[264]            
        Как всякий крупный ученый, А. Н. Веселовский имеет свою «ученую историю», т.е. историю его оценки и понимания. А. Веселовский не просто крупный ученый, не только замечательный русский историк литературы, но и один из самых ярких мировых представителей этой области знания.
        История жизни Веселовского довольно сложна, и в этой сложности повинен он сам, повинно содержание его работ, чередование выдвинутых им проблем, ибо мысль его являлась ярким примером неугомонного научного искания.
        Если с максимальной краткостью резюмировать задачу, поставленную им в своей научной жизни, то ее можно выразить словом «поэтика».
        Поэтикой начал он свою педагогическую деятельность в старших классах московского военного училища, куда он был приглашен непосредственно после окончания Московского университета по рекомендации преподававшего там же до него А. А. Котляревского, впоследствии одного из крупнейших наших славистов. «Идея поэтики увлекала меня уже тогда,—рассказал он мне как-то,—и я, по молодости, не представляя себе всех трудностей, которые таил в себе этот предмет, решил взять на себя этот курс, который и прочел... в один год».
        Поэтика эта была уже тогда исторической. В этой своей форме она являлась для Веселовского в ту пору своеобразным выражением стремления придать литературоведению характер подлинной науки, вывести его из круга отвлеченных эстетических соображений и связать его с действительностью, с общественным развитием, к раскрытию закономерностей которого обратилась тогдашняя мысль передового русского общества.
        В университете он познакомился с русской, славянской и отчасти западноевропейской литературой, со славянскими языками, санскритом, латынью и греческим он овладел еще в гимназии; немецкому, французскому, английскому выучился дома; в бытность свою студентом изучил частным образом итальянский, правда, больше практически. Университет обратил его интерес и в сторону истории настолько, что он думал даже одно время специально заняться ею. Но осилила тяга к литературе, которая увлекала его с юных лет, побуждая баловаться иногда стихами, что он делывал, впрочем, и на склоне жизни. Однако вынесенные из университета познания по западной литературе и языкам были недостаточны, и Веселовский убедился
[265]  
в этом, как только ему пришлось соприкоснуться с западноевропейской наукой.
        В ту пору на Западе начинался расцвет филологического изучения литературных памятников средневековья, и Веселовскому пришлось заняться заполнением пробелов своего научного образования и засесть за изучение германистики, англистики, скандинавистики и, в первую очередь, романистики.
        Во время пребывания в Италии Веселовский увлекся изучением Возрождения в самом ярком центре его, Флоренции, в обстановке памятников материальной культуры Ренессанса, среди рукописей и изданий этой блестящей поры и живых людей, говорящих языком «трех венцов» и в ту пору увлеченных идеями возрождения своей родины и создания национального государства.
        Отзываясь время от времени на текущие события итальянской жизни, он ушел с головой в изучение прошлого страны и прежде всего литературы ее золотого века. Его Вилла Алберти, блустящий образец исторического и историко-литературного мастерства, его способности к широкому охвату явления, является также ярким выражением живости его исторического воображения и его демократических настроений. В почти лирических тонах говорит он о переломе между XIV и XV вв,, когда широкое народное движение Возрождения, выросшее на старых римских началах, попадает в руки «партии, кружков», замыкается в стенах кабинета, аристократизи- руется. «Вилла Альберти»—первый большой памятник второй любви Веселовского, которая с той поры не покидала его всю его жизнь и к которой он охотно возвращался затем как бы для того, чтобы передохнуть и набраться сил для той основной задачи, которую поставила перед ним его первая любовь, поэтика. Он всегда с особым чувством возвращался в страну своих героев—Данте, Петрарки и Боккаччо и с особым проникновением и увлечением писал с них или переводил их, воспроизводя мастерски их стиль, столь же мастерски модулируя в этих случаях свой собственный.
        Однако, если присмотреться к «итальянским» работам Веселовского, то мы увидим, что вопросы поэтики всплывают и в них; хотя и не становятся в центре его внимания—будут ли это вопросы жанра, стиля, отдельных поэтических форм или роли личности поэта в крупном литературном движении и т. п.
