[392]
ЯЗЫКОВЕДЕНИЕ. Наука о языке (языковедение, языкознание, или лингвистика), мыслимая и как общая теория и методология этой дисциплины и как совокупность конкретных исследований в области языков и групп языков признанными «научными» методами, обычно противопоставляется практическим руководствам для изучения чужих языков, с одной стороны, и традиционной или школьной грамматике — с другой. Однако с конца 19 века, преимущественно со стороны представителей неофилологии (см.), исследователей новых языков, выступает все более четкое стремление объединить в понятии науки о языке Я. — как теоретическое (общее) языкознание, так и прикладное (практическое) языкознание.

Классификация лингвистических дисциплин. Из классификаций лингвистических дисциплин наиболее общепризнанной является классификация по объекту. Уже нормативная филология противопоставляет грамматику (см.) как учение о формах языка этимологии (см.) как учению о первоначальных значениях слов, и лексикологии (см.) как учению о словарном составе языка, присоединяя иногда к этим трем отделам Я. фразеологию (см.) как учение о речениях. Натуралистический компаративизм середины 19 века перерабатывает выделенное «историческим Я.» начала 19 в. «учение о буквах» (Buchstabenlehre) в учение о звуках или фонетику (см.). Младограмматический эмпиризм второй половины 19 в. делает особое ударение на развитии учения о диалектах (диалектологии, см.), психологистические направления в лингвистике 19 в. создают учение о значении слова — семасиологию (см.), или семантику. Т.о. существующая объектная классификация лингвистических дисциплин создавалась исторически. Критику объектной классификации
[393]
лингвистических дисциплин и историю их развития — см. в статьях Грамматика, Диалектология, Лексикология, Семасиология, Фонетика.

Столь же некритическим обобщением исторически слагавшихся направлений Я. является (правда, не столь общепринятая) классификация лингвистических дисциплин по методу. Так, несмотря на принципиальное единство метода «сравнительное Я.» («сравнительная грамматика», в англ. научной литературе также «сравнительная филология» — comparative philology), как оперирующее гипотетическими реконструкциями фактов праязыков, часто противопоставляется «историческому Я.» («исторической грамматике», в нем. научной литературе «Sprachgeschichte»), ограничивающему материал исследования засвидетельствованными в памятниках эпохами. И сравнительному и историческому языковедению как совокупности конкретных исследований в области отдельных языков и групп языков начинают с середины 19 в. противополагать в качестве «учения о принципах» (Prinzipienlehre) лингвистического исследования — сперва «психологию языка» или «психологическую лингвистику», а в 20 в. и «социологию языка». В 20 в. воскрешаются и восходящие к так называем. «донаучному» языковедению 17—18 веков названия «учения о принципах» Я. — «логическая грамматика» и «философская грамматика» или «философия языкa» (Heм. Sprachphilosophie), отвергнутые как ненаучные натуралистическим компаративизмом 19 в. История Я. ставит своей задачей вскрыть исторические корни этих сменявшихся в Я. методов, не считаясь с их в значительной мере случайно сложившимися названиями.

История Я. Истоки науки о языке. Обособление Я. как самостоятельной дисциплины от филологии (см.) и философии связано с началом 19 в., с именами Гумбольта, Боппа, Гримма. Но уже раньше — на протяжении более чем трех веков — подготовляется это выделение новой дисциплины, тесно связанное с реальными потребностями быстро расширяющегося и крепнущего европейского капитализма. Расцвет культуры торгово-патрицианской прослойки «городского сословия» — Возрождение, начало колониальной экспансии, географические открытия и торговые путешествия создают необходимые предпосылки для широкого ознакомления европейской научной мысли с новыми языковыми коллективами, с языками иных типов, чем известный с древности узкий круг языков европейских; прямые потребности эксплоатации колонизуемых стран, не только физич., но и идеологич. порабощения туземцев ведут к изучению их языков, протекающему в значит. степени под знаком хр. пропаганды. На протяжении 15—18 веков идет собирательная и описательная работа по вновь открывающимся лингвистическому исследованию языкам и создаются необходимые предпосылки для сравнительного метода в Я. Особенное значение для его развития имеют попытки каталогизации и классификации всех известных языков, начинающиеся в
[394]
1538 («De affinitate linguarum» Г. Постелиуса) и завершающиеся в конце 18 и нач. 19 вв. монументальными трудами Палласа («Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею всевысочайшей особы», СПБ, 1787), Лоренцо Херваса («Catalogo de las lenguas...», 1801—05) и Аделунга («Mitridates...», 1806—17).

С другой стороны, углубленное изучение языков античного мира, «общечеловеческую» культуру к-рого выступающий новый класс, буржуазия, стремится противопоставить сословной культуре феодального средневековья, огромное значение, приобретаемое текстуальным толкованием Библии в религиозных распрях 16—17 вв., создают благоприятную почву для расцвета филологии и герменевтики и вырастающего из них исторического языкознания. Сохраненная и переданная через средние века традиция латинской филологии пересматривается и пополняется в трудах Юлия Цезаря, Скалигера и др. филологов 16—17 вв.; пробуждение интереса к средневековой и «кухонной» латыни (Дю-Канж, 17 в.) свидетельствует о начинающемся отходе от чисто нормативной концепции языка. Параллельно ведется разработка греческой филологии (первая грамматика Константина Ласкарис — Милан, 1476), связывающаяся с именами Рейхлина, Меланхтона, Г. Стефануса и др. Реформация, наносящая во многих местах разрушительные удары филологич. штудиям гуманистов, способствует повышению интереса к начатому еще в начале 16 в. (арабская грамматика Педро де Алкала, 1505, еврейская грамматика Рейхлина, 1506) изучению. языков семитских (семитологические труды Букстольфов, Эркениуса, Лудольфа и др.); под знаком богословских изысканий идет и изучение языков армянского и коптского. Ознакомление с достижениями еврейско-арабской филологии полагает начало первым опытам сравнительного описания — так наз. «гармониям» — групп языков (Э. Гишар, начало 17 века).

Значительно позднее (конец 18 в.) — и скорее опять-таки под знаком изучения культуры колониальн. народов — происходит при посредничестве англо-индийских чиновников (труды Вил. Джонса, Г. Т. Кольбрука и др.) ознакомление европейской лингвистической мысли с третьей из мировых систем филологии — филологией индийской, влекущее за собой существенную перестройку как Я. в целом (установка на фонетику), так и в особенности грамматики (вопросы словообразования и словоизменения).

В подготовке т. наз. «неофилологи» — филологии живых европейских языков — сказывается в другой форме рост национального самосознания молодой буржуазии. Уже дворянство в межсословной борьбе средневековья противопоставляло «народные» языки культовой латыни клириков: со временем роста чисто светской куртуазной литературы совпадает появление первых грамматических изысканий в области «народных» языков (провансальские грамматики 13 века). Расцвет культуры торгового капитала — Возрождение — наряду с переоценкой культурной значимости латинского языка, полагает
[395]
основы и для систематического изучения живых языков Европы, классово ориентируясь (как это ясно из De vulgari eloquio Данте, противоставляющего volgare illustre собственно «простонародным» говорам) на изучение «литературных» языков господствующих классов. Под знаком изучения «колониальных» языков идет ознакомление с языками национальных меньшинств и малых национальностей. Русский яз. вводится в общий круг исследуемых европейцами языков с 1696 (Лудольф). Как и изучение «колониальных» языков, построение неофилологии осуществляется посредством разделения языков Европы на группы «родственных» (Diatriba de Europaeorum linguis, 1599, Иос. Юст. Скалигера), чему особенно способствует вызванное тем же интересом к национальной древности ознакомление с древнегерманскими памятниками. Подробнее о собирательной и филологической работе в области отдельных языков см. Неофилология, Семитология, Тюркология, Филология, Финно-угроведение.

