[5]      
        Книга известного современного французского языковеда, профессора Ж. Вандриеса «Язык» замечательна показом многообразных сторон языка на богатейшем фактическом материале. Автор стремится выявить в развитии языка и языков его социально-историческую обусловленность.
        Неточности и спорные моменты в общей исторической концепции автора оговорены и разъяснены в предисловии и примечаниях к книге.

        Предисловие

        Предлагаемая читателю в русском переводе книга известного современного французского языковеда Ж. Вандриеса, специалиста в области языков классических и кельтских[1], задумана автором как введение в изучение истории человечества.
        Включение науки о языке в круг наук исторических и общественных или во всяком случае утверждение необходимости использовать данные этой науки для освещения исторических проблем и получения исторических материалов характерно для так называемого «социологического» направления в лингвистике.
        Действительно, хотя еще основоположники сравнительно-исторического языковедения говорили о необходимости включить науку о языке в круг наук, изучающих историю человечества, хотя еще Гримм настаивал на значении языка как важнейшего «живого свидетельства о народах»[2], дальнейшее развитие языковедения в XIX в., его переход на позиции биологизма, крайне сузило исторический кругозор языковедов. И если еще Шлейхер сохранял при биологической концепции языкового развития стремление охватить движение языка в мировом масштабе и вскрыть закономерности языкового процесса, единого во всем мире, то младограмматики, отбросив из лингвистики понятие языка как организма, отбросили из нее и эти основополагающие проблемы,- сведя изучение языка к хронологическому распределению звуков и форм отдельных групп изучаемых «родственных» языков.
        Современное буржуазное языкознание вновь пытается использовать лингвистические факты для освещения как древнейших, так и исторически засвидетельствованных эпох в истории человечества. Но эти нерешительные попытки построения языкознания в связи с историей общества, опирающиеся на идеализм или эклектизм в качестве своей философской основы, в конечном
[6]
счете обречены на половинчатость и путаницу в решении основных проблем.
        Только в СССР, в стране победившего социализма, стало возможным и необходимым на основе материалистической диалектики пересмотреть все основные языковедные понятия. Изучение связи языка и мышления в развитии общественного производства дает разрешение ряду основных проблем науки о языке, представляющихся неразрешимыми буржуазным ученым.
        Если разработка отдельных частностей еще далеко не закон
чена, то все же у нас есть все основания отличать «историзм»
 буржуазных социологов-языковедов от подлинной истории язы
ка, которая строится на основе исторического учения Маркса-
Энгельса-Ленина-Сталина.
        О наличии стремления и в советской лингвистике углубить и укрепить историзм в концепции языка свидетельствуют слова ближайшего ученика и сотрудника ак. Н. Я, Марра—академика И. И. Мещанинова[3]: «Выход из создавшегося затруднения не будет найден, пока язык, как и прочие выявления человеческой жизни, не вырисуется на общем фоне той истории, каковую человек, в отличие от животного, творит сам».
        Итак, само по себе признание науки о языке наукой исторической и даже более точно—наукой общественно-исторической еще недостаточно для правильного разрешения основных проблем, ею выдвигаемых,—проблем генезиса языка, его развития, основных движущих сил этого развития. Как же разрешает автор предлагаемой читателю книги эти основные) кардинальные вопросы науки о языке как науки исторической?
        Автор всячески подчеркивает, что. он эмпирик-языковед. Как эмпирик-языковед он заранее предупреждает, читателя о том, что будет следовать фактам и избегать гипотез[4]. Своей задачей он ставит прежде всего анализ строя языка, этого сложнейшего, тончайшего и точнейшего орудия, созданного человеческим обществом, анализ всего многообразия его засвидетельствованных форм и их исторических изменений.
        И бесспорно,—предлагаемая ныне в русском переводе читателю книга действительно богата конкретными лингвистическими материалами; именно в этом ее сильная сторона, ее безусловная ценность.
        Тонкий и глубокий анализ множества лингвистических фактов в области фонетики, грамматики и словарей самых разнообразных языков, богатейший подбор отдельных эпизодов из истории языков и диалектов, в особенности блестящие этюды по анализу грамматического строя и стиля языков классических и столь своеобразных языков кельтских—вот то положительное
[7]      
книге, что безусловно обогатит лингвистический опыт советского читателя. Но как бы автор ни хотел оставаться «только лингвистом»[5], анализ языка как исторического явления неизбежно приводит его к оперированию основными философскими и социологическими понятиями—понятиями общества, общественных классов, общественного сознания.
        Переходя к общим проблемам, автор перестает руководствоваться только фактами, как он обещает в начале книги. В разрешении основных, кардинальных проблем языкознания он не может не занять известной философской и социологической позиции, а всякая неточность, всякая ошибка в занятой им. позиции неизбежно должны привести к нечеткому, недостаточному, а то и неверному освещению подлинных отношений языка, сознания и общества.

