II

        Большое внимание уделил Чернышевский одному из важнейших вопросов языкознания — об отношении языка и мысли. Освещение этого вопроса неразрывно связано у него с борьбою против идеализма в философии и с разоблачением реакционных политических доктрин.
        Характерным для представителей идеалистического языкознания является формальное отождествление языка и мышления, построение
[540]  
понятия так называемого „языкового мышления“, т. е. учения о том, что особенности строя языков прямо обусловливают особый тип мышления и ограничивают его возможности. Отношение между языком и мышлением перевертывалось, и за этим отожествлением языковых форм и мышления следовало прямое отожествление языка и его носителей. Из анализа тех или иных особенностей языковой структуры делались механические заключения об особом типе мышления, якобы неизменном по своей природе, об извечном и неизменном „духе народа“. Игнорировался диалектически сложный характер отношений между языком и мышлением. Понимание связи языка и мышления становилось упрощенным, метафизическим, чуждым историзма. При распространении формалистических представлений, рассматривавших богатство языка прежде всего с точки зрения богатства в нем грамматических форм слова, с точки зрения развития в нем флексии, этот вывод о тожестве языка и мысли перерастал в заключение о прямой зависимости мышления от той или иной морфологической структуры языка, от особенностей формы слова. Поскольку эти особенности структуры остаются неизменными на протяжении длительного времени, постольку и тип мышления их носителей рассматривался как нечто постоянное и неизменное. Поскольку эти особенности грамматической структуры обособляют отдельные языки и отличают их друг от друга, постольку признавались изолированными и обособленными формы мышления народов, говорящих на этих языках. Так, в соответствии с различиями изолирующих, агглютинирующих и флективных языков делался вывод о неизменном различии, несходстве мышления народов, говорящих на языке с разными типами структуры слов и с разными способами выражения отношений между словами в речи. Поскольку те или иные особенности языковой формы рассматривались как свойственные тому или иному народу, постольку отрицалась его способность выйти из предначертанного ему круга мышления; он, даже усваивая другой язык, продолжал оставаться в рамках того типа „языкового мышления“, которое ему свойственно от рождения. Именно так представлялось дело Гумбольдту и его последователям.^[9] Чернышевский нанес удар прежде всего по этим характерным выводам формально-идеалистического языкознания.
        Чернышевский исходит из того основного положения, что язык есть орудие общения, что в слове дано отражение действительности. Но слово, являясь выражением понятия, не может быть прямо отожествлено с предметом: „В слове (в понятии)... выпущены все случайные, и оставлены одни существенные черты предмета“.^[10] Отсюда — сила слова, но отсюда же и его недостаток, неполнота сравнительно с предметами действительного мира и нашими представлениями о них. „Может быть, для неопытного соображения, слово яснее самого предмета, но это уяснение есть только ослабление... Мы не отрицаем, — пишет далее Чернышевский, — относительной пользы компендиумов... Предмет или событие в поэтическом, произведении (по ходу рассуждения это же относится Чернышевским и к слову вообще, — Ю. С.) может быть удобопонятнее, нежели в самой действительности; но мы признаем за ними только достоинство живого и ясного указания на действительность, а не самостоятельное значение.
[541]
которое могло бы соперничать с полностью действительной жизни... Сосредоточение существенных черт (действительности, — Ю. С.)... общее свойство разумной речи“.^[11]
        В другом случае эта мысль выражена Чернышевским еще определеннее: „Вероятно, каждому пишущему о языке известно теперь и то, что словами охватывается не все содержание представлений, а лишь доля его, и во многих случаях эта доля — хотя и существенная — но доля очень маленькая; что есть много представлений, содержание которых не может быть все исчерпано каким бы то ни бы о количеством слов; таковы, например, наши представления о людях, хорошо знакомых нам, или другой пример: может ли быть вполне передано словами во всей своей подробности изображение фигуры, образуемой на карте линиею берегов Пиренейского полуострова, нарисованного величиной только с ладонь, не говоря об изображении в размере более значительном? — Хотя бы написать об этой линии десять толстых томов, не достанет в них места для отчетливой передачи всех подробностей ее“.^[12]
        Для каждого внимательного читателя ясно, что речь идет при этом не о неполноценности слова с точки зрения гносеологической, не об отрыве слова от мышления и практической жизни. Смысл рассуждений Чернышевского тот, что не слово определяет объем нашего восприятия действительности; что слово само представляет известный итог работы нашего сознания; что слово есть обобщение, создающее условия для дальнейшего развития нашего познания; что единство мышления и языка вовсе не есть мертвое тождество их, заключая в себе как момент сближения между ними, так и момент противоречий между ними, преодолеваемых в ходе развития общественной жизни мышления и языка.
