[250]
        «Au XVIIIème siècle on se préparait à la révolution et on comprenait bien l’importance du côté social même dans la question de l’origine du langage…» (Акад. Н. Я. Марр. Послесловие к III т. «Яфетических сборников»)

        Официальная история языковедения проходит обычно мимо лингвистических исканий предреволюционной Франции XVIII в.[1] Это невнимание неслучайно, — отношение к этим исканиям определено всем дальнейшим развитием языкознания как в период обособления его в самостоятельную науку, так и позднее. В XVIII веке, — говорит акад. Н. Я. Марр, — шла подготовка к революции, и значение общественной стороны, даже в вопросе происхождении языка, было хорошо понято; в XIX веке образование науки о языке совпало, с одной стороны, с развитием естественных наук, чем обусловлена теория психофизического происхождения языка, с другой стороны — с романтизмом, характерным для общественной реакции, для господствующих классов и для национальных движений того времени»[2]. Неудивительно поэтому, что историки-компаративисты, касаясь период докомпаративного или, как они чаще называют его, «донаучного» развития лингвистики, сосредоточивают свое внимание, с одной стороны, на предтечах романтической философии языка на лингвистических построениях Гердера и Монбоддо, с другой на описательных лингвистических трудах, подготовлявших оформление самого сравнительного метода — на сравнительных словарях и каталогах языков Палласа, Аделунга, Лоренцо Эрваса.
        Достаточно вспомнить замечательное определение языка, данное Жан Жаком Руссо[3], чтобы убедиться в том, насколько бли-
[251]  
же эти искания к нашей современности, чем многие туманно-романтические и метафизические определения[4] даже основоположников сравнительно-исторического языкознания. Стремление найти материалистическое разрешение основных лингвистических проблем — проблем происхождения и развития языка, — стремление, лежащее в основе построений мыслителей предреволюционной Франции, требует от нас настоятельного пересмотра укоренившейся ошибочной традиции в оценке этих построений. Одному из таких полузабытых полуосмеянных произведений[5] мы и посвящаем предлагаемую небольшую заметку.
        «Рассуждение о механическом составе языков и физических началах этимологии» Шарля де-Бросса[6] представляет для русского читателя еще дополнительный интерес. Переведенное на русский язык в начале 20-х гг.,[7] оно не могло, конечно, не оказать известного влияния на ранний период развития русской лингвистической науки, — влияния, определение объема и значения которого — дело будущего исследования[8]. Каковы же основные задачи «Рассуждения» ?[9] Слова «механический» и «физический», стоящие в заголовке его, не случайны; они свидетельствуют о стремлении автора установить в развитии («составе») и генезисе языка строгую закономерность, подобную законам, ус-
[252]    
танавливаемым естественными науками, — следовательно, о преодолении им еще ходких в эту эпоху воззрений на развитие языка, как на случайное отклонение и порчу первоначальной нормы, созданной «изобретателями[10] языка»; они свидетельствуют вместе с тем о стремлении материалистически обосновать происхождение и развитие языка:

«Человек не есть творец вещества (—материи Р. Ш.) будучи принужден употреблять орудие голоса таковым, каковым получил его от природы, он даже не есть художник того орудия, которое употребляет; и так он дает только, по своей возможности, вид или форму, какую принять на себя предмет способен; и только вещество определяет форму; только в свойствах оного заключается начало физическое и первобытное всего производства (opération»).[11]