В конце 17 и в 18 вв. наряду с развертыванием собирательной и описательной работы (в к-рой в области языков финноугорских, тюркотатарских, тунгузоманчьжурских и палеоазиатских начинают принимать участие и ученые европеизированной России) начинаются теоретические споры, знаменующие новый этап в развитии общего языкознания и тесно связанные с переоценкой традиционной, проникнутой пережитками феодальной авторитарности идеологии, производимой во всех областях знания революционной буржуазной мыслью. Важнейшие из обсуждаемых здесь проблем — проблема универсального языка (и письма, см. Пасиграфия), в разрешении которой принимают участие Лейбниц, Уилькинс, Кондорсе, Кондильяк и др., и столь типичная для отталкивающегося от богословских построений Просвещения проблема происхождения языка (см. Глоттогония). По существу же, в этих спорах, захватывающих и первую половину 19 века, формулируется основная проблема Я. — проблема специфики языка. В эпоху революционного подъема буржуазной научной мысли проблема происхождения языка получает разрешение в социологических и натурфилософских материалистических теориях (де-Бросса, Руссо и др.). Напротив, со спадом его на первый план выдвигается в трудах англ. (Монбоддо, Горн-Тук) и нем. (Гердер) ученых отказ от социальных теорий языка как создания коллектива, выдвинутых революционной буржуазной мыслью в середине столетия, и утверждается воззрение на язык как на новотворчество индивида; последним лингвистика обязана реакционной романтической философии начала 19 в.

В. Гумбольт и научное языковедение 19 в. Приняв Гердерово определение языка как дара слова, как способности, присущей человеку от природы, выдвинув значение слова как «формирующего органа мысли» в «вечно возобновляющейся деятельности», последний крупный представитель философии языка, стоящий у начальной грани 19 в. В. Гумболът (см.)
[396]
(1767—1835) подводит итоги этой полемике 18 в., вскрывая антиномии субъективного и объективного, индивидуального и социального в явлении языка и пытаясь их диалектически снять. Но дальнейшее развитие лингвистики усваивает не систему Гумбольта в целом, но лишь отдельные положения, согласующиеся с общими его тенденциями, в частности, положение о языке как деятельности духа.

Я. 19 в. Индивидуализм. Из этих положений, интерпретируемых натуралистическим позитивизмом середины 19 в. как отнесение языка к психофизиологическим проявлениям человеческого организма, делается вывод о необходимости обращения к физиологии (Рапп) и психологии (Штейнталь) как основополагающим для лингвистики дисциплинам. Понятие «индивидуального духа» отожествляется с понятием психофизиологических процессов, протекающих в индивидуальном сознании. Психофизиологический акт говорения рассматривается т. о. на протяжении второй половины 19 в. как единственно реальная данность науки о языке.

Построения субъективной психологии. Правда, в конце столетия в это определение вносятся нек-рые изменения: под влиянием общих тенденций развития буржуазной философской мысли второй половины 19 века от позитивизма к идеализму наблюдается стремление умалить значение физиологических моментов в акте говорения и заменить их психологическими эквивалентами. Первые попытки построить лингвистическую систему на базе субъективной психологии (ассоциативной психологии Гербарта) даны еще во второй половине 19 в. в трудах Штейнталя, популяризируемых в России Потебней. В дальнейшем системы психологии сменяют друг друга; против ассоциативной психологии, на к-рую опираются младшие младограмматики (Пауль), выдвигается волюнтаристическая система Вундта (Die Sprache, Völkerpsychologie, I В.) и уже в начале 20 в. — фрейдизм Шпербера (Ueber den Affect als Ursache sprachlicher Entwicklung), метафизический идеализм Гиннекена (Principes de linguistique psychologique). Но все время остается в силе индивидуалистическая концепция языкового явления, и все попытки утвердить в лингвистике понятие «этно-психологического» или «коллективно-психологическ.» (Штейнталь, Лацарус, Вундт, Дитрих) сводятся лишь к известной перетасовке субъективно психологических категорий, подменяющих категории социальные, поскольку само понятие «духа народа» или «духа нации» носит явно метафизический характер; изучение коллективно психологического, будучи оторвано от своего реального общественного базиса, неизбежно сводится к изучению явлений индивидуальной психики.

Построения рефлексологов. Нельзя не отметить, что под знаком индивидуализма проходят и попытки современных представителей объективной психологии найти материалистическое разрешение ряда лингвистических проблем, в ча-
[397]
стности проблемы о происхождении языка — в учении о рефлексах (ср. Богданов, «О загадках первобытного мышления в свете рефлексологии», Вестник Коммунистической академии, № 10; Презент, «Происхождение речи и мышления», Л., 1928; Доброгаев, «Фонема, как физиологическое и социальное явление», сб. «Языковедение и материализм», Л., 1927).

Основным дефектом этого новейшего направления является то, что, стараясь объяснить происхождение речи как сложного комплекса условных рефлексов, представители его остаются в пределах анализа процессов, протекающих в нервной системе индивида, забывая о важнейшем моменте для понимания сущности языка, — о качественном отличии организованного в производственном процессе человеческого общества от неорганизованного стада.

Между тем понятие «совместной деятельности», «взаимодействия людей», усвоенное рефлексологами от Нуаре в его неясной идеалистической формулировке, недостаточно с точки зрения марксистской методологии; в него должен быть включен момент связи с производством, на почве к-рого и вырастают все социальные отношения и их отображение в форме создания «практического сознания — языка» (Маркс). Ибо общество есть «совокупность производственных отношений, в к-рых носители этого производства находятся к природе, друг к другу, — отношений, при к-рых они производят» (Маркс).

Но поскольку социальное предполагает не просто совместную деятельность, но взаимодействие в процессе производственной деятельности, возникает возможность и необходимость отграничить социальное от естественного: производственная деятельность, т. е. активное приспособление к природе посредством системы искусственных орудий, выделяя человека среди прочих органических существ, должно быть учтено в его качественной характеристике при разрешении проблемы происхождения языка. Упустив этот момент, рефлексологи, естественно, скатываются в своих построениях к немарксистскому пониманию социального.

Поэтому-то и построения рефлексологов довольно часто приводят к вульгарно материалистическому разрешению проблемы сущности, проблемы происхождения языка; ибо рассматривая социальные явления как сумму физических, химических, биологических, физиологических и т. д. актов, реакций и рефлексов, натурализм рассматривает их уже не как социальные факты, но лишь как факты природные, продолжая в то же время выдавать результаты своей работы за исчерпывающую характеристику «социального». Материалистическое Я. не может быть построено при некритическом усвоении индивидуалистической концепции языка. Здесь еще раз надо оговориться, что в трудах самого Гумбольта еще нет того перегиба в сторону индивидуалистической концепции языка, который так характерен для позднейшего компаративизма. Скорее у него дан своеобразный синтез враждующих направлений 18 в.: язык для Гумбольта творческая деятельность субъек-
[398]
та, но субъекта высшего порядка — «нации». «Строение языков человечества различно в той мере и по той причине, что разнствуют и духовные особенности этих наций».

Индивидуалистическая концепция языкового явления в лингвистике 19 века — лишь характерное отражение общих индивидуалистических тенденций нового класса, укрепившего свою власть после Великой французской революции.

Глоттогоническая проблема в 19 в. Особенно ярко индивидуалистические тенденции эпохи отразились на разрешении унаследованной от 18 в. глоттогонической проблемы, проблемы происхождения языка. На первый план здесь в сер. 19 в. выступают индивидуалистические разрешения, о которых подробнее см. Глоттогония.

Отказ же от обобщений революционно настроенной буржуазии 18 века, цепляние за отдельный конкретный факт, «ползучий эмпиризм», отчетливо сказывается в построениях компаративизма на его последнем этапе, в конце 19 в., налагающего строгое veto на проблему генезиса языка.