         * * *

        Обратимся прежде всего к проблеме происхождения языка. В разрешении этой проблемы Вандриес намечает ряд правильных положений. Старой теории чудесного дара языка человеку и не менее старой теории искусственного сочинения языка человеком, пережитки которых сохранились в ряде теорий, подчеркивающих независимость и трансцендентность языка и мышления, Вандриес хочет противопоставить социальную теорию происхождения языка.
        «Неверно,—говорит он,—представление о языке как. об идеальной сущности, развивающейся независимо от человека и преследующей свои собственные цели»[6]. В действительности язык теснейшим образом связан с обществом, ибо он возможен только в обществе, ибо он создается обществом. Язык есть факт социальный раг ехсеИепсе, результат социальных связей. Эта мысль красной нитью проходит через всю книгу, наглядно подтверждаемая ее богатыми лингвистическими материалами.
        Однако, выдвинув эти правильные, хотя и не доведенные до своего логического конца положения, автор вместе с тем объявляет проблему происхождения языка недоступной для языковедения. В противоречии с приведенными выше указаниями он на той же странице своей книги объявляет язык фактом индивидуальной психологии, всеми своими корнями уходящим в глубины индивидуального сознания.
        Приводя в другой связи ряд интересных наблюдений над языком как средством выражения аффектов, он невольно внушает читателю мысль, что именно в чувстве, что только в аффекте нужно искать корни происхождения языка. Эти указания подкрепляются специальным исследованием об аффективном харак-
[8]          
тере речи у детей, о том, что для ребенка именно аффективный язык—отправная точка в развитии его речевой деятельности, что и у взрослого, овладевшего речью, в живом разговорном языке чувственный момент окрашивает и как бы обволакивает со всех сторон логический язык мысли.
        Такое понимание приводимых автором фактов естественно следует из высказанного им во введении предположения об исконной связи происхождения звуковой речи с первобытным синкретизмом искусств. Тем самым разрешение проблемы происхождения языка направляется по неверному пути. Ибо не в интенсивности переживаний изолированного индивида и не в художественной деятельности первобытного человека следует искать истоки речевой деятельности, не в них подлинное, соответствующее действительности разрешение проблемы происхождения языка. Последнее можно найти лишь в том случае, если, не уклоняясь в сторону наблюдений над аффективным языком, продолжать наблюдения над связью языка и общества, углубляясь к первым периодам существования человека, к периодам становления самого общества и человека. Только установив роль труда в возникновении человеческого общества, только рассмотрев основные стороны первоначальных исторических отношений в этом становящемся человеческом обществе, только вскрыв исконное единство языка и сознания, можно разрешить проблему происхождения языка.

