[97]    
        В 1966 г. исполняется 100 лет со дня рождения и 30 лет со дня смерти выдающегося представителя французской и мировой науки, крупнейшего языковеда конца XIX — начала XX в. А. Мейе. Один из талантливых представителей парижской школы сравнительно-исторического языкознания, он немало внес в строительство величественного здания компаративистики, — науки, которую после Ф. Боппа, Р. Раска, А. Востокова так блестяще развили языковеды в Германии, России, Франции и ряде других европейских стран. А. Мейе воспитал целую плеяду замечательных языковедов из разных стран. В международном сотрудничестве ученых он видел путь к развитию языкознания; в этом сотрудничестве большую роль он отводил русским ученым, работы которых высоко ценил, с которыми переписывался, встречался, обменивался мнениями. У него бывали В. А. Богородицкий, М. М. Покровский, Б. М. Ляпунов, слушали лекции Л. В. Щерба, Н. Усов и другие выдающиеся русские языковеды. В журнале «Revue critique d'histoire et de littérature» и в «Année sociologique» появлялись многочисленные рецензии А. Мейе — иногда пространные, иногда краткие—на работы русских языковедов. В публикуемой ниже статье Л. В. Щерба объясняет расположение А. Мейе к русским ученым тем, что  «Мейе с величайшей симпатией относится к славянству вообще и особенно к русскому языку, за которым он признает большую цивилизаторскую миссию». 
        Внимание читателя не могут не привлечь также рассуждения Л. В. Щербы об отношении А. Мейе к Н. Я. Марру, которого он высоко ценил как большого ученого и специалиста, относясь, вместе с тем, неодобрительно к «беспокойным этимологиям» Н. Я. Марра. Однако в оценке места Н. Я. Марра в истории советского языкознания не со всеми положениями Л. В. Щербы можно согласиться, в частности с тем, что в разработке социологических проблем науки о языке советские языковеды должны исходить главным образом от Н. Я. Марра. Сейчас работы Н. Я. Марра стоят для советских языковедов в должной исторической перспективе, и вульгарно-социологическим взглядам Н. Я.Марра дана соответствующая оценка в советской лингвистической печати.
        Большое значение Л. В. Щерба, сам выдающийся лексикограф, уделяет анализу «Этимологического словаря латинского языка» А. Эрну и А. Мейе, в котором он видит прообраз нового словаря — исторического, по образцу которого должны создаваться словари в будущем.
        Впервые публикуемая статья Л. В. Щербы, извлеченная из его архива (ЛО Архива АН СССР, ф. 770, он. 1, № 31, лл. 32—42), интересна не только как свидетельство связей между русскими языковедами и французским ученым, но и как знак глубокого уважения ученика к своему выдающемуся учителю.
        В архиве Л. В. Щербы имеются два экземпляра рукописи этой статьи: лл. 1—31 представляют черновой, написанный от руки экземпляр, а лл. 32—42 — почти готовый к публикации, отпечатанный на машинке экземпляр с немногочисленными пометками Л. В. Щербы и с его пунктуацией.
        Публикуемая ниже статья приводится по второму экземпляру с нашими примечаниями и комментариями.
        Ф. М. Березин

---------------------------------------------

        В лице скончавшегося 21 сентября 1936 года французского лингвиста Антуана Мейе (Antoine Meillet) мировая наука потеряла одного из самых блестящих своих представителей, бывшего последние десятилетия непререкаемым авторитетом в западноевропейской науке о языке. Наша Академия потеряла в его лице, кроме того, и своего члена-корреспондента с 1906 года, а потому вдвойне не может отнестись равнодушно к этой утрате.