        Возвращение в Россию, прикосновение к родной почве вернуло Веселовского к идеям юных лет. Но теперь эти идеи постепенно уточняются, прибретают широкий размах, а метод—отчетливость и гибкость.
        Веселовский начинает оперировать отныне все более и более разрастающимся материалом для сопоставления. К западноевропейским данным пристают теперь восточные; русский материал подвергается сопоставлению со славянским, славянская, западноевропейская и восточная народная поэзия—с поэзией примитивных народов различных частей земного шара. Все эти черты отличают и его университетские чтения.
        В силу крайней осторожности Веселовского, основной стержень его работ некоторое время остается настолько скрытым, что его иногда и не уловить. Но постепенно он становится ощутимее и А. Н. начинает, наконец, сам раскрывать свои карты. В своем публичной чтении 1893 г., озаглавленном Из введения в историческую поэтику,
[266]            
он говорит, между прочим: «Несколько лет тому назад мои лекции, в университете и на Высших женских курсах, посвященные эпосу и лирике, драме и роману, в связи с развитием поэтического стиля, имели в виду собрать материал для методики истории литературы, для индуктивной поэтики, которая устранила бы ее умозрительные построения для выяснения сущности поэзии—из ее истории». Только под словами «несколько лет тому назад» следует разуметь не 3 или 4 и не 5 лет, а промежуток более 10 лет, так как проблемы поэтики Веселовским намечались уже в его чтениях начала 80-х годов прошлого века (см., например, отрывки его университетских лекций 1882 г.).
        Мы отметили выше осторожность Веселовского. В начале она касалась постановки общих проблем. Позже она сказалась в формулировках и обобщениях. В цитированной только что лекции, прочитанной им на Высших женских курсах, он говорит, между прочим: «Мои слушательницы узнают в обобщениях, которые я предложу, много старого, хотя менее решительно формулированного, более сомнений, чем утверждений, еще более исканий, потому что спрос не беда, беда в положениях, под которыми слаба основа фактов».
        К укреплению «основы фактов» Веселовский стремился прежде всего и в более ранние годы, тем более что их тогда еще предстояло накопить и проработать. Фактов следовало собрать максимально возможное количество, и проработка их должна была производиться на возможно большую глубину. Для поэтики нужно было подготовить почву.
        Эта подготовка заняла много времени и приняла гигантские размеры. В эти годы шла работа над такими огромными отделами мировой литературы, как легенда, как роман и повесть, эпос (былины), сказка и ряд других жанров, которые он подверг рассмотрению в Разысканиях в области духовного стиха, где русский духовный стих является часто лишь поводом для анализа обширнейшего круга явлений, иногда только в одной-двух точках соприкасающегося с ним. Сопоставления ширились, вовлекая в свой круг явления, подмеченные в самых различных концах мира. Бенфей остался далеко позади; мифология поставлена на свое место; область неба ограничена землей; небо оказывается отражением земных отношений; не боги породили героев, а наоборот—герои богов. Под мифологическое мышление необходимо было подвести прочную базу. Хорошую основу давала этнография. Идея полигенезиса занимала Веселовского еще в начале 60-х годов. Возникала идея «встречных течений». Приходилось считаться с целым комплексом причин; и явление развертывалось перед исследователем на фоне совокупности исторических условий.
        Веселовский этой поры создавал у нас в России школу как среди западников, так и среди занимающихся русской литературой и славистов вообще. В эти годы складывалось представление о нем, как об ученом исследователе; в эти годы слагалась и его оценка. Веселовского этой поры имеет в виду В. М. Истрин в своей статье, написанной много лет спустя, уже после смерти Веселовского, в которой он вспоминает, каким рисовался А. Н. ему и многим его сверстникам в их молодые годы. Того же Веселовского характеризовал и И. Н. Жданов в отзыве о его научной деятельности, написанном для Географического общества, в связи с присуждением ему большой золо-
[267]  
той медали. И таким же в основных чертах обрисован Веселовский в Историй русской этнографии А. Н. Пыпина.
        Все это были итоги и признания. Веселовский, как будто, успел к этому времени высказаться и выясниться.