        Как и развитие мысли, „развитие языка идет вслед за развитием народной жизни“.^[13] Но это не должно вести к формальному и поверхностному отожествлению языка и народа, так же как и языка и мысли. Соглашаясь с одним современным ему филологом в том, что „язык есть зеркало народной мысли“, Чернышевский однако замечает: „Не все зеркала отражают предмет в его полном размере и истинном виде. В литературе, в истории жизнь народа отражается верно и полно; в языке неточно, неполно и часто неверно“.[14]
        О чем в этом случае, прежде всего, идет речь у Чернышевского, видно из следующего затем разъяснения: „Мы знаем, что противоречим в этом случае общепринятому мнению, потому приведем несколько примеров. В арабском языке глагол не имеет времен, неужели же арабы не понимают различия между прошедшим, настоящим и будущим. В английском языке нет различия между родами имени существительного — неужели же англичане не понимают различия между поваром и кухаркой. А между тем то и другое понятие выражается по-английски одним и тем же словом“[15]
        Эти утверждения Чернышевского, таким образом, оказываются заостренными против формалистического отожествления грамматической формы и значения, отожествления, скрывающего вопрос о единстве языковой формы и содержания мысли за вопросом о технике языкового выражения. Именно поэтому Чернышевский прежде всего подчеркивает противоречия и несовпадения, возможные между содержанием речи и грамматическими формами слова. Чернышевскому принадлежит честь указания на различие
[542]  
между грамматической формой слова и теми грамматическими значениями, которыми оно наделено в контексте, выдвижения на первый план тех или иных грамматических значений, а не различных форм, относящихся к технике их выявления.
        В связи с этим, Чернышевским была высказана другая мысль, необходимая для правильного понимания дела; именно мысль о важнейшем значении синтаксических связей между словами для выявления грамматических значений отдельных слов в составе речи: „Вопрос о том, какое грамматическое значение имеет то или другое слово, — писал Чернышевский, — определяется конструкцией предложения, а не формой слова даже в латинском языке, в котором владычество грамматических форм гораздо шире и тверже, чем в новых европейских языках арийского семейства“.^[16]
        Понятие языковой формы у Чернышевского шире и глубже понятия о грамматической форме слова, о флексии.
        В другом месте Чернышевский еще решительнее проводит мысль о важнейшем значении для определения богатства языка прежде всего его синтаксических и лексических средств и о зависимости последних от развития народа, от совокупности его знаний: „Очень часто придают разнице по языку теоретическое значение, воображают, будто особенностями грамматики можно определять особенности умственного качества народа. Это пустая фантазия. Этимологические формы в отдельности от правил синтаксиса не имеют никакой важности; а правила синтаксиса во всех языках удовлетворительно определяют логические отношения между словами, при помощи ли, или без помощи этимологических форм. Существенную разницу между языками составляет только богатство или бедность лексикона, а состав лексикона соответствует знаниям народа, так что свидетельствует лишь о его знаниях, о степени его образованности, о его житейских занятиях и образе жизни и отчасти о его сношениях с другими народами“.^[17]
        В этом направлении, в стремлении к диалектической постановке вопроса о соотношении языки и мысли, в выдвижении на первый план при изучении языка не морфологии, а лексики и синтаксиса, Чернышевский оказывается решительно впереди буржуазного языкознания его времени. Хотя Чернышевский и не дал полного разрешения вопроса о единстве языка и мышления, что возможно лишь с позиций диалектического материализма, но он шел здесь в том направлении, глубокое и разностороннее развитие которого принадлежит марксистско-ленинскому языкознанию. В этом духе и была развернута Чернышевским критика морфологической классификации языков или, точнее говоря, критика тех ее истолкований (напр. у В. Гумбольдта), которые прямо связывали определенную грамматическую типологию с определенными, обособленными типами мышления, носителями которых являются определенные расы или народы. В рамках небольшой статьи нет возможности подробно рассмотреть весь ход критической аргументации Чернышевского. Особенно выделяется в ней одно положение. Чернышевский указывает, что приурочение того или иного языка к тому или другому разряду этой морфологической классификации не исчерпывает вопроса об особенностях его грамматической системы. На примере ряда флективных языков он показывает, как односторонне было бы исключительное противопоставление их языкам агглютинирующим и изолирующим. Очень существенны его замечания о различиях в грамматическом строе между отдельными флективными языками, в частности между индоевропейскими и семитическими.
