Содержание

Оформлял Н. Остриров
Уполномоченный главлита № Б 9479. Учгиз № 1169. З.Т. 2438. Тираж 3000 экз.
Отпечатано в 7-ой типографии Мособлполиграфа, Mосквa: Арбат, Филипповский пер., 13.

[3]      
        ПРЕДИСЛОВИЕ

        Ленин признавал огромное значение языковедения. Он особенно подчеркивал, что марксистское языковедение должно быть практическим, особенно он ценил языковедение как опору в проведении национальной политики коммунизма.
        Совершенно несомненно, что здесь, как и всюду, мы нуждаемся в серьезнейшей теоретической базе. Дело сводится не только к формальному знанию языков, но и к знанию языка как огромной важности социального явления. Между тем эта сторона науки об обществе разработана в марксизме сравнительно слабо и за последнее время тут сделано немного шагов вперед. В сущности основные принципы языковедения еще не выработаны, о них еще идет спор. И надо радоваться тому, что спор этот закипает довольно энергично и привлекает к себе широкое внимание. Это значит, что и здесь начинается полная жизнь.
        По отношению к отдельным отраслям буржуазной науки мы находимся в несколько различном положении в зависимости от состояния данной науки.
        Надо крепко помнить завет Ленина: для того, чтобы обогнать буржуазию, учиться у нее, критически проверяя все предпосылки и выводы буржуазной науки. В особенности это относится к общим принципиальным установкам в естествознании и в психологических науках и к имеющим значение философского обобщения выводам из них.
        В психологии, уже в достаточной мере всеми призванной социальной наукой, буржуазная фальсификация с течением времени все возрастает. В буржуазной науке Запада мы и здесь будем встречать элементы, которые могут быть нами приняты (собранный фактический материал, известная часть обобщений, формул и т. д.).
[4]                
        Но кроме того мы здесь будем иметь хороший об'ект для критики, и критика эта поможет нам освободить наши собственные научные идеи от чуждых или враждебных им примесей.
        Языковедение на данной стадии развития относится к наукам социальным. Даже наиболее антисоциальные теории языка во всяком случае являются психо-физиологическими. Отсюда надо конечно сделать тот вывод, что в этой области нам удастся взять у буржуазии очень и очень немногое, а c ee тлетворными началами придется вести упорную борьбу. Но здесь есть нечто не только худшее, но и лучшее — именно крайняя непоследовательность языковедения у буржуазии. Лингвистика страдала общей неверностью, имела слабые достижения даже в эпоху кульминационного положения буржуазной науки. Слабость этой отрасли знания особенно бросается в глаза сейчас — в эпоху явного регресса буржуазной научной мысли.
        Брошюра т. Шор выходит очень своевременно, интерес нашей публики к проблемам языковедения резко поднялся. Переживается плодотворный кризис в этой области.
        Тов. Шор прежде всего дает в своей книге интересно составленный и довольно полный отчет не столько об эволюции, сколько о блуждании лингвистической мысли в этой области. Быть может приходится пожалеть о том, что т. Шор только бегло говорит о некоторых более близких материализму теориях. Ориентация в том, что сделано в этой области (вернее, в том, что не сделано), и во взаимоотношениях некоторых последних направлений с нашей молодой лингвистической школой, — до чрезвычайности полезна.        
        Отсюда т. Шор переходит к изложению современного состояния нашего материалистического языкознания. Здесь конечно центральное явление — яфетидология, которая основывается на работах академика Марра. Тов. Шор устанавливает вехи и рамки. Она правильно отмечает особую надобность внимательнейшим образом разобраться в том наследии которое то там, то здесь разбросано в сочинениях Маркса и Энгельса; она правильно отводит должное место Лафаргу; она правильно отмечает громадную ценность отдельных указаний Ленина и Сталина.
        За всей такой, мне кажется верной оценкой яфетидологии никоим образом нельзя это молодое развивающееся учение принимать за нечто готовое, за какую-то истину. Вопрос может стоять только так: либо надо рассматривать яфетидологию как основной путь марксистского языковедения (в котором конечно кое-что изменится, кое-что отомрет, а кое-что новое появится,
[5]      
но который все же есть уже диалектико-материалистический языковедческий путь), либо мы должны считать ее этапом, в свое время удовлетворительным, но долженствующим быть преодоленным в самых своих принципах.
        Проблема эта нигде не разрешена, и существует различное к ней отношение. Одним кажется, что яфетидология есть только недоразвившееся древо марксистского языковедения, что оно только страдает некоторыми детскими болезнями но наполнено творческими соками, обеспечивающими будущее. Другие приводят доказательства преобладаний в яфетидологии материализма механистического. Им кажется, что чрезмерная роль, которая отведена в этом учении так называемому «палеонтологическому методу», что установки, с которыми академик Марр и его ближайшие ученики подходят к задаче, привели именно к такому характеру учения.
        Если бы это было так, если бы яфетидология была чужда идее живого диалектического развития, то, пожалуй, пришлось бы говорить о ней, как о блестящем эпизоде, принесшем известную пользу марксизму в этой специальной области, но могущему из блага перейти во зло, если во-время не преодолеть его основных установок.      
        Я не берусь в настоящее время разрешать самостоятельно этот вопрос, хотя считаю постановку его своевременной и нужной, но не скрываю, что склоняюсь к первой точке зрения. Я думаю, что марксисту-лингвисту не только нельзя теперь пройти мимо академика Марра и его учения, но нужно пройти, так сказать, сквозь них. Следовательно я в общем разделяю и суждение об этом предмете т. Шор. Надо только понимать ученикам Марра, что «марризм» есть часть живого марксизма и не просто какая-то пристройка, а в полном смысле часть его, и помнить, что в марксизме имеются во всяком случае такие основные принципы, которые дают возможность проверить, насколько правильно идет наша мысль в построении теории языка.
        Если у нас нет еще полной и изложенной фундаментально системы и если поэтому приходится за фундаментальную систему считать именно яфетидологию, то, так сказать, компас и ватерпас — марксистские измерительные приборы — у нас безусловно имеются. Есть возможности сравнить, насколько возводимая здесь часть здания целесообразна и в отношении стиля сливается с целым.
[6]                
        Оба образа, которые я употребил, случайны. Мы ведь, действительно, сознательные строители, мы ответственные строители. Нам нужно поэтому ясно понимать, куда мы кладем каждый камень, но мы вместе с тем мостим мощную и единую дорогу к социализму. Направление нам известно, и, когда мы делаем ошибки, наше великое целое эти ошибки исправляет.
        В области лингвистики, как и во всякой другой, процесс пойдет именно обоими этими путями. Здесь, как и всюду, победа за нами обеспечена, хотя, борясь в этой области, мы не так хорошо вооружены, как в основных областях — философии и обществоведении.

              А. В. Луначарский.

[7]

НА ПУТЯХ К МАРКСИСТСКОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

Введение

        Формулировка темы и небольшие размеры предлагаемого очерка не должны удивлять читателя. Ибо до настоящего времени лингвистика представляет собой один из наиболее забытых, один из наименее благополучных участков на идеологическом фронте. Если в области марксистского литературоведения мы уже располагаем большим количеством работ, если черновая работа здесь уже приходит к концу, и можно в настоящее время уточнять и совершенствовать методы работы, то в области лингвистики самый вопрос о пересмотре традиционных методов с полной четкостью поставлен сравнительно недавно. Мы до сих пор не располагаем здесь достаточным количеством подготовительных работ. Более того: отдельные исследователи-марксисты (или претендующие быть марксистами), которые выступают с теми или другими предложениями в области лингвистики, часто решительно противоречат друг другу^[1]. И это столкновение совершенно противоположных воззрений, которые в то же время все претендуют базироваться на методологии диалектического материализма, — еще более затрудняет разрешение многих общих и частных вопросов теоретического языкознания. Поэтому целью предлагаемого очерка при современном положении вопроса является и может явиться не ознакомление с какими-либо окончательными выводами, со стройной системой законченных положений, а лишь постановка
[8]      
проблем, перечень проблем, которые настоятельно требуют разрешения, и наметившихся путей к их разрешению. Вот к чему сводится содержание предлагаемого очерка и что, естественно, делает его довольно кратким.
        Каковы же те проблемы, которые подлежат пересмотру с точки зрения диалектического материализма в теории языко­знания? Вспомним слова Ленина: «Только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру»^[2].
        Здесь четко формулирована одна из первых проблем мате­риалистической лингвистики — это проблема буржуазного наследства в языкознании.

Проблема буржуазного наследства в лингвистике

        Но что же представляет собой наука о языке на текущем этапе ее развития? Обычно в популярном сознании прикладное языковедение, упрощенно мыслимое, с одной стороны, как школьная грамматика родного языка, с другой стороны, как методика изучения иностранных языков, — противопоставляется единому научному языкознанию, мыслимому как общая теория и методология этой дисциплины и как совокупность конкретных исследований в области языков и групп языков, произведенных научными методами. Между тем никакого единства, никакой одной господствующей системы мы в современном языкознании не находим: не только у нас, где четко доставлен вопрос о пересмотре его методов, предпосылок и выводов, но и на Западе^[3], где все сильнее дает себя чувствовать до методологический разброд. Уже четверть века, как старое, господствовавшее в начале XX века младограмматическое языкознание подвергается множеству серьезных нападок. Таким образом, если мы возьмем то, что называется «научным языкознанием», мы найдем в нем большую пестроту систем. И здесь прежде всего задача наша заключается в том, чтобы подвергнуть критической оценке это наследство прошлого, часть которого восходит к концу XVIII и началу XIX века, а часть продолжает твориться в работе наших современников.
[9]

         Основные направления современного языковедения на Западе.

        Здесь необходимо оговориться. В своем коротком обзоре мы, естественно, можем ограничиться лишь актуальными течениями современной лингвистики, — в основной своей массе отображающими упадочнический разброд породившей их буржуазной идеологии. За пределами нашего рассмотрения останутся проблемы и методы, выдвинутые в науке о языке воинствующей материалистической философией молодой революционной буржуазии XVIII века, несмотря на их, может быть, большую созвучность нашей эпохе, — останутся, потому что они были отметены и забыты как «ненаучные» на общем пути развития буржуазной научной мысли от материализма к идеализму. Так мы не будем касаться опытов материалистической и социальной философии языка, созданных мыслителями XVIII века — Руссо, де-Броссом, отчасти Гаррисом; под углом зрения компаративизма мы будем рассматривать и философию языка Гумбольдта, для углубленного понимания которой необходимо вскрыть и связи ее с лингвистическими теориями XVIII века. Из деятелей XIX века мы почти не коснемся ослабленного дилетантом М. Мюллера с его попытками (правда, вульгарно механистическими) увязать типологию языка с развитием производственных форм; окончательно забытого гегельянца Мооса с его опытом «диалектики грамматики»; засмеянного философа материалиста Маутнера с его «Критикой языкa». Реабилитация этих и многих других отброшенных и осмеянных официальной лингвистикой (пусть далеко не выдержанных) позитивистов и диалектиков — интересная задача для будущего историка материалистического языкознания. Но на текущем этапе развития нашей лингвистической мысли нам важно прежде всего пересмотреть и переоценить тот широкий поток признанной лингвистики — официальной лингвистики университетских кафедр и пособий, — который и у нас до самого последнего времени считался единственно научным.