        Едва ли мы в состоянии здесь до конца критически разобраться в громадном научном наследии почти что пятидесятилетней неутомимой исследовательской деятельности покойного. Мы не имеем пока даже полного
[98]    
списка его научных трудов, рассеянных зачастую по самым разнообразным изданиям[1]. Но что самое главное, эти труды не стоят для нас в надлежащей перспективе: мы не знаем, какие из них покойный ученый считал актуальными, а какие устарелыми и в каком отношении. Второй том «Linguistique historique et linguistique générale», предположенный к изданию учениками и почитателями покойного ко дню его семидесятилетия (до которого он не дожил несколько дней), по-видимому, еще не вышел[2]. Между тем только этот второй том в связи с своим старшим собратом мог бы дать материал для документированных суждений о системе теоретических взглядов ушедшего от нас ученого в том виде, какой она приняла в последние годы его жизни.
        На непосредственных учениках покойного лежит обязанность выяснить то в его трудах, что должно войти в необходимый багаж будущих лингвистов. Нам, более далеким ученикам и просто современникам, возможно только попытаться наметить в основных чертах ту роль, которую играли труды Meillet в развитии лингвистики XX в., поскольку мы сами принимали в нем то или другое; участие. А роль его огромная.
        Секрет влияния покойного ученого лежит несомненно прежде всего в качестве и количестве его трудов. Он написал около двух десятков книг. Это, конечно, много, но не представляется, однако, чем-то из ряда вон выходящим. Зато количество статей, принадлежащих его перу, хоть сейчас не поддается учету, однако во всяком случае должно исчисляться сотнями, доходя может быть до тысячи, а может быть и превышая ее. И каждая статья является своего рода маленьким шедевром: в основе каждой лежит какая-нибудь интересная оригинальная мысль; каждая солидно аргументирована и с лингвистической, и с филологической стороны; каждая оказывается в высшей степени прозрачной и изящной по своему построению; каждая посвящена какому-либо конкретному факту из истории того или иного языка, но каждая выходит далеко за пределы этого факта и имеет то или другое общее значение. А так как статьи эти касались чуть не всех индоевропейских языков, то не могло быть специалиста по какому-либо из них, который не должен был бы считаться с мнением Meillet по многим вопросам своей специальности.
        Действительно, покойный ученый был полным хозяином в таких трудных областях, какими являются славистика, иранистика и арменистика. Греческий язык на всем его протяжении, а также латинский язык с италийскими диалектами были ему, конечно, отлично знакомы, не только как лингвисту, но и как филологу, что, впрочем, надо считать более или менее нормальным для всех лингвистов старшего поколения. Но и в области других индоевропейских языков он мог брать материал для своих построений не из вторых рук, а черпать их из первоисточников, а зачастую даже делать и эти последние непосредственным предметом своего исследования. Мне кажется, что нет индоевропейского языка, который не останавливал бы его исследовательской пытливости. Я не помню только статей по албанистике, но может быть это только результат моей неосведомленности^[3]. Я не знаю также, в какой мере Meillet занимался рома-
[99]    
нистикой вообще; что касается французского языка, то он постоянн черпал из его истории иллюстрации для тех или других своих утверждений. Современный французский язык он чувствовал исключительно тонко, будучи большим ценителем и французской художественной литературы, как об этом говорил мне его ближайший товарищ и друг Р. Boyer.
        Осведомленность Meillet не только в языках индоевропейских, но и в языках всего мира (он, по-видимому, между прочим, хорошо знал языки банту4), а также по всем сопредельным дисциплинам, как-то история культуры, социология, философия, психология, была прямо-таки изумительной. О ней все могли судить по его критическим статьям о самых разнообразных книгах, имеющих то или иное отношение к лингвистике (отзывы эти помещались в последнее время в «Bulletin linguistique», a раньше преимущественно в «Revue critique»).
        Сумма идей, частных и общих, составляющая содержание статей покойного ученого, и является, может быть, в еще большей степени, чем его книги, тем наследием, которое он нам оставил и в котором нам надлежит разобраться. Оно настолько разнообразно, что трудно подвести его под какие-либо простые формулы. Он и сам не выдвигал никаких чрезмерно заостренных лозунгов, которыми можно было бы определить его роль в истории науки о языке.