Натурализм. Индивидуалистическая концепция языка, утверждаемая сравнительным языковедением после отказа от метафизических построений романтизма, сталкивается однако с фактом общности языковых знаков у различных членов одного и того же языкового коллектива, с очевидной в непосредственном наблюдении ролью языка как орудия общения между людьми. Как же объяснить «закономерность» в языке? Здесь на помощь приходит естественно-научная концепция языка как явления природы, ясно выступающая уже в трудах основоположника компаративизма — Ф. Боппа (1791—1867). Правда, термин «организм языка», усвоенный Боппом от Гумбольта, имеет в трудах последнего чисто философское и отнюдь не натуралистическое значение. Но если в ранних работах Боппа термины «организм», «механика», «физиология» языка следует понимать метафорически, в духе идеалистической философии, где встречается то же словоупотребление, то в позднейших своих работах Бопп выступает уже явным поборником лингвистического натурализма. Он настаивает на необходимости построения такой высшей грамматики, к-рая была бы «историей и естественной историей языка», к-рая рисовала бы исторические пути его развития, к-рая наконец могла бы определить законы «этого развития» по образцу естественных наук. Невидимому к этому идеалу он и пытался приблизиться в своей «Сравнительной грамматике». В положениях Боппа даны уже все необходимые предпосылки для метафизического натурализма, образующего второй этап развития натуралистического компаративизма 19 века и представленного трудами рано забытого Раппа («Physiologie der Sprache», 1840) и знаменитого А. Шлейхера (1821—68). Уже в первом большом труде своем «Sprachvergleichende Untersuchungen» (I т., Бонн, 1848, II т., Бонн, 1850), в котором еще сильно сказывается диалектика Гегеля, Шлейхер обнаруживает вполне определенный натуралистический
[399]
уклон. Принципы классификации, применяемые в зоологии и ботанике, являются по его мнению пригодными и для классификации языков. И там и здесь основанием деления должны служить известные признаки, в лингвистике же роль таковых исполняют звуковые законы. Переходя далее к морфологич. классификации языков, он усматривает в делении языков на односложные (моносиллабические или корневые), агглютинирующие и флективные ту же градацию от простого к сложному, какую в природе представляют собой простые кристаллы, растения, животные организмы.

Лингвистика должна рассматривать язык как создание природы, потому что воля человека бессильна что-либо изменить органическим образом в языке, как не может изменить строения человеческого тела. Завершением «биологической» теории языка Шлейхера было перенесение в область лингвистики дарвинизма. Это Шлейхер сделал в написанной незадолго до смерти брошюре «Die Darwinische Theorie und die Sprachwissenschaft».

Эволюционная теория, которую Дарвин применил для объяснения происхождения видов животных и растений, приложима в своих главных чертах и к лингвистике, — такова основная мысль Шлейхера в названной брошюре. То, что в естествознании именуется родом (genus), говорит Шлейхер, в лингвистике представляют языки, семейства языков. Видам одного рода соответствуют языки, входящие в состав одной семьи, подвидам — диалекты или наречия одного языка, разновидностям и породам — поднаречия и говоры, наконец отдельным индивидуумам — индивидуальные языки.

Происхождение видов путем постепенной дифференциации и сохранения более развитых организмов в борьбе за существование имеет место не только в мире животных и растений, но наблюдается и среди языков. Как всякое перенесение дарвинизма в область общественных наук лингвистический натурализм Шлейхера является объективно-реакционным учением, широко используемым идеологами империализма (от монархистов типа джинго до социал-фашистов включительно, — ср. критику Каутского в речи Сталина на XVI Партсъезде).

Биологическая концепция языка.   Метафизический   натурализм Шлейхера, слишком спорный в своих явно натянутых метафорах, оказался мало устойчивым. Гораздо крепче держится в языковедении 19 в. и даже частично 20 в. биологическая концепция языка, отводящая метафору «языкового организма» или «языковой индивидуальности», но сохраняющая определение языка как «органической деятельности» или «необходимой, функции организма» (notwendige organische Verrichtung). Это направление, представленное в середине 19 в. в работах К. Ф. Беккера (Organismus der Sprache, 1835), широко популяризируется работами M. Мюллера (1823—1900). Как все биологисты, Макс Мюллер противопоставляет Я. истории, допуская однако, что «между естественными науками ни одна так тесно не связана с историей человека как
[400]
наука о языке» («Лекции по науке о языке»). Исходный пункт воззрения Макса Мюллера, что языку свойствен естественный рост, естественное развитие по законам, ему присущим и не поддающимся изменению по произволу человека.

Как все биологисты, Макс Мюллер решительно восстает против взглядов на язык как на организм, который произрастает до зрелости, производит отпрыски и умирает, но вместе с тем говорит о «борьбе за существование», которую ведут между собою синонимные слова, об «естественном отборе» слов и т. п.

Характерно, что аналогичные взгляды популяризует и «Neue Zeit» Каутского в статье (позднее вышедшей отдельной брошюрой) Фрейденберга, заменяя понятие «естественной борьбы» понятием «классовой борьбы». Биологическая концепция языка, особенно укрепившаяся в популярных работах по языку благодаря М. Мюллеру, сохраняется частично и в конце 19—20 вв., выдержав борьбу с «исторической» концепцией языка у младограмматиков. Ее представителями в Я. 20 века являются например Горн с его чисто биологической теорией развития или отмирания «языкового тела» в зависимости от осуществляемых им «языковых функций» (Sprachkörper und Sprachfunktion) и в особенности Есперсен, определяющий метод Я. как метод «биологический» и «биографический». Дарвинизм в разрешении проблемы происхождения языка, объяснение эволюции языка экономией энергии в процессе артикуляции, углубленное внимание к явлениям онтогенезиса (язык ребенка) и гибридизации (смешанные языки), — наиболее типичные черты биологизма Есперсена.

Младограмматики. По мере того как раскрывается чисто образный характер аналогий Шлейхера и его учения о рождающихся, дряхлеющих, умирающих языках-организмах, лингвистика в лице выступившей в 70-х гг. т. н. «младограмматической» школы (Бругман, В. Шерер, Остгоф, Дельбрюк, Лескин, А. Фик, Г. Пауль, В. Штрейтберг, в России — школа Ф. Ф. Фортунатова) противопоставляет биологической концепции языка т. п. «историческую» его концепцию, в основе к-рой лежит представление о языке как об изменяющейся психофизической деятельности индивида. Из этой деятельностя — так гласит манифест младограмматиков, предисловие к «Morphologische Untersuchungen», 1873 — путем общих не допускающих исключения физиологических (ausnahmslose Lautgesetze) и психологических (новообразования по аналогии) законов, т. е. опять-таки по методам естественных наук, должно быть объяснено историческое развитие языка. Множественность языков, их форм должна быть сведена к строгому единству путем нескольких формул, подобных физическим законам. «Звуковые законы действуют совершенно слепо, со слепой необходимостью природы».

Т. обр. отвергнув «биологическую» концепцию языка как организма, младограмматики не смогли освободиться от влияния естествознания; они только последовали новому
[401]
учению, возобладавшему в науках о природе, и пытались внести оттуда в лингвистику понятие непреложного закона, механически действующего в известной категории эмпирически данных явлений. Недопускающие исключения звуковые законы (ausnahmslose Lautgesetze) становятся боевым лозунгом лингвистики 70-х гг. прошлого столетия. Подробнее о борьбе за понятие звукового закона см. Фонетика.

«Истоpизм» младогpамматиков. Чтобы понять, каким образом «историзм» младограмматиков совмещается с четко индивидуалистическ. концепцией языка, необходимо вскрыть сущность этого «историзма».