       Натуралистический компаративизм и психологическая лингвистика.

        Каковы же основные системы в современном языкозна­нии, с которыми нам приходится считаться как с живыми? Это прежде всего пережитки натуралистического компаративизма, то, что еще недавно пропагандировалось с университетских кафедр под названием «сравнительного метода индо-европейского языкознания».
        Каковы основные черты компаративизма? Три момента определяют эту систему, причем они даны в разных соотно-
[10]    
шениях на протяжении эпохи расцвета этой лингвистической системы, на протяжении XIX столетия. Это — индивидуалистическая концепция языкового явления, во-первых, стремление ввести язык в круг явлений природы, а науку о языке — в круг естественно-научных дисциплин, т.е. натурализм, во-вторых, и наконец, та статичность в концепции языковых категорий, тот метафизический абсолютизм, который и порождает возможность так называемого сравнительного метода с его реконструкциями праязыков.
        Индивидуалистическая концепция языкового явления, понимание языкового явления как творческого акта индивидуальной психики или индивидуального «духа», как говорили раньше, утверждается в начале XIX столетия, со спадом революционной идеологии нового класса, укрепившего свою гегемонию, — буржуазии.
        Определяя язык как дар слова, как способность, присущую человеку от природы, выдвинув значение слова как «формирующего органа мысли» в «вечно возобновляющейся деятельности», последний крупный представитель философии языка, стоящий у начальной грани ХIХ века В. фон Гумбольдт подводит итоги лингвистическим спорам XVIII века о примате социального или индивидуального в языке, вскрывая антиномии субъективного и об'ективного, индивидуального и социального в явлении языка и пытаясь их диалектически снять. Но дальнейшее развитие лингвистики[4] усваивает не систему Гумбольдта в целом, но лишь отдельные положения, согласующиеся с общими ее тенденциями, в частности, положение о языке, как деятельности духа.
        Из этих положений, интерпретируемых натуралистическим позитивизмом середины XIX века как отнесение языка к психо-физиологическим проявлениям человеческого организма, делается вывод о необходимости обращения к физиологии (Рапп) и психологии (Штейнталь) как основополагающим для лингвистики дисциплинам. Понятие «индивидуального духа» отождествляется с понятием психо-физиологических процессов, протекающих в индивидуальном сознании. Психо-физиологический акт говорения рассматривается таким образом на протяжении второй половины XIX века как единственно реальная данность науки о языке. Из современных лингвистов эту позицию зани-
[11]    
мает например Йесперсен, определяющий метод лингвистики как биологический и биографический.
        Правда, в конце столетия в это определение вносятся неко­торые изменения: под влиянием различных систем суб'ективной психологии наблюдается стремление умалить значение физиологических моментов в акте говорения и заменить их психологическими эквивалентами. Первые попытки построить лингвистическую систему на базе суб'ективной психологии — ассоциативной психологии Гербарта даны еще во второй половине XIX века в трудах Штейнталя^[5]. В дальнейшем системы психологии сменяют друг друга: против ассоциативной психологии, на которую опираются еще младшие младограмматики (Пауль)^[6]), выдвигается волюнтаристическая система Вундта^[7], и уже в начале XX века фрейдизм Шпербера^[8] и метафизический идеализм Гиннекена[9]. Но все время остается в силе индивидуалистическая концепция языкового явления, — и все попытки утвердить в лингвистике понятие «этно-психологического» или «коллективно-психологического», сменяющие об'ективно-идеалистические положения Гумбольдта о языке как выражений «духа народа» (Штейнталь[10], Лацарус[11], Вундт[12], Дитрих^[13], сводятся лишь к известной перетасовке суб'ективно-психологических категорий, подменивающих категории социальные.
        Наряду с этим наблюдается ряд изменений и в воззрении на язык как на явление природы. Здесь на протяжении XIX столетия можно отметить три этапа.
        Первый этап — это попытки утвердить воззрение на язык как на некое физическое явление. Это воззрение, высказанное в свое время Боппом, пытавшимся установить «механические»
[12]    
и «физические законы» в языке^[14], в настоящее время совершенно умерло, умерло в науке о языке, хотя и живет иногда в популярном сознании, и до сих пор отражается в некоторой части лингвистических терминов (например в таких терминах исторической фонетики, как «под'ем», встречающихся еще у Богородицкого).
        Второй этап натуралистических воззрений на язык, сменивших построения Боппа, это учение Шлейхера^[15] (середина XIX века), окончательно уподобляющее язык живому организму, способному зарождаться, расти и умирать, а науку о «жизни языка» — лингвистику — биологии. Именно в это время мы имеем дело с наибольшим расцветом метафизического натурализма в лингвистике. Шлейхерианство однако довольно быстро уступает позиции наиболее откровенно эмпирическому направлению в языковедении XIX века — направлению младограмматическому. Как исчезла метафора «народного» или «национального духа» из об'ектов лингвистики, так исчезает и метафора — «языка-организма». Но натуралистическая концепция языкового явления сохраняется у биологистов (M. Мюллер, Йесперсен) и у младограмматиков (Бругман, Остгоф, Дельбрюк, Шерер, Пауль, Лескин и др.) в том, что язык рассматривается как известная сумма психо-физиологических актов индивидуального говорения. Попрежнему лингвистика базируется на таких естественных дисциплинах, как физиология и психология. Этот последний этап натурализма и до сих пор бытует в самой лингвистике в известной ее части, наиболее крепко хранящей наследие конца XIX века (Скрейнен[16], Йесперсен^[17]).
        Лишь к концу века лингвистика, отражая с некоторым запозданием пути развития буржуазной философии, окончательно порывает с пережитками натуралистического позитивизма, обращаясь к идеалистическим системам «наук о духе». Но об этом дальше.
[13]              
        Третий момент, характеризующий все это направление — это применение так называемого сравнительного метода. Языки — безразлично, мыслятся ли они как «организмы» или как известное «историческое достояние» соответствующих народов или наций — всегда мыслятся как замкнутые монады, которые существуют независимо друг от друга, развиваются строго эволюционно по определенным, присущим каждому из них законам, которые могут быть благодаря этому путем сравнения и отметения позднейших новообразований легко сведены к некоему исконному единству — древнейшей стадии их совместного cуществования, праязыку. Взаимодействие этих замкнутых единств выражается лишь в проникновении в наименее устойчивую (и поэтому наименее учитываемую при сравнении) часть языка — его лексику — иноязыких, органически несвязанных со структурой языка элементов — заимствованных слов.
        В этой концепции языкового развития в полной мере сказался тот «метафизический абсолютизм», которому мир представляется готовым, законченным, раз навсегда данным, для которого все категории приобретают характер вечный и неизменный.
        Действительно сравнительное языковедение в той форме, в какой мы получили его от XIX века, обнаруживает характерное противоречие с лежащими в его основе предпосылками. Сравнительный метод в лингвистике начинает применяться еще в XV—XVIII веках в процессе разрешения двух проблем: проблемы генезиса и классификации национальных (этнических) культур (и языков как их важнейшего компонента и показателя) и проблемы корней, другими словами, проблемы точных методов в этимологии. Интерес к первой проблеме преобладает, вторая — остается достоянием узкого круга специалистов. При этом сравнение языков мыслится синтетически, в широком культурном окружении: категории устанавливаемой классификации характеризуются диалектически как отдельные этапы единого процесса языкотворчества (Гумбольдт и в особенности Ф. Шлегель). Об этом сравнительное языковедение забыло, перенеся внимание на сопоставление отдельных частностей фонетических и морфологических явлений, и в XIX веке его прямой задачей стало сведение к гипотетическому единству исторически засвидетельствованных фактов рассматриваемых изолированно групп «родственных» языков.
        Теперь мы вправе задать вопрос: что же из этого теоретического наследия XIX века может быть нами усвоено и сохранено
[14]              
        Ошибочность общих философских предпосылок этого направления в целом уясняется из всего сказанного выше; в нем в этом направлении — в полной мере сказался метафизический абсолютизм буржуазного мышления, его боязнь выявления реальной базы социального явления — языка, обслуживание (теориями расового или национального избранничества) колонизационной политики империализма. Что же касается отдельных лингвистических проблем, то на этот вопрос убедительно отвечают даже труды западно-европейских лингвистов, наших современников, которые уже с начала XX века и особенно сильно после мировой войны выступают все время с ожесточеннейшей критикой казавшихся ранее незыблемыми достижений этого унаследованного от XIX века натуралистического компаративизма.
        Каковы же его недостатки, признаваемые и современной буржуазной лингвистикой? Это — прежде всего полное искаже­ние исторического процесса в языке; это затем — исключительное сужение всего поля исследования лингвистики, превращение науки о языке в ограниченную арену разного рода фонетичес­ких сопоставлений, это — исключительное господство звука вне смысла, помимо смысла; наконец это — неумение, неспособность справиться со всем тем огромным конкретным материалом, которым располагает современная лингвистика, прямая неприспособленность самого метода к классификации каких бы то ни было других языков кроме языков древнеписьменных.
        Эти возражения против натуралистического компаративизма поднимаются в современной лингвистике с разных сторон, идут от совершенно противоположных философских направлений; а именно, с одной стороны, нападение на старый компаративизм, и нападение очень энергичное, ведет на Западе в значительной мере овладевшая системой общественных дисциплин идеалистическая философия, а с другой стороны, не менее резкой критике подвергает классическое сравнительное языковедение эклектическая социология Дюркгейма в лице школы де Соссюра. Наконец, веские возражения, правда более мягкие по форме, выдвигают против методологического «засилия» индо-европейстики и многочисленные специалисты по языкам неиндо-европейским, в частности по так называемым «колониальным» бесписьменным и малописьменным языкам.
        Если значение натуралистического компаративизма все же в известной степени сохраняется в современном языковедении, то это значение удобной техники установления звукосoответ-
[15]    
ствий, составления мнемотехнических формул^[18]; именно техники, а не методологии. Называться методологией эта система не имеет права, потому что философские ее предпосылки в самом процессе развития теории языкознания были отвергнуты и были сведены к такого рода ползучему эмпиризму, который представляет собой прямой отказ от всякого философского обоснования нашей дисциплины. Достаточно вспомнить, как Дельбрюк признавал, что любая философская или психологическая система может быть использована лингвистами для того, чтобы объяснить некоторые непонятные моменты их построений[19], как Габеленц предостерегал лингвистов от занятий философией^[20], как Лингвистическое общество Парижа включило в свой устав пункт о запрещении заниматься проблемами происхождения языка.

         Идеалистическая философия и «идеалистическая неофилология».