        Переведенное на язык современной философии, это положение де-Бросса означает решительный разрыв с идеалистической и богословско-мистической концепцией генезиса языка, с которой еще не решались порвать многие лучшие умы эпохи (Вико, Руссо), оно означает признание примата материи и в разрешении проблемы происхождения языка; объявля: «природу» основным началом в генезисе и развития языка де-Бросс выступает как убежденный представитель материализма.[12]
        Закономерности развития языка заложены таким образом ддя де-Бросса в самой материи: «Разум переходит от понятия к понятиям; голос от звука к звукам»[13]. Чтобы установить закономерность этих «переходов», де-Бросс считает необходимым подвергнуть анализу слово «со стороны вещественной», вскрывая принципы развития слова как звука, с одной стороны, и обозначаемого им понятия, с другой. В обоих случаях он уверен в возможности найти «множество таких (явлений), которые могут быть подведены под общее правило сходства (analogie), ежели станем рассматривать, разлагать их и тщательно распознавать стезю, которая устранилась от обыкновенного пути»[14]. Таким образом устанавливаемые в анализе закономерности должны иметь значимость для всех языков.
        На первый взгляд может показаться, что де-Бросс остается на типичных для эпохи позициях универсальной грамматики; но сходство это мнимое. Речь идет не о едином плане строя языков, проступающем сквозь их позднейшие отклонения и извращения, как его мыслили себе создатели универсальной граммати-
[253]  
ки, — не о концепции, осмеянной уже Руссо[15], но именно об общих законах развития всех языков, — «о необходимом действии природы; действии, долженствующем быть почти одинаковым во всех языках, во всех странах», т. е., говоря языком современной науки, о единстве языкотворческого процесса, концепция которого намечается у самых смелых умов эпохи[16]. Ценность этого положения станет нам особенно ясной, если сопоставить его с утверждениями исконного неравенства языков в их происхождении и развитии, — утверждениями, которые дерзает отстаивать идеалистическая философия языка не только конца XVIII, но и начала XIX в. (Монбоддо, Фр. Шлегель). Итак, признание примата «природы», «вещества» над духом приводит де-Бросса к утверждению общего и единого процесса возникновения языка во всем человечестве, общих законов развития всех языков.
        Каковы же эти общие законы? В области развития звуковой речи эти законы могут быть выявлены, по мнению де-Бросса, выделением в языках наиболее древнего слоя звуковых «зародышей». Выделение это возможно лишь при условии правильного понимания характера языкового развития.
        Всякий исторически сложившийся язык включает, как справедливо указывает де-Бросс, значительное число элементов, которые могут быть объяснены только из исторически сложившейся его традиции.                  

«Слово и письмо суть орудия разума; часто художник управляет орудием; также часто орудие управляет художником, который действовал бы совсем иным образом, когда бы имел в руках какое-нибудь другое орудие».[17]
        «Умы человеков образовались по понятиям предшественников их. Таким образом, мало-по-малу воздвигалось целое здание из каждого общего мнения. Ибо люди только прибавляют к тому, что прежде их начато: редко сооружают вновь; а если сооружают, то по большей части на развалинах какого-нибудь прежнего здания».[18]

        Разумеется, де-Бросс — мыслитель-материалист предреволюционной Франции — не может не использовать этого общего теоретического положения о закономерностях развития надстроек (говоря языком современной философии) и в чисто полемических целях — для разоблачения схоластики и богословия в выпадах, напоминающих знаменитое разоблачение «идолов рынка» Бэкона:

«От того родится великое множество речений, толь мало сообразных с происхождением их, но укореняющихся от употребления. Скажем более: от того возникает множество странных мнений, множество существ мечтательных, рожденных от преобладания, какое берут употребительные слова над разумом человеческим, который при-
[254]  
выкает весьма скоро, и без размышления, принимать простые слова за существа действительные, хотя бы они не означали ничего вещественного».[19]
        «Язык, — говорит Михаэлис,[20] — передает из века в век и заблуждения и истины: когда ложное мнение вкрадывается в производство одного слова или в целое выражение мысли, то укоренившись переходит к позднейшему потомству: оно становится предрассудком народным, иногда же предрассудком ученых, худшим предрассудка народного; и по несчастию есть предрассудки еще хуже предрассудков ученых».[21]

        Но важнейший вывод, который де-Бросс делает из этого положения, — это вывод о невозможности ни в одном из исторически засвидетельствованных языков установить черты первичного языка — протоязыка.

«Существовал ли язык первобытный?... Само по себе очевидно, что никакой известный язык не мог составиться вдруг или за один раз; что нет ни одного нового языка, который бы не родился oт изменения другого языка, задолго прежде бывшего в употреблении: и что каждый язык обширен или ограничен в той самой мере, в какой обширны или ограничены понятия говорящих им. Ежели бы восходя постепенно по родословным отраслям наречий можно было все ветви их отнести к одному дереву, т. е. языку первобытному: конечно сие послужило бы средством к отысканию истинных корней слов. Ежели бы кто совершенно узнал язык первобытный, то увидел бы ясно причину наложения имен, которая долженствовала извлечена быть из внешних качеств вещей. Но после перемен, какие в течение многих веков произведены на земной поверхности стихиями, после перемен, которых физические следы существуют в бессчисленном множестве, где искать первобытного языка? Люди обыкновенно называют первым в тесном смысле то, что есть первым только в отношении к порядку наших познаний, которые весьма недалеко распространяются. Известно, что все восточные языки произошли одни от другого[22]: но не то же ли замечается и в рассуждении европейских языков полуденных стран? Однако, потомки наши по прошествии пятидесяти веков судили бы весьма ошибочно, если бы, не зная тогда ничего далее настоящего нашего времени (а это легко может случиться), захотели тем самым незнанием доказывать, что корень наречий европейских... есть единственный первобытный язык. Хотя достоверно, что один из восточных языков был корнем для всех других языков той же самой страны; но сие не доказывает, чтобы оного древнего языка нельзя было почесть смесью, составленною, из многих других еще древнейших»…[23]
        «Первобытного языка», — заключает де-Бросс, — «нельзя найти ни в истории, ни в преданиях, ни в грамматиках».