На протяжении 19 века в Я. наблюдается то же характерное явление, как почти во всех родственных дисциплинах, а именно — утверждение воззрения на язык как на явление меняющееся. Старые филологические традиции, существовавшие в течение столетий, приучали человека, занимающегося языком (в то время еще не «языковеда», а «филолога»), смотреть на язык как на некую систему твердо установленных норм. Этому воззрению на язык как на систему раз навсегда данных норм, закрепленных в непревзойденных текстах великих мастеров древности, было противопоставлено в лингвистическом натурализме 19 века столь типичное для активного, укрепляющегося класса буржуазии эволюционистское воззрение на язык как на постоянно меняющееся, развивающееся явление. Аналогию этому мы находим в истории литературоведения, например в работах Брюнетьера. При этом однако развитие языка мыслится исключительно как изменение простого в сложное, единичного во множественное, так сказать, как прибавление или убавление, словом, как изменение в количестве без качественного изменения. Отсюда и возникает возможность построения той системы сравнительного языковедения, которое восстанавливает древнейшие стадии существования языков, восстанавливает т. н. праязыки. Эта-то точка зрения на язык как на изменяющееся явление, к-рая довольно неправильно называлась «историческим воззрением» на язык, и укрепляется окончательно в Я. конца 19 в.

Развитие сравнительного метода. Если индивидуалистические тенденции буржуазной научной мысли отразились в индивидуалистической концепции языка и если в середине 19 в. ее тенденции к позитивному мировоззрению сказались на естественно-исторической интерпретации языкового факта, то господствовавший в лингвистике на протяжении всего 19 века сравнительный метод (отсюда широко распространенное название науки о языке — сравнительное языкознание) до известной степени отражает статичность лингвистического мышления, его стремление рассматривать наблюдаемые категории и отношения как постоянные, исконно данные. В этой концепции языкового развития в полной мере сказался тот «метафизический абсолютизм», которому мир представляется готовым, законченным, раз навсегда данным, для которого все категории приобретают характер вечный и неизменный и
[402]
к-рый все более вытесняет из науки о языке в конце 19 в. эволюционизм лингвистического натурализма.

В своем развитии сравнительный метод в Я. обнаруживает характерное противоречие с лежащими в его основе предпосылками; он начинает применяться еще в 17— 18 вв. в процессе разрешения двух проблем: проблемы генезиса и классификации национальных (этнических) культур (и языков как их важнейшего составного показателя) и проблемы корней, — другими словами, проблемы точных методов в этимологии. Интерес к первой проблеме преобладает, вторая остается достоянием узкого круга специалистов (насмешки немецких романтиков над «корнесловом» Фосса). При этом при тесной еще связи Я. с филологией [а синтетическая концепция господствует в филологии 18. века, ср. столь типичное определение филологии у Вольфа (1759—1824) как «биографии нации»] сравнение языков не мыслится вне широкого культурного окружения. Синтетически подходят к проблеме сравнительного Я. Фр. Шлегель (1772—1829) и Гумбольт, проверить теоретические предпосылки к-рых и пытался Бопп своим основополагающим для метода трудом («Über das Conjugationssystem der Sanskritsprache in Vergleichung mit jenem der griechischen, lateinischen, persischen und germanischen Sprache»). Гумбольт мыслил сравнение как способ выявления индивидуальности языковой системы. «Наречия самых диких народов слишком благородное произведение природы (ein zu edles Werk der Natur), чтобы его можно было разбить на куски и изобразить по этим обломкам. Язык это — организм, и как организм он должен изучаться в своей внутренней связи». Лишь после исчерпывающего анализа системы каждого языка Гумбольт предполагал приступить к сравнению, чтобы отыскать «связующие нити» между системами отдельных языков. Т. обр. у Гумбольта сравнительный метод должен лишь служить орудием для типологической классификации языков, мыслимой в свою очередь как ряд этапов единого процесса языкотворчества — выражения саморазвития «духа». До известной степени этот синтетический подход к проблеме сравнительного изучения языков сохраняется в построениях психологистов, оперирующих понятием «народного духа». В учении о языковых типах у Штейнталя и Мистели (Charakteristik der hauptsächlichen Typen des menschlichen Sprachenbaues, 1893) намечается возможность установления связи типов языка с типами мышления и «духовной» культуры. Характерно, что в манифесте «этно-психологов» (Einleitende Gedanken über Völkerpsychologie, 1860) Лацаруса и Штейнталя повторяется определение филологии как «биографии нации» со ссылками на Гумбольта, Гримма и филолога Века (Boeckh). То же положение в значительно упрощенной форме высказано и Вундтом. С полной четкостью синтетический подход к сравнению языков возрождается в идеалистических и спиритуалистических системах и современного Я., связывающих проблему языковой типологии с проблемой
[403]
гносеологии (Кассирер) или с проблемой истории культуры (В. Шмидт). Под другим углом зрения эти проблемы ставятся в материалистическом языкознании, в частности в яфетической теории (см.).

Для оперирующих сравнительным методом компаративистов - натуралистов, отбросивших метафизическое понятие «духа народа» и заменивших его метафизическим понятием «организма языка», цель сравнения меняется. Для них представляется возможным — путем сопоставления единичных сходных языковых явлений, путем обычной в естественных науках индукции, — «создать анатомию и физиологию языка, учение о его организме и механизме» (Бопп, Vergleichende Grammatik, 1833), установить господствующие в языке законы развития, «одни и те же законы, правящие в языке и на берегах Ганга и на берегах Сены и По» (Шлейхер, 1850), и далее, — классифицировать языки, проследив происхождение родственных видов от общего предка. «Исходя из гипотезы постепенного индивидуализирования всей органической жизни на земле, геология определяет необходимые периоды ее развития и самую продолжительность ее; так и грамматика, когда она достигнет окончательных результатов и установит взаимоотношения всех языковых семей, сможет вероятно вычислить время, потребное для развития всех языков от первоначального единства до настоящего многообразия» (Рапп, Die Vergleichende Grammatik als Naturlehre). Наконец путем сопоставления предоставлялось возможным восстановить древнейшие, уже вымершие формы языка, подобно тому как палеонтология восстанавливает вымершие формы органической жизни. «С помощью установленных этим путем законов мы можем с уверенностью восстановить, реконструировать те формы языка, которые должны были предшествовать известным нам его формам» (Шлейхер, «Die deutsche Sprache»). Шлейхер был так уверен в реальности своих реконструкций, что написал даже басню на «индо-европейском праязыке».

Для младограмматиков, отказавшихся от представления о языке как об организме и изменивших понимание лингвистического закона, изменяется и основная цель сравнительного метода. Восстановление «индоевропейского» и других праязыков (а сравнительный метод, начиная со второй четверти 19 в., захватывает решительно все области Я. — в области романских языков он закрепляется трудами Дица и его школы, в области балтийских — трудами Шлейхера, в области славянских — Миклошича, в области кельтских — Цейсса, в области финноугорских — Боллера, Буденца, Альквиста, Доннера, в области тюркских — Радлова и т. д.; во многих случаях Я. 19 в. лишь уточняет здесь гипотезы и построения 17 и 18 вв.) отступает на задний план; более того, в порыве молодого задора младограмматики зовут лингвистику «прочь из затуманенного гипотезами душного круга, где куются индо-германские праформы, на свежий воздух осязаемой действительности и современности» (Бругман и Остгоф. Предисловие к «Morphologische Untersuchungen»,
[404]
1878). Сравнение становится средством для установления звуковых соответствий между различными «родственными» языками или между различными засвидетельствованными в памятниках эпохами существования одного и того же языка. «Фонетика становится самоцелью». Морфология является лишь ее приложением: «два момента — закономерные звуковые изменения и влияние аналогий объясняют наличные в определенный период формы языка, и только с этими двумя моментами надо считаться» (Лескин, Die Deklination im Slavisch-Litauischen und Germanischen, 1876). Весь конец 19 века захвачен работой по уточнению методов установления звукосоответствий и принципов объяснения отклонений; в этом направлении и работают большинство младограмматиков, безразлично являются ли они «компаративистами» или «историками». — Таково последнее направление компаративизма, переданное младограмматиками лингвистике 20 века. Подробнее см. Фонетика, Этимология, Индо-европейские языки.