        Обратимся теперь к тем системам, которые пытаются заменить собою натуралистический компаративизм. Прежде всего следует отметить, что на Западе возражения идут не столько из среды философов-материалистов, сколько из среды философов-идеалистов, знаменуя окончательный отказ от реальной, не иллюзорной концепции социальных явлений.
        Мы уже упоминали, как в связи с общими тенденциями развития буржуазной философской мысли второй половины XIX века от вульгарного материализма к идеализму подвергается пересмотру и натуралистический позитивизм в лингвистике. Против него направлены, с одной стороны, лингвистические системы, базирующиеся на суб'ективной психологии, с другой стороны, возрождающиеся в конце столетия опыты построения философии языка, связанные с различными системами философского идеализма.
        Логицизм школы Брентано-Марти^[21] и Гуссерля^[22] враждебно сталкивается с концептуализмом последователей Штейнталя, противополагая учению о слове как о связанном ассоциациями комплексе представлений — учение о слове-
[16]    
знаке и выдвигая в качестве базы для семасиологических изысканий не психологию, а логику. Другую интерпретацию получает знаковость идеологических явлений, в первую очередь языка, в системе неокантианца Кассирера^[23], включающей слово в круг символических форм познания.
        Наряду с попытками базировать теорию языкознания на логике и гносеологии выдвигается в качестве основополагающей для лингвистики дисциплины — эстетика. Тенденции к эстетическому осмыслению языкового явления, — если оставить в стороне попытки философов XVIII века (Горн-Тук, Гаман), — намечаются уже в середине XIX века в построениях Гербера[24], сохраняющие однако печать прикладного филологизма. Учение о символическом мышлении, выдвигаемое концептуалистами школы Штейнталя, дает опять-таки основание видеть в образности словесного выражения прототип художественного произведения^[25]. Но наиболее последовательное развитие эстетическая теория языкознания получает в построениях перешедшего от левого к правому идеалистическому гегельянству итальянского философа Б. Кроче^[26] и примыкающей к нему лингвистической школы, которая называет себя «идеалистической неофилологией»^[27]. Идеалистическая неофилология выступает с отрицанием лингвистики как таковой, подменяя ее анализом стиля отдельных литературных памятников, она затемняет коммуникативную функцию языка, выдвигая на первый план его выразительную функцию. Воскрешая и идеалистически заостряя старое положение Гумбольдта o языке как актуальности духа (индивида и нации), перетолкованное позитивным языковедением середины
[17]    
XIX века в положение о языке как психо-физиологическом процессе, Фосслер и его школа видят в языке творческий акт, художественную деятельность отдельных членов нации, выражающую дух этой нации. Каждое языковое явление — это творческий акт индивида — «крошечная капля какого-нибудь болтуна в конечном счете проистекает из того же источника, как и бесконечный океан какого-нибудь Шекспира или Гете». Каждое языковое явление — это данное однажды, неповторимое, недоступное рациональному анализу, а данное лишь непосредственному воззрению эстетическое выражение, которое, лишь шаблонизируясь и обессмысливаясь, получает социальную значимость. И история языка, если только она хочет быть научной, по мнению Кроче и Фосслера, должна превратиться в историю словесного искусства.
        В дальнейшем нам придется еще коснуться некоторых дру­гих положений той же «идеалистической неофилологии». Но самое определение языкового явления настолько противоречит материалистическому подходу к языку, что особенно останавливаться на нем не стоило бы, если бы не одно обстоятельство — тот факт, что некоторые наши работники-лингвисты сочли возможным в построении якобы «марксистской» философии языка непосредственно усвоить всю систему немецкой «идеалистической неофилологии». Мы имеем в виду выступление Волошинова с его книгой «Марксизм и философия языка», которая некритически следует построениям крочеанства и фосслерианства. Вряд ли приходится сомневаться, что путь, которым пошел Волошинов, утверждением материалистичности языкового явления стараясь примирить идеалистическую неофилологию с марксизмом, — путь неправильный. Утверждение материалистичности языкового знака при сохранении остальных положений о знаковости идеологических явлений, грозит лишь привести к иероглифизму[28], точно так же как признание единичности языкового явления повторяет известную ошибку механицизма — отрицание реальности каких-либо «междучеловеческих отношений»[29]. Впрочем к рассмотрению этих положений мы еще вернемся в другой связи.

       Буржуазная социология языка.

              Если идеалистическая неофилология мало известна у нас за исключением упомянутой книги
[18]    
Волошинова, то несравненно больше внимания привлекла к себе система дюркгеймианства в лингвистике, связанная с именем французско-швейцарского ученого де Соссюра.
        Соссюрианская школа лингвистики, повторяющая все ошибки социологической системы Дюркгейма, привлекла советских лингвистов своей тенденцией к социологизму. Это и послужило причиной того, что многие советские лингвисты одно время сделались популяризаторами системы де Соссюра^[30].
        Бесспорным достижением лингвистической системы французской социологической школы является пересмотр индивидуалистической концепции языкового явления. В то время как «идеалистическая неофилология» сводит к нулю роль коллектива в языковом процессе, система де Соссюра утверждает примат коллектива над индивидуумом в области языка, определяя язык как систему социальных знаков. В этом сказалась «сильная сторона учения Дюркгейма», — положения которого де Соссюр применяет к лингвистике — в утверждениях, что общество является первичным в отношении индивидов, что общество — другое качество, чем природа, что существуют «собственные» особые законы общественной жизни.
        Эти положения, по указанию марксистской критики[31], образующие несомненный плюс социологии Дюркгейма, заслонили от советских популяризаторов де Соссюра ряд неправильных утверждений дюркгеймианства в лингвистике, на которых мы остановимся в дальнейшем, но самое главное из которых мы укажем уже здесь. Это совершенно неправильное освещение взаимоотношений языка и его общественного базиса.
        Дело в том, что сходство между социологической школой Дюркгейма и марксизмом лишь «приблизительное, далеко неполное. Марксизм, иначе понимая общество, также требует, чтобы то или иное явление социальной жизни об'яснялось как явление, обусловленное не индивидуальным, но общественным
[19]   
развитием. Но на этом сходство его с социологической школой кончается. Для Дюркгейма есть общество данного социального вида, но общество абстрактное, не расчлененное на классы, общество как коллективное сознание. Для марксистов общество — определенным образом производящее общество — общество, в определенные периоды человеческой истории расчлененное на классы. Исследователь тех или иных социальных явлений обязан подойти к ним не только с социальной точки зрения. Он обязан в целях полной научности установить их причинную зависимость от общественного базиса и их классовое содержа­ние». «Дюркгейм же устанавливает причинную связь между данным социальным явлением и социальной средой, а не между социальным явлением и производительными силами общества, отвергая формулировку Маркса и утверждая множественность особенностей социальной среды, имеющих значение при об'яснении социальных фактов». Эклектический и в сущности идеалистический характер социологизма Дюркгейма раскрывается еще яснее из его определения социальной жизни^[32] как «состоящей из представлений».
        Следуя Дюркгейму, и де Соссюр сводит социальное к коллективно-психологическому; понятие языка отрывается от реальной общественной базы и изучается в самодовлеющей отвлеченности. Эта-то особенность системы де Соссюра и не была учтена в достаточной степени советскими лингвистами.

       Культурно-историческое и этнологическое направления.

        Итак, если идеалистическая неофиолология в своей идеологической основе явно враждебна материалистической концепции языка и явно неприемлема для советской лингвистики (известный шведский лингвист-коммунист профессор Шёльд остроумно назвал «идеалистическую неофилологию» лингвистическим фашизмом), — если социологическая лингвистика последователей Дюркгейма останавливается на полдороге в решении основных проблем языкознания, не умея и не решаясь ни установить базу анализируемого социального явления, ни снять, как мы увидим ниже, отмеченные ею противоположности в явлении языка, — то сравнительно мало дают для построения материалистической философии языка и другие направления западноевропейской лингвистики. Важнейшие из них — это попытки связать изучение языка с изучением истории общественных форм и материальной культуры. Уже в последней четверти XIX века представители
[20]    
так называемого «исторического языкознания»^[33], противопоставляя себя «сравнительникам» и продолжая по существу синтетическую традицию филологизма, указывают на значение для «истории языка» изучения истории и реалий соответствующего народа.
        Следует отметить, что в этом отношении «социологическая школа» де Соссюра делает шаг назад, в сторону абстрактного формализма, выводя исторические (в собственном смысле) изыскания в области языка как «внешнюю лингвистику» (linguistique externe) за пределы собственно языковедных построений, «внутренней лингвистики» (linguistique interne).
        Параллельно развитию «исторического языкознания» во второй половине XIX века начинаются попытки восстановления фактов доистории по данным языка, из которых наибольшей известностью пользуются переведенные на русский язык работы Шрадера[34]. Развитие этой «лингвистической палеонтологии», усваивающей вместе с принципами компаративизма и основные пороки его метода, идет под знаком откровенного европейского империализма.
        К проблеме увязки изучения языковых изменений с теми или иными изменениями языковой базы подходит в своих построениях и так называемая «теория субстрата», выдвинутая возглавляемой Асколи[35] группой романистов во второй половине XIX века и об'ясняющая изменения языка изменениями в носителе этого языка — человеческом обществе. Однако социологическая значимость теории субстрата значительно ослабляется узко этнической его концепцией, сводящей процесс смены субстрата к смене разноязычных этнических коллективов и затемняющей тем самым процесс смены классов и их диалектов в пределах одноязыкового коллектива.
        Связь диференциации диалектов (преимущественно в области лексики)  с диференциацией форм  материальной культуры
[21]    
выявляется методом изоглосс лингвистической географии^[36], раскрывающей огромную роль диалектического смешения в бытовании языка и вскрывающей ненаучность применения к диалектологии схемы распада праязыков, выдвинутой компаративизмом на втором этапе его развития (генеалогическое деревo индо-европейских языков Шлейхера, за пределами неолингвистической диалектологии, подвергавшееся критике в «теории волн» И. Шмидта^[37]. Но опять — смешение культурно-исторической и биологической точек зрения в построениях Жильерона^[38] в его школы затемняют социологическую сущность языкового процесса.
        Уже в конце столетия выступает Г. Шухардт^[39]) с лозунгом изучения «истории слововещей», противопоставляемой им абстрактной «истории звуков» младограмматизма. В центре внимания историка языка должна стоять история слова. И эта история слова и вещи, им обозначаемой, должна строиться не просто параллельно, но сливаясь в единое целое, из «истории слов» и «истории вещей» обращаясь в «историю слововещей» (Sachwortgeschichte). В своем провозглашении примата семантики над фонетическими изысканиями, в определении «звуковых законов» как вспомогательных конструкций, в требовании увязки истории значений с историей материальной культуры Шухардт значительно опережает свою эпоху.
        Не следует, однако, преувеличивать методологической глубины утверждений Шухардта; по существу они не выходят за пределы так называемого культурно-исторического метода; анализу подвергаются не взаимоотношения языка и общественного базиса, а лишь существование тех или иных языковых фактов в известном культурном комплексе. Поэтому требования увязки изучения языка с изучением материальной культуры нисколько ни препятствуют ни пережиткам натурализма
[22]    
и субъективизма в концепции языка у самого Шухардта, ни идеалистической позиции его учеников, примыкающих, как Л. Шпитцер[40], к школе Кроче и Фосслера.
        На культурно-исторической позиции остается и американская этнолого-лингвистическая школа Боаса^[41], утверждающая лишь сосуществование языкового, культурного и экономического рядов без установления между ними каузальных связей. С большой осторожностью следует отнестись к попыткам выявить в языке отображение известного культурного комплекса, связать типологию языка и историю языка с историей материальной культуры и типологией общественных форм, сделанным В. Шмидтом^[42], католическим миссионером и немецким антропологом-лингвистом. Типологическую классификацию языков на круги (Sprachenkreise), пересекающую генеалогическую классификацию их на семьи (Sprachfamilien), В. Шмидт старается связать с областями распространения определенных культур — первичных, вторичных и третичных — «культурными кругами» (Kulturkreise), — и установить, таким образом, зоны возникновения языков, зоны первичного их распространения и зоны распространения вторичных и третичных смешанных языковых типов.
        Основной порок построения В. Шмидта состоит в том, что этнологическая теория, на которой он базируется — теория явно метафизическая, так называемая «теория культурных кругов», которая в конечном счете сводится к утверждению исконного неравенства человеческих рас в деле творчества мировой культуры, — утверждению, в корне противоречащему основным положениям исторической философии марксизма^[43].
        Таково положение современной лингвистики на Западе. Как мы видим (я оставляю, конечно, в стороне богатство конкретного материала и разрешение множества частных вопросов в истории отдельных языков и говорю об общих философских установках), на Западе мы не располагаем такой системой,
[23]    
которая могла бы послужить базой для построения материали­стической философии языкознания.

