[398]
        Для Н. Я. Марра и его школы вопросы письма и правописания никогда не были самостоятельной проблемой, которая составляла бы предмет особого изучения. Письмо не рассматривалось как фактор, выполнявший и выполняющий особую и притом своеобразную роль в сложном процессе развития культуры человеческого общества. Вопросы письма и правописания для Н. Я. Марра и его последователей составляли часть общей концепции в разделах палеонтологии речи, стадиальности ее развития и т. п. Вопросы письма по существу были только проблемой письменного языка, само письмо не выделялось своими специфическими особенностями и задачами. Даже в тех немногих случаях, когда сам Н. Я. Марр (еще реже — его последователи) подходили как будто вплотную к практическим вопросам графики и орфографии, положение, как увидим ниже, не менялось: теория не только оказывалась неспособной сомкнуться с практикой, а наоборот — терпела крах и обнаруживала явные признаки своей ложности и нежизненности.
        Указанное выше отношение к письму лишь как к особого рода «языку» сказывается не только в содержании, но и в самих заглавиях основных работ Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова, в которых излагаются вопросы письма[1].
        Конечно, письмо теснейшим образом связано с языком, но к нашему времени уже выделилось так много специальных вопросов, относящихся к письму, что последнее вполне заслуживает и особого к себе внимания.
        В настоящей статье будут рассмотрены два основных вопроса, относящихся к выдвинутой теме: 1) взгляд Н. Я. Марра на возникновение и процесс развития письма, 2) отношение Н. Я. Марра к графике и правописанию народов Советского Союза.
        Н. Я. Марр полагал, что единая вначале кинетическая речь в силу накопления идей, обязанных своим происхождением развитию материальной культуры, самого производства и его техники, а с ней неразрывно и социальной культуры «выделила из себя» два языка: звуковой и письменный, причем письмо первоначально носило магический характер. К этому Н. Я. Марр добавляет: «Таким образом, язык и письмо на этой ступени стадиального развития, конечно, не близнецы или двояшки, а все-таки брат с сестрой, дети, порожденные потребностями жизни, переросшей кинетическую, или ручную, речь и способные далее сложиться лишь в борьбе с нею»[2].
        Итак, можно думать, что письмо появляется вместе с возникновением звуковой речи.
[399]            
        Каков был характер этого «письменного языка»? Если язык письменный и язык звуковой — не «двояшки», а «брат и сестра», «способные далее сложиться лишь в борьбе» с кинетической речью, то естественно полагать, что в основе этого письменного языка лежали уже элементы не кинетические, не линейные, а звуковые. Но, по Н. Я. Марру, это не так. Звуковой символ как орудие языка, утверждает он, восторжествовал «перед графическим символом речи, обреченной на продолжение или эволюционное развитие линейных образов ручного языка»[3]. Что же это был за «графический символ»? Оказывается, это были линейные образы, непосредственно отражавшие движения человеческого тела, образы, лежавшие в основе кинетической речи. «Письмо давало лишь графическую стабильность линейным образам и представлениям ручной, или кинетической речи»[4]. Но так как линейная речь уступила место речи звуковой, то линейная графика утратила свое значение как вид речи. «Как речь, графика быстро изжила себя вслед за сродной ручной, или кинетической, также линейной, речью,, обратившись в простую орнаментацию»[5].
        В этой рисуемой Н. Я. Марром схеме перехода от письма линейного к письму звуковому много неясного.
        Н. Я. Марр считал, что уже в период ручной речи человек накопил значительное количество «идей, обязанных своим происхождением развитию материальной культуры, самого производства и его техники, а с нею неразрывно и социальной культуры»[6]. Но период существования ручной речи до появления звукового языка Н. Я. Марр и И. И. Мещанинов обычно ограничивали периодом среднего палеолита. Так ли уж много накопил человек к этому времени «идей»? И можно ли, для этого периода, всерьез говорить о связанной с производством и техникой «социальной культуре»? И. И. Мещанинов, в 1931 г., выступая тогда еще не только как языковед, но и как археолог, определяет «общественное» сознание человека эпохи среднего палеолита как весьма примитивное. «Не требовалось еще формы общения, приуроченной к обозначению каждого предмета. Потребности в этом не ощущалось еще самим коллективом, ограниченным узкими интересами мелких охотничьих объединений и пока еще не осложненного деятельностью охотника, хотя бы иногда и нуждавшегося в совместной с другими деятельности, но все же не вылившейся в строго организованный труд с его специализациею. Сам коллектив продолжал оставаться нерасчлененным»[7].