Основные тенденции Я. 19 в. Итак, индивидуализм в восприятии языкового явления, свойственное философскому эклектизму, хватанье за отдельный конкретный факт и боязнь широких философских обобщений, ползучий эмпиризм, откуда — крайнее сужение разрабатываемой области, — таковы характерные черты лингвистической науки 19 в. Интересно проследить, как в процессе ее развития исчезают те зачатки социально-исторической концепции языка, которые уже намечены были революционной просветительской мыслью 18 в.

Следы их можно отметить еще в построениях основоположников компаративизма. Так, Гумбольт считает «историю языка» только частью общей истории культуры. «Язык глубоко внедрен в духовное развитие человечества. Язык сопровождает человечество на каждой ступени его локальных передвижений, и каждое состояние культуры также и в языке делается заметным»... «Изучение различных языков земного шара теряет свой смысл, если оно не будет связано с изучением духовной культуры (der geistigen Bildung) этих народов».

Другой основоположник компаративизма Яков Гримм (1785—1863) прямо ставит знак тожества между историей языка и историей его носителей. «Наш язык есть также наша история», — говорит он, — и задачей лингвистики ставит «изучение изменения языковых обычаев во времени».

Но в дальнейшем развитии компаративизма идеи Гумбольта своеобразно перетолковываются в построениях «этнической психологии», основателями к-рой являются Лацарус и Штейнталь.

Правда, Лацарус и Штейнталь признают наличие потребности «исследовать законы душевной жизни и там, где она проявляется не в отдельных личностях, а в разного рода коллективах, к-рые она образует, в нациях, в политических, социальных и религиозных общинах, следовательно в самом широком смысле в истории» (программа издания «Zeitschrift für Völkerpsychologie und Sprachwissenschaft»). Но науку об этих явлениях они
[405]
мыслят по аналогии с «наукой сб индивидуальной душе» как «науку о народном духе». А «т. к. дух народа живет только в индивидах и не имеет существования особенного от индивидуального духа, то и в нем естественно совершаются, как и в последнем, только те же основные процессы, к-рые ближе разъясняет индивидуальная психология».

Так, лингвистический индивидуализм 19 века ищет и находит индивидуального носителя языковой деятельности, именуемого «народным духом»; а когда это романтическое представление рушится, влиятельнейший представитель «этнической психологии» конца прошлого века Вундт (1832— 1920) опять возвращается, пользуясь употребленным в полемике с ним выражением Г. Пауля, «к точке зрения говорящего индивида».

И так же замирают идеи Я. Гримма. Уже Бопп, как мы видели, противопоставил «истории» в понимании Гримма свою «естественную историю языка». И то же «неисторическое» содержание продолжают вкладывать в термин «историческое языкознание» младограмматики: ярый защитник «истории языка», отрицающий «неисторическое» рассмотрение языка как ненаучное, как «несовершенно историческое», Г. Пауль в своих «Prinzipien der Sprachgeschichte» не выходит за пределы натуралистического мышления. На отсутствие синтетического подхода к языку у младограмматиков горько сетуют и представители старого филологического метода, как например Курциус (1820—85).

Наука о языке в 20 в. Основные достижения. Подводя итоги на рубеже двух веков, компаративная лингвистика могла с гордостью указать на ряд достижений, утверждавших за ней право называться точной наукой. Работа собирательно-описательная значительно продвинулась вперед: если «Митридат» Аделунга, подводящий итоги работе 18 в., знает ок. 500 языков, то вышедший в 1924 обзор «Les langues du monde» перечисляет их свыше 2.000. Наряду с расширением и уточнением сведений о живых языках (что впрочем при подчеркнутой «чисто научной установке» Я. отнюдь не препятствует «вымиранию» яз. в результате насильственной ассимиляции и колонизационной политики) Я. 19 и 20 вв. обогащается множеством материалов, полученных в результате дешифровки языковых памятников древности — египетского языка (Шамполлионом в 1822), клинописи (одновременно рядом ученых в сер. 19 века) и др.

В области индо-европейских языков соотношения между фонетическими (и отчасти морфологическими) системами отдельных языков и отдельных стадий развития того же языка установлены были с такою точностью, что порой оказывалось достаточным запомнить несколько так назыв. «фонетических законов», чтобы свободно переводить звуковую форму слова одной эпохи языка в другую, одного диалекта в другой. Эта система, объединяющая фонемы (звуковые типы) всех индо-европейских языков в легко запоминаемые формулы, под названием «фонетического состава индо-
[406]
европейского праязыка» преподавалась со всех кафедр сравнительного Я. За пределами индо-европеистики намечались те же достижения, правда, менее точные, менее достоверные в области языков близко сходных — тюркских, финноугорских, дравидских, устанавливались аналогические соотношения между фонетическими и морфологическими системами других древнеписьменных языков, например семитских.

Правда, за пределами всяких классификаций оказывалась огромная масса малописьменных и бесписьменных языков т. н. «колониальных народов». Но интересы лингвистики были сосредоточены на изучении языков «великокультурных», языков, долженствовавших «выявить великое культурное начало европейских языков» (академик Марр). Однако наряду с этими достижениями уже в конце прошлого века все отчетливее начинают выступать слабые стороны компаративизма.

Пересмотр положений компаративизма. Синтаксис и семасиология. Сведя науку о языке к «истории языка», а последнюю к «истории звуков», подчинив грамматику фонетике, — компаративисты все более отходят от изучения высших (конструктивных и смысловых) форм слова.

Система синтаксиса у младограмматиков зачастую строится на традиционных понятиях античной грамматики (Дельбрюк) или, что еще хуже, на понятиях, совершенно пренебрегающих формами языка (теория психологического субъекта и предиката К. фон дер Габеленц).

В области семасиологии, благодаря неопределенности термина «значение», долгое время остается неопределенным самый предмет исследования. Подробнее см. Синтаксис, Семасиология.

Проблема развития языка. Но и в области изучения звуковой стороны языка и ее изменений все более вскрывается шаткость построений компаративизма.

Действительно, сравнительный метод в языкознании исходил из двух основных допущений: из предположения о замкнутом и изолированном развитии нескольких происшедших из одного общего праязыка языков и из предположения об единообразных, не допускающих исключения законах, определяющих это развитие.

Между тем, если даже оставить в стороне основную ошибку компаративизма — допущение, что «развитие» языков в противоречие законам диалектики может происходить чисто количественно, без нарушающих прямую линию развития скачков, — все же самое понятие этого «развития» заставило бы предположить взаимодействие двух сил: 1) языковой преемственности, той непрерывности в языковой традиции, на к-рой и базируется сравнительный метод, и 2) факторов, направивших языковое развитие в ту или иную сторону, наличие к-рых сравнительный метод вообще не учитывает. «Компаративисты настаивают исключительно на исходной ситуации, к-рую они предполагают установить частью по прямым свидетельствам, частью посредством сравнитель-
[407]
ного метода: они игнорируют трансформирующие силы, потому что до сих пор им не удалось их точно установить», признается Мейе в введении к «Les langues du monde» (1924). Но и в отношении «унаследованных» языком элементов и их взаимоотношения с исходной ситуацией постепенно вскрывается недостаточность тех понятий, которыми оперирует здесь компаративизм.

Понятие фонетического закона. Натуралистическое Я. середины прошлого века, как мы видели, считало возможным установить общие законы, определяющие это развитие, «одинаковые и на берегах По и Сены и на берегах Ганга» (Шлейхер). Младограмматики первоначально пытались сохранить это понятие «физиологического звукового закона» (Остгоф). Однако очень скоро это понятие физиологически ненарушимого фонетич. закона уступает место понятию закона «исторического».

«Самый термин „звуковой, или фонетический закон"», гласит окончательная формулировка («Введение в языковедение» проф. В. К. Поржезинского, одного из наиболее последовательных учеников Фортунатова) этого, столь долго оспаривавшегося положения о закономерности языковых изменений, «не имеет понятно значения закона в том смысле, в каком его знает например наука о природе. Звуковой закон не может говорить нам о том, что должно получиться из того или другого звука всюду при всяких условиях, но он констатирует лишь данный факт, именно, что в известном языке в известную эпоху его существования произошло последовательное изменение данного звука или звукового комплекса в определенном направлении, раз были налицо все нужные для того условия в каждом отдельном случае... Звуковые законы — это эмпирически найденные формулы, охватывающие строго определенное содержание, констатирующие лишь известного рода явления... Об абсолютной последовательности их мы можем говорить только по отношению к определенному индивидууму, да и то только в данный момент...».