[543]            
        Конечный вывод его из анализа морфологической классификации тот, что „классификация языков на первой своей ступени подразделения, распределяющей их на три разряда по грамматическому строению, имеет только техническое специальное значение“.^[18] И далее: „Не в том главное дело, каковы формы языка, а в том, каково умственное достояние народа, говорящего языком... Кто не хочет изобретать или повторять вздора о характере языков, должен ограничивать свои суждения о их достоинствах и недостатках высказыванием справедливой мысли, что гибок, богат и при всех своих несовершенствах прекрасен язык каждого народа, умственная жизнь которого достигла высокого развития“.^[19]
        Итак, утверждается, что действительность, общественная жизнь и мышление определяют создание и развитие языка; подчеркивается сложный диалектический характер отношений между языком и мыслью; безусловно отвергается формализм в решении основной проблемы языкознания.
        Конечно, проблему подлинно научной классификации языков, всесторонне учитывающей их основные сходства и различия в связи с диалектическим освещением вопроса о единстве языка и мышления, нельзя признать решенной у Чернышевского. Ее разрешение, на более широкой основе диалектического материализма, составляет одну из основных задач нового учения о языке. Было бы совершенно неверно, при этом, делать Чернышевскому упрек в недооценке вопроса о различиях между языками по их грамматическому строю. Напротив, он стремится вывести разрешение этого вопроса из узких рамок формально-грамматических соображений. Отдельные замечания указывают и на его интерес к особенностям грамматического строя с общей точки зрения на язык как на „орудие сообщения мысли“.^[20] У Чернышевского мы не находим еще исторического разрешения вопроса об образовании различий между языками по их грамматическому строю. Но он раскрывает полную несостоятельность, метафизичность и антиисторизм формально-идеалистического языкознания, когда оно по отдельным выхваченным, неисторически понимаемым особенностям грамматического строя языков пытается судить о характере мышления народа. В этих случаях формально-идеалистическое языкознание игнорирует диалектику развития языка в его единстве с развитием мышления. Беспрепятственно истолковывает оно любые особенности языка как особенности метафизически-неизменного мышления. Оно смешивает при этом факты и отношения различных исторических эпох. Такое смешение приводит к неразличению двух типов связи между формами языка и содержанием мысли: 1) непосредственной связи определенной языковой формы с определенным содержанием, связи, явившейся на данной ступени развития мышления и общественной жизни; 2) опосредствованной связи их, определяемой последующим приспособлением тех или иных языковых средств, унаследованных от прошлых эпох развития мышления, для выражения качественно нового содержания, выступающего в ходе развития мышления и общественных отношений. Неразрывная связь языка и мышления постоянна, формы этой связи исторически изменчивы и многообразны.
