (pictura et nomenclatura)" рисунки систематически подчиняет языковым целям.
       Упорядоченные вещественные словари Шухардт считал необходимой принаддежностъю в работе лингвистов, и полезность энциклоледических словарей расценивал с точки эрения наличия в них хороших иллюстраций.
       И статьи самого Шухардта постепенно все больше и больше уподобляются листам картинок[28], в них можно увидеть серпы, пилы, веретена, рыбные снасти и т. д. Иллюстрировать языковедческие исследования Шухардт считал просто обязательным, и отдельные его работы имееют по несколько десятков рисунков. По мнению Шухардта, этнографические коллекции, альбомы и атласы рисунков несомненно облегчили бы работу лингвиста.

         2.
       Исследование слов и исследование вещей должны итти параллельно уже потому, что слово самостоятельно, оторвано от вещи не может и существовать.
       Правда, замечает Шухардт, это положение не всегда выдерживалось в лингвистике, но "под мантией филологии", вещь и слово всегда находили друг друга".[29] "Das Band welches Sache und Wort verknüpft, hat man oft lаng ausgezogen und stark vеrdrеht"[30] — так опре-
[181]  
деляет Шухардт эти отношения между словом и вещью в исторви лингвистики.
       Для Шухардта мало того, что вещь и слово (Sache und Wort) стоят рядом друг с другом. Прогресс в науке, говорит он, будет достигнут только тогда, когда исследование вещей и слов будут пронизывать друг друга, сплетаться друг с другом и вести к выводам двоякого рода. "Кurz, dаs Und in "Sасhеn und Wörtеr" vеrwаndеlе siсh аus еinеm Аdditiопszеiсhеn in еin МultipIikаtiоnszеiсhеn: еs еntwiсklе siсh еinе Sасhwоrtgеsсhiсhtе"[31], - вот основная мысль Шухардта. История вещей и история слов ни в коем случае не могут быть отделены друг от друга. Должна быть создана своеобразная Sасhwогtgеsсhiсhtе (история вещей-слов), и только при этом условии, действительно, союз И в "вещах и словах" из знака сложения превращается в знак умножения.
       "Как бытию (einem Sein) или явлению (Geschehen) соответствует предложение (Satz), так вещи (einer Sache) соответствует слово (Wоrt); существует только это отношение, не обратное. Я могу спросить: как называется эта вещь (wie heist diese Sache?). Я должен спросить: что обозначает это слово (was bedeutet dieses Wort?) Вещь существует совершенно самостоятельно (für sich voll und ganz); слово только в зависимости от вещи, иначе оно пустой звук. Этикетка на растении или на винной бутылке ничему меня не может научить, если она сдвинута с растения, на котором была прикреплена; растение же и вино и без этикетки в основном доступны познанию".[32]
       Что вещь по сравнению с словом первична, нельзя и спорить, так как само собой разумеется. что "это что-то должно быть раньше, чем оно могло быть обозначено, названо, изображено, символизировано".[33]
       Шухардт не мог признать и абсолютного значения за приводимой Линнеем поговоркой — Nomina si nescis, perit et cognitio rerum", ибо она противоречит всем его взглядам. Ведь, основные свойства "вещи" можно узнать и без знакомства с ее названием.
       Итак, "в отношении к слову вещь первична и определенна, слово связано с нею и вращается вокруг нее".
       У романцев — пишет Шухардт — для слова "вещь" существует только одно название — соsа" (итальянское), "chose" (французское). У немцев два слова обозначают "вещь" — "Sасhе" и "Ding"; оба эти немецкие выражения обладают одинаковой ценностью и поэтому все, что говорится о "Sache", должно быть отнесено и к "Ding". Слово "вещь" — "Sасhе" Шухардт относит к явлениям, состояниям, предметам как к чувственным (Sinnlich), так и к нечувственныи (Unsinnlich), как к действительным (Wirklich), так и к недействительным (Unwirklich).[34]
       "B противоположность слову "Кентавр" представление о кентавре есть вещь, где, следовательно, вещь употребляется в относительном смысле. Представления и слова всегда также вещи в абсолютном смысле; следовательно, слово "кентавр" тоже вещь, как и рисунок предмета сам есть предмет".
       Представления при отношениях между вещами и словами играют равномерную и необходимую, а не случайную роль. "Как между
[182]  
фактами и предложениями — мысль, так между вещью и словом всегда стоит представление".
       B этом отношении Шухардт вполне согласен с схоластиками средневековья, учившими, что "Voces significant res mediantibus conceptibus". Иметь в виду роль представлений при установлении отношений между вещами и словами особенно важно, подчеркивает Шухардт, когда "из рассмотрения состояния покоя мы перейдем к рассмотрению "развития".[35]  На этом же основано существование синонимов и омонимов.

        3.