        Отметим, что этой четкой формулировкой автор «Рассуждения» на добрых полвека обогнал свое время: ботословские бредни о происхождении всех языков из «древне-еврейского языка
[255]  
окончатеяьно разоблачаются и теряют свою силу перед этой ясной и логической аргументацией.
        Отказавшись от поисков исторически засвидетельствованного «первичного языка», де-Бросс вместе с тем пытается определить причины возникновения «зародышей» звуковой речи. Самую звуковую форму человеческой речи он пытается вывести из тео
рии «звукового жеста»[24], возникновение же языка ставит в связь
 потребностями человеческого общения.[25]
        Наряду с закономерностями развития «зародышей» звуковой речи де-Бросс намечает общий путь развития смысловой стороны языка. Первоначальное развитие семантики, как явствует из целого ряда его указаний, связано с прямыми потребностями первобытного человека, с характером его мышления; с основными в этом первобытном обществе формами проиводства. Ср.. следующие положения «Рассуждения».

...«Истинное, собственное и физическое знаменование и нарицательные имена вещественных предметов, кои имеют ощутительное существование, предшествовали... смыслу иносказательному сих самых слов и тому обширному развитию, какое произвела, так сказать, обработка языка в первообразных словах, заставив корни пустить от себя весьма обширные и разносторонние отрасли. Первое, самое простое правило, показуемое природою в составлении слов, есть то, чтобы они были истинны, т. е., чтобы представляли именуемую вещь с такой точностью, с какой только может представить ее голосовое орудие»…[26]
        …«Они (первобытные люди) видели вещи просто и прямо и называли их, по возможности, как понимали, на них смотря; и, кажется, часто не совсем ошибались»…[27]
        «Надлежит искать корней словам в языках тех народов, кои, по свойству нравов своих, привыкли сохранять долго старинное употребление именуемой вещи. Здесь видно, что простые речения,, относящиеся к рыбной ловле, встречаются наиболее у народов северных, между коими, по недостатку в хлебе, рыболовство во всякое время было промыслом постояннейшим, нежели между латинянами, греками и восточными народами».[28]          
        «Сама природа руководствовала в составлении слов необходимо нужных. Речь распространилась от первых малых ростков. Потом люди пошли по проложенному уже пути; а когда надлежало находить новые имена для вещей, малоспособных быть подражаемыми чрез голосовые орудия, то взяли какое-нибудь сходство между новым предметом и уже названным, который органом изобразить было можно: начали употреблять его для составления нового имени по приближенности или сравнению, больше или меньше удаленному, про-
[256]  
изводя оное от старого уже принятого речения. Надобно было распространить сей новый способ сравнения на имена предметов умственных и нравственных; поелику не было иного средства сделать их ощутительными, как приведя их в первый образ какого ни ecть предмета вещественного и физического, который поражал чувства и которому уподоблять их надлежало для произведения понятия oб них».[29]
        …«Наименования нравственных существ все произведены от имен, данных уже существам физическим. Здесь слегка коснусь одних начал и прибавлю несколько примеров к приведенным от Локка, да точнейшего еще показания, как производят люди отвлеченные речения от понятий простых и налагают нравственным существам имена, взятые от предметов естественных. На латинском языке calamitas и aerumna значит бедствие, несчастие. Но перионачально означает одно недостаток в хлебных зернах, а другое недостаток в деньгах. Calamitas от calamis: град, буря, побивающие хлебные стебли; aerumna ab aere. Так как по-французски terre en chaume называется паровая земля, незасеянная, оставленная на время без возделания, чтобы дать ей, как говорится, отдохнуть; и на которой, по снятии хлеба, остается только жниво (calamus) на корне своем. Как terre en chaume есть такая земля, которая отдыхает, то говорят chommer une fête вместо праздновать, в тот день не работать, покоиться...».[30]
        «Речения, принятые для выражения внутренних чувствований, были отнесены на знаменования еще отвлеченнейшие, для выражения действия и понятий, чувствам не подлежавших. Разбор или исследование слов, по мнению знаменитого Локка, приближало бы нас к началу первых наших умоначертаний и первых умственных познаний. Что речения, принадлежащие только к чувствованию души, взяты все от телесных предметов, сие так справедливо, что я почитаю за невозможное найти в каком-либо языке такое нравственное речение, коего корень не был бы физический, если открыть его успеем. Как составить выражение таких понятий, которые не имеют никакого образа, ежели бы не поискали оного в сходстве с каким-нибудь физическим образом? Для лучшего объяснения я называю физическими речениями имена всех предметов, вещественно существующих в природе: речениями нравственными называю имена предметов, кои, не имея вещественного и ощутительного бытия в природе, существует только в человеческом разумении, которое произвело первые их образцы или подлинники».[31]
        …«На них то особенно обращается внимание разума между народами образованными, гораздо более, нежели на существа физические, что самое заставляет нас вводить в язык наш, для взаимного разумения, великое множество речений, в которых никакой нужды имеют народы дикие, не занимающиеся ни нравственностью, ни отвлечениями, ни существами метафизическими».[32]