        Материалистическое языкознание доказывает и отстаивает то положение, что развитие мышления, обусловленное развитием общественной жизни, постоянно, различными путями и средствами находит себе выра-
[544]  
жение в языке. Ему одинаково чужды как отрыв языка от мышления и признание случайности их связи (знаковая теория), так и представление о мертвом тожестве языковых форм и мышления. Идеалистическое же языкознание, с присущей ему формалистической односторонностью подхода, идя в своих рассуждениях лишь от форм языка к формам мышления, приходит в конце концов к тому метафизическому выводу, что определенные типологические особенности языка полагают непреходимые границы мышлению, обрекают народ, говорящий на языке данного типа, на постоянное вращение в кругу определенных понятий и представлений. Теории подобного рода абсолютизируют форму за счет содержания. То, что Чернышевский вскрыл философскую несостоятельность идей Гумбольдта о тожестве языка и мышления, — составляет большую его заслугу.
        В уничтожающей критике Чернышевским теорий, грубо отожествляющих язык и мышление, провозглашавших приоритет языковой формы над содержанием мысли и низводивших понятие языковой формы до понятия о грамматической форме отдельного слова, особенно характерными являются два момента.
        Во-первых, Чернышевский вскрывает философскую основу подобных теорий, а именно — их связь с идеализмом. Так, говоря о Гумбольдте, он указывает, что последний „подчинялся влиянию господствовавшего тогда в Германии метафизического направления... Наиболее сильные из немецких философов того времени основали каждый свою особую систему, но сходились на том, что стремились объяснить все факты действием мысли. В применении к языку это давало тот вывод, что язык вполне выражает собою все содержание мыслей человека, все оттенки его понятий о вещах, об отношениях между предметами и переменах в них... Результат выходил приблизительно такой: язык человека и его умственная жизнь одно и то же. Что находится в умственной жизни человека, все выражается его языком; чего нет в языке, того нет в его умственно жизни“.^[21]
        Во-вторых, он вскрывает связь таких языковедческих теорий с реакционной идеологией, обнажает их общественно-политическую подоплеку, как он это делал постоянно и в отношении ложных философских, политико-экономических или естественно-научных доктрин. „Наши языки, — иронически говорит Чернышевский о подобных построениях, — принадлежат к флектирующему разряду. Из этого по принципу «мы лучше всех» само собою следует, что люди, говорящие флектирующими языками, умнее всех, а из этого не менее ясно следует, что флектирующие языки лучше всех других“.^[22] И далее: „Это беспрепятственное шествие торжествующего мышления флектирующих ученых от произвольных предположений путем силлогизмов к желаемому выводу напоминает средневековую схоластику, с которой и действительно имеет очень близкое родство немецкая трансцендентальная философия, давшая основные аргументы для изложенной нами теории отношений между тремя разрядами языков: языками глупых народов, не совсем глупых, но и не умных народов, и народов очень умных: за истины, не подлежащие сомнению, приняты фантастические мысли о тожестве языка с мышлением, и вышли нелепые выводы...“.^[23]
        Так Чернышевским разоблачается расистская и националистическая подоплека этих „теорий“, которые от идеалистического отожествления
[545]  
языка и мышления шли к утверждению умственной неполноценности народов, говорящих на языках не флективного грамматического строя. По этой теории выходило, что отсутствие, например, грамматических форм слова в китайском языке прямо свидетельствовало о бессвязности мыслей китайцев. Заклеймив реакционную политическую подоплеку этой теории, Чернышевский вместе с тем разоблачает здесь и обычный прием подобных „теоретических построений“, когда искусственно подобранные и реакционно истолкованные факты затем привлекаются для лживого обоснования тех же самых реакционных теорий, которые вызвали их к жизни. В наши дни, когда ученые лакеи англо-американского империализма используют для доказательства „превосходства“ англо-саксонской „расы“ среди прочих аргументов и „теорию“ „превосходства“ аналитического строя языков, эти страницы Чернышевского, разоблачающие реакционную суть учения о неполноценности тех или иных народов и языков, звучат со всей остротою и могут служить ярким примером сочетания подлинной научности исследования со страстностью передовой общественно-политической оценки антинаучных взглядов.