        Очень часто Meillet называют основателем социологической школы. В этом есть, конечно, своя доля истины, ибо для младограмматиков, продолжателем которых он, конечно, является, роль теоретической науки для истории языков (этой последней, по их мнению, исчерпывалась вся наука о языке) играла психология, что и нашло себе блестящее выражение в знаменитом труде Wundt'a. Meillet же в 1906 году с полной определенностью называет (во вступительной лекции к курсу Сравнительной грамматики в Collège de France) лингвистику наукой социальной и одну из задач языковедения видит в том, «чтобы определить, какой структуре общества соответствует каждая определенная структура языка и как вообще изменения в структуре общества отражаются в изменениях в структуре языка» («Linguistique historique et linguistique générale» 1, p. 17). Как это и естественно было ожидать, приложение этих идей на практике Meillet начал с истории слов в своей знаменитой статье в «Année sociologique», 1905—1906, «Comment les mots changent de sen» ( = «Linguistique historique et linguistique générale»[4], p. 230). Как это тоже естественно было ожидать, основы своей социологии Meillet взял, как он об этом сам говорит, у своего современника и коллеги Durkheim'a, официального идеолога третьей республики XX века. Поскольку Durkheim по многим пунктам резко расходится с марксизмом, постольку мы должны с крайней осторожностью подходить к социологическим построениям и Meillet. Однако Meillet, по-видимому, не склонен был замазывать понятия «класса»: в ряде своих работ последних лет он пытается остроумным анализом общего наследия индоевропейских языков установить в нем классовую дифференциацию слов (см. между прочим предисловие к  «Латинскому этимологическому» словарю  Ernout et Meillet).
        Признавая за Meillet заслугу четкой постановки проблемы отношений между социологией и лингвистикой, нельзя, однако, считать его абсолютным новатором в этом вопросе. Уже то разочарование, с которым лингвисты встретили первый том «Volkerpsychologie» Wundt'a, объективно показывает, что в ней желали найти нечто другое, чем приложение основ индивидуальной психологии к явлениям языка. Передовые лингвисты были несомненно вполне готовы к восприятию социологической трактовки языка.
[100]            
        То же можно сказать и о другом, характерном для Meillet элементе его лингвистического мировоззрения — сознании необходимости общего языкознания, как особой дисциплины. Тогда как теоретик младограмматиков, Hermann Paul, называл  общее языкознание — «Prinzipien der Sprachgeschichte», Meillet говорил, тоже в 1906 г., что «разыскание общих законов[5], как морфологических, так и фонетических должно быть одним из основных предметов лингвистики». «Но, продолжал Meillet, эти законы по самому своему определению заходят за пределы отдельных семей языков: они приложимы к человечеству в целом» («Linguistique historique et linguistique générale» 1, р. 13). И действительно, как указывалось выше, Meillet всегда и прежде всего имел в виду интересы «общего языкознания», конечно такого, каким он его понимал. Но многие лингвисты уже давно тяготились концепцией младограмматиков и стремились сбросить с себя ярмо Н. Paul'а: достаточно сослаться на труды Бодуэна де Куртенэ, начиная с конца семидесятых годов прошлого столетия. Я не говорю, конечно, уже о W. Humboldt'e и его эпигонах в Берлинском университете и о таких ученых, как Н. Schuchardt, О. Jespersen, F. de-Saussure, van Ginneken и др., которые все в той или другой мере создавали те или другие элементы «общего языкознания».