       Об'единяя задачи истории языка и этимологии и требуя одновременного исследования Sachwortgeschichte, Шухардт тем самым об'единяет историю языка с историей культуры. »Благодаря ενεθγεια, которая создает и изменяет εθγα, пишет Шухардт, существует совершенно полное согласование между историей вещей и слов".[36]
       Вполне прав Schrijnen, когда указывает, что "честь указать на важность исследования вещи (в широком смысле), как субстрата слов, принадлежит Шухардту и Мерингеру, принявшим во внимание это изменение культуры, которое предшествует изменению эначений".[37]
       В своих работах Шухардт дает и блестящее оправдание и оценку метода исследования слов рядом с исследованиями вещей, с историей культуры.
       Особенно интересны в этом отношении его работы, направленные к выяснению происхождения французских слов — trouver[38] u gilet[39]. Как известно, происхождение французского trouver, возводимое Dietz'eм к латинскому turbare, долго оспаривалось с фонетической стороны. Шухардт для об'яснения происхождения trouver привлек данные из области материальной культуры. Он знакомился с рыбаками, изучал их промысел, специальную терминологию, читал описание рыбной ловли от Аристотеля и "до наших дней", изучил и описал рыбную выставку в Вене в 1902 году и в результате всего этого дал правильное толкование происхождения слова. Он установил, что слово turbare употреблялось рыбаками в значении "мутить воду", с целью находить рыбу. Из специального языка рыбаков это слово перешло в общий язык с значением, вообще "находить". Таким образом, только при помощи данных материальной культуры Шухардт доказал правильность указанного еще Diez'eм происхождения trouver из turbare.
       Другой пример. Происхождение французского слова gilet ставили в связь с именем действующего лица в старинной комедии — Gilles, носившего якобы такую одежду (подобное об'яснение, как известно, давали слову "pantalone" пo имени персонажа итальянской комедии). Шухардт стал изучать историю костюмов и установил, что Gilles, персонаж старинного театра, никогда не носил одежды, обозначаемой словом gilet, и самое слово gilet Шухардт поставил в связь с испанскими giIeco, chaleco, итальянским — giulессо и доказал его происхождение от турецкого уеlеk — название соответствующей части костюма. Таким образом, и здесь Шухардту помогла связь истории слова с историей материальной культуры.
[183]
       Из приведенных примеров уже видно, что установление происхождения форм вещей, как и происхождевия форм слоф представляет иногда большие затруднения. Это Шухард об'ясняет тем, что при исследовании истории слов можно столкнуться и с заимствованными вещами (Lеhnsасhеn) и с заимствованными словами (Lеhnwörtern).
       "Если семья цыган приютилась в обветшалом дворце, если негритянский вождь покрыл голову цилиндром, как короной; если негритянская красотка в сильно расширенных ушных ямках носит банки из под консервов, то эти вещи не относятся к достоянию культуры упомянутого племени". Здесь мы имеем дело с "Чужими вещами", аналогичными "чужим словам"[40]. Ведь, культура не есть нечто неотделимое от народа; элементы ее одним народом могут заимствоваться у другого, или одним народом могут передаваться другому и т. д.[41] Это — важный момент в истории развития культуры и его необходимо иметь в виду исследователю языка, т. к., только учитывая его, можно разрешить мнимые загадки истории культуры и истории языка.

         4.
       Если известная пара слов и вещей имеют одинаковую внешнюю судьбу (общее заимствование и т. д.), то это еще не обусловливает параллелизма внутреннего развития вещей и слов в дальнейшем. Иначе, замечает Шухардт, было бы мыслимо, что в своем развитии слово сохраняет с вещью одинаковый шаг так же, как и это изменяет ея в своей форме".[42]
       С течением времени вещь может или изменяться или остаться, менее всего в основном, неизменной. В этом случае, говорит Шухардт, следовало бы ожидать, что и название поступает соответственным образом, т. е. при изменении вещи изменяется, при сохранении вещью старой формы остается неизменным. Но происходит часто обратное: в первом случае название остается, во втором — изменяется.
       Об'ясняется это прежде всего тем, что одни и те же вещи различными лицами, даже современниками, рассматриваются и расцениваются с разных точек зрения. Здесь действует целый ряд причин — окружающий мир, обстоятельства, при которых вещь рассматривается, об'ективные причины, но, главным образом, решают вопрос интересы отдельных лиц.
       В качестве иллюстрации к данному положению Шухардт разбирает синонимические названия растений. В этой области сравнительно легко узнать, что заставило назвать цветок тем или другим именем — играло ли тут роль сравнение с другими цветами, чуство изящного, точка зрения полезности, суеверия, или что-либо еще. Иначе говоря, одному бросился в глаза один признак, другому — другой, а это и повлияло на создание наименования для цветка.
       Но вместе с тем нужно иметь в виду, что полный переворот в нашем познании вещей может и не повлиять на изменение их названий. Узнав, что солнце является шаром, а не диском, мы все же не изменили названия для небесного светила.
       Далее Шухардт берет новое положение: вещь изменяется, слово остается то же. Такое явление может наблюдаться. в том случае, когда общее, остающееся во всех изменяющихся положениях вещи,
[184]  
сознается, как существенное. Может быть даже так, что вещи не столько преобразуются, сколько совершенно заменяются другими, но назначение их, цель осталась та же, и этого достаточно для сохранения за этой новой вещью старого слова.