Состояние лингвистики в СССР

       Пережитки старых методологий.

        От Запада обратимся к советской лингвистике. Как обстоит дело здесь?
        Конечно в программах и руководствах наших университетов все еще сохраняется достаточно пережитков сравнительного языкознания в его самой классической младограмматической форме^[44], до самого недавнего времени определявшего лицо нашей науки о языке. Из других направлений собственно лингвистических к системам XIX века восходит и психологическое направление, в истории русской лингвистики связанное с именем Бодуэна де Куртенэ^[45]. Недостатки его системы в том, что он в поисках избавления от ползучего эмпиризма младограмматической школы обратился к субъективной психологии, пытаясь перестроить лингвистику (и в первую, очередь фонетику) на базе учения об элементарных представлениях (теория фонем); недостатки системы Бодуэна де Куртенэ, приводящие его к отрицанию какой бы то ни было лингвистической реальности за пределы индивидуального говора, существующего к тому же только в индивидуальном сознании, раскрыты в статье Лоя в сборнике «Языковедение и материализм», — раскрыты в общем правильно хотя автору статьи и не удалось достаточно четко отмежеваться от построений буржуазной «социологии языка». О разрозненных попытках усвоения новейших течений западной лингвистики XX века упоминалось уже выше; следует отметить, что ни одно из этих направлений — в том числе и «социологическая лингвистика» де Соссюра — не создало школы среди советских лингвистов.

       Опыты построения материалистической лингвистики.

        Обратимся к опытам построения материалистического языкознания. Что же мы имеем в этой области? Мы имеем, во-первых, попытки разрешить некоторые из кардинальных лингвистических проблем путем применения к психологической лингвистике об'ективной психологии и рефлексологии. Мы имеем, далее,
[24]    
ряд отдельных совершенно некоординированных попыток мате­риалистически переинтерпретировать того или другого мыслителя, ту или другую систему лингвистики. Мы имеем, наконец, построения яфетической теории, которая на последнем этапе своего развития выдвигает ряд положений подлинно материалистического языкознания.
        Попытаемся прежде всего в нескольких словах охарактери­зовать попытки применения к лингвистике рефлексологии^[46]. Все работы в этой области стремятся соединить учение о речи как о сложном комплексе условных рефлексов с трудовой теорией происхождения языка, воспринятой от Нуаре и исходящей от его неясной формулировки понятия «совместной деятельности людей».
        Основным дефектом всех этих работ является то, что, стараясь об'яснить происхождение языка, речи, рефлексологи остаются в пределах анализа процессов, протекающих в нервной системе индивида, забывая о важнейшем моменте для понимания сущности языка — о качественном отличии человеческого общества от неорганизованного стада^[47]; поэтому в результате получаются такие курьезы, как например ставший своего рода поговоркой «галочий парламент» Богданова, когда крик галок отождествляется с речевыми выступлениями диспутирующих людей.
        Между тем понятие «совместной деятельности», «взаимодействия людей» недостаточно с точки зрения марксистской методологии, в него должен быть включен момент связи с производством, на почве которого и вырастают все социальные отношения и их отображения в форме сознания, «практического сознания — языка» (Маркс). Ибо общество есть «совокупность отношений, в которых носители этого производства находятся к природе и друг к другу, отношений, при которых они производят» (Маркс).
        Но поскольку социальное предполагает не просто совместную деятельность, а взаимодействие членов общества на почве их производственной деятельности, возникает возможность
[25]    
и необходимость отграничить социальное от естественного: производственная деятельность, т. е. активное приспособление к природе посредством системы искусственных орудий, выделяя человека среди прочих органических существ, должна быть учтена в своей качественной характеристике при разрешении проблемы происхождения языка. Упустив этот момент, рефлексологи, естественно, скатываются в своих построениях к немарксистскому пониманию социального.
        Эти дефекты сохраняют и статьи доктора Доброгаева, хотя Доброгаев и оговаривается о значении социального момента в языке. Главный недостаток построений доктора Доброгаева в том, что биологическое и социальное у него сосуществуют каким-то образом рядом друг с другом в об'яснении факта происхождения языка. Получается множественность причин, не сведенных ни к какой единой основной базе.
        Поэтому-то построения рефлексологов довольно легко приводят к вульгарно-материалистическому разрешению проблемы сущно­сти, проблемы происхождения языка. Как справедливо указывает В. Асмус^[48], «беда вульгарного социологического натурализма», — а лингвистический натурализм рефлексологов является, разумеется, лишь его составной частью, «в его роковой неспособности понять, что, рассматривая социальные явления как сумму физических, химических, биологических, физиологических и т. п. актов, реакций и рефлексов, натурализм рассматривает их уж не как социальные факты, но лишь как факты природные, продолжая в то же время выдавать результаты своей работы за исчерпывающую характеристику «социального».
        Нужно указать, что выступления рефлексологов уже подверглись довольно жесткой критике. Против статьи Богданова в свое время достаточно четко выступил академик Марр в выпуске XVI «Вестника Коммунистической академии». Книга Презента подвергалась критике с нескольких сторон, в том числе со стороны яфетидологов — В. Аптекаря[49] и И. Дмитриева-Кельда[50].
        Если мало удачны эти попытки представителей об'ективной психологии, то еще менее приемлемы попытки так или иначе примирить марксизм с какой-нибудь целиком унаследованной системой старого языкознания. Такие построения в отношении традиционных систем компаративизма и психологического суб'–
[26]    
ективизма имеем, например, в работах профессора Поливанова[51]. Профессор Поливанов базируется в своих построениях на системе Бодуэна де-Куртенэ, усваивая, в частности, его учение об «индивидуальном говоре»; но, усваивая его, он вводит в свое определение языка и социальный момент — об'единение индивидуальных говоров на базе «кооперативной потребности коллектива». Точно так же он усваивает младограмматическое об'яснение языковых изменений тремя факторами: физиологическим, психологическим и культурным, но дополняет его тем, что в отношении культурного фактора считает возможным говорить, например, о классовой борьбе, об изменении производственных отношений, а в отношении физиологического фактора, — усваивая старую теорию Йесперсона об экономии движений как определяющем принципе изменения артикуляций, — говорить, например, о «трудовом процессе». Совершенно ясно, что мы имеем, здесь ничем неприкрытый эклектизм, и позиция Е. Д. Поливанова в настоящее время подверглась уже критике[52].
        Эклектические позиции по отношению к рефлексологическому биологизму и соссюрианству занимает в своих ранних работах[53] и Г. К. Данилов. В своей статье «К вопросу о марксистской лингвистике», подвергая совершенно правильной, хотя, не вполне четкой, критике буржуазную сущность западноевропейской социологической школы языкознания, Данилов вместе с тем некритически, усваивает определение языка, данное де Соссюром, вводя в него лишь совершенно противоречивый момент биологизма[54]. Биологизм в концепции языка выступает у Данилова и в определении задач марксистской лингвистики, в которой первое место  отводится... рефлексологии язы-
[27]    
ка^[55]. Не менее эклектическую позицию занимает Г.К. Данилов и при разрешении проблемы социальной диалектологии, допуская ряд ошибок в определении класса^[56]. Признав допущенные им ошибки в своих последних работах^[57], Г. К. Данилов стремится стать на позиции подлинного марксиста-лингвиста.
        Из других попыток материалистической переинтерпретаций западных теорий мы упоминали уже о попытках использования системы де-Соссюра со стороны советских лингвистов. Такую попытку переработки в материалистическом направлении построений «социологической школы» представляет собой, например, моя ранняя работа «Язык и общество» (1926 г.). Устранив положение о языке как коллективном представлении, заменив де-Соссюра Мейэ в вопросе об историческом процессе в языке и введя всюду рядом с «культурным фактором» соссюрианцев «фактор экономический», эта книга пытается дать социологическую интерпретацию явлениям языка. Но благодаря сохранению основных дефектов построений де-Соссюра — нечеткости социологических понятий и недиалектичности всей его концепции — получилось построение эклектическое, с явными прорывами в немарксистское, недиалектическое понимание общества и класса. С другой стороны, нам пришлось указать на столь же неудачную попытку Волошинова превратить в марксистскую филoсофию языка построения идеалистической неофилологии, — школы Кроче и Фосслера. По существу наиболее серьезные и оригинальные построения в области материалистической теории языкознания мы имеем пока в трудах академика Н. Я. Марра.
        Рассмотрению и историческому освещению яфетической теории посвящен ряд специальных работ^[58]; здесь же мы ограничимся лишь ее методологической оценкой. Характерно прежде
[28]    
всего то, что к общим проблемам языкознания яфетическая теория подошла от материала, существенно отличного от обычного материала в построениях компаративизма. Она подошла не от материала индо-европейских языков или каких-нибудь других древнеписьменных языков, например семитских, а от материала бесписьменных и малописьменных языков Кавказа, постепенно расширяя конкретный материал и оперируя на последних этапах своего развития материалом языков всего мира, с требованием особого упора на живые языки малых национальностей.
        Параллельно и в прямой зависимости от работы над конкретным материалом формулируются в яфетической теории и новые принципы методологии языкознания.
        Нужно прямо признать, что на первых этапах своего развития яфетическая теория оперирует обычным сравнительным методом, приложенным только к новому материалу кавказских языков. В этом отношении показательно то, что в работах этого периода, например в вышедших в 1908 г. «Основных таблицах к грамматике древне-грузинского языка» академик H. Я. Марр пользуется такими понятиями, как семитский праязык. Но по мере того как расширяется материал изысканий яфетической теории все более меняется и сама лингвистическая система. Отбрасывается несостоятельный метод, которым была начата работа, и труды последних этапов яфетической теории, начиная особенно с двадцатых годов XX столетия, уже посвящены, главным образом, пересмотру основных проблем теории языкознания.
        «Яфетическая теория, — признается Н. Я. Марр^[59] еще в 1926 г., — с трудом высвобождается последние годы из пелен буржуазного мышления и соответственно построенной методологически научной работы».    
        В дальнейшем нам придется еще много упоминать о положениях академика Марра, указывать на те возможные решения основных проблем материалистического языкознания, которые дает яфетическая теория. Но уже здесь нужно сказать, что на настоящем этапе своего развития яфетическая теория коренным образом порвала со сравнительным методом. Вместе с тем яфетическая теория выступила с решительным утверждением материалистического воззрения на язык.
[29]              
Правда, мы и здесь имеем несколько этапов. В старой терминологии яфетической теории можно уловить некоторые черты естественно-научного материализма (гибридизация, дифузность и т. п.); на последних же этапах, ее оформления против нее был (в языковедной дискуссии 1930 г. в Коммунистической академии) выдвинут упрек в механицизме^[60]. Однако возражения критиков яфетической теории затрагивают преимущественно те моменты ее, которые относятся к неизжитому еще в ней прошлому и которые противоречат выдвинутым ею же принципам. Последние же, как решительное утверждение сущности языка как идеологической надстройки, раскрытие отраженного характера языковых изменений, зависимых через мышление от изменений базы, выявление диалектики языкового процесса, утверждение классовости языка и, наконец, признание единства глоттогонического процесса — свидетельствуют о замечательно четких тенденциях яфетической теории все более сблизиться с марксистской философией, с марксистской теорией исторического процесса и преодолеть все еще наличные в ней пережитки старой методологии.
        Нельзя не отметить одного странного явления в тех попытках построений материалистического языкознания, о которых нам пришлось говорить выше. Это именно сравнительно слабое использование тех общих положений высказываний о языке, которых довольно много можно найти в трудах Маркса и Энгельса. Как это ни странно, у нас, например, почти не пользуются замечательной статьей Лафарга об отражении французской революции в изменениях французского языка той эпохи^[61]. Неудивительно, что иные сами себя называющие марксистами, авторы пропускают важнейшие положения Маркса об языке, дают определения языка, прямо противоречащие высказываниям Энгельса и Маркса.
        Вряд ли можно сомневаться, что путь материалистического языкознания должен быть прежде всего проведен по тем вехам, которые мы имеем уже в трудах классиков марксизма-ленинизма.
[30]              
        Следует помнить, что у Маркса, Энгельса, Лафарга, Ленина и Сталина мы имеем целый ряд важных указаний в области теоретического и прикладного языкознания, в области актуальной работы над языком, в области языковой политики. Так, заметка Ленина относительно порчи русского языка[62] дает прямые указания для всех работников в области языка. Статьи Ленина[63], статьи и речи Сталина[64] намечают пути разрешения ряда лингвистических проблем в связи с национальным строительством. Так же ясно, что путь марксистского языкознания определяется общими положениями диалектического материализма, общей марксистской концепцией исторического процесса, которые сейчас достаточно уточнены. И вместо того чтобы приклеивать отдельные цитаты из Маркса или других классиков марксизма к тому или другому построению, как мы видели в попытках эклектически соединить марксизм, например, с суб'ективно-психологической теорией языка Бодуэна де Куртенэ, — мы, конечно, должны перестроить самую систему языкознания, перестроить ее на основе методологии диалектического материализма.
        Какие же проблемы подлежат пересмотру в теории языкознания? Нельзя оставить целиком, нетронутой старую концепцию, старое разрешение самых основных проблем языкознания и только частично в каком-нибудь узком вопросе воспользоваться теми или другими положениями марксистской философии. Нет, перестраиваться надо с самого начала, с самых основ. Попытаемся же указать здесь на те важнейшие проблемы, которые подлежат пересмотру. Это прежде всего — проблема языка, проблема его специфики.