Нетрудно убедиться, что эта формулировка включает ряд весьма спорных и неясных положений. Прежде всего, при замене «естественно-научного» понятия языкового закона понятием «исторического закона» характеристика ненарушимости может быть спасена только введением понятия диалекта — «исторический фонетический закон действует без исключения в пределах, ограниченных диалектом и эпохой». Но при индивидуалистическом подходе к языку диалект, поскольку у каждого члена этого единства существуют индивидуальные отклонения речи, превращается в сумму индивидуальных диалектов, и так. обр. понятие «исторического фонетического закона» становится понятием «закона, действующего в данный момент в речи данного индивида» (Дельбрюк, Einführung in das Studium der indogermanischen Sprachen).

В таком случае опять становится неясной возможность общих законов в языке, ибо самое точное изучение законов, управляющих языковой деятельностью индивида и
[408]
объясняющих происходящие в ней изменения, оставит необъясненным момент перехода от индивидуального факта к факту общному. Попытки же так назыв. «этнической теории» или «теории субстрата» [Асколи (1829—1901), Шухарт, Векслер] вывести общность изменений в языке из общности иноязыкой подосновы по тем или иным причинам усвоившего новый язык коллектива, опять выдвигает на передний план те «трансформирующие силы», к-рыми, как мы видели, пренебрегает компаративизм.

Поэтому-то в новейшей лингвистике понятие «звукового закона» постепенно приобретает значение понятия не методологического, а только методического.

«Фонетические законы — это условные формулы для выражения существующих фонетических соответствий между отдельными языками или отдельными исторически засвидетельствованными моментами существования одного и того же языка». Так разрушается основное и важнейшее положение, выдвинутое младограмматическим течением — положение о ненарушимости и безысключительности фонетических законов. Окончательным ударом для компаративизма оказался лозунг, брошенный в свое время младограмматиками: «Изучение живых диалектов». Именно в них, «в естественных народных говорах, а не в искусственном письменном языке» и думали они найти подтверждение своему учению о строгой закономерности фонетических изменений.

Смешение в языках. Но наблюдения над живыми языками разбивают представление о замкнутом и изолированном развитии диалекта; основоположники лингвистической географии (Жильерон) выдвигают обратный принцип — указывают на форму скрещения, форму языкового взаимодействия связанных общностью культуры этнических и общественных групп как на основную форму языковой эволюции. «С бесконечным дроблением языка (Sprachspaltung) идет рука-об-руку бесконечное языковое смешение (Sprachmischung)», так писал Шухарт. Даже защитники младограмматической догмы (как А. Мейе) принуждены признать условность понятия диалекта: «Понятие естественного диалекта (dialecte naturel) лишено той точности, которой обладает понятие изоглоссы», ибо «линии различных языковых фактов могут пересекаться в различных направлениях, и совпадение их не является обязательным». С еще большей остротой то же положение формулировано Шухартом («Das Baskische und die Sprachwissenschaft», 1925, Sitzungsberichte der Wiener Akademie, 202), к-рый видит в общении коллективов — носителей языка — «единственно реальную» основу т. н. «родства языков».

Проблема творцов средиземноморской культуры. Если наблюдения над живыми языками разрушают представление о замкнутом и изолированном развитии языка, то открытия первой четверти 20 в. и более углубленное исследование языков Передней Азии, Двуречья. Кавказа и т. н. «доэллинского фонда» классических языков окончательно разбивают уже пошатнувшееся с первыми достижения-
[409]
ми доистории представление оо индо-европейцах как о творцах древнейшей из великих культур Старого Света — культуры Средиземноморья. А вновь открывшиеся языки подлинных строителей средиземноморской культуры заставляют лингвистику от индоевропейских обратиться в сторону иных, часто бесписьменных языков. Но при изучении языков бесписьменных (как признают и современные защитники компаративизма) созданный на материале древнеписьменных языков сравнительный метод оказывается бесполезным.

Так в своеобразном «тупике» заканчивается развитие сравнительного. языковедения прошлого века.

Воинствующий идеализм в лингвистических системах Запада. Наступление на натуралистическое языкознание 19 века ведется с разных сторон. Прежде всего со стороны философского идеализма, все более укрепляющегося в методологии общественных наук на Западе.

Мы уже упоминали, как в связи с общими тенденциями развития буржуазной философской мысли подвергается пересмотру и метафизический натурализм в лингвистике. Против него направлены, с одной стороны, лингвистические системы, базирующиеся на субъективной психологии, с другой — возрождающиеся в конце столетия опыты построения философии языка, связанные с различными системами философского идеализма. Логицизм школы Брентано-Марти и Гуссерля враждебно сталкивается с концептуализмом последователей Штейнталя, противополагая учению о слове как о связанном ассоциациями комплексе представлений учение о слове-знаке и выдвигая в качестве базы для семасиологических изысканий не психологию, а логику. Другую интерпретацию получает знаковость идеологических явлений, в первую очередь — языка, в системе неокантианца Кассирера, включающей слово в круг символических форм познания.

Наряду с попытками обосновать теорию языкознания на логике и гносеологии выдвигается в качестве основополагающей для лингвистики дисциплины эстетика. Тенденции к эстетическому осмыслению языкового явления, представленные в 18 в. в построениях Горн-Тука и Гамана, намечаются уже в середине 19 века в построениях Гербера (Die Sprache als Kunst), сохраняющих однако печать прикладного филологизма. Учение о символич. мышлении, выдвигаемое концептуалистами, дает опять-таки основание видеть в образности словесного выражения прототип художественного произведения.

Идеалистическая неофилология. Но наиболее последовательное развитие эстетическая теория языкознания получает в построениях перешедшего от левого к правому гегельянству итал. философа Б. Кроче и примыкающей к нему лингвистической школы Фослера, выступающей под знаком «идеалистической неофилологии»; в основе ее лежит не только открытый разрыв с натуралистическим позитивизмом старой лингвистики 19 в., но и не менее открытый призыв к построению лингвистики на базе
[410]
идеалистической философии, проводимый отчасти под знаком возрождения гумбольтовой философии языка.

Лингвистическое явление для Б. Кроче (а теория Фослера есть не что иное, как преломление в лингвистике философии Кроче) — выразительный организм, рациональным образом неразложимый, а доступный лишь интуитивному познанию. Анализ языковых фактов заменяется описанием целостного всегда неразложимого и всегда единичного высказывания, — лингвистика, становясь частью эстетики, вливается в цикл «наук о духовном творчестве» (Geistwissenschaften).

Если так. о. «идеалистическая неофилология» выступает с апологией алогизма и иррационализма, то вместе с тем она является наиболее ярким выражением индивидуалистической концепции языкового факта. Утверждая единичность высказывания, отрицая возможность существования двух действительно тожественных слов, «идеалистическая неофилология» выдвигает принцип несводимой индивидуальности лингвистического факта, подлежащего лишь эстетическому воззрению. Отсюда — своеобразная концепция исторического процесса как взаимодействия двух противоборствующих сил: творческой личности, создающей языковые новшества, и инертной массы, эти новшества усваивающей и развивающей. Именно на этом противопоставлении языкового «творчества» и языковой «цивилизации», — противопоставлении, неустанно повторяемом и развиваемом Фослером, и основана глубокая индивидуалистичность «идеалистической неофилологии». Грамматикализация стилистического новшества, другими словами — превращение в обезличенное, бессмысленное орудие общения первоначально творческого акта, — такова роль коллектива в истории языка, по учению Фослера.