       Переходя к вопросу о том как и когда новое название ставится на месте старого, Шухардт указывает, что это зависит от "индивидуально-ощутимой потребности".
       Слово "потребность" он рекомендует понимать в "широчайшеи" смысле: достаточно, чтобы новое название превосходило существовавшее до сих пор, хотя бы в одном отношении — в приличии (Angemessenheit), ясности, удобстве, краткости, убедительности, — и на месте старого слова может появиться новое.[43]

         5.
       Историю значений Шухардт отделяет от истории названий. "Мы, говорит он, различаем в целом четыре вида истории: рядом с историей вещей и историей слов, которую я до сих пор имел перед глазами, историю названий и историю эначений"[44]. И он стремится точно отграничить изменение названий от изменения значений. "Вместо того, чтобы говорить об изменении названий, почти всегда говорят об изменении значений". "Правильно, что оба упомянутые в основе одно и то же, но только рассматриваются они с противоположных сторон, один раз от вещи, другой раз — от слова".[45]
       "Я вижу перед собой бутылку, я ищу краткого и убедительного выражения для ее верхней суженной части. Как вся бутылка напоминает мне человеческую фигуру ..., так, в особенности, эта часть — горло, я называю ее поэтому — "горлышко" (Hals).
       Искал ли я какого нового значения для горла? Подобное было бы мыслимо только в jeu d'esprit.[46]
       Ясно — в данном примере произошло увеличение названий, но что говорящий рассматривает, как увеличение названий, слушающий часто понимает, как расширение значений. Между названием и значением существует то же отношение, что между вещью и словом, говорением и пониманием. Название первично, значение следует за ним.
       Поэтому, — заключает Шухардт, — на изучение названий следует обратить больше внимания, чем это наблюдалось до сих пор.
       При исследовании истории слов приходится иногда наблюдать, предупреждает Шухардт, что звуковая форма одного слова часто оказывает влияние на форму другого, при чем значение является здесь как бы посредником ("Volks-etymologie" в широком смысле).
       У вещи, как первичной, подобного явления ожидать как будто бы нельзя, но поскольку и она зависит от человеческой деятельности, это в отдельных случаях возможно, и посредником здесь является уже название; вещь как бы приспосабливается к нему.  
       Для иллюстрации последней мысли Шухардт берет следующий пример. В слове "Pfeifenkopf" часть слова "kopf" рассматривается, как равнозначущая "Haupt" и поэтому эту главную часть трубки охотно изображают, как человеческую голову. При этом иногда просто сильнее выдвигают уже существовавшее раньше отношение, так, например, домашнюю утварь "Feurbock" (таган) назвали так потому,
[185]  
что она напоминает козла ("Воск"), и это уподобление животному все более совершенствуется.[47]
       Сюда же Шухардт относит и говорящие гербы, предупреждая, что они сами ни в коей мере не самостоятельные вещи, но символы.

         6.
       Рассмотренные нами основные отношения "Sachen und Wörter", по мнению Шухардта, составляют и главную часть методики этой области исследования. Методика исследования указывает тот путь, по которому изучающему язык нужно итти, но, конечно, известные детали работы, связанные с изучением того или другого об'екта, никакая методика предусмотреть не может. "Это уже по той причине, замечает Шухардг, что случаи, которые следует исследовать, сами носят более или менее индивидуальный характер, именно, все общий, но каждый также свой особенный, так что они с какими-нибудь правилами не могут быть исследованы до конца".[48]
       В  конечном счете, разрешение того или другого вопроса зависит от индивидуальных усилий каждого. Здесь невольно вспоминается тот образ, который создал Шухардт, говоря о методике этнологии Гребнера. "Столбы и вехи могут защитить пловца от заблуждения и опасности, но достигнет ли он цели, это зависит только от его собственной силы и искусства".[49]
       Изучающему язык при этом нужно помнить, что изменение вещи часто можно обнаружить по какому-нибудь "противоречащему" дополнению в старом слове, оставшемуся в качестве названия для новой вещи. Взять хотя бы такие случаи, как "Silbergulden, Wachszündholzchen", где эта противоречивость бросается в глаза. Иногда приходится заглянуть даже в кухню. "Если бы мы, — говорит Шухардт, — не обучались у стариков известному приготовлению гусиной печенки или еще каким-либо подобным кухонным утонченностям, мы не могли бы об'яснитъ романских слов для "печенки" (Leber). Но эти слова теперь, напротив, бросают свет на культурное значение вещи". Нужно иметь в виду и данные лингвистической географии. Мы знаем, что зубчатый серп сперва был широко распространен; соответствующие выражения для "косить" (mähen) подтверждают это нам для романской области, и тут особенно, добавляет Шухардт, доказывается поучительная связь географии слов и географии вещей.[50]
[186]
       Выдвигая в целом ряде своих работ первенство вещи над словом, исследования изменения значений и названий над изменением звуков и форм, в рецензии о книге F. de Saussure Соurs de linguistique générale" (1917 г.) Шухардт предлагает уже иметь только одну грамматику, которая является учением о значении или, вернее, учением о названии. Вот как он формулирует эту мысль: "Следует, наконец, отказатъся от грамматического Tripthycon': имеется только одна грамматика и она называется учением о значении, или, вернее, учением о названии; учение о звуках есть только придаток, "Lautgesetze" суть межевые вехи, провожающие нас через дремучий лес. Словарь не излагает никакого другого материала, кроме грамматики. В нем дается краткое алфавитное изложение".[51]
       Итак, несомненная заслуга Шухардта в том, что он соединил изучение слов с изучением вещей и, таким образом, историю языка с историей культуры. Конечно, Шухардт не разрешает всех вопросов, связанных с отношениями "Sachen und Wörter", но он впервые намечает в лингвистике правильные отношения между вещами и словами и возвращает лингвистику из цикла естественных в цикл общественных наук.