        Раздавались иногда и критикующие голоса, впрочем, ограничивавшиеся больше областью устного слова, хотя отголоски их можно было прочесть и в высказываниях после смерти А.Н. Его упрекали в том, что он погряз в мелочах и не дает общих построений. Под общими же построениями разумелись либо широкие эстетические оценки, либо превращение истории литературы в иллюстрацию к культурной истории. Веселовский стремился найти истории литературы свое место и свои задачи. Он старался трактовать ее как самостоятельную науку и установить те методы, которые впредь следует в ней применять, и те задачи которые она должна преследовать.
        Эти вопросы стали перед Веселовским еще в первый год_; его преподавания в университете, когда ему пришлось строить связный историко-литературный курс. Посильный для той поры ответ на них Веселовский дал в своей вступительной лекции 1879 г. Он говорил тогда о трудностях, ожидающих его в работе, и утешал себя тем, что «Гиббону книга его стоила двадцати лет труда, а Боклю она стоила целой жизни». «История литературы, в широком смысле этого слова,— говорил он в заключительной части своей лекции,—это история общественной мысли, насколько она выразилась в движении философском, религиозном и поэтическом и закреплена словом. Если, как мне кажется, в истории литературы следует обратить особенное внимание на поэзию, то сравнительный метод откроет ей в этой более тесной сфере совершекно новую задачу — проследить, каким образом новое содержание жизни, этот элемент свободы, приливающий с каждым новым поколением, проникает старые образы, эти формы необходимости, в которые отливалось неизбежно всякое предыдущее развитие».
        Через 23 года после этого он повторит это свое определение истории литературы, сферу которой все еще, по его мнению, никак не могут определить: «История общественной мысли в образно-поэтическом переживании и выражающих его «формах». Что же касается взаимоотношения «элементов свободы» и «форм необходимости», то это задача, которую ставила перед собою поэтика Веселовского и к которой он возвращался неоднократно в своих изысканиях. Но Веселовский не всегда высказывал свои задние мысли, а требование постоянной и строгой проверки фактами и накопления их (разумеется, не библиотечного характера) вытекало из его отношения к своей науке. И только недоразумением или поверхностным знакомством с Веселовским можно объяснить отмеченный выше упрек в мелочности.
        Признание Веселовского не ограничилось его родиной. С ним стали считаться за рубежом. Общение облегчалось тем, что Веселовский писал иногда на иностранных языках. Сперва и чаще всего по-итальянски, так как его связи с Италией и старыми его знакомцами Д'Анконой, Кардуччи, отчасти Компаретти, а позже и с их учениками Винченцо Крешини и др., не прерывались. Но личные связи, хотя и обновленные участием в праздновании 500-легия Болонского университета, течением времени, естественно, замирали. Оста-
[268]  
вались связи литературные. Итальянское издание Виллы Альберти (Il Paradiso degli Alberti») является до сих пор не только единственным изданием романа, но и классическим трудом по истории литературы Флоренции эпохи перелома, раскрывающим взаимоотношения тогдашних литературных группировок на фоне социально-политической истории Коммуны на переходе к XV в. Нарисованная Веселовским картина с конца 60-х годов прошлого века пополнилась, естественно, новыми подробностями, новыми данными относительно изображенных им персонажей, но она до сих пор сохраняет свою ценность, как характеристика целого этапа в развитии Возрождения вообще, четко очерченного в своих взаимоотношениях к последующему и предыдущему, как работа, раскрывающая нам социальные причины перелома, причины кризиса, обусловившие перестройку итальянской литературы и, возрождение литературы латинской. Ссылки на нее в этом отношении мы находим вплоть до последнего времени, и ссылающиеся на нее, как на авторитетное исследование, представители европейской буржуазной науки, очевидно, не подозревают ее близости к нашим современным представлениям об этой впохе итальянской истории.
        Когда вышла в свет монументальная монография Веселовского о Боккаччо, в Италии возникла мысль о переводе ее на итальянский язык целиком. Нашелся переводчик, нашелся и редактор в лице болонского профессора Крешини, списывавшегося по этому поводу с Веселовским. Но перевод так и остался неосуществленным, и одна из лучших книг по истории итальянской литературы и наиболее значительная итальянистическая работа после «Paradiso», недоступна итальянскому читателю.