                   * * *

        Не дав удовлетворительного разрешения проблемы происхождения языка, автор естественно затруднил себе разрешение ряда вопросов, связанных с развитием языка и мышления. Рассмотрение этого кардинального для общей теории языка вопроса дано у Вандриеса в двух планах: в плане вопроса о связи грамматического строя языка с определенным укладом мышления и в плане проблемы прогресса в языке.
        Анализируя богатый фактический материал грамматических изменений языков (преимущественно европейских), автор приходит, к утверждению о невозможности установления связи между грамматическим строем языка и известной стадией развития мышления.
        Разумеется, вопрос о связи грамматического строя языка с укладом мышления должен решаться с большой осторожностью. Особенно нужна эта осторожность, когда исследователь имеет дело с установившимися, исторически сложившимися формами языка. Вандриес справедливо предостерегает от слишком поспешных заключений от строя языка к строю мышления, в особенности в позднейшие периоды существования языка; он безусловно прав в критике целого ряда поспешных обобщений,
[9]      
которыми так грешила лингвистика в анализе мышления и языка народов первобытной культуры. Но все же формы языка (в том числе и его грамматический строй) останутся нам непонятными, если мы не будем их рассматривать как закономерности развития самого языка в его единстве с сознанием; в таком случае они превращаются—так и получается у Вандриеса—во внешнюю, наложенную извне на язык моделирующую его форму, происхождение которой остается загадочным и необъяснимым.
        С другой стороны, вряд ли научное мышление может примириться с утверждением Вандриеса, что процесс грамматического развития языка в целом должен быть сведен к постоянному балансированию, к движению по кругу.
        Справедливо указывая на недостаточность так называемой морфологической классификации языков, справедливо указывая на наличие в современных развитых языках очень сложных переходных этапов и пережитков более ранних структур, Вандриес все же неправ, рассматривая вообще грамматическое развитие языка как самодвижение. Ибо не подлежит сомнению, что мы можем найти—не во внешних формальных признаках, но в основных синтаксических категориях языка—соответствие и отражение этапов все более и более развивающегося мышления. Недаром сам Вандриес—в противоречии с высказанным' им скептическим отрицанием грамматического развития в языке—отмечает как общий закон этого развития переход от. конкретных и частных категорий к более абстрактным и общим.

         * * *

        С наибольшей ясностью недостаточность, скажем резче, порочность основных методологических предпосылок Вандриеса выступает перед нами в главах, посвященных общественным основам языка и связям языка с обществом.
        Отметив наличие известных противоречий между языком как фактом индивидуальной деятельности говорящего и языком как достоянием и орудием общества, Вандриес правильно выдвигает именно социальное и общее в языке как основной объект, подлежащий изучению лингвиста. «Развитие языков, говорит он,—это... только один из видов развития общества»[7]. Но, выдвинув в качестве основного предмета изучения общественное бытие языка, Вандриес самое общество рассматривает лишь как результат группировки индивидов, как совокупность коллективного сознания. Поэтому-то наряду с множеством отдельных ценных наблюдений, наряду с множеством фактов, вскрывающих связь и теснейшую зависимость языкового развития от тех или иных исторических условий—от развития международных связей, от плотности населения, от хозяй-
[10]    
ственного уклада,—он в то же время во многих случаях оперирует вымышленными, не имеющими опоры в действительности, понятиями.
        Таково например положение о «престиже» языков господствующих наций и классов, прикрывающее факты угнетения и насильственной ассимиляции языков малых национальностей в классовом обществе. Такова трактовка понятия об общественном классе, который сливается у Вандриеса—как у всей буржуазной социологической школы языкознания—с понятием всякой общественной прослойки и профессиональной . группы. Отсюда совершенно неправильное рассуждение автора об «антагонизме людских группировок» как об общечеловеческом явлении там, где в действительности речь идет о классовой борьбе.
        Правильно поставив вопрос о наличии общих закономерностей в языковом процессе в целом, в развитии всех языко! правильно также отбросив ряд упрощенных разрешений этого вопроса, Вандриес упускает самое главное: различие закономерностей существования и развития языка в различных общественно-исторических формациях. Он не учитывает того, что формы эти различны в первобытном коммунистическом обществе, в дофеодальном родовом обществе, в феодальном и в капиталистическом обществе и что они изменятся в социалистическом обществе. Он не учитывает существенного различия в так называемых «общих языках» в антично-рабовладельческом обществе и в период становления буржуазных государств, в период создания наций. Точно так же он не различает изменений исторического содержания понятия диалекта (диалект племенной, территориальный, социальный) и склонен отожествлять социальные диалекты с профессиональными говорами. Наконец он схематизирует весь многосложный процесс языкового взаимодействия? сводя его к явлениям унификации и диференциации как основных руководящих принципов языковой жизни, тогда как в действительности мы имеем в этих понятиях ненаучное обобщение весьма разнообразных и различных социально-исторических фактов. По существу Вандриес исходит из представления одного общества, общества современного ему— буржуазного.
        Закономерности, наблюдаемые им в судьбах языков в этом обществе, он, с одной стороны, склонен переносить в прошлое, не выявляя достаточно глубоко разницы в закономерностях языкового развития на разных этапах общественного развития, а, с другой стороны, непрочь проецировать и в будущее. С уверенностью говоря о языках, обреченных на вымирание (что вполне правильно в отношении существования языков национальных меньшинств в капиталистическом обществе), он совершенно не осознает возможности другого разрешения судеб этих языков в социалистическом обществе.
[11]              
        Правда, и в области наблюдений над связью языка и общества Вандриес собрал много ценного фактического материала, хотя, как мы уже указали, и нуждающегося во многих случаях в другом истолковании. В частности положительными моментами в его построении являются: скептическое отношение к теории нации как продукта воли к единству и сознания сопринадлежности—теории, искажающей подлинный характер этой исторической категории; его подчеркивание смешанного характера всех исторически известных нам языков; его остроумное опровержение расовой теории в языкознании; его тонкая, хотя и не идущая до конца, критика сравнительно-исторического метода. Но эти частные положения не изменяют основной ошибки в социально-исторической концепции Вандриеса.