        Я хотел бы поставить в связь с этой постоянной направленностью Meillet на вопросы общего языкознания одну особенность его научного творчества, о которой, по-моему, никто никогда не говорил. Я догадываюсь о ней по тем лекциям, которые я слушал у покойного в 1907—08 гг. Особенно сильное впечатление в этом отношении произвел на меня курс о латинском глаголе. Описывая генезис какой-либо формы, Meillet всегда исходил из констатирования семантической потребности в данной форме; далее он анализировал наличные возможности удовлетворения этой потребности и так сказать a priori выводил объяснимую форму, как абсолютно необходимую. Сила рассуждения получалась прямо-таки поразительная. Такое реальное представление всех взаимодействующих лингвистических факторов в определенный момент времени исторического развития того или другого языка требует совершенно исключительной способности их видеть. Интересно отметить, что в письменной продукции Meillet этот прием, по-моему, не наблюдается. Поэтому-то я и предполагаю, что здесь отражался самый творческий исследовательский процесс. До лекций он доходил, но исчезал при письменном оформлении, обуславливая лишь убедительность окончательных выводов Meillet. Было бы очень желательно, чтобы непосредственные ученики покойного проверили справедливость моих слов, а главное дали бы из своих записей реальные примеры подобных рассуждений.
        Теперь я хотел бы перейти к тому, что я считаю одной из главных осей научной деятельности ушедшего от нас ученого.
        Еще в последнюю четверть XIX века между сравнительно-исторической школой Johannes Schmidt'а в Берлине и сравнительно-грамматической школой Brugmann'a в Лейпциге происходила глухая борьба, несколько сгладившаяся лишь в XX веке. В Берлине больше занимались историей языка, а в связи с этим филологией, призывая сравнительное языкознание лишь в помощь истории. В этом отношении показательными являются самые названия главных работ Wilhelm'a Schulze, преемника Johannes Schmidt'a по кафедре: «Quaestiones epicae» и «Italische Eigennamen»[6].
[101]            
        В Лейпциге акцент делался, собственно, на сравнительной грамматике и на этимологиях. Недаром одним из предметов privatissima у Brugmann'a, по-видимому, часто являлся анализ оскско-умбрских надписей, расшифровка которых, как известно, целиком покоится на этимологиях. При этом первое время этимологии делались часто по словарям без солидного знания соответственных языков, что являлось предметом нападок со стороны берлинцев[7].
        Надо сказать, что и вообще филологи Западной Европы, а особенно классические филологи, зачастую чуждались сравнительного языкознания. До самого последнего времени в Германии стоял на очереди вопрос о внедрении сравнительно-грамматических и вообще языковедческих штудий в подготовку классических филологов. Вообще резкое противопоставление филологии (куда, конечно, с Гримма в той или иной мере входит и история языка) лингвистике далеко не изжито еще и в наши дни.
        В таких условиях я считаю главным делом жизни Meillet возврат сравнительной грамматики к филологии, из которой она и произошла; заполнение той пропасти, которая была вырыта между ними в XIX столетии. Meillet старался показать, что практической целью сравнительной грамматики является лишь расширение хронологических рамок истории языка. Следует отметить, что Meillet никогда не читал курса сравнительной грамматики как таковой, хотя и занимал кафедру сравнительной грамматики в Collège de France; он всегда читал истории отдельных языков (ср. его книги по греческому и латинскому языкам[8]). На практике это отразилось на отношении Meillet к этимологиям: он всегда критиковал те этимологии, которые возводят те или иные слова к «корням» с более или менее неопределенным значением. Он требовал, чтобы этимология просто продолжала историю данного реального слова, производя его от другого слова [следует зачеркнутое слово.— Ф. Б.] же по могущим быть показанными типам. Деля этимологии на несомненные и возможные, он стремился к совершенному элиминированию этих последних, считая, что число таких возможных сопоставлений, в сущности, бесконечно велико для каждого данного случая, и что потому большинство «возможных» этимологий лишено научного значения.
        В 1932 г. он совместно со своим учеником, латинистом A. Ernout издал «Dictionnaire étymologique de la langue latine», где он последовательно и систематически провел эти свои принципы на практике. В этом словаре дана точная и документированная история слов в латинской традиции, к которой присоединены несомненные (по мнению Meillet) данные об их истории в прошлом, данные, полученные сравнительно-грамматическим методом, доведенным до максимальной виртуозности. Здесь не мешает прибавить, что не только для того, чтобы самому пользоваться этим методом, но и для того, чтобы следить за рассуждениями словаря и оценивать степень их достоверности, нужна соответственная солидная выучка.