        Хотя Н. Я. Марр и утверждает, что «с кинетической речью развивалось в свою очередь общественное мировоззрение, не исключая и культового или магии»[8], однако никаких реальных представлений о выражении этого мировоззрения средствами языка, тем более письменного, ни сам Н. Я. Марр, ни его «ученики» никогда не могли привести (по той простой причине, что этого не было и не могло быть), если не считать «магических знаков», наносившихся охотниками на свое орудие охоты и обращенных своей значимостью в лучшем случае к «таинственной силе», а не к членам своего коллектива.
        Если же обратиться к Энгельсу, то возникновение языка, как известно, рисуется им совершенно по-иному. Сторонники учения Н. Я. Марра о кинетической речи, и в частности о роли руки и ручной речи, не прочь иногда
[400]  
сослаться на Энгельса, писавшего: «Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена»[9]. Но совершенно ясно, что Энгельс говорит здесь о человеке вусловном смысле, имея в виду переходную стадию от обезьяны к собственно человеку. «Наши обезьяноподобные предки, как уже сказано,— пишет он там же,— были общественными животными; вполне очевидно, что нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков». И вот решающим фактором превращения высокоразвитой обезьяны в человека являются возникшая потребность в общении посредством речи и появление самой речи. «... Формировавшиеся (а не сформировавшиеся! — А. Ш.) люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим»[10]. Конечно, в период, предшествовавший возникновению звуковой речи, человек в известном смысле слова уже существовал, но все же это не был еще человек в полном смысле этого слова; подлинный человек, со всеми теми качествами, которые решительно и принципиально отличают его от животного, появился лишь тогда, когда у него хотя бы в элементарном виде сформировались языковые навыки и сознание, непосредственно связанное с языком, притом с звуковым языком. «Звуковой язык или язык слов был всегда единственным языком человеческого общества, способным служить полноценным средством общения людей. История не знает ни одного человеческого общества, будь оно самое отсталое, которое не имело бы своего звукового языка... Звуковой язык в истории человечества является одной из тех сил, которые помогли людям выделиться из животного мира, объединиться в общества, развить своё мышление, организовать общественное производство, вести успешную борьбу с силами природы и дойти до того прогресса, который мы имеем в настоящее время»[11]. Так пишет И.В.Сталин, до основания сокрушая «учение» Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова о кинетической речи и ее якобы важной роли в развитии общественного сознания людей.
        Само собой разумеется, что смотреть на различного рода начертания, сохранившиеся от эпохи палеолита и даже раннего неолита на стенах пещер, на орудиях охоты, на керамических изделиях и т. п. как на п а м я т-н и к и письма, да еще такие, которые графически воспроизводили элементы кинетической речи, нет никаких оснований. Это сознавал, по-видимому, и сам Н. Я. Марр, который, без заметного сожаления «ликвидировав» линейное письмо, превратил его в один из элементов «орнаментации». Вместе с тем Н. Я. Марр готов был перенести и самое возникновение письма к эпохе уже более или менее прочного установления звуковой речи. Он утверждает в статье «Язык и письмо»: «...когда при той же,
[401]            
синтетической или аморфной, системе звуковые комплексы получают постоянное значение, хотя бы в порядке полисемантизма, т. е. те же звуковые комплексы становятся символами, или сигналами, и в этом смысле уже определенными в смысле значимости лингвистическими элементами, то лишь тогда возникает письменность...»[12]. Это положение явно противоречит сказанному Н. Я. Марром ранее о линейном письме, как отражавшем кинетическую речь. И оно было бы приемлемо, если бы, в свою очередь, не содержало в себе другого порочного утверждения: «... и первое письмо, так наз. слоговое, открытое или закрытое, это из начертаний, воспроизводящих изобразительно наши четыре лингвистических элемента в их наличных тогда социально-фонетических разновидностях. На деле это не слоговое письмо, а элементное, из целых слов»[13].