        Известен «Paradiso» в Европе и за пределами Италии. Но здесь Веселовского знают, главным образом, как исследователя славянского, русского и византийского материала и его западноевропейских отношений.
        Славянский ученый мир здесь следует отметить, конечно, в первую очередь. Язык работ Веселовского не мог являться для славян препятствием для знакомства с ними, и таким образом как западные, так и южные славяне часто ссылаются на него и пользуются его выводами. Не следует при этом забывать, что Веселовский до конца своих дней состоял сотрудником такого органа славистских штудий, каким является «Archiv für slavische Philologie, с основателем и редактором которого, И. В. Ягичем, его связывали долголетние добрые отношения и переписка. К сожалению, эта последняя знакома нам до сих пор только по письмам Ягича, все еще не опубликованным; недоступными остаются письма самого Веселовского, возможно, сохраняющиеся у наследников Ягича. А между тем эта переписка, обнимающая несколько десятилетий, от возвращения Ягича в Вену и до смерти Веселовского в 1906 г., содержит, несомненно, очень ценный материал для истории нашей науки и истории связей Веселовского со славянским миром и его влияние на последний.
        Для неславян нужно иметь в виду положение, что rossica non leguntur. В XIX в., как правило, книги и работы на русском языке не читались, и Западная Европа знала о Веселовском лишь постольку, поскольку он иногда печатался в итальянских, немецких или французких изданиях или поскольку в них появлялись рецензии на его работу. Исключение составляют, само собой разумеется, слависты.
[269]            
        Здесь национальность роли не играла. Другой группой ученых, в отношении которых приведенное выше положение не имело силы, были византинисты. Византинистика, поднятая у нас на большую высоту В. Г. Веселовским, заставила западных ученых обратиться к изучению русского языка, и о том, как тщательно учитывалась русская литература, можно судить по Byzantinische Zeitschrift. Учитывая византийскую литературу, византинисты сделались и читателями Веселовского, и таким образом влияние его работ проникает и на Запад, и подводящая итоги История византийской литературы Крумбехера свидетельствует об этом в соответствующих своих главах неоднократно.
        Рядом с западными учеными различных национальностей, славистами и византинистами, следует в связи с Веселовским упомянуть и романистов, и германистов. Среди романистов назову в виде примера несколько крупных имен (исключая итальянцев, о которых речь шла выше): Г. Париса, П. Мейеpa, Ж. Бедье, Г. Сюшье, А. Муссафию и др. Знакомство романистов с Веселовским ограничивалось, обычно, лишнего изданиями текстов или его исследованиями, написанными на иностранных языках. Таковы П. Мейер, Г. Сюшьé, А. Муссафия и мн. др. Типичен в этом отношении Ж. Бедьё. Характерным для этого исследователя, ставившего часто большие проблемы, сами собой напрашивавшиеся на широкие сопоставления, является стремление изолировать французский материал и исключить из своего поля зрения все то, что мешало сосредоточению изучаемого во французской среде. Я помню одну свою беседу с ним на тему об эпосе. Когда я указал ему на любопытные славянские и скандинавские параллели, он возразил мне несколько рассерженным тоном, что этих языков он не знает и знакомство для него с таким материалом не обязательно.
        Совершенно иную фигуру представлял собою Г. Парис, близкий к кружку Полины Виардó, общавшийся с Тургеневым, выучившийся в известной мере по-русски и любивший иногда, в противоположность Бедьé, напомнить об этом.
        Один из современников Веселовского, венский профессор-германист Гейнцель, много занимавшийся немецким и скандинавским эпосом и интересовавшийся ими в широкой связи, был силой вещей приведен к необходимости заглянуть в эпос славянских народов, в частности русских, и, выучившись читать по-русски, стал пользоваться нашим былинным материалом. Это обратило его к Веселовскому, и он оказался одним из тех немногих филологов-западников, которые читали и высоко ценили Веселовского.
        Если оставить в стороне итальянцев, славян, славистов и византинистов, то приходится констатировать постепенное замирание знакомства с Веселовским на Западе.
        В представлении западноевропейского литературоведения он остался таким, каким он оставался до 90-х годов прошлого века в представлениях наших историков литературы. Отдельные мотивы будущей поэтики, мелькавшие то тут, то там в его работах, не обращали на себя достаточно внимания читателей ни у нас, ни за рубежом.