       По пути, намеченному Шухардтом, в настоящее время идет целый ряд лингвистов. Совершенно правильно отмечает профессор Немировский[52], что после работ Шухардта выражение, "Wörtеr und Sachen" стало лозунгом, об'единившим вокруг себя значительную группу лингвистов.

         IV/ Смешение языков (Sprachmischung) и родство языков (Sprachverwandschaft).

         1.
       Большое место в своих работах Шухардт уделяет проблеме языкового смешения. Ей он посвящает огромный ряд своих статей, написанных в различное время.[53]
       "Всякое языковое изменение основывается на языковом смешении", говорит Шухардт и этим как бы подчеркивает то большое значение, которое в разрешении лингвистических проблем должен иметь вопрос о языковом смешении.
       Насколько Шухардт интересовался этим вопросом, можно судить по следующим его словам: "Из всех проблем, которыми занимается сейчас языкознание, нет более интересной, чем проблема языкового смешения".[54]
[187]
       Причины языкового смещения Шухардт видит только в явлениях социального порядка, а не физиологического.
       "На язык, — пишет он, — нельзя смотреть, как на средство смешения крови.[55] Не говоря уже о торговых языках (Handelssprachen), даже при образовании рабских языков (Sklavensprachen) нонкубинат господ и рабынь никогда не играл решающей роли".[56]
       И если смешение языков независимо от смешения цвета, то не зависит от последнего и смена языков (Sprachvertauschung), потому что она "только максимум продолжающегося языкового смешения".[57]                   
       В своих работах Шухардт устанавливает определенное различие между понятием "смена языка" и "языковое смешение". Если изменения основываются на сближении разнородного (Heterogenem), — пишет он, — то дело идет о смене языка в строгом смысле слова; если же имеется налицо сближение однородного (Homogenem), то обычно говорят о языковом смешении.[58]
       Смешение языков теснейшим образом связано с двуязычием и оно, по мнению Шухардга, наступает и укрепляется тем скорее, чем более широкое соприкосновение существует между двумя народами.
       Таким образом, к смешению языков ведет общение различно говорящих людских групп и там, где доказано физическое скрещивание, которое ведь предполагает самое теснейшее общение, также ожидается скрещивание языков".[59]
       "Возможность языкового смешения, — говориг Шухардт, — ни с какой стороны не имеет границ; она идет до максимума, как и до минимума языковых различий... Смешение ... существовало также при постоянной пространственной беспрерывности, только особенно интенсивное и запутанное. Но еще запутанней и оживленней скрещиваются линии, когда мы опускаемся в отдельные языки, индивидуальные языки. Каждый индивидуум изучает и видоизменяет свой язык в общении с рядом других индивидуумов. Это всестороннее и неотступное языковое смешение останавливает внутри сообщающейся группы образование более значительных различий.
       …Даже внутри совершенно отдельно взятого языка мы находим смешение. Так называемые явления аналогии вытекают из него".[60]
       Таким образом, процесс языкового смешения охватывает как языки различных народов, так и языки отдельных личностей.
       "Языковое смешение ... занимает гораздо большее пространство, чем предполагали еще недавно", — говорит Шухардт, и в противоположность Максу Мюллеру, писавшему, что вообще "смешанных языков нет", он заявляет:" Нет совершенно не смешанных языков".[61] Этим положением Шухардт как бы уже разрешает вопрос о происхожжении ряда языков и наречий.
       Изучение процесса смешения языков Шухардт считает правильным производить там, где представлаются подходящие условия как для образования самого процесса, так и для его наблюдения. Это и заставило его обратиться к изучению креольских наречий.
       В "Kreolische Studien" он устанавливает, что вообще влияние одного языка на другие основывается нa процессах, которые можно обзначить, как "Uпtеrsсhiсhtuпg" и "Uberschichtung". Первый про-
[188]  
цесс (Unterschichtung) происходит тогда, когда один народ путем военных или мирных завоеваний подчиняет себе народ, говорящий на другом языке, и навязывает последнему свой язык. Процесс, обозначенный Шухардтом, как Uberschichtung, заключается в том, что известный народ испытывает вторжение и временное господство иначе говорящего народа, не принимая im grossen ganzen его языка.