        Итак, остается неразрешенным противоречие в вопросе о том, когда возникло письмо и каким оно было при его возникновении. Оно появляется, по Н. Я. Марру, то в период кризиса кинетической речи, выделившись из нее и сохраняя элементы линейности, то «лишь тогда», когда звуковая речь достигла уже такого уровня развития, при котором «звуковые комплексы становятся символами, или сигналами, и в этом смысле уже определенными в смысле значимости лингвистическими элементами», и само, как и язык этой «стадии», является элементным. Но где следы этого письма, которое как будто должно было графически отобразить пресловутые сал, бер, йон, рош?.
        Если обратиться к тому, как представляет начальные «стадии» возникновения языка и письма И. И. Мещанинов, то окажется, что для среднего палеолита он устанавливает форму письма в виде «диффузной пиктограммы, которая, в своем едином облике, выражала содержание кинетического знака условною его передачею или же реалистическою передачею его содержания в рисунке»[14]. Нелегко представить себе, как человек того времени мог рисунком условно передавать содержание кинетического знака: ведь условность требует известного соглашения тех, кто пользуется данной системой письма, если последнее является средством общения между людьми. Но, как уже было сказано, «письмо» того периода, по утверждению Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова, не являлось орудием общения между людьми, а использовалось как одно из средств магии и было целиком обращено в сторону «таинственной силы». Иначе говоря, это «письмо» не выполняло коммуникативной функции и не может рассматриваться как письменный язык.
        В период верхнего палеолита, согласно изложению И. И. Мещанинова, наблюдалось несоответствие между языком и письмом. «Верхний палеолит... изменил в течение срока своего существования всю систему общения весьма радикальным образом... Кинетическая речь, в том числе и язык жестов, перестает его удовлетворять, и он ищет выхода упором на звук, продвигаясь к синтетичности», но «в графике он как бы застревает в своем достаточно для него характерном аморфно-образном письме... отстает здесь от общего хода ему присущего развития, повторяя формы, по своему существу более соответствующие предыдущему стадиальному состоянию»[15].
        Чем же, спрашивается, можно объяснить этот разрыв между письмом и языком? Вот что мы узнаем об этом из работы И. И. Мещанинова: верхний палеолит характеризуется формированием коллективов с целью охоты
[402]  
на крупного зверя. Из коллектива выделяется так называемый «возраст ный слой» —руководители, держащие в своих руках весь коллектив и, вместе с тем, являющиеся посредниками между коллективом, с одной стороны, и тотемом и «магической силой» — с другой. Члены коллектива, включая и руководителей, осуществляют общение между собой посредством устной звуковой речи, состоящей из «членораздельных звуковых комплексов» (по Н. Я. Марру — элементов). В письменном взаимообщении они не нуждались. Такое общение нужно было лишь для обращения к «магической силе». «При создавшихся условиях трудовой деятельности, — пишет И. И. Мещанинов,— оба способа общения, речь и письмо, раздвоились в их практическом применении. Последнее еще не было необходимо нараставшим группировкам по выделяющимся специализациям, то есть всей массе коллектива,'поскольку оно использовалось почти исключительно для общения с тотемом и магическою силою, то есть для того общения, которое в значительной своей доле удовлетворялось от лица всего коллектива его возрастными группировками, каковые только с большими оговорками можно назвать шаманами палеолитической эпохи»[16]. На вопрос о том, к какой стадии все же следует отнести возникновение письма, у И. И. Мещанинова, также как и у Н. Я. Марра, не находим определенного ответа. С одной стороны, считая пиктографию начальной стадией письма, И. И. Мещанинов утверждает, что «приходится искать корни пиктографического письма и не в верхнем палеолите, а в среднем»[17], а с другой —он же пишет: «И если средний палеолит не провел еще расчленения магического действа от трудового акта, а его объединения держали тотема в своем собственном организме, сделав его лишь позднее родоначальником коллектива (верхний палеолит. — А. Ш.), а затем анонимным героем племенных формаций с его мифическим прошлым темного полузвериного происхождения, то в самом среднем палеолите, пожалуй, и не придется искать письма, в буквальном понимании этого термина...»[18].