        С этим словарем окончательно рушится противоположение между этимологическим и историческим словарями — недаром авторы прибавили в подзаголовке: Histoire des mots. С появлением этого словаря «этимологических» словарей не должно появляться, хотя сам он и носит еще это название: впредь должны делаться только исторические словари. Сравнительная грамматика, в сущности, исчезает как особая дисциплина; остается лишь метод удлинения истории данного слова на несколько столетий в прошлое.
[102]            
        С точки зрения «Латинского этимологического словаря» многое в лингвистической деятельности Meillet получает яркое освещение и единое объяснение. Всю свою жизнь покойный браковал множество этимологий других ученых, показывая их несостоятельность как несомненных исторических фактов. Сам он почти не предлагал новых этимологий, считая, что все несомненные сопоставления уже сделаны. В связи с этим становится понятным и то, что в основу исторического изучения каждого данного языка он клал словообразование: всем известно, что так он поступил относительно славянских языков; мне случайно известно то же самое относительно армянского языка[9]. В методах словообразования, еще наличных в историческую пору жизни данного языка, он искал твердого критерия для понимания происхождения слов в непосредственно предшествующую эпоху.
        Ввиду всего сказанного я, вероятно, прав, считая «Латинский этимологический словарь» Ernout и Meillet ключом к пониманию роли покойного ученого в истории науки о языке[10].
        Поняв, что одним из основных дел жизни Meillet было выделение этимологии, имеющих историческую цену, от всех других, являющихся лишь в той или другой мере возможными, мы сможем понять и отношение Meillet к Н. Я. Марру и к новому учению о языке: при всем своем уважении к большому ученому и специалисту, каким он считал Марра, он всегда, еще с начала девятисотых годов, находил его этимологии «inquiétantes», как он говорил. Они действительно должны были его беспокоить, так как шли вразрез с проводившимся им отбором этимологии. Вращаясь по преимуществу в тесном кругу общего старого багажа индоевропейских языков, Meillet, однако, не видел, а вернее, хотел не видеть стремления выйти из этих узких рамок, стремления узнать, что делалось раньше в области языка и человечества: и он не хотел понять, что для удовлетворения этого стремления нельзя не пытаться в той или другой форме делать эти самые étymologies inquiétantes, которые так смущали его у Марра и которые в свое время найдут, конечно, своего Meillet, разберущего несомненное от сомнительного и гипотетического.
        Поскольку нас здесь вообще не может не интересовать отношение Meillet к Марру, я напомню, что Meillet, осуждая прежде всего этимологии Марра, кроме того упрекал его и за то, что он вносит политику в науку. Интересно, однако, что сам Meillet в своей книге «Les langues de l'Europe nouvelle»[11] дал блестящий пример того, как ученый все же никогда не
[103]  
может оставаться аполитичным. Как бы Tesnière не истолковывал в своем некрологе Meillet основные мысли этой книги, остается несомненным тот факт, что она на самом дело оправдывает всякую денационализаторскую политику империализма. Идеи Meillet о «малых языках» идут явным образом вразрез с нашей национальной политикой, и мы должны от них отмежеваться самым решительным образом[12].
        В другой своей книге «Caractères généraux des langues germaniques» Meillet оказывается опять-таки политиком, но на этот раз антифашистским, доказывая смешанную природу германских языков, а следовательно, совершенно отрицая наличие какой-то особой «чистой германской расы».
        Я ничего не буду здесь говорить еще об одном очень важном пункте расхождения Meillet с Марром — говорить о расхождениях Марра с Meillet, конечно, не может входить в задачи настоящей статьи, посвященной памяти последнего, — расхождений по вопросу о родстве языков. Вопрос этот крайне сложный и потребовал бы целого исследования, ибо повторяющееся у нас утверждение, что Meillet говорил о расхождении языков, а Марр — об их схождении, в сущности, мало понятно, и во всяком случае является крайним упрощенчеством.