       В первом отношении стояли римляне-романцы к италийцам, этрускам, кельтам, иберам; во втором — римляне к германцам, славянам, арабам.
       Участие "Unterschicht" в развитии наречий, по мнению Шухардта, больше, чем "Uberschicht", хотя первый процесс (Unterschicht) в романской области был обнаружен с трудом, а в арабской — совсем отрицался.[62]
       В креольских наречиях Шухардт устанавливает процесс смешения языков, близкий к тому, что происходило и в европейских языках. Здесь, — пишет он, – мы видим с одной стороны, что европейцы, которые не владеют фактически креольским (языком), но имеют о нем только смутное представление, стараются быть понятыми туземцами — европейский язык креолизированный: с другой стороны, что европейцы, которые более или менее владеют креольским, выбирают какие-нибудь формы изложения, которых нехватает в креольском, или, что креольцы, которые не владеют европейским, стараются свои языковые выражения уточнить — креольский язык европеизированный".[63]
       Рисуя картину смешения европейских языков с креольскими, Шухардт указывает, что можно видеть уже из приведенной выписки, и причины этого смешения.
       Желание быть понятыми друг другом — вот главная причина, содействовавшая развитию и укреплению негро-креольских наречий. В работе "Die Sprache der Saramakkaneger in Surinam" Шухардт формулирует это следующим образом: "Хозяину, как и рабу, очень важно сделаться понятными друг другу" — ("Dеm Gerrn wie dem SkIaven kam es einzig und allein darauf ап sich der аndеrn verständlich zu mасhеn".[64] Но при первых встречах, когда туземец старался отбросить от европейских языков все их особенности, европеец, наоборот, стремился их сохранить. И только в дальнейшем, в целях взаимного понимания, европеец и туземец должны были как-то сойтись на средней линии. Европеец чувствовал, что обозначение числа через —S в европейских языках (stones или piedras) наталкивается на совершенное непонимание его со стороны туземца и тогда он брал корень слова и говорид — " Stein, Stein", или "Меngе Stein", или "Stein viel". Туземец хватался за тот же способ передачи мысли и по примеру своего двойственного числа "mа-dаlе"-"камни" создавал "ma-stone" и др.
       Таким образом, туземцы, не знающие в своем языке употребления флексий, стремятся отбросить их и в языках европейских. И, именно, так совдался целый ряд наречий рабских народностей. Но в образовании этих наречий, несомненно, первый шаг делали европейцы.
       "Белый был учителем черного"[65], замечает Шухардт; черный повторял за белым. И если при наблюдении речи человека, не владеющего достаточно тем или иным языком, часто кажется; что этот
[189]  
человек чуть ли несознательно "коверкает"" язык, то все же эти "коверкания" Шухардт считает как бы унаследованными; здесь, по его мнению, то же явление, которое наблюдается и в развитии дeтского языка," основывающегося на языке няни.
       Для примера Шухардт берет араба и итальянца.
       Ведь, стремление сделаться понятным с простыми вспомогательными средствами одинаково велико и у араба и у итальянца. Но, если араб употребляет глагол "mangiar " в смысле "essen" -"есть" для "mangio, mangi, mangia" и т. д., то в этом отношении указания арабу дал итальянец. По образному выражению Щухардта, "не чужеземцы выламывают отдельные камни из красивой крепко сложенной постройки; чтобы построить из этого бедную хижину, но сами владельцы "протягивают для такой цели им эти камни".[66]
       Если также в Lingua franca некоторые существительные имеют только одну форму-единственного или, реже, множественного числа — то выбору и применению той или другой учил туземцев опять-таки европеец.
       Нужно заметить, что в разговоре с туземцами европейцы часто употребляли наиболее сильные выражения: например, вместо того, чтобы сказать "du bist sehr faul" — "ты очень ленив", европеец говорил "du bist zu faul" — "ты слишком ленив". Благодаря этому, пишет Шухардт, и слово "очень" — "sеhr" в Beach-la-mar передается через "too much", а в негро-креольских через "tumussi".[67]
       Интересно еще то, что параллельна с смешением языка вследствие приспособления одного языка к другому, при существовании некоторого языкового различия у "рук'водящих партий" — европейцев возможно внyтpeннee смешение. Такой процесс Шухардт отмечает в Гвиане, где португальско-креольский незаметно переходит в английский. Что касается Lingua franca, то это наречие, впитав в себя языковые элементы различных источников и произведя между ними определенные уравнения в формальных признаках, представляет собою в настоящее время планомерно-развивающийся общий язык.
       Описанным выше путем происходит и ряд других упрощений в процессе смешения европейских языков с другими. Но это совсем еще не означает того, что сущность креольского заключается в соединении европейского словаря с африканскими или азиатскими грамматиками или что Lingua franca представляет собою романский словарь с арабской или тюркский грамматикой.