        Как ясно из приведенных отрывков, де-Бросс в своем рассуждении о закономерностях развития семантики и лексики языка выступает как ученик Локка. Существенным, однако, для де-Бросса является и здесь стремление вскрыть материальную обусловленность этих закономерностей — материальные основы образования и развития значений слов. Тем самым устраняется возможность индивидуального «изобретательства» в языке, к кото-
[257]  
рой так охотно обращались философы-идеалисты XVII—XVIII вв. — Лейбниц, Монбоддо. Не боговдохновенный «изобретатель» или «маг» налагает имена вещам, слова создаются первобытным человеческим коллективом.              

«Первое основание языка есть дело простого и грубого народа ; он созидает слова по востребованию нужды».[33]

          Наряду с общими закономерностями развития языка, де-Бросс указывает на наличие общих этапов истории языков у всех народов во всех краях света. Исходной точкой этой истории явится существование языка в примитивнейшем человеческом коллективе, — не у обособленной человеческой особи, как это полагал, например, Руссо:

«Предположим четыре отдела детей, по четырем краям света помещенных, которые составили бы для себя в каждом краю первобытный грубый язык, природою внушенный. Я не хочу утверждать, чтоб сии четыре языка были совершенно сходны между собою: природа так не действует; поелику нет на дереве ни одного листочка, во всем равного с другим: но по крайней мере те языки много подходили бы один к другому и образовались бы по одинаковым началам механизма. Различие, какое было бы между ними замечено, произошло бы не от существенности способа, природою употребленного, а от перемены, произведенной ею в образовании употребляемых к тому органов, по разности климатов.
        Хотя сердце человеческое было и есть само по себе тоже во всех странах и во всех веках; имело и имеет те же страсти и те же врожденные чувствия, которые производят те же пороки и добродетели; однако видим, что картина жизни человеческой непрестанно изменяется.
        Тот же ход, та же игра природы в картине языков, в коих несходства идут с приращением вместе. Начальная причина разности между четырьмя грубыми языками сделает коренные их слова несколько несходными; но произведет уже весьма ощутительное действие при успехе тогда наполняться словами производными или приближающимися в смысле одно к другому; так что разность мало приметная в младенчестве языков, сделается значительнее в их юношестве. Тогда каждый из четырех примет на себя особенный, отличительный вид».[34]
        «Между дикарями в Америке, где каждый народ, будучи отделен один от другого непроходимыми болотами и дремучими лесами, живет почти без всякого свидания с прочими, разве только для взаимного нападения н истребления, различные языки имеют, повидимому, весьма малое сходство, так что каждое племя составило, кажется, для себя особенный первобытный язык».[35]
        «В странах диких селения редки и в дальнем расстоянии одно от другого. Народы, имея мало сообщения между собою, живут, так сказать, семействами и усадьбами отдельными; каждый из них, составляя как бы особенное племя, имеет и язык особенный, в котором иногда нет ничего общего с языком соседей. Однако ж есть почти всегда между ними" одно какое-нибудь господствующее наречие, всеми понимаемое и всеми употребляемое, когда нужда заставляет их объясняться друг с другом. Мы это видим между малочисленными дикими племенами в Америке. Нет народа, который бы не
[258]  
был когда ни есть в том же состоянии, в каком нашли мы американцев и негров; и наша Европа еще не очень давно вышла из оного: это не требует доказательств. Каждое из сих частных наречий скудно и содержит в себе мало слов. Когда образованность соединила сии мелкие поселения в один многочисленный народ, направив нравы к общежитию, тогда различные наречия сольются также в один язык, или употребительнейшее, и следовательно обильнейшее наречие всегда превозмогает. Тогда уже составится язык новый и примет свой собственный образ».[36]
        «Увеличение народа, собравшегося во многочисленное общество его завоевания, переселения его, а паче время, так как и смешение просвещенных народов между собою, распространяют язык, изменяют и разделяют его в разных странах на толикое же число разных наречий, которые не иное что суть, как основа того же языка, несколько измененного в выговоре. Таким образом из малых наречий диких семейств составляются первоначальные языки (langues-mères) великих народов, а из первоначальных языков составляются наречия последующих поколений».[37]
        «Переходы целых народов из одной страны в другую, частые iи многочисленные переселения, нечаянные вторжения, дальние завоевания суть причины возрастания языков; причины сии надлежит отнест