Проблема специфики языка

        Выше уже упоминалось о том, что конец XIX века передал современной лингвистике субъективистское воззрение на язык, воззрение на язык как на деятельность индивида. Диалектическое или хотя бы антиномическое разрешение проблемы языка у Гумбольдта было забыто. При этом, как мы видели, парал-
[31]    
лельно с развитием лингвистического суб'ективизма в середине XIX века делались попытки об'ективировать язык, превратив его в живое существо, в организм. Эти попытки благодаря их явной несостоятельности исчезли из лингвистики, но в некоторых случаях совершенно подсознательно они продолжают жить в языковой практике. Достаточно указать, например, что в вопросах в смене тех или других языков, даже в советских республиках и областях, — а мы порой имеем здесь дело с поразительным многоязычием, — часто у практиков языковой политики, у общественных деятелей проскальзывает такой взгляд, что языки сами ведут между собой борьбу, что если какой-нибудь язык, скажем, одерживал верх в царской России, то, значит, этот язык наиболее живуч, наиболее приспособлен к существованию, наиболее пригоден для культурного творчества. Такого рода воззрения, которые исчезли из теории, как видим, в практике еще продолжают жить; и с ними приходится бороться уже другим путем — не просто путем раскрытия несостоятельности подобных метафорических выражений, как это было сделано уже раньше, но прежде всего путем раскрытия отображающейся в них определенной идеологии, как это бле­стяще сделано Сталиным в речи и в заключительном слове на XVI партс'езде (1930)^[65].
[32]              
Итак от конца XIX века, точнее от раннего младограмматизма лингвистика получила определение языка как психо-физиологической деятельности индивида, определенной известными законами, причем индивид брался вне общества и речь шла о неких общих законах биологических или общих законах психо-физиологических.
        В построениях суб'ективно-психологических направлений субъективная концепция языка остается в полной силе, перенеся его лишь целиком в индивидуальное сознание. Как мы указывали выше, замена суб'ективной психологии об'ективной сама по себе не устраняет основного дефекта этих построений — ошибочного устранения понятия «социального». Не устраняют его и системы, включающие язык в область этнической психологии, поскольку самое понятие «этноса» носит в них явно метафизический характер и изучение коллективнопсихологического, будучи оторвано от своего реального общественного базиса, неизбежно сводится к изучению явлений  индивидуальной психики.
        Следует указать, что в построениях «идеалистической нео-филологии» суб'ективизм возвращается в новой форме, отличной от той, которую теория языка получила от сравнительного языковедения младограмматиков. Он возвращается не в форме утверждения сущности языка как психо-физиологического акта, а в форме отрицания реальности языка за пределами отдельного акта индивидуального высказывания, соединяясь с об'ективно-идеалистическим определением языка как деятельности и выражения «духа». Именно как носителей «национального духа» как наиболее ярких выразителей «национального духа» и воспринимает идеалистическая неофилология наиболее крупных деятелей художественного слова. Поэтому само изучение языка приравнивается к изучению литературных произведений, и лингвистика подменяется поэтикой и историей литературы. Роль же коллектива в воззрениях идеалистической неофилологии — это превращение творческого акта личности в бессознательное, обесцененное орудие общения. Гениальная личность и бездарная чернь противопоставляются друг другу. Всякое языковое новшество — акт свободного творчества отдельных членов данного языкового коллектива — носителей «национального духа», выразителей «национального гения». Всякое языковое новшество получает социальное значение, лишь становясь условным шаблоном. Правда, поскольку деятельность духа выявляется в истории, культуроведческие изыскания входят в круг лингвистики как подсобный материал для построения лингвистики-науки о духе; социологическое рассмотрение языка имеет, по мнению Фосслера[66], строго определенные границы.
[33]              
        Думается, что полемизировать здесь не стоит, что даже не надо раскрывать, отображением чьей идеологии является эта «научная» система.
        Как ни странно, и в определении языка автор книги «Марксизм и философия языка» следует построениям идеалистической неофилологии, отрицая реальность языка за пределами акта индивидуального высказывания и вводя лишь определение последнего как социального процесса, как действия социально обусловленной личности (ср. ниже). Между тем подобное утверждение резко противоречит установке марксизма, который отнюдь, не отрицает «реальности междучеловеческих отношений». Положение, что историю делают личности, — писал Ленин[67], — теоретически совершенно бессодержательно.
        Против младограмматического воззрения на язык, как на психофизиологическую деятельность индивида выступила французская социологическая школа с ее утверждением примата коллектива над индивидом. Решительно отрицая творческую и вообще какую бы то ни было активную роль индивида в процессе языкотворчества, школа де Соссюра целиком отводит эту роль коллективу, коллектив обладает языком как необходимой для общения системой языковых знаков, статической системой координированных представлений звуков и значений, которые существуют в коллективе по традиции и по традиции передаются от коллектива каждому его члену.
        Следовательно язык есть система коллективных представлений, т. е., согласно с общим определением Дюркгейма, явление социальное.
        Будучи права[68] в своем утверждении примата коллектива над индивидом, об'ективности и принудительности для него социального явления языка, французская социологическая школа оказалась неспособной ни подвести необходимое обоснование под понятие социального, ни диалектически снять выявленные ею в явлении языка противоречия. Действительно: противоречия выявлены; с одной стороны, язык как система знаков, существующих в, коллективе, с другой стороны, непосредственная данность, осуществление этой системы знаков в говорении, в речевом
[34]    
акте личности; но каким образом в самом языке сосуществуют два этих момента, — это не раскрыто, и получается именно так, что они существуют рядом, положены один около другого, независимо друг от друга, благодаря чему целый ряд проблем, в частности важнейшая проблема исторического процесса в языке, выпадает из раз'яснения.
        Здесь оказалась та специфическая черта последних этапов буржуазной науки, на которую неоднократно указывает марксистская философия: осознание противоречий при утверждении невозможности их разрешения.
        Об'ективизм французской социологической школы, с ее статическим определением языка-системы резко отталкивается от унаследованного лингвистикой от Канта через Гумбольдта[69] учения о языке как о деятельности сознания. Попытки объективировать последнюю концепцию языка представлены, как уже упоминалось выше, в системах метафизического идеализма, видящего в языке праобраз знаковых или символических форм опознания, выдвигаемых как специфика идеологий.
        Идеалистическая сущность учения о иероглифическом позна­нии, приводящего к «разрыву идеи и действительности», в свое время была блестяще раскрыта Лениным[70]. Тем более удивительно некритическое соединение учения о знаковости идеологий с системой идеалистической неофилологии в quasi-марксистской философии языка Волошинова[71]. Волошинов принимает и определение языка как знака, указывающего на другую действительность, и разложение языка как суммы отдельных неповторяемых высказываний; он также принимает сведение языка к деятельности личности. Но, во-первых, он указывает, что языковые знаки осуществляются на материале вещном, следовательно они материальны и следовательно доступны материалистическому об'яснению и истолкованию. Во-вторых, он указывает на то, что и личность в свою очередь определяется и создается той социальной средой, в которой она существует. Внеся же эти две поправки в определение языка, он выдает построения метафизического идеализма и интуитивизма за марксистскую философию языка, впадая одновременно в иероглифизм и в механицизм. Ибо он забывает о лежащем в основе теории знаковости отрицании связи между идеей и действительностью... «От изобра-
[35]    
жения требуется известное сходство с изображаемым предметом. От знака же не требуется никакого сходства тем, знаком чего он является^[72]».
        Между тем Энгельс, как настойчиво подчеркивает Ленин в своей полемике с Плехановым, «не говорит ни о символах, ни о иероглифах, а о копиях, снимках, изображениях, зеркальных отображениях вещей». Между тем у Маркса мы находим не одно определение языка, которое должно было бы быть положено в основу материалистического языкознания.
        Как же определяют язык Маркс и Энгельс? В черновике набросков о «Л. Фейербахе» Маркс и Энгельс[73], говоря о происхождении общества, добавляют: «Лишь теперь, когда мы уже рассмотрели четыре момента, четыре стороны первоначальных исторических отношений^[74], мы находим, что человек имеет также «сознание». Но и оно не имеется заранее или как «чистое» сознание. На «духе» заранее тяготеет проклятие «отягощения» его материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, в виде звуков, коротко говоря, в виде языка. Язык так же древен, как сознание, язык — это практическое существующее для других людей, а, значит, существующее также для меня самого, реальное сознание, язык подобно сознанию возникает из потребности сношений с другими людьми.
        Здесь прежде всего совершенно ясно указано на то, что язык относится к межчеловеческим отношениям, а именно относится к тем межчеловеческим отношениям, которые вырастают уже вместе с сознанием над материальными производственными отношениями, т. е. здесь в этом определении, как нам кажется, дано действительное определение языка как специфической идеологической надстройки: специфика же этой надстройки вскрывается во второй части определения, — выдвигающей на первый план коммуникативное значение языка. Тем самым определяется место языка как «практического сознания» в кругу идеологиче­ских надстроек. Место же лингвистики в кругу других дисциплин намечается в высокой степени интересной схемой Ленина (в его философских тетрадях^[75], устанавливающей отношение языка к другим формам познания:
[36]