        Сам Чернышевский объясняет обстоятельность, с которою он останавливается на анализе морфологической классификации языков, тем, что „арийское самохвальство сделало ее подкладкой для пустых панегириков необыкновенному уму нашего арийского семейства и для клеветы в унижение народов, говорящих нефлектирующими языками“,^[24] и необходимостью очистить специальное научное значение этой классификации от мусора реакционных, антинаучных наслоений на нее.
        В связи с разбором морфологической классификации языков выступают наиболее сильные стороны языковедческих взглядов Чернышевского, определявшиеся его материалистическим мировоззрением. В отдельных конкретных суждениях Чернышевский часто еще исходит из положений сравнительно-исторического языкознания XIX в. Важно однако отметить, что, пользуясь достижениями тогдашнего сравнительно-исторического языкознания и разделяя ряд его основных положений, например, касающихся истории индоевропейских языков, Чернышевский был далек от его идеализации и некритического отношения к нему. Он прежде всего был далек от того преувеличения научной роли сравнительно-исторического языкознания („исторической филологии“, как он обычно называл его), которое было характерно, например, для таких ученых, как Буслаев.
        Так, касаясь исследований Я. Гримма, он пишет, что их значение „слишком преувеличивается, особенно нашими учеными, представляющими первое и еще молодое поколение, знакомое с Гриммом. Потому нам казалось не излишним привести значение исторической филологии к ее истинному знаменателю“.^[25]
        Характерно также, что, говоря о работах Гримма по древней истории немецкого народа и немецкого языка, их основное значение Чернышевский видит в том, что Гримм „разрушил, вовсе не преднамеренно, разные самообольщения, в которые вдавались прежние немецкие историки, изображавшие старых немцев в таком же идиллическом свете, как изображал Бугенвиль отаитян. Гриммовы исследования доказали: о старых немцах надобно повторять то же, что говорится о всех дикарях и полудиких. Вот его существенная заслуга истории. Он сделал это непреднамеренно; напротив, ему хотелось бы выставить своих предков в самом лестном свете, и его сочинения полны патетических фраз в этом духе. Но факты сильнее фраз...“.^[26]
[546]            
        И Чернышевский делает вывод, что культура данного племени, данного народа определяется не национальной исключительностью, не расовой принадлежностью, а условиями и характером их исторического развития, той ступенью этого развития, на которой они стоят.
        Претензиям идеалистической филологии на совершенно независимое и главенствующее положение среди других наук Чернышевский противопоставил взгляд на филологию как на одну из отраслей науки истории, которая должна быть связана с историей общества, с этнографией и т. д., строя свои выводы не в отрыве от них, не вопреки им, а опираясь на их достижения.

         III

        Отвергая прямую, недиалектически и неисторически рассматриваемую связь грамматических различий между языками с различиями в самом типе мышления соответствующих народов, Чернышевский вместе с тем подчеркивает важное значение учета различий по языку при характеристике отдельных наций. Чернышевский не смог выработать подлинно исторического и законченно научного понимания нации, ее основных признаков, основных линий исторического развития современных наций. Последовательно научная разработка и разрешение национального вопроса составляет одну из важнейших заслуг русской марксистской мысли и дана в классических работах В. И. Ленина и И. В. Сталина по национальному вопросу, всесторонне развивших ту русскую марксистскую теорию нации, которая является единственно правильной теорией.
        Вместе с тем для Чернышевского характерно стремление найти реальные критерии для определения национальных различий, стремление исторически подойти к разрешению вопроса об отношениях между нациями, стремление провести и в национальном вопросе точку зрения революционного демократа. В освещении национального вопроса у Чернышевского нет единственно верного критерия, идущего от материалистического понимания истории, но мысли, высказанные им здесь, все-таки далеко превосходят суждения буржуазных „специалистов“ по национальному вопросу, решительно противостоят шовинистическим и либерально-буржуазным теориям нации.