        А между тем Веселовский продолжал упорно итти к своей основной цели: «выяснению сущности поэзии из ее истории», минуя умозрительные построения, до которых он был большой неохотник. Задача исторической поэтики, как она мне представляется, — опре-
[270]  
делить роль и границы предания в процессе личного творчества. Это предание, насколько оно касается элементов стиля и ритмики, образности и схематизма простейших поэтических форм, служило когда-то естественным выражением собирательной психики и соответствующих ей бытовых условий на первых порах человеческого общежития. Одномерность этой психики и этих условий объясняла одномерность их поэтического выражения у народностей, никогда не приходивших в соприкосновение друг с другом. Так сложился ряд формул и схем, из которых многие удержались в позднейшем обращении. Все дело было в емкости, применяемости формулы: она сохранилась, как сохранилось слово, но вызываемые ею представления и ощущения были другие... Но она могла и измениться (и здесь аналогия слова прекращалась) в уровень с новыми спросами, усложняясь, черпая материал для выражения этой сложности в таких же формулах, переживших сходную с нею метаморфозу... наш поэтический язык представляет собой детрит; я бы присоединил к языку и основные формы поэтического творчества» (Поэтика сюжетов, Введение. «Поэтика сюжетов и задачи»).
        Так была построена поэтика без поэта, без учета личного почина, не потому, чтобы он не имелся ввиду, а потому, что прежде чем обратиться к нему, т. е. «элементу свободы», говоря языком его лекции 1870 г., нужно было установить границы предания, т. е. «формы необходимости», употребляя термины того же 70 г. Поэтика составила предмет работы Веселовского в 90-х годах XIX и в первые годы XX вв. Над последней ее частью, поэтикой сюжетов, он работал еще последнее лето своей жизни, т. е. за четыре месяца до смерти. И в этой последней части он шел тем же путем, т. е. искал границ предания и условий переосмысления.        

«Современная повествовательная литература,—говорил он,—с ее сложной сюжетностью и фотографическим изображением действительности, повидимому, устраняет самую возможность подобного вопроса; но когда для будущих поколений она очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих вглубь, их линии сольются с теми, которые открываются нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое прошлое—и явления схематизма и повторимости водворятся на всем протяжении» (там же).

        Поэтика сюжетов осталась неоконченной; она должна была составить большой том. Но незавершенной осталась и поэтика в целом. В кратком предисловии к отдельному изданию Трех глав Веселовский писал:

«Три главы из исторической поэтики представляют отрывки из предположенной мною книги, некоторые главы которой помещены были разновременно в Журнале Министерства Народного Просвещения. Я печатал их не в том порядке, в каком они должны были явиться в окончательной редакции труда, если вообще ему суждено увидеть свет, а по мере того, как иные из них представлялись мне более цельными, обнимающими самозаключенный вопрос»...    

        Книга не появилась, и предчувствия автора сбылись. В бумагах Веселовского не имеется никаких новых материалов в виде планов или набросков. Почему? На это можно дать различные ответы. И их давали. Насколько я могу позволить себе дать свой, дело состояло в том, что Веселовский едва ли собирался дать цельное построение.
[271]            
        Из беседы с ним уже во время его болезни я вынес впечатление, что он, кроме поэтики сюжетов, не собирался давать ничего нового, поскольку речь шла о поэтике без поэта. Его целью было не столько систематическое построение поэтики, сколько мотивированная формулировка своих основных мыслей и иллюстрация их на ряде вопросов капитальной важности. Если оставить в стороне Из введения в историческую поэтику, являющуюся рядом разрозненных экскурсов, объединенных общим подходом к анализуемым вопросам, несколько пестрых по материалу, не русской «публичной лекцией», а французской causerie, то Из истории эпитета посвящена одному из кардинальных вопросов стиля, эпические повторения анализируют вопрос об исполнении песни и обусловленных им явлениях стиля («хорический параллелизм»), Психологический параллелизм занят проблемой анимизма, как источника стиля; Три главы трактуют вопрос о синкретизме древнейшей поэзии и дифференциации поэтических родов, о выделении понятия поэзии и превращении певца в поэта и об отношениях языка поэзии и прозы. О проблемах, затронутых в Поэтике сюжетов, мы уже говорили.