        А отсюда, как кажется, мы можем наметить и ряд выводов для перестройки всей науки о языке. Прежде всего, язык как неоднократно и справедливо указал академик Марр, дан нам не как биологическое кровное наследие человечества, а как идеологическая надстройка, вырастающая над производственными отношениями вместе с сознанием и этими отношениями в конечном счете определяемая. «Моë отношение к моей среде есть мое сознание», — поясняет Маркс свое определение языка^[77]. С другой стороны, из схемы Ленина ясно, что язык не представляет собой случайного конгломерата отдельных элементов, но диалектическое единство, анализ которого вскрывают законы познания и диалектики. Отсюда получается необходимость перестройки ряда конкретных лингвистических проблем, в частности проблемы диалекта.

         Вопросы построения диалектологии.

        Понятие диалекта в старой лингвистике XIX века было почти исключительно понятием диалекта местного или локального, который отождествлялся со старым племеным населением, точно так как язык отождествлялся со старым расовым населением. Вся эта антропобиологическая концепция языка и диалекта, очевидно подлежит существенному пересмотру; ибо нам необходимо раскрыть социальную сущность не только групповых диалектов, с которыми считалось уже и старое языкознание, например таких групповых говоров, как говоры профессиональные, тайные и т.д. но так называемых локальных диалектов, литературных и национальных языков в целом. Характерно, что здесь Маркс и Энгельс намечают путь материалистического языкознания. Полемизируя в «Святом
[37]    
Максе»^[78] с воззрениями Штирнера на язык, они утверждают: «язык здесь (у Штирнера. Р. Ш.) рассматривается как продукт рода». Однако тем, что Санчо говорит по-немецки, а не по-французски, он обязан вовсе не роду, а обстоятельствам. Впрочем в любом современном развитом языке первобытная стихийно возникшая речь возвысилась до стадии национального языка отчасти благодаря истории развития языка из готового материала, как это мы наблюдаем в случае романских и германских языков, отчасти благодаря скрещиванию и смешению народов как в английском языке, отчасти благодаря концентрации диалектов у какого-нибудь народа, происходящей на основе экономической и политической концентрации.
        С полной четкостью определение языка именно как идеологической надстройки, отображающей в конечном счете общественно-хозяйственные отношения, дает академик Н. Я. Марр во многих местах своих работ: «Корни человеческой речи не в небесах, и не в преисподней, но и не в окружающей природе, а в самом человеке, однако не в индивидуально-физической его природе, не в индивидуальном его бытии, а в коллективе, в хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общей материальной базы».
        Отсюда прежде всего ряд выводов для построения диалектологии. Становится совершенно невозможно оперировать противопоставлениями, сопоставлениями такого рода чрезмерно упрощенных понятий, как «этнический диалект», «местный диалект», и противоставляемых им «национальный язык», «литературный язык». Нам необходимо раскрыть специфическую сущность языка, именно как идеологической надстройки в ее отношении к базису. Следовательно в области диалектологии нужно говорить, как о единице, не просто о языке и о местном диалекте, но в каждом языке, в каждом «местном диалекте» выявить сложное единство противоположных диалектов социальных, отображающих классовое расслоение, классовое взаимодействие, классовую борьбу в городе и деревне. Основным явится понятие социального диалекта и при синхроническом рассмотрении так называемого «индивидуального говора», например языка какого-нибудь писателя или памятника, поскольку и в отдельном об'екте надо устанавливать взаимодействие ряда социальных и социально-локальных диалектов. И если мы берем понятие
[38]    
«литературного» или «национального» языка, то нужно выявить в нем отображение общественных формаций настоящего и пережиточного прошлых этапов исторического развития, картину взаимодействия и борьбы, преемственности и смены социальных и социально-локальных диалектов, в их социально-экономической и политической обусловленности, сложную картину единства противоположностей. Словом, как справедливо указывает Лафарг, «язык не может быть отделен от своей социальной среды так же, как растение не может быть оторвано от свойственной ему среды климатической»[79].

       Вопросы построения семантики.

        Во-вторых, существенно изменяются взаимоотношения самих лингвистических дисциплин. Если старое языковедение думало, что понять историю языка — это значит понять, как один звук переходит в другой (а на этой позиции стоит еще де Соссюр) если изучение звуков вне смысла стояло в центре внимания старого языковедения, то ясно, что идеологический характер языка, то единство языка и сознания, о котором говорит Маркс, можно выявить не столько на изучении отвлеченного от значения звука, сколько на изучении значения.
        Именно в семантике раскрываются яркие специфические особенно языкового явления в его становлении и его сущности, и поэтому в центре материалистического языковедения должны оказаться не фонети­ческие изыскания, — хотя их польза не отвергается, — но изыскания семантические. В этом отношении нельзя не согласиться с теми исследователями, которые, как Шухардт и академик Марр, отстаивают примат семантики перед фонетикой.
        И наконец ясно, что семантику материалистическое языковедение не сможет строить так, как это делалось в старом языковедении конца XIX века, т. е. путем эклектического объединения самых различных принципов классификации: психологического (по ассоциациям), формально стилистического (по представленным в языке тропам), абстрактно логического (по сужению и расширению понятии) и т. д. Недостаточны для материалистического языкознания и культурно-исторические изыскания, выдвинутые в начале века Мерингером и Шухардтом под лозунгом «Wörter und Sachen», ибо они охватывают лишь узкий круг взаимоотношений слов названий и предметов.
        Между тем поскольку «сознание никогда не может быть чем-то иным, как только опознанным бытием[80], язык же есть
[39]    
«практическое сознание», — в бытии, реальном бытии общества должны в конечном счете получить свое об'яснение все смысловые отношения языка, а не только какой-нибудь узкий круг значений. «Семантика, — как справедливо замечает академик Н. Я. Марр, — вытекает (в конечном счете, — прибавим мы) из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически сложившихся социальных, условий»... При установлении причиной зависимости семантических и лексических изменений от изменений общественного базиса, общественной психоидеологии и их классовой значимости особое значение приобретает система оценочной классификации семантем, лексем и вообще явлений языка, об'ект так называемой лингвистической стилистики — одно из наиболее ярких отображений и орудий классовой борьбы в языке. Ибо — «производство идей, представлений, сознания прежде всего непосредственно, вплетается в материальную деятельность и в материальное сношение людей — в язык реальной жизни»[81].

       Вопросы построения грамматики.

        В тесной связи с проблемой семантики подлежит пересмотру проблема грамматики. В разрешении грамматической проблемы, особенно на последних этапах сравнительного языковедения, четко выступают основные недочеты недиалектического статического подхода к языковым категориям: отсюда — крайнее сужение понятия формы, беспомощность в определении основного значения отдельных языковых категорий и постоянные колебания в определении предмета грамматики.
        При пересмотре понятия формы следует припомнить слова Плеханова, которые достаточно открывают несостоятельность до недавнего времени господствовшего у нас узко формалистического подхода к грамматике: «форма предмета тождественна с его «видом» только в известном и притом поверхностном смысле: в смысле внешней формы. Более же глубокий анализ приводит нас к пониманию формы как закона предмета или, лучше сказать, его «строения».
        Вопрос о значении грамматических категорий находится в тесной связи с диалектическим раскрытием категорий логических. Подтверждение этой мысли мы находим в философских тетрадях Ленина: «... в любом предложении можно (и должно) как в «ячейке» (клеточке) вскрыть зачатки всех элементов диалектики...» («К вопросу о диалектике»)[82].
[40]                      
        Вместе с тем поскольку язык людей определяется Марксом как: «реальное пpактическое сознание», т.е. является осознанным, «реальным, процессом человеческой жизни»[83], возникает необходимость, намеченная еще в XIX веке философом материалистом Маутнером^[84] и неоднократно подчеркивающаяся ака­демиком Н. Я. Марром, — выявить в грамматических категориях в конечном счете, отображение социально-экономических отношений. И пересмотр грамматических категорий под этим углом зрения должен многое изменить в построении грамматики.
        Колебания в определении предмета грамматики свидетельствуют о наличии в самом ее об'екте постоянного противоречия, которое может быть вскрыто и разрешено лишь при условии диалектического подхода к проблеме. Поскольку язык как специфическая идеологическая надстройка отображает, в конечном счете, изменения производственных отношений, т.е. общественного базиса, он подлежит общим законам развития, он дан нашему наблюдению одновременно как диалектическое единство и как ставшее и как становящееся. Раскрытие единства этих противоположностей, взаимоисключающих тенденций в системе языка, необходимых, поскольку язык есть часть «живой жизни», есть первый шаг к подлинно научному разрешению и грамматической проблемы. В настоящее время, однако, пересмотр грамматических традиций только еще намечается.
        В тесной связи с пересмотром грамматической проблемы находится вопрос о классификации лингвистических дисциплин: совершенно ясно, что при диалектическом подходе к явлению языка (и в частности, к категории «отдельного слова») невозможно практиковавшееся ранее безоговорочное отделение фонетики от морфологии, морфологии от синтаксиса и т. д. Характерно, что первые возражения против статической классификации лингвистических дисциплин выдвигаются в начале XX века представителями идеалистической диалектики (Фоcслером), требующими изучения системы языка как единого целого, единого выражения саморазвивающегося «духа»; — тогда, как для материалистического языкознания дело будет итти, разумеется, о диалектическом единстве элементов языка как идеологической надстройки на почве их историко-материалистической обусловленности.
[41]