        Помимо того, что приведенные мнения Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова о времени и условиях возникновения письма следует признать в высшей степени шаткими, нужно указать, что и самое понятие письма, о котором идет речь у этих авторов, является весьма расплывчатым. Одно дело — утверждение, что письмо в собственном смысле этого слова не появилось на совершенно пустом месте и могло возникнуть из различного рода начертаний, в которых уже сложились у людей известные навыки, другое дело — вопрос о том, когда, в каких формах и в каком взаимоотношении с устной речью возникло и как развивалось далее письмо как средство  общения  между людьми.
        Следует сказать со всей определенностью, что на этот важнейший вопрос ни у Н. Я. Марра, ни у И. И. Мещанинова ответа найти невозможно. Бее их попытки разрешить эту проблему неизменно сковываются искусственной, мертвящей схемой теории стадиальности, этим прокрустовым ложем, в которое никак не уложить даже тех сравнительно немногих фактов, которые дает — главным образом для доисторических периодов существования человеческого общества — археология.
        Любопытно отметить, что И. И. Мещанинов упрекает археологов, пытающихся из «вещеведов» сделаться историками материальной культуры, в том; что они «кидаются в умозаключения и, беспомощные в своих стремлениях, пытаются оживить мертвый материал призывом о содействии
[403]  
к этнографу»[19]. Скептически относясь к возможности для историка материальной культуры получить надежную помощь от этнографа, И. И. Мещанинов пишет: «Я не думаю, что нахожусь в самоослеплении, считая, что яфетидолог оказывается в более выгодном положении, чем архео-лог-вещевед, даже пытающийся считать себя социологом. Выгодность нашего положения заключается в том, что мы, по характеру своей деятельности, не в состоянии отказаться от учета языкового материала. Между тем язык дает вполне определенные указания и по этому поводу. Если мы не сомневаемся в правильности отнесения звуковой речи к верхнему палеолиту, то стадиально трансформирующиеся языки в своих архаизмах дожившего до нас языкового материала путем его палеонтологического анализа спускают нас в древнейшие периоды его развития»[20]. Вряд ли теперь, после уничтожающего разоблачения марровского палеонтологического анализа, еще найдутся среди советских археологов (часть которых не устояла в свое время против «яфетидологического» соблазна) охотники следовать по пути, рекомендуемому И. И. Мещаниновым.

        Итак, проблема происхождения письма не получила ясного и убедительного разрешения в работах Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова. Как и следовало ожидать на основании самого подхода к этой проблеме (исключительно под углом зрения учения о стадиальности), ни названные авторы, ни их последователи не дали ни одной работы по вопросам теории алфавитов, орфографии, пунктуации как в общелингвистическом аспекте, так и применительно к каким-либо конкретным языкам, в первую очередь к языкам народов Советского Союза, письменность которых испытала за советский период глубокие изменения.
        Хотя сторонники «нового учения» о языке неоднократно заявляли, что это «учение» сыграло чуть ли не решающую роль в «языковом строительстве» народов нашего Союза,никаких «документальных» данных(в виде научно-теоретических статей," напечатанных докладов, проектов и т. п.), свидетельствующих об этом, нет. То, что можно в какой-то степени считать такими «данными», по количеству ничтожно, а с качественной стороны является совершенно неудовлетворительным.
        На работу по построению новых алфавитов для письменностей народов СССР в свое время[21] оказала влияние статья Н. Ф. Яковлева «Математическая формула построения алфавита»[22], в которой автор исходил из общего учения о фонемном составе языка, определяющем как количество, так и характер потребных для алфавита букв. Отправляясь от общих фонологических идей И. А. Бодуэна де Куртенэ и Л. В. Щербы, Н. Ф. Яковлев сумел преодолеть имевшиеся в их теории элементы субъективного психологизма и до известной степени приблизил свое учение о фонемах к материалистическому пониманию языковой системы.
        Н. Я. Марр употреблял термин «фонема», но у него этот термин фигурировал только как дублет «звука речи». Фонема, по Н. Я. Марру,— «социально отработанный звук». Все звуки речи социально отработаны, однако, не все звуки речи являются фонемами. Имеющиеся у Н. Я. Марра
[404]  
рассуждения о фонетике никакого существенного значения для алфавитной и орфографической работы по языкам народов СССР не имели, так как были направлены к иной цели — создать базу для элементного анализа.