        Эти высказывания Н. Г. Чернышевского по национальному вопросу еще недостаточно освещены и изучены. Мы коснемся здесь их лишь в той мере, в какой они связаны у него с рассмотрением вопроса о развитии языков. В определении причин, приведших к образованию наций, у Чернышевского сказывается еще отсутствие историко-материалистического понимания. Этим источником он считает исторически складывающееся чувство близости, родства между людьми. Здесь еще отсутствует понимание того, что нация является исторической категорией, возникающей вместе с развитием капиталистических отношений. Отсюда и неясность терминологии Чернышевского (смешение терминов „национальность“ и „народность“). Но наряду с этим мы находим много примеров того, что Чернышевский далек от метафизического отожествления нации с расой, племенем и т. д. и понимает сложность этнического состава современных наций. Наибольшую роль в создании чувства этой родственной близости между людьми, образующими нацию, Чернышевский отдает языку: „Различия по языку, — пишет он, — имеют громадную важность в практической жизни. Люди, говорящие одним языком, имеют склонность считать себя одним национальным целым; когда они привыкают составлять одно целое в государственном отношении, у них развивается национальный патриотизм и внушает им более или менее неприязненные чувства к людям, говорящим
[547]  
другими языками. В этом реальном отношении язык составляет едва ли не самую существенную черту различий между народами“.[27]
        Для нас ясна теперь односторонность такого определения. Товарищ Сталин, указывая на общность языка и общность психического склада среди других признаков, определяющих нацию, подчеркивает, что „в действительности не существует никакого единственно отличительного признака нации. Существует только сумма признаков, из которых при сопоставлении наций выделяется более рельефно то один признак (национальный характер), то другой (язык), то третий (территория, экономические условия). Нация представляет сочетание всех признаков, взятых вместе“.^[28]
        Однако взгляд Чернышевского был значительным шагом вперед по сравнению с представлениями тех ученых, которые вообще игнорировали исторический характер образования нации, видели в национальной общности проявление некоего особого национального духа, связывали нацию с особым типом мышления и с особыми формами единого национального мировоззрения, отожествляли нацию с неким неизменным национальным характером, смешивали нацию с расой или с единством племенного происхождения, наконец игнорировали внутринациональные, классовые расслоения, выдвигая приоритет национального над классовым.
        Большой исторической заслугой Чернышевского, стремившегося разрешать вопросы общественного развития с точки зрения классовой борьбы, являются его указания на решающее значение внутринациональных, классовых различий и на зависимость разрешения национального вопроса от позиции того или иного класса. Так, например, рассматривая вопрос о национальных различиях между народами Западной Европы, он пишет: „По образу жизни есть очень важные различия между людьми; но в Западной Европе все существенные различия этого рода не национальные, а сословные или профессиональные“.^[29] И далее „Эти сословные или профессиональные особенности так важны, что каждый данный сословный или профессиональный отдел данного западноевропейского народа, помимо своего языка и своего патриотизма, менее похож умственно и нравственно на другие отделы своего народа, чем на соответствующие отделы других западноевропейских народов“.^[30] Отсюда, пишет далее Чернышевский, „в международных делах нация, имеющая государственное единство или стремящаяся приобрести его, действительно составляет одно целое, по крайней мере, при обыкновенных обстоятельствах. Но по внутренним делам она состоит их сословных или профессиональных отделов, отношения между которыми приблизительно таковы же, как между разными народами“.^[31]
        Более того, Чернышевский подчеркивает, что обострение борьбы классов внутри нации отражается и на ее отношениях с другими народами:        „В истории всех западноевропейских народов бывали случаи, когда и по международным делам нация распадалась на части враждебные одна другой, и слабейшая из них призывала иноземцев на помощь себе против внутренних врагов или радостно встречала иноземцев, без ее призыва пришедших покорить ее родину“.[32]
        Эти слова великого демократа и сейчас звучат как приговор западной буржуазии и ее лакеям, предающим свои народы американскому империализму ради сохранения своего господства над трудящимися
[548]  
массами. Нация для Чернышевского не мертвое, неподвижное и абстрактное понятие, а живое социальное образование, охватывающее различные классы, образование, прочность и единство которого самым тесным образом связаны с судьбою и борьбою этих классов. Это важный шаг Чернышевского в направлении к материалистическому пониманию национального вопроса.