Проблема диалектики языкового процесса

        От проблемы языка и связанных с ней более частных вопросов обратимся к другой центральной проблеме лингвистики — проблеме языкового процесса.
        На протяжении XIX столетия в языковедении наблюдается то же характерное явление, которое мы наблюдаем почти во всех родственных дисциплинах, а именно — утверждение воззрения на язык, как на явление меняющееся. Старые филологические традиции, существовавшие в течении столетий приучали человека, занимающегося языком (в то время еще не «языковеда», а «филолога») смотреть на язык, как на некую систему твердо установленных норм. До известной степени пережитки этого филологизма, пожалуй, сохранились до недавнего времени в школьном подходе к языку. Этому воззрению на язык, как на систему раз навсегда данных норм, закрепленных в непревзойденных текстах великих мастеров древности, было противопоставлено столь типичное для активного укрепляющегося класса буржуазии эволюционистское воззрение на язык, как на постоянно меняющееся, развивающееся явление. Аналогию этому мы находим в истории литературоведения, например, в работах Брюнетьера. При этом, однако, развитие языка мыслится исключительно как изменение простого в сложное, единичного во множественное, так сказать, как прибавление или убавление, словом как изменение в количестве без качественного изменения. Отсюда и возникает возможность построения той системы сравнительного языковедения, которая восстанавливает древнейшие стадии существования языков, восстанавливает так называемые праязыки. Эта точка зрения на язык, как на изменяющееся явление, господствует в языковедении конца XIX века. Это — то наследство, которое теоретическая лингвистика ХХ века получает вместе с учением о языке как психофизиологическом акте говорения, вместе со сравнительным методом. Вместе с этим она получает и положение о том, что единственная научная грамматика — эта грамматика историческая, причем слово «историческая» приходится ставить в кавычках, поскольку рассмотрение изменений надстройки ведется лишь в одном ряду без рассмотрения изменений базы.
        Что касается вопроса о причинах языковых изменений, то, освободясь от романтического учения о саморазвитии в языке «духа», эмпирическая лингвистика XIX века указывала на некоторую множественность факторов. Перечислялись такие фак-
[42]    
торы, как физиологический, психологический  иногда добавля­ется еще фактор культурный или культурно-исторический. Этот фактор существовал, по искреннему признанию профессора Поливанова ^[85], в некотором роде на задворках. Разбирая университетские пособия — так называемые «Введения в языковедение», — можно отделить такие, которые уделяют место этому третьему фактору, от таких, в которых о третьем факторе совсем не упоминается.
        Против господства исключительно исторической грамматики, понимаемой именно в вышеупомянутом смысле, выступает в России школа Бодуэна де Куртенэ, во Франции — позднее и совершенно независимо школа де Соссюра. И та и другая осознают существование кажущихся противоположностей в языковом процессе, а именно возможность противопоставить статику языка его динамике, синхроническое воззрение на язык, т. е. рассмотрение языка в известной одновременности диахроническому воззрению на язык, рассматривающему его в изменениях во времени, временной плоскости, но не осознают того, что противоположности эти мнимые. Опять — та характерная для лингвистической социологии черта, — на которую марксисты указывают как на типичную для современной буржуазной философии вообще: умение найти противоположности и неумение диалектически их осознать как единство и снять. Де Соссюр выходит из затруднения очень просто, он начинает лингвистику дробить на части. Если для него ясна противоположность об'ективной системы знаков языка и суб'ективного акта говорения, то, следовательно, должна быть одна «лингвистика говорения» и одна «лингвистика языка». Если ему ясна противоположность между динамикой и статикой в языке, между синхроническим и диахроническим аспектами языка, то, следовательно, лингвистика должна делиться на две не связанные друг с другом дисциплины — «диахроническую лингвистику» и «синхроническую лингвистику». Самые же изменения, вскрываемые в диахронии языка, объясняются де Соссюром как результат случайных отклонений говорения. Впрочем, об этом ниже. Совершенно ясно, что эти противоположности, частью мнимые, могут быть сняты при диалектическом подходе к языковому процессу. Ибо как раз на существовании языка в любом аспекта вскрываются с полной четкостью все диалектические категории ^[86]. Достаточно указать,
[43]    
что в изменениях языкового типа, в изменениях языковых систем мы имеем то развитие скачками, которое — не хуже примера с колосом — может иллюстрировать основные категории диалектической логики; что мы имеем в языке единство противоположностей, «ставшего» и «становящегося», об'ективной системы знаков и суб'ективного акта речи.
        Интересно, что Гумбольдт отметил наличие здесь не противо­положностей, как де Соссюр, но антиномий и пытался снять их диалектически, но только снять их в духе идеалистической философии, представителем которой он является. В этом отношении старые построения Гумбольдта для нас, пожалуй, интереснее, чем беспомощное топтание де Соссюра между открытыми им противоположностями.
        Но если мы подходим к языку диалектически, применяя принцип единства противоположностей, то нужно изменить и самое воззрение на отдельные языки; ибо языковые системы уже не могут[87] мыслиться нами метафизически, как раз навсегда искони данные и искони замкнутые в себе. Таким образом взамен множества изолированных языковых семей возникает возможность рассматривать многообразные языковые типы как отдельные стадии единого языкотворческого процесса, причём это развитие и изменение в конечном счете отображает соответствующие изменения базы. Это положение развито академиком Н. Я. Марром в его учении о единстве глоттогонического процесса и о стадиальности языкового развития.
        Здесь необходимо предостеречь от возможности известного перегиба; ибо, рассматривая процесс языковых изменений как отображение соответствующих изменений базы, не следует забывать о том, что язык дан нам не только как производное, как факт, но и как уже существующее, как известный фактор[88]. В этом отношении полезно было бы вспомнить слова Энгельса в письме его к Блоху:

«Экономическое положение — это основа, но на ход исторической борьбы оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — конституции, установленные победившим классом после одержанной победы и т. д., правовые формы даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их
[44]    
дальнейшее развитие в систему догм. Тут имеется налицо взаимодействие всех этих моментов, в котором в конце концов экономическое движение как необходимое прокладывает себе дорогу сквозь бесконечную толпу случайностей (т. е. вещей и событий, внутренняя взаимная связь которых настолько отдалена и настолько трудно определима, что мы можем забыть о ней, считать, что ее не существует). В противном случае, применять теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать самое простое уравнение первой степени». И как пример абсолютной нелепости Энгельс приводит желание объяснить экономически (как ясно из контекста, из экономики современности) «то передвижение согласных, которое делит Германию в отношении диалектов на две половины».

        Что получается из этих общих положений, какой вывод при­ходится делать для частных проблем лингвистики? Опять мы стоим перед перестройкой ряда основных разделов языкознания. И прежде всего совершенно ясно из всего сказанного, что мы не имеем никакого права превращать историческую грамматику или историю языка в изложение некоторых звуковых изменений, имевших место в истории бытования языка и притом еще в изложении совершенно отвлеченное. Историю языка должно строить как часть истории, если только, конечно, она хочет быть историей. Образец подлинно исторического построения в области языкознания дает уже упоминавшаяся не раз работа Лафарга, на небольшом сравнительно отрезке истории французского литературного языка вскрывающая диалектику его развития, его классовый характер и использование его в классовой борьбе для выявления классовой принадлежности и классовой ориентации.
        Далее из учения о диалектике языкового процесса вытекает ряд существенно важных положений для пересмотра проблемы классификации языков.

       Вопросы классификации языков.

        До последнего времени лингвистика располагала двумя классификациями языков: генеалогической и морфологической. Первая разбивает языки на семьи, возводя каждую семью к общему предку соответствующему «праязыку», или, по более поздней формулировке, — периоду совместного сосуществования. Недостатки генеалогической клас­сификации помимо непригодности применяемых ею методов сведения к единству для классификации языков недревнеписьменных — в настоящее время раскрыты даже представителями дюркгеймианской социологии языка, хотя бы Мейэ. Мы имеем
[45]    
три основных дефекта в этой классификации, и первый из них признает и Мейэ[89]. Это, во-первых, недоучет тех причин, которые вызвали изменения в языке; ибо генеалогическая классификация учитывает только то, что в языке сохранилось от общего предка, тогда как все новое, что возникает в каждом языке, и, главное, причины этого нового остаются совершенно затемненными.
        Второй дефект — отрицание столь важного и очевидного момента в языковом процессе, как языковое смешение. Этот момент особенно подчеркивается Шухардтом в⁹ его полемике с Мейэ. Всякая генеалогическая классификация исходит из того, что каждый язык существует, как монада, как замкнутое, не поддающееся воздействию единство; а между тем непосредственные наблюдения над языками и диалектами ведут нас к тому, чтобы признать колоссальное значение в истории языковых формаций смешения, взаимодействия совсем неродственных язы­ков, как отображения социально-экономических взаимодействий и борьбы языковых коллективов.
        И к этим двум моментам надо прибавить третий: при диа­лектическом подходе к историческому процессу в языке мы не можем рассматривать развитие языка только как известное увеличение или уменьшение все тех же черт, мы должны учесть наличие скачков, переходов количества в качество в его развитии, а тогда нужно поставить под вопрос закономерность самой системы генеалогической классификации, учитывающей лишь количественные изменения.
        Морфологическая классификация языков, которую лингвистика получила от Гумбольдта через Шлейхера, отражает все недочеты натуралистической метафизики Шлейхера. Все языки механически разбиты на три группы, включаясь или в изолирующую или в агглютинирующую, или в флективную, и расположены по принципу диалектической триады, заимствованной Шлейхером у Гегеля, причем первая группа рассматривается как наиболее примитивная, группа флективная (куда отнесены языки индо-европейские), как венец языкового творчества.
        Отвлекаясь даже от идеологической сущности этой класси­фикации как одного из наиболее ярких выражений и орудий колонизационной политики европейского капитализма отметающей как несовершенные типы огромное большинство языков
[46]    
всего мира^[90], необходимо указать на неточность самих понятий; и в настоящее время проблема морфологической классификации языков подвергается пересмотру с двух точек зрения. С одной стороны, возникает вопрос о том, как же все-таки может быть охарактеризован язык не по предполагаемому происхождению, а по своей структуре; понятие типа языка приобретает особое значение, раз мы отвергаем генеалогическую классификацию. Прежде всего необходимо найти принципы характеристики специфических особенностей, построения типологии языков.[91] Это весьма актуальная задача не получила пока удовлетворительного разрешения. С другой стороны, необходи­мо признать, что типология языка не может существовать абстрактно, она должна быть увязана с соответствующим каждому типу базисов. В этом отношении проблему типологии языков можно сопоставить с проблемой стилей в литературоведении. Разрешение этой проблемы, поставленной еще в XVIII веке, намеченное Гумбольдтом об'ективно идеалистически (типы языка как выражение этапов развитая духа), а М. Мюллером — наивно материалистически (типы языка как отражение типов хозяйства) выдвигается как основополагающее и в этно­логической лингвистике и в яфетической теории в смысле увязки типологии языков с типологией общественных форм через типологию мышления.
        Однако и эта проблема ждет еще своего исчерпывающего освещения.