и более к юности или состариванию языков, нежели к состоянию полного, совершенного их образования, в котором я рассматриваю опые. 
Языки завоеватель и завоеванный бывают в то время почти тот ш или другой всегда в некотором состоянии варварства. Вторжения можкно почесть бичем языков так, как и народов, но не совсем в одинаковом порядке. Народ сильнейший воспринимает владычество над слабейшим; язык сильнейший также берет верх; но часто язык победителя бывает побежден языком побежденного. Завоевание первого рода совершаются силами телесными; второго, — силою разума. Когда римляне завоевали Галлию, язык кельтов был варварский; он был поикорен латинским. Когда потом франки вторглись в Галлию, язык франков, победителей, был варварский; он опять покорен латинским. О
т такого препирания между языками подавляется слабейший; да сильнейший уязвляется. Однако тот, который недостаточествовал, здесь приобретает, получает приращивание; а тот, который уже был хорош
о бразован, тогда обеззараживается, клонится к упадку, или такое 
препирание между двух языков обращается в пользу третьего, ко
торый родится от их соединения, и который удерживает нечто от то
го и другого в той мере, сколько каждый из обоих способствовал 
его рождению».[38]
        «Небольшие повременные переселения, как-то путешествия, торговля с иностранными, не производя в языке перемен внезапных и значительных, изменяют его медленно и постепенно. Разносторонцы, имеющие частое между собой сообщение, и находящие выгоду взаимно применяться к обычаям и образу речи, делают к тому привычку, а 
привычка переносится и передается обоесторонно. Мена существует для слов как и для всякого товара. Действие обоюдного ввоза мало-по-малу распространяется; от людей частных сообщается целому народу, а со временем даже от одного народа переходит к другому.
        «Тогда всякий язык мало-по-малу возрастает от множества слов, 
так сказать, усыновленных, и обогащается, по крайней мере, по-види
мому, выражениями языков предшествоваших или современных, совсем отличных от языка непосредственного, природного, в косм находятся настоящие его корни».[39]
[259]                   
        «Торговля, обычаи, новые мнения вводят в язык множество речений. Родятся еще новые речения с модами и обыкновениями, потом одни выходят из употребления и становятся обветшалыми, как и самые моды, другие остаются; а с иными обыкновениями, с иными мнениями возникают иные и речения. От мнений столько же зависит образ речи, сколько и поведение народа; когда мнения сделаются общими, тогда должно ожидать небольшого переворота и в языке и во нравах. Всякий язык бывает сперва в состоянии варварства, а потом уже достигает совершенства; коль же скоро уклонится к излишней затейливости (raffinement), то неминуемо приближается к своему упадку. Непрерывное занятие разума, упражнение в науках, желание некоторых писателей превращать все в картины и удивлять новизною и странностью их, расширяя пределы языка, доводят оный до высочайшей степени зрелости: от сей степени непосредственно начинается степень порчи. Изобилие слов доставляет полную свободу самопроизвольному выбору. Знаменования многих речений становятся столь обширны и сомнительны, употребление их столь вольно и неограниченно; придается им смысл, столь удаленный от коренного их значения, что невозможно следовать за истинным разумом их в сем лабиринте понятий, к которым они приспособляются».[40]
        «...Писание (литературный язык. — Р. Ш.) последует превратностям, в разговоре появившимся; утверждает и распространяет оные. Прежние правила приходят в небрежение и вовсе отвергаются. Усиливавшаяся привычка наместо их вводит другие, которые по необходимости, должны разногласить между собой, ибо они изменяются сообразно частным наречиям областей, где общий язык начинает преобразоваться и разделяться в разные диалекты. Коль скоро нанесен удар на самые окончания слов и на сочинения оных, то уже можно сказать, что наступило время всецелого разрушения: тогда нет уже тождества в составе и образе: от таких изменений первоначальный язык наконец вовсе пропадает, разделяясь на диалекты или наречия; так как Рейн, составясь из ста меньших рек, им поглощенных, теряет посреди топей Голландских и имя и бытие свое в безмерном множестве каналов, на кои там разделяется. Такой язык уже становится тогда языком мертвым, существующим в одних книгах, и сохраняющим память о себе дотоле, доколе сми памятники существуют, но они не вечны: по разрушении их, может быть, не будем знать, был ли когда ни есть на свете язык сей. Однако он оставит по себе многочисленное потомство на лице земли».[41]