       Возможны различные формы упрощения, замечает Шухардт, и оставление той или другой грамматики зависит не от свойств языка, а от ряда внешних обстоятельств. "Lingua franca" строится на романском языке не потому, что арабский (вернее, тюркский) для романцев явился бы труднее, чем романский для других".[68]
       По мнению Шухардта, процесс смешения языков, легко наблюдаемый нами хотя бы на негро-креольских наречиях, был пережит в свое время европейскими языками; мы же невольно рассматриваем иногда последние, как какие -то особые языки, "узнаем сучки в чужих глазах и не видим бревен в своем собственном".[69]
[190]  

         2.
       Вопрос о смешении языков (Sprachmischung) тесно связан с вопросом о родстве языков (Sprachverwandschaft) и несомненно, что учение о смешении языков Шухардт противопоставил, как мы уже отмечали, теории "родословного дерева" (Stammbaum), основателем которой был Шлейхер.[70] Разбор шлейхеровской теории Шухардт впервые дает в пробной лекции, прочитанной им в 1870 г. в Лейпцигском университете.[71] К этому же вопросу он возвращается, например, в статье "Zur afrikanischen Sprachmischung" и совершенно правильно замечает, что, "язык, который имеет мать, должен иметь и отца". Но для Шухардта важно не то, насколько лингвистическое скрещивание может быть сравнимо с физиологическим, но "в каком действительном отношении оба стоят друг к другу".[72]
       Известно, что термин "родство" языков появился в то время, когда о происхождении языка не было правильного представления и когда "родство" языков уподобляли родству по крови. Одним из первых, подчеркнувших это, и был Шухардт. Термин "родство" языков, говорит он, перенесен с бнологических явлений на социологические (куда Шухардт относит и язык).
       "Родство языков, как бы продолжает он, не может иметь значения строгого научного понятия"…[73] Язык есть факт социальный (или комплекс таковых) и подчиняется, таким образом, поскольку мы вообще хотим говорить о законах, социологическим законам, а не биологическим".
       Если мы сравним, вамечает Шухардт, распространение человеческого рода с непрерывным продолженнем, которое обнаруживается от латинского к романским, — то различие между этими процессами бросается в глаза.
       "Потомство" латинского и других  праязыков Шухардт рисует в следующей схеме:[74]

        Эту веерообразную схему нужно представить себе, как конус с плоскостными основаниями скрещивающихся линий. Линии —A^a₁— A^a₂— A^a_x—означают ряды во временной последовательности; линии — A^a_x— A^b_x— A^c_x— A^z_x — в пространственной последовательности.
[191]
        Чем дальше друг от друга члены во времени и пространстве, тем отдаленнее по своему содержанию .... Переходы в исторической и географической последовательности могут быть то более, то менее резки. При более резких gереходах обычно и устанавливают границы языковых периодов или наречий. При этом непризнают, говорит Шухардт, что такие границы сами по себе законны, но все же ставят их иногда даже в основание родословного деления наречий.
       Далее Шухардт берет ряд а, b, с, d, е, f, g, h... и др. В этом ряду отступление каждого последующего от каждого предыдущего равно единице. Если взять пункты d и е, которые в порядковом отношении являются четвертым и пятым, то между ними по отношению к пункту а отступление равно трем единицам. Допустим, говорит Шухардт, что здесь устанавливается нарезка, граница между одним наречием а, b, с, d, и другим е, f, g... Но законно ли такое деление наречий? Ведь, все же в основе-то отступление идет от первого пункта — пункта а (1, 2, 3 ... и 6, 7, 8).
       Из фактического строя наречий, заключает Шухардт, не достигается никакая их генеалогия, и, обратно, история языка; поскольку она дана непосредственно, не предлагает никакого основания для деления наречий.[75]
       Таким образом, генеалогическое деление наречий Шухардт считает не имеющим достаточного обоснования. "Соседние диалекты, наречия, поднаречия и т. д. не отграничиваются резко друг от друга, но друг к другу приближаются, друг в друга переливаются'', — пишет он в одной из своих первых работ. И там же подчеркивает, что "поднаречие, наречие, диалект, язык — понятия относительные".[76] То, что одни могут назвать диалектом, другие считают языком. Это и вполне понятно, так как лежит в основе постепенно возрастающих языковых различий.
       Если бы кто указывал, говорит Шухардт, что диалект становится языком тогда, когда прекращается взаимное понимание, то этим ничего не достигли бы, так как способность понимания у различных лиц различна, и самое понимание бесконечно разделяется по степеням.
       Что препятствует резкому разграничению наречий? Ответ прост: смешение языков, создающееся в результате взаимообщения людских коллективов. Правда, восстановление праязыка (Ursprache) иногда пытаются провести путем изучения и сравнения ряда наречий, но это, замечает Шухардт, путь в высшей степени несовершенный и опасный, что видно уже на примере восстановдения латинского языка из романских. Конечно, сравнительное языкознание изучает группу родственных языков, при чем родство обнаруживается здесь через сравнение. Сравнение образует как бы начало. Но его приговор может гласить "о недокаванном родстве и никогда не может говорить о доказанном неродстве".[77] — Самое сравнение языковых фактов часто затруднительно, опять-таки благодаря возможному процессу смешения языков.