        Видя в общности языка важный признак национальной общности, Чернышевский, вместе с тем, указывает и на ряд случаев, где этот признак (язык) еще не решает вопроса о национальной общности.
        Так, помимо известного примера раздельного существования английской и американской нации при общности английского языка, Чернышевский указывает на значительные различия по живому разговорному языку сицилианцев от пьемонтцев, что не мешает им чувствовать себя частями одного национального целого — итальянской национальности. Галисийцы по языку ближе к португальцам, однако исторически составляют часть испанского народа.
        Большую роль при этом играет, — подчеркивает Чернышевский, — общность литературы и литературного языка. Так, особое развитие голландской литературы и голландского литературного языка соответствует самостоятельному развитию голландской нации, несмотря на то, что с филологической точки зрения „голландский язык лишь одно из наречий нижненемецкого языка“.^[33]
        Показательно, что Чернышевский с особенным вниманием останавливается на этих примерах, когда само сходство или различие языков еще не решает вопроса о национальной общности или отсутствии ее, что свидетельствует о стремлении его к конкретно-историческому освещению вопроса о нациях. Чернышевский указывает на необходимость различия между понятием „народа в лингвистическом смысле“ (общность языка) и понятием „народа в географическом смысле“ (общность территории). Таким образом, им выделяется и другой признак нации. Кроме того, большую важность для него при освещении национального вопроса получает вопрос о государственном единстве, о добровольном или принудительном, искусственном характере такого объединения.
        Итак, хотя у него еще нет полной характеристики нации как единства различных исторически сложившихся признаков и имеется известное одностороннее выделение признака языка как важнейшего признака нации,^[34] мы находим у Чернышевского попытки более конкретного рассмотрения вопроса, с учетом различных исторических обстоятельств, обусловливающих национальную общность.
        Для лингвиста особенно интересны указания Чернышевского на зависимость языка от исторических условий жизни народа.
        Так, Чернышевский указывает, что немцы переселившиеся в середине XII в. в Трансильванию и жившие там в окружении других народов (венгров, румын, сербов и турок) говорят на языке, который отличается в некоторых отношениях от языка немцев, живущих в Германии. Изменения языка, происходившие с развитием основной массы немецкого народа, не коснулись языка этой переселившейся части его. Отсталость, сравнительно с языком метрополии, характеризует язык французов, переселившихся в XVII в. в Луизиану и Нижнюю Канаду; политические перевороты, столь изменившие язык их родины, не коснулись их, и их язык остался таким в общем, каким был язык Франции при старом порядке. Характерно, что Чернышевский подчеркивает связь этой отста-
[549]  
лости в языке французов, живших в Луизиане, с той реакционной позицией, которую заняли они в борьбе рабовладельцев и аболиционистов.
        Итак, постановка вопросов языка в связи с рассмотрением национального вопроса; большое внимание к развитию литературных языков на национальной, народной основе; подчеркивание зависимости развития языка от важнейших событий в истории народа, в частности, от революционных перестроек общества, — вот, что мы находим у Чернышевского.
        Очень важно отметить, что при освещении Чернышевским национального вопроса он дал уничтожающую критику шовинизма и национализма и возникающих на их почве реакционных концепций „панславизма“, „пангерманизма“, „панскандинавизма“ и т. п.
        Чернышевский, будучи революционным демократом, последовательно защищает право наций на самоопределение, идею равноправия наций и дружественных отношений между народами. Он ставил в тесную связь развитие нации с развитием демократии, с развитием народных масс и победой интересов трудящихся классов.
        В статье 1861 г. о львовском журнале „Основа“, в статьях „Национальная бестактность“ и „Народная бестолковость“ Чернышевский с позиций революционного демократа защищает право украинского народа на самоопределение, разоблачает классово-эксплоататорскую природу великорусского шовинизма, сделок западноукраинского дворянства с габсбургской монархией, славянофильских теорий принудительного „славянского единства“ под эгидой русского самодержавия. Чернышевский с необычайным мастерством, в условиях подцензурной печати, проводит в сознание своих читателей мысль об обусловленности национального гнета в царской России крепостническими порядками, господством эксплуататорских классов. Он показывает необходимость слияния борьбы народов за свое освобождение с общедемократической борьбой против царизма и эксплоататорских классов. В этих статьях он горячо защищает право на свободное развитие национальных культур и национальных литературных языков, в частности украинского.