        Таким образом, де-Бросс намечает общие закономерности развития языков в смене исторических ступеней развития общества, указывая обусловленность форм существования языка развитием племенных и более крупных этнических образований, ростом материальной культуры, общением народов, расцветом и упадком наций.
        Разумеется, сын своего времени, де-Бросс придает легко политическую заостренность своим теоретическим положениям.
        В противоположении языков первобытного человеческого обшества языкам «культурных народов» у де-Бросса выступает та «идеализация естественного состояния», соединяемая с острой критикой современного общественного строя, как и у Руссо, а познее — у Гердера:

«Если бы был на земле какой-нибудь язык неизменный, постоянный, то конечно был бы то язык народа, вышедшего мало-по-малу из
[260]  
варварства; народа, отделенного от прочих обитателей света, и единственно занимающегося удовлетворением первых потребностей –природы; не имеющего ни письма ни книг; ограничивающегося употребле
нием слов для изъяснения малого числа понятий его. Сей народ, при трудолюбии и невежестве, мог бы долгое время означать те же самые предметы одинаковыми словами. У него было бы много имен для 
существ физических, и весьма мало для существ нравственных: ибо первые изобретаются по необходимой нужде, которые редко изменяются, а вторые только для пышного выражения понятий; чему положить границ невозможно.
        Тот же дикий народ преобразим в такой, у которого науки и художества в цветущем состоянии, между которым люди составляют разные сословия; где одни повелевают, другие повинуются; где одни ничего не делают, другие непрестанно трудятся, где те, кои не умею или не хотят действовать руками, находят тщеславное пособие против праздности и голода в том, чтобы не давать отдыху голове своей. Тогда..., тунеядцы, коих единственное упражнение состоит часто в изложении одних бредней, до бесконечности умножают выражения, дабы изъяснить ими необстоятельность своих мыслей. С каждым приращением знания, существенного или мнимого, рождаются новые слова, новые обороты речи: они нужны для ремесл, для художеств, для наук; особливо понадобится их безмерное множество, ежели наук или знание есть из числа таких, которые занимаются более предметами, в уме только существующими, нежели предметами внешними, если искусство есть приятное, увеселяющее паче, нежели полезное и нужное; каковые суть красноречие и стихотворство: они то требуют наибольшего запаса в словах: как случается в больших государствах что те, кои меньше всех трудятся и служат, делают больше издержек.
        Тогда имена нравственных существ в языке размножаются и yже 
далеко превосходят число имен существ физических; и язык мы на
зываем богатым, и в самом деле, богатые люди суть те, у коих из
держки на излишнее и прихоти далеко превышают издержки на нужное».[42]

        Таков в самых общих чертах ход «Рассуждения» де-Бросса. Опираясь на философские построения номинализма и сенсуалиpма и на социологическое учение Руссо, оно намечает следующие разрешения основных лингвистических проблем.
        Происхождение языка подлежит материалистическому, только материалистическому, объяснению «независимо от всякого духовного действия человеческой души»; оно обусловлен свойствами человеческого организма и потребностями человеческого общества; развитие его форм дано в самой его материи, оно начинается от нескольких «простейших начал» — «зародышей» звуковой речи, идя от простого к сложному, от непосрественного отражения простейших элементов действительности к сложному отходу от нее.
        Языки всех народов проходят одни и те же ступени развития, так что языки народов диких показывают формы существования, пережитые и языками народов культурных; в частности, «языки матери» (праязыки) последних возникают в результате унификации ряда мелких племенных наречий, обусловленного политическим и хозяйственным сближением этих племен; вообще дви-
[261]
гающими силами развития языков являются исторические судьбы говорящих на них народов.
        При этой концепции языка последний приобретает особое значение как исторический памятник, как источник для истории и до-истории.