       "Смешение перемешивает вообще все языковое развитие; оно выступает между отдельными языками," между близкими наречиями, между родственными и даже между совершенно неродственными языками"[78],—пишет Шухардт и при этом он ставит знак равенства между
[192]  
такими понятиями, как "смешение", "заимствование", "подражание", "чужое влияние" и т. д.[79]
       Шухардт резко возражает фон-Габеленцу, считавшему, что различные языковые семейства соответствуют различным индивидуумам, и совершенно правильно указывает, что языковые семейства не обладают характерными для индивидуумов признаками ограничения и вместе с тем обособления.
       Внутри языкового семейства нет границ изменения до полного уничтожения сходства; каждое изменение, встречающееся где-то, может встретиться также где-то в другом месте".[80]
       В настоящее время язык не представляет собою законченного единства; это очень крепкое сцепление фактов, но все же, дополняет Шухардт, не нерасторжимое. В противном случае отрицалась бы всякая возможность смешения языков.
       Шухардт указывает, что даже такие тесные смыкания, как флексии, не могут охранить от внедрения чужих элементов, — взять хотя бы латинское — еtа — в баскском множ., француаское — s —  в немецком множ. s, кавказское k в армянском множ. г, армянское — iw — в грузинском iпstrum.[81]
       Итак, язык — не односоставная масса, которую можно было бы определить по отдельным ее частям, ех ungue Ieonem. И совершенно неверно на основании единства употребления языковых форм заключать и о единстве происхождения этих форм.— На основе определения происхождения одного слова думать, что и весь словарный запас языка имеет то же происхождение. Подобное pars pro toto Шу-
[193]  
хардт считает немыслимым и тем более при изучении древних языков, от которых мы имеем лишь незначительные остатки, часто еще не понятые.
       "Каким образом, говорит Шухардт, мощный Х может быть освещен маленьким источником света некоторых форм слов?"[82]
        В связи с этим Шухардт ссылается на G. Herbig'a, который в окончании одной из своих работ правильно заметил: "Если бы, например, мы имели теперь от латинского или фригийского языка только собственные имена, стоящие под сильным этрусским или малоазийским влиянием (думаем также о романских именах лиц германского происхождения), мы могли бы прийти к выводу о родстве, далеко отступающему от истины".[83]
       В настоящее время все языковое богатство делится на внешние и внутренние языковые формы. И вот обычно сходство внешних форм и рассматривают, как результат родства. Эти формы, отмечает Шухардт, обладают большей достоверностью, в них сравнительно легко можно отличить новое от старого, но и при рассмотрении их иногда трудно установить — заимствована ли эта форма или первоначально-родственна. Значительно чаще затрудняемся установигь происхождение внутренних языковых форм. В этом случае, по мнению Шухардта, не помогают никакие "звуковые законы", никакие достаточно углубленные работы.
       "Мы садимся" — способ выражения, — известный в ряде славянских, романских и немецких наречий, — заимствован или первоначально свойственен языку? — определить это почти невозможно. "Как мы не обнаружили откуда произошли "tachinieren" и "boche", так мы не знаем имело ли выражение, распространившееся со скоростью мысли, — "еinе gute Kinderstube gehabt hаbеп", — свою колыбель у "Вaby" и "Nurse".[84]
       Следовательно, при определении родства языков все же большей достоверностью обладают внешние языковые формы. Но когда исследование не ставит себе узко практических целей, подчеркивает Шухардт, то внутренние формы рассматриваются, как основное, существенное, как зерно в противоположность скорлупе, скелет в отношении к мясу".[85]
       Касаясь вопроса о том, какое значение в определении родства языков имеют словарь и грамматика, Шухардт напоминает, что большинство ученых сошлись на формуле Н. Ludolf'a, гласящей, что языковое родство открывается не в словаре, а в грамматике. Но по мнению Шухардта, различие между словарем и морфологией не абсолютно. "Разве, пишет он (lieb)st, (lieb)te, (lieb)lich, (lieb)reich, (lieb)voll, bе (lieben) не такие же внешние формы, как и du, tot, gleich, reich, vоll, bei?".[86]
       Поэтому решение вопроса о родстве языков, по Шухардту, заключается, в конечнои счете, в словаре, тем более, что многие языки и не имеют своей граммагики.[87]
       По этому поводу Шухардт вспоминает "бой", равгоревшийся
[194]  
вокруг хеттического языка. F. Hrozny считал его арийским языком с кавказским наслоением; Е. Weldner же, наоборот, относил его к кавказским языкам с арийским наслоением. — Быть может, говорит Шухардт, спор этот кончится тем, что исследователи языка признают за хеттическим среднее положение между арийскими и кавказскими языками. Подобные средние положения у Тромбетти, например, играют большую роль, при чем не только между двумя, но и между тремя членами. Эламский язык Тромбетти не относит к смешанным языкам, но ставит его в центре треугольника — кавказско-дравидско-нильских языков.