Характерно, что сам по себе социальный момент бытия языка отнюдь не затушевывается «идеалистической неолингвистикой»; напротив, Фослер его открыто прокламирует; он и его ученики посвящают специальные исследования освещению культурно-исторических основ тех или иных языковых явлений, но лишь для того, чтобы этой мнимой уступкой сильнее укрепить позиции эстетического индивидуализма и идеализма, выявив в лингвистическом факте отражение общих тенденций «духовной истории» эпохи. Течение «идеалистической неофилологии» в самых предпосылках своих совершенно чуждо единственно научному марксистскому пониманию исторического процесса; тем более непонятна попытка превратить некритическое соединение системы идеалистической неофилологии с выдвинутым в упоминавшихся выше системах идеалистической философии учением о знаковости языка как прообраза идеологии в quasi-марксистскую философию языка в книге Волошинова («Марксизм и философия языка», 1929).

Волошинов принимает и определение языка как знака, указывающего на другую действительность, и разложение языка как суммы отдельных, неповторяемых высказываний; он также принимает сведение языка к деятельности личности. Но, во-первых,
[411]
он указывает, что языковые знаки осуществляются на материале вещном, следовательно они материальны и следовательно доступны материалистическому объяснению и истолкованию. Во-вторых, он указывает на то, что и личность в свою очередь определяется и создается той социальной средой, в которой она существует. Внеся же эти две поправки в определение языка, он выдает построения метафизического идеализма и интуитивизма за марксистскую философию языка, впадая одновременно в иероглифизм и в механицизм; ибо утверждение материалистичности языкового знака при сохранении остальных положений о знаковости идеологических явлений грозит лишь привести к иероглифизму, точно так же, как признание единичности языкового явления повторяет известную ошибку механицизма — отрицание реальности каких-либо «междучеловеческих отношений».

Социологическая лингвистика. Так же неприемлемы философские предпосылки «социологической лингвистики» женевской и франц. школы де Соссюра (см.), через Уитнея связывающейся с социальными теориями языка 18 в.

Бесспорная заслуга системы теоретической лингвистики, выдвинутой де Соссюром, в том, что она полагает предел представлению о языке как о психофизиологическом процессе, протекающем в пределах индивидуального сознания. Де Соссюр признает, что в многообразном явлении речи можно выделить и момент индивидуально психологический (совокупность ощущений, представлений и волений, связанных с процессом говорения), и момент физиологический (артикуляция звуков), и даже момент чисто физический (звучание); но он указывает, что отличие осмысленной речи от бессмысленного крика заключается именно в том, что в ней процессы эти направлены на осуществление некоторой социальной цели — на создание словесного знака, существующего в пределах данной языковой общины в качестве носителя известного смысла. Связь этого знака со смыслом, связь условная и традиционная, определяемая лишь из системы языка в целом, не творится индивидом заново, но приобретается им по традиции от коллектива, путем длительного обучения. Этот-то условный традиционный, надиндивидуальный момент в речи, момент, делающий индивида членом определенного культурно-социального единства, связывая его взаимопониманием с членами последнего, — и выделяется де Соссюром в качестве языка (langue), предмета особой дисциплины — лингвистики, противополагаясь индивидуальному процессу речи — говорению (parole). Но осознав социальный характер языка, западноевропейская лингвистика не сумела или не решилась выявить взаимоотношение между этой идеологической надстройкой и материальной базой об-ва.

Дело в том, что, опираясь в своих построениях на социологическую школу Дюркгейма, «социологическая лингвистика» разделяет все ее ошибки. Для Дюркгейма существует общество данного социального вида, но общество абстрактное, не расчлененное на клас-
[412]
сы, общество как «коллективное сознание»; для марксиста же общество — всегда определенным образом производящее общество — общество в определенные периоды человеческой истории разделенное на классы.

Следуя Дюркгейму, и де Соссюр сводит социальное к коллективно-психологическому: понятие языка отрывается от реальной общественной базы и повисает в воздухе. Эта-то особенность построений де Соссюра приводит его к ряду ошибочных выводов, подрывающих ценность его системы. Т. о., будучи права в своем утверждении примата коллектива над индивидом, объективности и принудительности для него социального явления языка, франц. социологическая школа оказалась неспособной ни подвести необходимое обоснование под понятие социального ни диалектически снять выявленные ею в явлении языка противоречия. Действительно противоречия выявлены: с одной стороны, язык как система знаков, существующих в коллективе, с другой стороны — непосредственная данность, осуществление этой системы знаков в говорении, в речевом акте личности; но каким образом в самом языке сосуществуют два эти момента, — это не раскрыто, и получается именно так, что они существуют рядом, положены один около другого независимо друг от друга, благодаря чему целый ряд проблем, в частности важнейшая проблема исторического процесса в языке, выпадает из разъяснения.

Здесь сказалась та специфическая черта последних этапов буржуазной философии, на к-рую неоднократно указывает марксистская философия: осознание противоречий при утверждении невозможности их разрешения. То же в отношении мнимой возможности противопоставить статику языка его динамике, синхроническое воззрение на язык, т. е. рассмотрение языка в известной одновременности — диахроническому воззрению на язык, рассматривающему его в изменениях во времени. Де Соссюр выходит из затруднения, начиная лингвистику дробить по частям. Если для него ясна противоположность субъективного и объективного в языке, т. е. противоположность объективной системы знаков языка и субъективного акта говорения, то следовательно должна быть одна «лингвистика говорения» и одна «лингвистика языка». Если он утверждает противоположность между динамикой и статикой в языке, между синхроническим и диахроническим аспектами языка, то следовательно лингвистика должна делиться на две не связанные друг с другом дисциплины: «диахроническую лингвистику» и «синхроническую лингвистику».

Также глубоко ошибочно разрешение у де Соссюра проблемы роли личности в языковом процессе, утверждение полного бессилия, полной пассивности личности в истории языка, в языковом творчестве коллектива. Сравнительное языковедение брало индивида вообще вне социальной среды. Де Соссюр превращает личность в некий пассивный аппарат, по традиции регистрирующий только то, что ему передает коллектив, причем традиция получает здесь харак-
[413]
тер чего-то объясняющего. Почему, спрашивается, индивид усваивает от коллектива язык? Ответ гласит: по традициям, потому что он получает это по традиции коллектива.

Очень характерно, что вся история языка (правда, понимаемая как некоординированные изменения его отдельных элементов, в первую очередь звуков) объясняется из «случайных» нарушений традиции в индивидуальном процессе говорения. На то, что понятие «традиция» не есть нечто объясняющее, а само нуждается в объяснении, указывал еще Плеханов в полемике с Лабриола. «Теория стихийности есть теория преуменьшения роли сознательного элемента в движении... — логическая основа всякого оппортунизма» (И. Сталин, «Вопросы ленинизма»).

Следует оговориться: явно несостоятельная концепция истории языка де Соссюра подвергается весьма существенной поправке у Мейе, который сводит все изменения языка, правда, механистически к изменениям структуры об-ва. Но, оставаясь на почве дюркгеймианства, Мейе не в силах дать подлинно научного определения взаимоотношений языка и общества.

Таковы две важнейшие системы в современном зап.-европейском Я., противопоставившие себя натуралистическому компаративизму 19 в. Впрочем пересмотр ряда основных проблем языкознания дают и другие направления зап.-европ. лингвистики. Важнейшие из них — это попытки связать изучение языка с изучением истории общественных форм и материальной культуры.