         * * *

        Поэтому-то и последняя проблема из основных языковедческих проблем, затрагиваемая Вандриесом в его книге, не может быть им разрешена удовлетворительно. Приняв закономерности существования языка в преходящей исторической формации буржуазного общества за закономерности вневременные и постоянные, за закономерности его существования в человеческом обществе вообще, Вандриес не может ответить на вопрос о приложимости, понятия прогресса к истории языка.
        Правильно осмеяв поспешные и ненаучные построения, сводящие прогресс в языке к наличию или утрате тех или иных особенностей морфологии или фонетики, правильно отметив наличие изменений в языке, отражающих изменения в мышлении, именно наличие общего движения и семантики и морфологии языка от конкретного и детального к обобщенному и отвлеченному,—Вандриес подходит вплотную к вопросу о возможности прогресса в социальном бытии языка.
        Но именно здесь ученый не может обойти основных противоречий капиталистического общества—противоречий, создаваемых национальным и классовым угнетением. Эти противоречия правдиво отражены им в двух образах—в образе бретонца, обреченного не подниматься над уровнем своего задержанного в развитии, культурно отсталого языка, и в образе неграмотного крестьянина, возвращающего французский язык—язык культурного народа—вспять, к формам мышления первобытного человека.[8]
        Неудивительно, что уверенность в присущем языковому развитию прогрессе сменяется у Вандриеса безвыходной растерянностью, что вывод, к которому он приходит,—это вывод безнадежного скептицизма: «Ничем нельзя доказать, что в гла-
[12]    
зах обитателя Сириуса мышление культурного жителя земли не есть вырождение».[9]
        Этой безнадежности буржуазного ученого, ограничившего свой кругозор закономерностями развития языка в той общественной формации, в которой ему суждено жить, и потому не могущего увидеть прогресс в его развитии, мы, уверенные: в исторической обреченности буржуазного общества, вправе противопоставить слова вождя народов, полные бодрости и глубокой уверенности в победе нового общественного строя, в которых он указал пути развития языков в обществе, строящем социализм: «Расцвет национальных культур (и языков) в период диктатуры пролетариата в одной стране в целях подготовки условий для отмирания и слияния их в одну общую социалистическую культуру (и в один общий язык) в период победы социализма во всем мире».[10]
        Такова подлинная формула прогресса в языке.
        Предлагая советскому читателю русский перевод книги Вандриеса, мы сочли необходимым расширить несколько примечания, включив в них наряду с параллелями на материалах русского языка к языковым фактам, приводимым Вандриесом, критические замечания по существу каждого раздела. Дополнена некоторым русским материалом и приложенная к книге Ваидриеса библиография. Текст в нескольких местах слегка сокращен.

                   Москва 1936 г.

                   Р. Шор