       Средние положения так же, как и заимствования, Шухардт не считает положениями, противоречащими смешению языков. Поэтому и взгляды Тромбетти он не рассматривает, как противоречие своим взглядам.
       Язык басков Шухардт считает родственным и кавказскии и хамитским, но в виду громадного словарного сходства он ставит его все же ближе к хамитским, чем к кавказским. Тромбетти же язык басков сближает больше с кавказскими, чем с хамитскими. Но и здесь Шухардт в силу указанной уже причины не видит существенного различия своих взглядов с взглядами Тромбетти.
       Родство кавказских языков с хамито-семитскими, установленное Тромбетти и Марром, по мнению Шухардта, не исключает их родства и с арийскими. По той же причине и к работе Боппа — "Кавказские члены индоевропейского языкового ствола" Шухардт подходит с иной оценкой, чем большинство лингвистов. Работу эту он не рассматривает, как школьный пример языковедческого заблуждения".
       Полное исследование вопроса о родстве языков основывается "на скрещивании антропологии, этнологии, политической и культурной истории". Но во все детали этого вопроса Шухардт не углубляется. "Это не необходимо для моих целей, пишет он в конце статьи "Sprachverwandschaft". Сознания, что язык есть деятельность, достаточно для того, чтобы не считать его подходящим для генеалогического изложения".[88] "Я признаю, говорит он, в другом месте, что все языки родственны друг с другом, но не по родословному дереву, а соприкасаясь в далеком начале через смешение и уравнение".[89]
       И, действительно, после работ Шухардта никто уже серьезно не относился к генеалогическому делению языков в духе теории "родословного дерева". Учение Шухардта о языковом смешении дало совершенно новое освещение как вопросу о происхождении ряда языков, наречий и т. д., так и вопросу о языковом родстве. — Смешение является результатом общения людских коллективов и, чем сильнее это общение, тем интенсивней процесс языкового смешения. Родство языков Шухардт тесно связывает с языковым смешением, и, следовательно, также рассматривает его, как результат общения людей.
[195]  

         ***

        На вопросе о языковом смешении и языковом родстве мы заканчиваем изложение взглядов Шухардта.

         V/

       В чем же главная заслуга Шухардта в развитии лингвистики? Friedwagner, характеризуя Шухардта, как лингвиста, отмечает, что "некоторые его мысли содержат в себе уже программу, другие подобны межевому столбу на пути развития нашей науки".[90]
       Такая оценка научной работы Шухардта нам кажется очень удачной.
       Мы уже отмечали, что Шухардт вступил на научное поприще еще в период господства в языкознании "натуриализма и в эпоху первоначального развития деятельности младограмматиков.
       Вся работа Шухардта и была направлена, с одной стороны, на борьбу с биологическим уклоном в лингвистике, а затем на увязку лингвистики с общественными науками.
       Последователям теории "родословного дерева" Шухардт противопоставил теорию смешения языков — Sprachmischung, в противоположность младограмматикам и их предшественникам, историю языка он рассматривал, как Bedeutungsgeschichte и Веzеiсhnuпgsgеsсhiсhtе и требовал обязательного увязывания истории языка с историей культуры.
       Язык в его представлении есть факт социальный, а поскольку это так, то и все языковые явления должны рассматриваться в связи с процессами, происходящими в обществе. Этим об'ясняется и его отношение даже к такому вопросу, как "звуковые законы".
       И если мы будем рассматривать различные работы Шухардта, то легко сможем найти об'единяющие их центральные пункты.
       Эти центральные пункты — язык и общество; язык и культура.
       В слове основным является его значение. Поэтому история языка должна быть прежде всего историей значений слов.
       Слово есть название вещи. Вещь — первична, слово самостоятельно, независимо от вещи существовать не может.
       Поэтому историю слов необходимо соединить с историей вещей, и, следовательно, историю языка с историей культуры.
       Всякие изменения в языке тесно свяpаны с жизнью носителя этого языка, человеческого общества. Отсюда вытекает, как вывод, необходимость все языковые процессы рассматривать на фоне жизни общества. Здесь Шухардт становится на чисто-социологический путь анализа языковедческих проблем. И языковыми законами, по его мнению, могут быть только социологические законы. В жизни общества громадную роль играют различные хозяйственные, политические и культурные отношения. Они, несомненно, сказываются и на языковых процессах. Преобразование ряда языков, так наз. языковое смешение, — результат отмеченных выше отношений. Языковое родство, в конечном счете, социальное родство, т. к. основано на общении человеческих об'единений.
       По пути, намеченному Шухардтои, идет сейчас большинство ученых лингвистов. Некоторые имена их мы уже упоминали.
       В указании и в разработке новых путей развития лингвистической мысли-основная заслуга Шухардта.