        Известна только одна серьезная попытка Н. Я. Марра принять участие в «языковом строительстве»— это составление им абхазского аналитического алфавита. Этот эпизод чрезвычайно характерен для всего «нового учения» о языке и деятельности его создателя. Основной материал по данному вопросу дает статья самого Н. Я. Марра «Абхазский аналитический алфавит»[23].
        В 1924 г. Н. Я. Марром был составлен на латинской основе новый алфавит для абхазов. В указанной статье автор дает теоретическое обоснование тех принципов, на которых им построен этот алфавит.
        Прежде всего важно отметить, что у Н. Я. Марра была весьма «своеобразная» точка зрения на значение латинской основы для письменностей народов Кавказа, в корне отличавшаяся от той, которою определялась идея латинизации алфавитов тюркских народов, проводившейся в 20-х годах местными советскими общественными и партийными организациями в национальных республиках. Политический смысл перехода на новый алфавит состоял прежде всего в том, чтобы порвать с арабским письмом, при посредстве которого агентура местных националистов и зарубежного империализма пыталась удержать какую-то часть советских граждан, говоривших на тюркских и иранских языках, в плену враждебной советскому строю идеологии. Вместе с тем арабское письмо сковывало уже отчетливо намечавшееся развитие языков этих народов в сторону сближения с русским языком. Естественно было бы, казалось, перейти сразу на русскую алфавитную основу. Но в тот период в Азербайджане, в Средней Азии и других национальных республиках переход на русский алфавит был бы преждевременным. В качестве переходной ступени и была взята латинская алфавитная основа для замены ею арабской письменности. Жизнь доказала, что это было правильно. Следующим этапом, вытекавшим из осуществляемых принципов сталинской национальной политики, объединившей многочисленные свободные народы СССР вокруг великого русского народа и его культуры, был перевод национальных письменностей (за исключением грузинской и армянской) на русский алфавит.
        Н. Я. Марр рассматривал латинизацию национальных алфавитов не как временное мероприятие по пути к переходу в дальнейшем на русскую алфавитную основу, а как движение в сторону интернационализации письма , как один из стимулов к созданию «мирового» языка. Исходя из механистической идеи прямолинейного движения человеческой речи от многоязычия к единому языку, Н. Я. Марр, как известно, не признавал того сложного процесса, в результате которого человечество, пройдя, в эпоху построения социализма, через фазу расцвета национальных языков ранее угнетенных народов, лишь после победы коммунизма во всем мире в конце концов придет к единому общечеловеческому языку. Н. Я. Марр считал, что путь к мировому языку уже открыт. Он писал о «единстве языка»: «Оно явно наступает... Это процесс мировой, от которого ни одна национальность не может спастись, великодержавная не больше, чем слабосильная... При движении по этому неизбежному пути условия взаимообщения народов всего мира не в меньшей мере требуют единства письма, т. е. тождества основных начертаний алфавита и тождества приемов воспроизведения
[405]  
сложных звуков, исходящего от основных или простых звуконачертаний»[24]. Сожалея о том, что не только кавказские, но и.другие народы не проявляют склонности к коренному преобразованию письма, и по-своему объясняя этот факт, Н. Я. Марр, между прочим, предсказывал, что «все равно, рано или поздно, русскому народу придется сделать этот шаг», т. е. отказаться от своего алфавита и перейти на унифицированное письмо, которое должно иметь латинскую основу. Однако предсказание Н. Я. Марра не оправдалось ни в целом, ни в той части, которая относилась к судьбе русского письма[25].
        Н. Я. Марр считал особенно важным начать унификацию письма кавказских языков с абхазского алфавита, так как «есть на то совершенно уважительное основание, независимо от потребности и желания самих абхазов. Дело в том, что абхазский язык имеет почти восемь десятков (не менее 78) звуков. Алфавит, передающий все эти многочисленные фонемы, покрывает потребности громадного большинства даже яфетических языков Кавказа, так разнообразно богатых звуковым составом»[26].