Увязка Я. с историей материальной культуры. Уже в последней четверти 19 в. т. наз. «историки», противопоставляя себя «сравнительникам» и продолжая по существу синтетическую традицию филологизма, указывают на значение для «истории языка» изучения истории и реалий соответствующего народа. Следует отметить, что в этом отношении «социологическая школа» де Соссюра делает шаг назад в сторону абстрактного формализма, выводя исторические (в широком значении слова) изыскания в области языка как «внешнюю лингвистику» (linguistique externe) за пределы собственно языковедных построений (linguistique interne), описывающих систему языковых форм. Параллельно с середины 19 в. начинаются попытки восстановления фактов доистории по данным языка [Пикте, Гэн (Hehn), Шрадер, Коссина, Гопс (Hoops), Кречмер, Гирт (Hirt), Фейст и мн. др.]. Развитие этой «лингвистической палеонтологии», усваивающей вместе с принципами компаративизма и основные пороки его метода, идет под знаком весьма откровенного великодержавного европейского шовинизма. К проблеме увязки изучения языковых изменений с теми или иными изменениями языковой базы подходит в своих построениях и так называемая «этническая теория» или «теория субстрата», выдвинутая возглавляемой Асколи группой романистов во второй половине 19 в. и объясняющая изменения языка изменениями в носителе этого языка, человеческом коллективе. Однако социологическая значимость теории субстрата значительно ос-
[414]
лабляется узко этнической его концепцией, сводящей процесс смены субстрата к смене разноязыких этнических коллективов и затемняющей тем самым процесс смены классов и их диалектов в пределах одноязыкого коллектива.

Лингвистическая география. Связь дифференциации диалектов (преимущественно в области лексики) с дифференциацией форм материальной культуры выявляется методом изоглосс школы «лингвистической географии». Она раскрыла огромную роль диалектического смешения в жизни языка и доказала ненаучность применения к диалектологии схемы распада праязыков, выдвинутой компаративизмом. на втором этапе его развития (генеалогическое дерево индо-европейских языков Шлейхера, за пределами неолингвистической диалектологии подвергшееся критике в «теории волн» И. Шмидта); но смешение культурно-исторической и биологической точек зрения в построениях ее представителей (Жильерона и его школы) затемняет социологическую сущность языкового процесса.

История слововощей. Уже в конце 19 столетия выступает Г. Шухарт с лозунгом изучения «истории слововещей», противопоставляемой им абстрактной «истории звуков» младограмматизма. Если прежде вскрытие «этимологии» слова производилось главным образом путем анализа звуковой формы слова при помощи «звуковых законов», то у Шухарта центр тяжести этимологического исследования переместился в иную плоскость, семантическую: изучение «Sachen und Wörter» должно превратиться, по терминологии Шухарта, в «Sachwortgeschichte».

История слова базируется следовательно не на одном лингвистическом анализе, но вскрывается путем тщательного исследования как языковых фактов, так и всех тех данных культуры, к-рые могут осветить эти языковые факты, порою представляющие такую загадку, разрешение которой одними средствами лингвистики становится невозможным. В своем провозглашении примата семантики над фонетическими изысканиями, в определении «звуковых законов» как вспомогательных конструкций, в требовании увязки истории значений с историей материальной культуры Шухарт значительно опережает свою эпоху.

Не следует однако преувеличивать методологической глубины утверждений Шухарта; по существу они не выходят за пределы т. наз. культурно-исторического метода, и анализу подвергаются не взаимоотношения языка и общественного базиса, а лишь существование тех или иных языковых фактов в известном культурном комплексе. Поэтому требования увязки изучения языка с изучением материальной культуры нисколько не препятствуют ни пережиткам натурализма и субъективизма в концепции языка у самого Шухарта ни идеалистической позиции его учеников, примыкающих, как Л. Шпитцер, к школе Кроче и Фослера.

Этнология и Я. На культурно-исторической позиции остается и американская этнолого-лингвистическая школа Боаса,
[415]
утверждающая лишь сосуществование языкового, культурного и экономического рядов, без установления между ними зависимости (каузальных связей). С большой осторожностью следует отнестись к попытке выявить в языке отображение известного общественно-экономического базиса, связать типологию языка и историю языка с историей материальной культуры, сделанной немецк. антропологом-лингвистом В.Шмидтом. Типологическую классификацию языков на круги (Sprachenkreise), пересекающую генеалогическую классификацию их на семьи (Sprachfamilien), В. Шмидт старается связать с областями распространения определенных культур — первичных, вторичных и третичных — «культурными кругами» (Kulturkreise), — и установить так. образом зоны возникновения языков, зоны первичного их распространения и зоны распространения вторичных и третичн. смешанных языковых типов.

Порочность построений В. Шмидта состоит в том, что этнологическая теория, на которой он базируется — теория явно метафизическая, т. к. теория культурных кругов, к-рая в конечном счете сводится к утверждению исконного неравенства человеческих рас в деле творчества мировой культуры — утверждению, в корне противоречащему основным положениям исторического материализма.

Выводы. Таким образ, в современной зап.-европейской лингвистике явление кризиса отнюдь не изжито, поскольку самое разрешение основных проблем Я. возможно лишь при условии коренного пересмотра общих философских предпосылок всей системы соответствующих дисциплин.

Этот коренной пересмотр осуществляется в современной советской лингвистике, которая от эклектических попыток quasi-марксистского переосмысления той или иной системы буржуазного Я. (отголоски фослерианства и соссюрианства в русской лингвистике) через резко антитетичную младограмматическому компаративизму («индо-европеистике») яфетическую теорию (см.) подходит в наст. время вплотную к проблеме построения марксистского Я. О положительных достижениях последнего—см. Язык.

Лит.: Отдельных работ по истории Я. мало, и они обычно соединяют историю теоретического Я. с историей конкретных изысканий в области отдельных языков. Написанная в середине прошлого века Бенфеем (Т. Benfey) Geschichte der Sprachwissenschaft... (München, 1869) дает историю общего языкознания с точки зрения натуралистического компаративизма. В младограмматическом освещении изложено вкратце развитие теоретического языкознания в книгах Б. Дельбрюка (Dеlbrüсk В., Einleitung in das Sprachstudium, Lpz., 1880; русск. перев. в кн.: Булич С. К., Очерк истории Я. в России, т. I (XIII в.—1825 г.), с приложением вместо вступления «Введения в изучение языка» Б. Дельбрюка, СПБ, 1904), Скрейнена (Schrijnen J., Einfuhrung in das Studium der indogermanischen Sprachwissenschaft, übers, v. Dr. W. Fischer, Heidelberg, 1921), Г. Эртеля (Оеrtеl H., Lectures on the study of language, N. Y., 1901) и в большинстве университетских «Введений в языковедение», как например Поржезинского, Томсона и др. На младограмматической позиции стоит в общем и В. Томсен (Thomsen V., Geschichte der Sprachwissenschaft..., Halle, 1927). Биологическую концепцию языка в обзоре основных этапов Я. проводит О. Есперсен (Jеspеrsеn О., Language..., L., 1922), психологическую — И. А. Бодуэн-де-Куртена (ст. Языковедение в Энцикл. словаре Брокгауза и Эфрона). Основные этапы теоретического Я. в освещении неокантианской идеалистической философии излагает Касси-
[416]
рер (Cassirer E., Philosophie der symbolischen Formen, 2 Teile, В., 1923—25) Краткий очерк развития Я. в кн.: Saussurе F. dе, Cours de linguistique generale, Lausanne - P., 1916, интересен тем, что впервые проводит точку зрения «социологической школы». Критику младограмматического Я. дают статьи Р. Шор, Кризис современной лингвистики (см. Яфетический сборник, кн. 5, Л., 1927) и Немировский М. Я., Язык и культура (Владикавказ, 1928). Критику основных направлений новейшего языкознания с точки зрения материалистической лингвистики дают статьи Данилова Г. К., Лингвистика и современность, журн. «Литература и марксизм», 1930, кн. 3, и Шоp Р., «На путях к марксистской лингвистике», М., 1931. Библиографию высказываний по языку классиков марксизма-ленинизма—см. ст. Язык.

Литературу по отдельным направлениям и лингвистическим дисциплинам, а также по истории конкретных изысканий в области отдельных языков и групп языков см. под соответствующими словами (напр. Яфетичестя теория, Грамматика, Индо-европейские языки). Общий обзор по истории конкретных исследований — Sсhmidt W., Die Sprachfamilien und Sprachenkreise der Erde, Heidelberg, 1926.

Р. Шор.