        Он видит в этом самостоятельном развитии литературы на родном языке естественное и необходимое следствие борьбы за национальную независимость против национального гнета. При этом Чернышевский подчеркивает необходимость демократического развития национальной литературы и национального литературного языка, облегчающего культурное развитие и просвещение трудящихся масс данной нации. Так, он связывает расцвет украинской литературы и литературного языка с творчеством Шевченко и других украинских писателей-демократов.
        Со всей страстностью обрушивается Чернышевский на реакционный вздор о неспособности тех или иных народных языков подняться на ступень высокого литературного развития. „Да разве следует иметь тут какое-нибудь сомнение! Да разве есть на свете какой-нибудь язык или какое-нибудь наречие, которое не получит высшего литературного развития, когда племя, говорящее им, будет нуждаться по своему развитию в литературе“.^[35]
        И для доказательства этого положения он использует всю свою лингвистическую эрудицию, ссылаясь на опыт тех европейских народов, которые, в ходе борьбы за свою национальную независимость, смогли поднять свое родное наречие на высокую ступень литературного развития.
        С убийственным сарказмом обнажает он в статье „Национальная бестактность“ связь ломаного языка Львовской газеты „Слово“, смешиваю-
[550]  
щей отдельные формы украинской речи с искажаемыми формами русского языка и уснащающей эту смесь риторическими церковно-славянизмами, с общей реакционной программой этой газеты.
        В другой статье — „Народная бестолковость“ — Чернышевский разоблачает реакционно-славянофильскую сущность „лингвистической аргументации“ В. Ламанского. Приведя подробные выписки из статьи Ламанского, который, прячась за историко-филологические аргументы об общности развития русского и украинского языков и об их близости, выдвигает требование обязательного и исключительного преподавания на русском языке в украинской школе, Чернышевский вскрывает реакционно-шовинистическую суть этих требований.
        Советским людям дорога эта сторона деятельности революционного демократа Н. Г. Чернышевского — его борьба против национального гнета, за право наций на самостоятельное развитие, за дружбу между народами, за связь национального вопроса с общей борьбой за демократию, против сил реакции.
        Советским лингвистам, участвующим в великом деле создания культуры, национальной по форме, социалистической по содержанию, дорого это внимание Чернышевского к вопросам развития национальных языков, уменье его сочетать рассмотрение специальных вопросов языка с общим вопросом о развитии наций и их культуры в передовом, демократическом направлении.

         IV

        Взгляды Чернышевского по вопросам языка занимают почетное место в истории развития материалистического направления в языкознании. Он дал глубокую и острую критику формально-идеалистического языкознания, разоблачив его связи с расизмом и национализмом. Ой подошел к диалектическому рассмотрению проблемы языка и мышления, к исторической постановке вопросов языка в связи с развитием народа, нации. Понятно, что Чернышевский как представитель (хотя и крупнейший) домарксовой философии не мог дать полного и до конца последовательного решения основных проблем языкознания и всесторонней критики сравнительно-исторического языкознания XIX в. (напр., теории „праязыка“). Полное осуществление этих задач возможно лишь на основе диалектическою материализма и гениальных положений классиков марксизма-ленинизма о языке; оно составляет историческую заслугу нового учения о языке Н. Я. Марра. Но, развивая дальше материалистическое языкознание, борясь с реакционным и прогнившим формализмом и идеализмом буржуазной лингвистики, надо с глубоким вниманием относиться к постановке этих вопросов у Чернышевского, к его содержательным суждениям о языке. Мы с гордостью приводим эти высказывания Чернышевского как пример решительного, идейного превосходства великого русского мыслителя и революционера над ограниченным буржуазным языкознанием.