«Нет лучшего средства, как итти за каким-либо народом по следам языка его... Через сие легче всего узнать происхождение народов, их смешение, успехи в их познаниях, изменение обычаев их, источник их привычек и верования (dogme)».[43]
        «...Известно, что ничто столько не способствует к суждению о связи или сродстве народов, как их наречия. Например, язык абиссинцев нам, показывает, что они не народ африканский, а весьма древнее поселение арабов, перешедших пролив Бабэль-Мандебский. Есть также языки, которые, не происходя прямо один от другого, имеют видимое сродство, которое не к иному чему отнести можно, как к общему их началу, ныне неизвестному или вовсе потерянному: таковы суть, как говорят, языки немецкий и персидский. Если это истинно, то оба они должны произойти от древнего скифского языка, которого мы уже вовсе не знаем. Мы нашли бы доказательство сего сродства в сравнительном словаре, где сии языки заняли бы место не как восходящие, но как сродственные, боковые.
        Чрез употребление имен, какие наложили вещам люди, узнали бы мы обычаи и другие обстоятельства, относящиеся ко нравам, законам, обрядам и богослужению, которые они, одни от других, заимствовали. Мы увидели бы здесь порядок и ход ума человеческого, и картину гораздо стариннейшую, нежели вообразить можем, людских мнений и их источников».[44]

        Наука о языке освобождается от своего узко прикладного характера, оня входит в круг наук исторических.
        Разумеется, не следует преувеличивать научную ценность «Рассуждения». Де-Бросс во всех отношениях был сыном своего времени: его материалистическая концепция происхождения и развития языка носит ясный отпечаток биологизма и механицизма. Отсюда и основные пороки «Рассуждения»: недооценка социальной основы генезиса языка и преувеличенное значение, придаваемое физиологии речи; игнорирование вопроса о связи языка и мышления, вопроса, который ставит уже Руссо и в освещении которого — основная заслуга Гердера; и непонимание качественного характера языкового развития, сведение его к последовательньым количественным изменениям.
        Поэтому-то, впадая в противоречие с выдвинутыми им в «Рассуждении» правильными положениями о невозможности найти «первобытный язык» по исторически засвидетельствованным языкам даже «диких народов», де-Бросс заканчивает «Рассуждение» проектом «археологического» исследования языков, целиком воспроизводящим все ошибки традиционной этимологии XVIII в.
        В этом проекте «археолога» де-Бросс исходит из наивного анти-исторического представления, что в языках всех народов можно выделить круг слов, сохраняющих «отношение физиче-
[262]  
ское и необходимое при своем начале, а не просто отношение произвольное и условное, каковое стало возникать с того времени, как человек, будучи увлекаем частым употреблением, привычкой и невнимательностью, вздумал созидать, разрушать, возобновлять огромное и всегда убыточное здание каких-либо языков, отступая от твердого основания, на коем был он принужден положить первые камни, которые одни во всем строении вечно остаются неподвижными».[45]
        Эти слова, по утверждению автора «Рассуждения», «и образом и значением похожие» можно найти «в языках народов, один от другого весьма отдаленных и не имеющих, повидимому, никакого сношения между собою». Наличие их объясняется не взаимным влиянием соприкасающихся между собою исторически сложившихся языков, но общностью тех процессов, которые лежат в основе человеческого языкотворчества. «Они суть из числа таковых, которые производит природа сама собою и которые в сей причине назвать можно словами необходимо нужными, природными (verba nativa), для различия от условных слов, которых есть гораздо большее количество».[46]
        Подобные необходимо нужные слова