        Основы исторической поэтики, метод исследования и постановка вопросов выяснились уже достаточно. И так дело представлялось Веселовскому, которого увлекали всегда больше ориентировка, искание, сомнения и критика, нежели система.
        Но даже допуская это, мы должны все же признать, что Веселовский не рассчитался до конца со своей наукой. За границей предания, необходимости начиналось творчество, свобода, которую надлежало определить. Оставалось еще подойти к поэзии со стороны поэта, и здесь приходилось строить, как он неоднократно говорил, также наново. Эти вопросы возникали перед ним, и он посвящал им свои университетские лекции второй половины 90-х годов, на которых он обращался к вопросам эстетики и психологии творчества. Некоторый свет на тематику их бросает найденная мною в папке Сюжетов и опубликованная затем программа: «Определение поэзии со стороны объекта и психологического процесса» (в Поэтике сюжетов).
        Но дело в этом направлении не пошло дальше планов и группы лекций. Веселовский остался в долгу.
        Трудно сказать, в какой мере он оплатил бы его. Конечно, область «свобода» была областью для Веселовского новой, и изучение ее потребовало бы от него не только нового пополнения метода, а и совершенно новых способов исследования, для него необычных. Но не забудем его мастерских страниц, посвященных воспроизведению творчества Данте, Петрарки, Боккаччо или Жуковского. И во всяком случае болезнь прервала работу, и смерть унесла человека огромной внутренней силы, которой хватило бы с избытком на двоих.
        Б. М. Энгельгардт высказал мысль, что Веселовский, обратившись к новому кругу вопросов, почувствовал, что ему не свести концов с концами, ибо поставленные им новые задачи несовместимы с его поэтикой без поэта и что поэтому он бросил свою поэтику. У меня нет для такого предположения никаких данных. Я не знаю, как вышел бы Веселовский из положения. Он не был человеком философской складки и меньше всего беспокоился о построении целой системы. Я не слышал от него никогда о его теоретических сомнениях в связи с обращением к новым проблемам. Но всякий, знавший Веселовского, помнит о его огромном поэтическом чутье и способности проникнове-
[272]  
ния во внутренний мир художника. Это несомненно для меня. Несомненно и то, что на новых путях он дал бы во всяком случае еще очень много ценного. Так или иначе, все это не состоялось, и нам приходится довольствоваться тем, что Веселовский нам оставил.
        Поэтика была встречена у нас с большим интересом, но она не имела того резонанса, на который имела право рассчитывать. То было время, когда внимание более молодого поколения быль направлено на поэта, его творческую инициативу, как решающий момент, когда он противопоставлялся коллективу, традиции, ибо ее ломал. Новые литературные искания, может быть, еще не совсем отстоялись, а потому тем острее ощущался момент борьбы и значения личности. Немного позднее на очередь стали «Проблемы идеализма», увлечение формой. И наконец, стала выявляться марксистская литературоведческая мысль, более глубокая и высокая.
        Одним словом, поэтика Веселовского имела больше succès d’estime и казалась многим старше своего возраста.
        По любопытному совпадению в годы, близкие к появлению поэтики Веселовского, появился ряд поэтик и на Западе, но все это слабо по методу, по материалу, по его проработке, схематично или схоластично и никак не может итти в сравнение с Веселовским.
        Работы его по поэтике остались неизвестными и авторам тех из западноевропейских трудов, которые появились на ту же тему после него и которые пользуются, однако, часто литературой на малоизвестных языках.
        Те, кто в какой-то мере знал Веселовского в Западной Европе, знал его таким образом прежним и не пытался затем обновить знакомства. И это даже после того, как Поэтика вышла в издании Академии Наук. Одна из ценнейших книг научной литературы и характернейших работ русской научной мысли прошла незамеченной.
        Но особым вниманием и интересом к замечательному русскому ученому не могли в течение долгих лет похвалиться и мы. Я уже говорил выше о постепенном падении интереса к Веселовскому, хотя мы и имели о нем более полное представление, чем на Западе. В годы после Октября борьба за марксистско-ленинское литературоведение на долгое время отодвинула интерес к Веселовскому.