        Возвращаясь к тому, чьей памяти посвящена эта статья, и пробуя резюмировать все предыдущее, я думаю, что не ошибусь, если скажу так: Meillet, с одной стороны, своими попытками связать лингвистику и социологию, а также всем тем, что он сделал для общего языкознания, подготовляет пути новой лингвистики; с другой стороны, своим этимологическим словарем латинского языка он в известной степени замыкает старую лингвистику, образуя последнее звено в цепи, начинающейся с Ворр'а и Grimm'а. Он снова соединяет то, что было соединено у Grimma'a, но что было разъединено в течение всего XIX в., где мы наблюдаем, с одной стороны, реальную историю реальных языков и, с другой стороны, оторванные от этой реальной истории спекуляции с туманными абстракциями разных «праязыков». Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что и многие другие ученые более или менее сознательно шли по тому же пути и подготовили почву для завершающей работы Meillet. Однако я полагаю, что своим этимологическим словарем латинского языка Meillet окончательно показал, что сравнительно-грамматическая методика (можно было бы даже сказать, пожалуй, сравнительно-грамматическая техника) совершенно независимо от того, как мы объясняем сходство так называемых «родственных языков» — их схождением или их расхождением, или как-либо иначе — может в известных случаях раздвигать границы нашей истории.
        В подтверждение того, что я не далек от истины в своем определении места Meillet в истории науки о языке, я могу сослаться на него самого: покойный ученый как-то в беседе со мной сказал, что своей жизненной задачей он считает сохранение всех накопленных в лингвистике достижений при переходе ее на новые рельсы.
        Спрашивая себя наконец, чему мы в Советской лингвистике должны научиться из опыта этой длинной и богатой исследовательской жизни, я думаю, что прежде всего мы должны констатировать, что в области социологии мы начинаем собственное развитие, благодаря трудам Н. Я. Марра и особенно благодаря бурному развитию у нас марксистско-ленинской методологии в приложении к общественным наукам. Мы с благодарностью помянем почин Meillet в этом деле и возьмем все его достижения, но от-
[104]  
правляться будем не от Meillet и Durkheim'a, а от основоположников марксизма и в той или другой мере от Марра.
        В области общего языкознания сделано до сих пор еще крайне мало. С постановкой самого вопроса об общем языкознании мы давно согласны и опять-таки с благодарностью возьмем весь тот материал, который Meillet сознательно копил в течение всей своей жизни и из которого будет строиться здание общего языкознания. Но будем помнить, что и у нас в этой области, благодаря деятельности в старое время И. А. Бодуэна де Куртенэ, а в новое время — Н. Я. Марра и его учеников, пошедших по его пути, тоже накоплен некоторый интересный материал.
        Но чему мы должны безусловно научиться у Meillet — это той доведенной до виртуозности технике узнавания и систематизации общего багажа в так называемых родственных языках и тому умению делать из этого выводы исторического порядка, которые дают нам возможность расширять границы исторического.
        Однако несомненно, что сказанным не исчерпываются пути будущей лингвистики. Исследование именно «малых» и бесписьменных языков, которое стало не только возможным, но оказалось и задачей первоочередной важности в условиях нашего социалистического строительства, даст и уже дает могучий толчок развитию языкознания. В свете этого исследования, возможно, многие явления языков с большой историей, остававшиеся неясными, получат свое истолкование. Возможно, что некоторые вещи, казавшиеся в старом языкознании несомненными, получат в новой лингвистике новое освещение.
        Наконец — да позволено мне будет высказать и свои чаяния— общее языкознание несомненно сделает большие завоевания, если, рассматривая язык данной эпохи данного коллектива как взаимообусловленную систему (разумеется, со включением в эту систему и мышления), будет изучать взаимные связи отдельных элементов этой системы. Без этого мы никогда не построим марксистской лингвистики и не сумеем подняться над уровнем вульгарнейшего социологизма.