       Вопрос о происхождении языка.

        Не менее существенные выводы приходится сделать и для проблемы происхождения языка. Отталкиваясь от социальных глотогонических теорий своего революционного прошлого, буржуазная научная мысль XIX века разрешает проблему происхождения языка преимущественно в плане взаимоотношений индивидуального мышления и индивидуальной речи.
        Так звукоподражательная теория, связывающая происхождение языка с подражанием крикам животных и другим шумам, окружающей природы, становящимися сигналами соответствующих предметов и явлений, сменяется так называемой ономато-
[47]    
поэтической теорией Штейнталя[92], обосновывавющей связь между звуками и их значением общностью эмоций у индивида и связывающей языковое творчество с образным мышлением. Вместе с тем выводя звуки первичной речи из анализа аффективных рефлексов[93], ономатопоэтическая теория приближается к (противоположной звукоподражательной) теории интер'екционной.
        В теорию интер'екционную — теорию междометий или естественных криков, выводящую звуки первичной речи из непроизвольно издаваемых человеческих криков, лингвистика XIX века вносит ряд существенных поправок. Таково прежде всего признание отсутствия принципиальной разницы между порождающими звуки жестами органов речи («звуковыми жестами») и другими мимическими и пантомимическими жестами^[94]. Таковы далее многочисленные попытки найти в жизненных формах первобытного человека необходимые условия для дальнейшего развития непроизвольных криков.
        С инстинктом сохранения рода — половым инстинктом — пытается связать испускание криков Дарвин[95], находящий, ему аналогию в брачном пении птиц. В новейшее время точку зрения Дарвина развивает Йесперсен^[96].
        С трудовыми процессами связывает испускание криков так называемая синергастическая или рабочая теория происхождения языка, представленная работами Нуаре^[97] и отчасти М. Мюллером[98]. Наблюдения над «clamores concomitantes» — сопутствующими выкриками известных актов физического труда — подкрепляется наблюдением над обычаями первобытных народов производить коллективные трудовые процессы под ритмические крики[99]. Более детальное изучение трудовых процессов первобытно­го человека заставляет некоторых лингвистов новейшего вре­мени (Вандриес — Vendriyes, «Le langage», 1920), примыкающих к французскому антропологу Levy-Brühl, связывать их с первобытной магией, являющейся вместе с тем древнейшей формой синкретического искуства.
[48]                      
        В глоттогонических построениях XIX века и начала XX века приходится отметить таким образом существенные достижения по сравнению с глоттогоническими теориями XVIII века. Это — указание на взаимообусловленность языка и мышления в их развитии расширение понятия языка благодаря включению в него выразительных движений (не только звуковых) и в лице «трудовой теории происхождения языка» — попытка увязать разрешение проблемы с изучением трудового процесса в первобытном обществе. Именно последнюю теорию и развивают, перестраивая ее материалистически и углубляя в ней коллективный момент, первые теоретики марксизма.
        Однако не трудно установить и ряд существенных недостат­ков в глоттогонических теориях XIX века, обусловленных в основном индивидуалистической концепцией языкового явления. Таково прежде всего отождествление сигнала или приметы — факта индивидуального сознания с социальным явлением языкового знака, факта общественной идеологии. Отсюда — стремление вывести речевой знак из сигнала чисто эволюционным путем, окончившееся неудачей; как известно, явная несостоятельность построений эволюционизма (Wundt) в области, глоттогонии приводит в конце XIX века лингвистику к отказу от проблемы происхождения языка в целом.
        В отличие от индивидуалистических и по существу идеалистических построений буржуазной лингвистики марксистская лингвистика исходит из социальной концепции языка.
        Идеалистическая в своей первоначальной формулировке трудовая теория происхождения языка перестраивается материалистически у Энгельса («Роль труда в процессе очеловечения обезьяны^[100]»), вскрывающего корни «потребности что-то сказать друг другу» в развитии трудовой совместной деятельности людей и связь развитие речи с «органом и продуктом труда — рукой».

«Начинавшееся, вместе с развитием руки и труда, господство над природой расширяло с каждым новым шагом кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стала ясна польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди при-
[49] 
шли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая глотка обезьяны пробразовывалась медленно, но неуклонно, путем постепенно усиливаемых модуляций, и органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим»…

«Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны мог постепенно превратиться в мозг человека»… Обратное влияние развития мозга и подчиненных ему чувств, все более и более проясняющегося сознания, способности к абстракции и к умозаключению на труд и язык давало обоим все новый толчок к дальнейшему развитию. Этот процесс развития не приостановился с момента окончательного отделения человека от обезьяны, но у различных народов и в различные времена, различно по степени и направлению, местами даже прерываемый попятным движением, в общем и целом мощно шествовал вперед, сильно подгоняемый с одной стороны, а с другой — толкаемый в более определенном направлении новым элементом, возникшим с появлением готового человека, —обществом».

        Дальнейшее разрешение глоттогонической проблемы для материалистического языкознания соединено, таким образом, не только с углубленным изучением трудовых процессов и связанного с ними становления общественных форм; оно связано также с отказом лингвистики от эволюционизма, с применением ею диалектического метода, позволяющего об'яснить как в становлении новых хозяйственных форм человеческого коллектива возникает факт социальной идеологии — языковый знак, качественно отличный, от генетически связанного с ним индивидуального сигнала — выразительного движения. Учет диалектики исторического процесса в области глоттогонии намечается на последнем этапе яфетической теории академика Н.Я. Mappa. Его последняя формулировка — формулировка, которая связывает происхождение языка с первичным производственным процессом, намечает возможность монистического материалистического разрешения проблемы глоттогонии, снимая противоположность «руки» и «речи», изначальным дуализмом которых охотно оперируют идеалисты (Берр).         
        Разумеется, в рамках нашего очерка невозможно исчерпать перечень всех конкретных лингвистических проблем, которые подлежат пересмотру в системе материалистического языкозна-
[50]    
ния. Но одной проблеме — проблеме планового воздействия на язык — мы все же должны посвятить несколько заключительных слов.

Проблема планового воздействия на язык

        В нашей лингвистической традиции представлены различные часто противоположные точки зрения на взаимоотношения личности и коллектива. С одной стороны, сравнительное языкознание XIX века брало личность вне общества отвлеченно, совершенно абстрагируя ее. Шла речь, например, о том или другом физиологическом процессе или о процесса, протекающих в индивидуальном сознании. Но где существует это индивидуальное сознание, почему эти процессы оказываются общественным достоянием — это, в общем, оставалось неясным. Возьмите любое университетское «Введение в языковедение» начала этого столетия: там просто обойдена эта проблема. Наряду с такого рода обходом вопроса мы имеем разрешение проблемы посредством своего рода «теории героев». Эта «теория героев», с одной стороны, представлена в западно-европейской лингвистике применением к лингвистике теории подражания^[101], а с другой стороны, — в идеалистический неофилологии — учением о языке, как о выражении национального духа через гений, через гениальную личность. Но и то и другое разрешения проблемы явно ненаучны и явно неприемлемы для системы материалистического языкознания. Гораздо опаснее другая позиция, которую занимает в решении этой проблемы в западно-европейской лингвистике социологическая школа де Соссюра, — это именно утверждение полного бессилия, полной пассивности личности в истории языка, в языковом творчестве коллектива^[102]. Сравнительное языковедение брало ин­дивида вообще вне социальной среды. Де Coccюр превращает личность в некий пассивный аппарат, по традиции регистрирующий только то, что ему передает коллектив, причем традиция получает здесь характер чего-то об'ясняющего. Отсюда глубоко неверное утверждение о невозможности революций в языке, о невозможности планового на него воздействия. «Из
[51]   
всех социальных учреждений язык дает наименьшее место инициативе. Он сливается с жизнью общественного коллектива который, будучи по природе своей, инертным, является прежде всего консервативным фактором для языка»[103].
        Отсюда — характерная попытка объяснить всю историю языка (правда, понимаемую как некоординированные изменения его отдельных элементов — в первую очередь звуков) из «случайных» нарушений традиции в индивидуальном процессе говорения. Между тем на то, что понятие «традиция» не есть нечто объясняющее, а само нуждается в объяснении из изменения общественной психологии в результате изменения соотношений общественных сил указывал еще Плеханов в полемике с Лабриолой.[104]      
        Следует оговориться: явно несостоятельная концепция истории языка де Соссюра подвергается весьма существенной поправке у Мейэ, который сводит все изменения языка в конечном счете к изменениям структуры общества[105]. Но, оставаясь на почве дюркгеймианства, Мейэ, разумеется, не в силах дать правильное определение общества.
        Между тем проблема взаимоотношения коллектива и личности в историческом процессе достаточно разработана в марксистской философии[106], и теория «стихийности», представителем которой в лингвистике и является де Соссюр, подвергалась уже жестокой критике.

«Теория стихийности, — справедливо замечает т. Сталин, — есть теория приуменьшения роли сознательного элемента в движении…, логическая основа всякого оппортунизма»[107].

        Отсюда, как кажется, совершенно ясно, что проблема роли сознательного элемента в историческом процессе языка есть, в конце концов, лишь часть общей проблемы о роли сознательности, плановости в истории: и как мы не можем рассматривать личность отвлеченно, оторванно от ее социальной среды, так, с другой стороны, мы далеки от того, чтобы превратить ее в некий совершенно пассивный лишь регистрирующий аппарат стихийного языкового процесса.
[52]          
        А отсюда надо сделать еще один практический вывод. Мы уже упоминали в начале нашего очерка о высказываниях Ленина, которые свидетельствуют о желательности и необходимости  известным образом  регулировать процесс изменения русского языка. Мы упоминали, далее, о речах Сталина, раскрывающих роль языка как орудия классовой борьбы, как орудие культурного и национального строительства на различных этапах строительства СССР. Вот здесь-то и намечается разрешение проблемы о роли сознательности, планомерности в языковом процессе, указывается та позиция, которую должно занять материалистическое языкознание в системе общественных дисциплин.
        Эта позиция — позиция активной работы в области языкового и — шире — культурного строительства. Ибо раз навсегда материалистическое языкознание должно порвать с «заветами науки для науки, под прикрытием которых старый компаративизм идеологически обслуживал колониальную и национальную политику империализма, о чем свидетельствуют убедительно не одна классификация, не одна расово-лингвистическая гипотеза старого языкознания».[108]
        Следуя словам Ленина[109], материалистическое языкознание должно своей первой и основной точкой зрения избрать точку зрения жизни, практики, «чтобы стать действительно активно-творческой силой как в нашем актуальном социалистическом строительстве, так и в бесповоротно нарастающей в той же линии и неизбежной единой общественности и едином хозяйственно-культурном строительстве народов всего мира».

Москва, 21/ХII—30 г