«родились по необходимости от механического сложения человека; такие слова составил он вначале и будет составлять их впредь из корней, одинаково во всех странах, поелику сама природа, а не рассудок и воля к тому его побуждают. Междометия и ударения, родившиеся от внутреннего ощущения, составили первый разряд слов. Засим следует разряд детских слов, происшедших от большей или меньшей гибкости каждой части голосового орудия, и от внутренней нужды или необходимости называть предметы внешние. В третий разряд включаются самые наименования органов голоса и всего относящегося к ним, или им уподобляющегося в составе, и определенного наклонением голоса, которое проистекает из механического устроения поименованного органа и которое оному свойственно. В четвертый разряд названия внешних вещей, которые могут производить шум в ухе звуком своим, движением или потрясением нервов, когда слушаем, обоняем, вкушаем, осязаем или скоблим; природа внушила нам склонность подражать тому или делать то же, что делают вещи, которые означить хотим: способ самый лучший для скорейшего произведения понятий об них. Пятый разряд, который есть следствие предыдущего, следствие потаенно познаваемое больше по бесчисленным действиям, нежели по самой причине, родится от того, что устроение известных органов естественно приспособляет такие слова к наименованию известного разряда вещей того же рода; накопление, органу свойственное, назначается природою для отличия сего разряда: ибо вещи, содержащиеся в отряде сем, имеют какое-нибудь качество или движение, подобие движению, которое свойственно органу. Итак, здесь, управляет природа; под ее только руководством составляются слова; на сем только основании одарен человек простыми понятиями и голосовыми органами. Соображение разума еще здесь не участвует. Когда же он примет в том участие, тогда пойдет по пути открытому, составляя например, глагол или выражение действия вещи, на имени вещи, уже составленном; наречие или обстоятельство сего действия на глаголе или имени, и проч. Из того последует некоторое разнообразие в окончании слова, всегда повторяемого в тех же счучаях, и послужив
[263]  
отличительным отрядом каждого рода соображения: и тогда — вот система словопроизведения, основанная всегда однако же на первых необходимых словах, природою составленных.[47]

        Из анализа этих первичных слоев словаря путем особой «органической азбуки», символизирующей основные пункты артикуляционных движений, де-Бросс и предполагает восстановить «зародыши» звуковой речи, в которых «звук голоса, основа первоначальных слов, есть независим от соглашения народов, а происходит от сложения человека».[48]
        Эти простейшие и элементарные формы звуковой речи должны были быть весьма немногочисленными, определяясь заложенными в человеческом организме возможностями звукообразования; де-Бросс склонен сводить их к шести «началам» звуковой речи.

«Остановимся на время при сем малом числе первых начал, и укажем здесь только на самые простые и самые известные из них. Они, как первые общие зародыши слова человеческого, пустили от себя корни, от коих произошли речения, в языках употребляемые. Здесь еще не время показывать, какими второстепенными способами, и какою естественною силою произошли слова непосредственно от своих корней, и составили необъятный прибор (appareil) всех языков. Ибо в смешении и беспорядочном собрании всех распространившихся ветвей, невозможно постигнуть прямой, существенной причины настоящего состояния каждой ветви иначе, как обратясь к ее корню, в котором откроется, как и для чего образована она так, какою мы ее видим, как и для чего столь часто случается, что речение производное, взятое в общем и обыкновенном знаменоваиин, участвует уже и особенном свойстве корня своего только по виду, а не по смыслу, ибо каждое начало из предложенных здесь мною, сделалось источником весьма обширного производства, где сила первой причины оного еще существует, хотя часто сокровенна и нсудобоиостигаема для того, кто тщательно не вникал в исследование сего рода. Первоначальных зародышей очень немного: число их равно числу причин, производящих оные (potestatives); но развитие их делается впоследствии необьятным. Гак семячко вяза производит великое дерево, которое от каждого корня своего пускает новые отпрыски, и со временем настоящий лес составляет».[49]

        Совершенно очевидно, что «археологические» домыслы де-Бросса лишь пытаются подвести новое основание под старую же достаточно скомпрометированную к этому времени этимологию «по созвучию».[50]
        Столь же наивно механистически и анти-исторически представляет де-Бросс процессы взаимодействии и скрещения языков.

«Можно, утверждает он.... отыскивать часто древние языки, разлагая новейшие. Вот какой способ для сего я предлагаю: отделить от французского, например, языка все речения греческие и латинские, принесенные марсельцами и римлянами, все саксонские или тевтонские, сообщенные франками; отделить от остального все то, что признается, по сравнению языков восточных, за пришедшие с финикин-
[264]  
скими поселенцами; тогда почти ясно окажется остаток чистого кельтского языка древних галлов».[51]

        Вообще, как и следовало ожидать, методы лингвистического анализа, представленные у де-Бросса, соответствуют общему уровню лингвистических знаний его эпохи. Его сведения о языках стоят еще на очень низкой ступени; так, он разделяет ошибочное положение большинства ученых его времени об общем источнике всех «восточных языков»[52] и склонен выводить все европейские языки из древнегреческого.[53]
        И все же, несмотря на несовершенство лингвистического анализа, несмотря на устаревший и, по большей части, неверный лингвистический материал, «Рассуждение о механическом составе языков» интересно не только той ролью, которую оно сыграло в развитии сравнительно-исторического языковедения[54] и фонетики[55], но и той смелостью и широтой в разрешении основны лингвистических проблем, которые дают нам право стряхнуть пыль полутора веков со страниц этой замечательной книги и отвести ей должное место в истории лингвистических учений.