        Из приведенной цитаты ясно, что разработка абхазского аналитического алфавита была для Н. Я. Марра только экспериментом, который должен был подтвердить его общелингвистические, а заодно и алфавитные теории, а вовсе не связывалась с действительными жизненными потребностями абхазского народа. При построении абхазского алфавита Н. Я. Марр исходил из принципа разложения звуков на их составные части и отображения в букве особыми условными графическими элементами каждой из составных частей звука. Получались буквы — в соответствии с их составом — трех типов сложности: одно-, двух- и трехэлементные. Н. Я. Марр сравнивал эти буквы с числами, состоящими одни из единиц, другие из десятков и единиц, третьи из сотен, десятков и единиц: подобно тому, как числа изображаются различными комбинациями лишь десяти цифровых знаков, и 78 букв абхазского алфавита представляли собою множество комбинаций из небольшого сравнительно количества основных знаков с различными дополнительными обозначениями в виде точек, углов, кружков и зубчиков. Считая, что составные части звуков абхазского языка наличествуют (но в иных комбинациях) в звуках всех других языков, Н. Я. Марр полагал,что соответствующие элементы букв абхазского аналитического алфавита могут в дальнейшем быть использованы для алфавитов        
[406]  
других языков, которые тоже, по его мнению, должны быть аналитическими. Он писал по этому поводу: «Жизнь требует общности и упрощения системы. Упрощение намечается самой историей развития в путях дальнейшего разложения звуков и возможно большей механизации приемов усвоения букв с приближением к простоте цифровых изображений чисел»[27]. Придуманный Н. Я. Марром для абхазов алфавит оказался, однако, чрезвычайно сложным, трудным для усвоения и для практического пользования совершенно непригодным.
        Самая идея механического разложения звуков языка на составные части и отыскивания аналогичных составных частей в других языках органически была связана с общим безразличным отношением Н. Я. Марра к тому, что составляет своеобразие и оригинальность звуковой системы (как и всей языковой системы в целом) каждого народа. С точки зрения идеи единства глоттогонического процесса и стадиального развития языков все, что было самобытного в каждом языке и отличало один язык от другого, само по себе не представляло для Н. Я. Марра никакого интереса, а если и привлекало его внимание, то лишь постольку, поскольку могло быть так или иначе использовано для доказательства единой глоттогонии и стадиальности.
        Н. Я. Марр сам чувствовал, что абхазский аналитический алфавит в целом — плоть от плоти и кость от кости «яфетической теории», и потому уже заранее опорочивал тех, кто решится высказаться отрицательно об этом алфавите. «Мы вполне понимаем, — писал он,— что для индоевропеистов и мыслящих в их путях языковедов аналитический алфавит мало (да и неверно) сказать —неизвестен, он непереварим; он требует перестройки их научного языковедного мышления, он требует усвоения теории, яфетической теории, находящейся в полном противоречии с их основными научными положениями, с их техникой»[28].
        Конечно, сторонники Н. Я. Марра не замедлили объявить абхазский аналитический алфавит величайшим революционным достижением, ничем, кроме трескучих фраз, однако, этого не обосновывая. Так они, негодуя по поводу того, что этот алфавит был встречен в научных кругах весьма сдержанно, писали: «О принципах единого письменного языка, выработанного яфетидологией, упорно умалчивают, порою даже не замечают. Это вполне понятно, так как яфетическая теория прежде всего революционная теория в области языка, теория прогрессирующая, жизненная. Она всю науку об языке поставила на новые рельсы, сдав в архив за ненадобностью весь хлам формальных исследований»[29]. И далее: «Н. Я. Марр создал алфавит для абхазского языка, этим он положил основание для мирового алфавита»[30].
        Однако жизнь показала другое. Хорошо известно, что абхазский аналитический алфавит не только не послужил «основанием для мирового алфавита», но не был принят и абхазским народом. На III пленуме ВЦК НТА в отчетном сообщении о положении с новой письменностью в Абхазии читаем: «В 1925 г. был принят латинизированный аналитический алфавит, предложенный акад. Н. Я. Марром, с 62 знаками (первоначальное количество букв 78 было уменьшено до 62.— А. Ш.). Громоздкость этого аналитического алфавита по количеству знаков и по трудности изображений знаков вынудила Абхазскую республику отнестись к его применению
[407]  
с большой осторожностью. Алфавит, предложенный акад. Марром, испытывался в течение трех лет, и в результате от него пришлось отказаться, ибо усвоить и удержать в памяти 62 знака, к тому же трудно изобразимых, не могли бы не только учащиеся, но, пожалуй, и сами учащие»[31].