        Этот этап, когда влияние и чтение Веселовского пошло на убыль у нас, можно назвать вторым этапом, его «ученой истории».
        Третий наступил с переоценкой нашего культурного наследия вообще. В нашем строительстве новой культуры мы оказались не в одиночестве, а поддержанными традицией; при критическом усвоении достижений лучших умов, мы строили не на пустом месте, а мы завершили дело, которое делалось издавна, а в основе своей было делом народным. Гигантские сдвиги, пережитые нами после 1917 г., помогли нам заглянуть в далеко уходящую историческую перспективу, измерить путь, пройденный нашей родиной, и понять глубже и полнее нашу национальную сущность, нашу культуру и правильнее оценить их.
        Постепенно вновь возрастает интерес к Веселовскому, как и к Потебне, и многие другие драгоценные имена замелькали перед нами, освещенные по-новому, и из исторических фигур превратившиеся в близких нам.
        Читая Веселовского, мы убедились, как много нового дает он нам для понимания великой эпохи Возрождения и ее людей, как глубоко
[273]  
родственны его представления о них нашим современным, хотя они сформулированы три четверти века назад. И почти такую же давность имеют основные идеи его Поэтики, роль народного начала в истории поэзии, его понимание народности как результата исторического процесса в условиях борьбы и ориентации в международных связях, или идея «одномерности поэтического выражения», как говорил Веселовский, психики народов, никогда не приходивших в соприкосновение, т. е. идея единого пути развития поэзии и стадиального распределения явлений по «внутренней хронологии» и т. п. Я не говорю уже о ряде положений более узкого характера, которые оказались мало использованными в старое время, а затем и вовсе забытыми.
        Наследие Веселовского постепенно развертывалось перед нами во всей своей полноте и начинало играть всеми красками живого творческого акта. Ученый, выросший на революционно-демократических традициях, оснащенный всем арсеналом современной ему научной техники, но в то же время владевший таким огромным разнонациональным материалом, каким едва ли владел кто-нибудь из его западноевропейских товарищей,—вот кто стоял перед нами. Строя современное марксистско-ленинское литературоведение, мы можем почерпнуть много материала из прекрасных трудов Веселовского. Теперь, когда мы заинтересовались его биографией, мы вспоминаем и его участие в борьбе с немецким засильем в Академии Наук, и его сочувствие революционному движению в России, и ненависть к старому чиновничьему строю, и антипатию к «толстосумам», как он выражался. Но прежде всего—эго любовь к русской науке и стремление внедрить ее достижения в науку европейскую.
        Наш долг, и прежде всего долг Академии Наук, украшением и гордостью которой долгие годы являлся Веселовский, передать его наследие не только в целости и сохранности,. но и в таком виде, чтобы сделать, его понятным и доступным, так как многое в его работах, а тем более в его переписке, заметках и т. п. требует уже комментария.
        Наша революция помогла росту нашего национального самосознания, рождению здорового патриотизма, спокойного и уверенного в себе, ибо его оправдывала история. Наша родина стала нам ближе и дороже. Трудные годы, которые мы переживаем сейчас, являлись испытанием и проверкой этого, и мы получили уже не мало возможностей убедиться в этом, в готовности народа отстаивать свою честь к историческое имя перед лицом врага, утверждавшего еще в 1914 г. устами химика Оствальда, что в России не может быть ни героев, ни гениев, не предвидевшего тогда, что через 30 лет мир увидит, что в Германии преобладают звероподобные экземпляры человеческой породы.
        Любовь к родине есть и любовь к ее культуре и стремление подымать ее в будущем.
        Мы уверены в себе и смеемся над нелепыми попытками заплесневевшего прусского юнкера фон Ратенау уничтожить русскую культуру. Мы отлично понимаем, что уничтожение русской культуры немыслимо, как немыслимо уничтожить русский народ, давший «Ленина, Пушкина и Толстого, Белинского, Чернышевского и Плеханова, Горького и Чехова, Глинку и Чайковского, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова, Менделеева, Павлова». (Сталин).
        Веселовский тоже «между нами жил».