        Так бесславно закончилась попытка Н. Я. Марра применить свою «теорию» к практическим запросам жизни.
        Неудача, постигшая Н. Я. Марра в связи с провалом абхазского аналитического алфавита, тем не менее не была им воспринята как доказательство ложности его теоретических принципов. Когда через несколько лет был поднят вопрос о необходимости упорядочения русского правописания, Н. Я. Марр снова выступил с рядом ультра-«революционных» лозунгов, по существу срывавших задуманное практически важное дело. Русская графика по всем ее данным является наиболее совершенной по сравнению с графикой таких языков, как немецкий, французский, английский[32]. Русское правописание, основанное на морфологическом принципе, в целом также должно быть признано стоящим на очень высоком уровне. В нем имеется, правда, довольно много частных недочетов, накопившихся за длительный период его существования и требующих устранения в порядке усовершенствования и доработки некоторых орфографических правил и составления хорошо продуманного и лингвистически обоснованного орфографического словаря; как свод правил, так и словарь должны быть одобрены авторитетной научной организацией и объявлены общеобязательными для школы и печати.
        Но Н. Я. Марр не признавал таких «мелких» мероприятий. Он требовал полной революции как в самом русском языке, так и в его письме. Ему казалось недостаточным не только упорядочение отдельных сторон русского письма, но даже реформа его. Вот типичные высказывания его на эту тему: «Пока нам достаточно хорошенько зарубить на видном и памятном месте, что судьбы письма органически связаны с судьбами языка, язык же, если он не мертв, органически же увязан с общественностью, как ее создание, создание ее производства, ее структуры и достигнутых ею технических успехов, с нею и соответственной высоты мышления, и если эта общественность действительно совершила сдвиг, если переживаемая нами революция не сон, то не может быть речи ни о какой паллиативной реформе ни языка, ни грамматики, ни, следовательно, письма или орфографии. Не реформа, а коренная перестройка, а сдвиг всего этого надстроечного мира на новые рельсы, на новую ступень стадиального развития, на путь революционного творчества и созидания нового языка»[33]. «На такой ступени нового стадиального развития, в момент революционного творчества, смешно даже говорить о реформе русского письма или грамматики... Тут не о реформе письма или грамматики приходится говорить, а о смене норм языка, переводе его на новые рельсы действительно массовой речи. То, что нужно, это не форма, не реформа или новая декорация старого содержания, а свежий сруб с новой всесоюзной мировой функцией из нового речевого материала; речевая революция, часть
[408]  
культурной революции, одна из существеннейших ее частей, она же — наиболее показательное свидетельство творящих новый мир масс»[34].
        Не встречая сочувствия своей идее необходимости «речевой революции» со стороны советской общественности, Н. Я. Марр писал: «У горсти яфетидологов возникает мысль, даже решение, действовать через головы всех высокоавторитетных препятствий, вовлекая в нашу работу непосредственно учительство и молодежь аспирантскую, даже выдвиженческую, ибо и для этого дела нужны надежные кадры, притом более осведомленные и надежные кадры, чем для такой революционной реформы по написанию, как „ещо" вместо „еще". Никто не отрицает, что и такое упрощение письма хорошее дело, что это тоже реформа. Но куда делась революция?»[35]
        Не пошли за Н. Я. Марром ни учительство, ни «молодежь аспирантская» делать «речевую революцию». Не пошли потому, что идеи Н. Я. Марра ничего общего с марксизмом не имели, что Н. Я. Марр «был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма, вроде „пролеткультовцев" или „рапповцев"»[36]. Порочность всей концепции «нового учения» о языке, ярко проявившаяся также во взглядах как самого Н. Я. Марра, так и И. И. Мещанинова на вопросы письма и правописания, была разоблачена в трудах И. В. Сталина по языкознанию.