Если один из крупнейших представителей германской «идеалистической неофилологии» утверждает, что «Die Sprachwissenschaft war bis vor Kurzem gegen Ästhetik anästhesiert», то В.В.Виноградов констатирует обратное явление: «если в лингвистике изучение языка было оторвано от контекста литературы то... историки русской литературы стремились вырвать литературу из контекста не только культурной истории, но и истории русского литературного языка». (Стр. 24-25.) Стремление преодолеть эту методологическую несправедливость и заставляет В.В.Виноградова поставить в центре своих теоретических высказываний проблему языка литературно-художественного произведения. (Первая часть книги «О художественной прозе»).

Чрезвычайная важность этой проблемы обязывает к предельной строгости в выборе методов ее решения. Если в школе Фосслера («идеалистическая неофилология») при анализе тех же вопросов мы видим господство глубоко неверного методологического приема, который условно можно назвать эстетитизацией грамматических категорий, то В.В.Виноградов, по своим общелингвистическим воззрениям примыкая к школе Соссюра (так называемая «Женевская Школа» лингвистов), впадает в противоположную, не менее крупную ошибку. Определим ее неполно и предварительно как грамматизацию художественных категорий. И в рецензируемой работе В.В.Виноградов сохраняет по-прежнему эту, издавна привычную для него, позу лингвиста, присвоившего себе все права и обязанности литературоведа.

Подобное, методологически неоправданное, смешение разных категорий, столь резкое нарушение суверенных границ поэтики и лингвистики не может не оказать пагубного влияния на целостный результат предпринятой работы. Отдельные меткие и блестящие определения частных моментов анализируемого художественно-словесного памятника остаются уединенными, методически не связанными и отрешенными от общей системы исследования.

Во второй части книги — Риторика и Поэтика — автор конкретизирует свои общетеоретические выводы на своеобразном полухудожественном, полу бытовом материале защитительной речи Спасовича (по делу Кронеберга) и откликов на нее Достоевского и Салтыкова-Щедрина.

Эта вторая половина книги, несмотря на значительное количество интереснейших стилистических наблюдений, служит еще большим, нежели первая, доказательством бессилия и непродуктивности того лингвистического направления, «абстрактного объективизма» («Женевская Школа»), которому В.В.Виноградов следовал почти с самых первых своих работ. Это направление своей выдержанной социологической фразеологией удачно маскирующее лежащие в его основе предпосылки рационалистического и механистического мировоззрения — на русской почве породило т.н. «функционально-имманентный» и «ретроспективно-проекционный» методы В.В.Виноградова.

Ни один из этих методов В.В.Виноградова марксистскую науку о литературе удовлетворить не может.

И на примере производимого В.В.Виноградовым анализа «риторических форм» становится особенно ощутимой невозможность овладеть проблемой
[234]
любого жанра, исходя из формально-лингвистического, а не из социологического анализа художественной структуры. Ведь жанр выражает основную ориентацию художественного целого во внехудожественной деятельности. В каждом его элементе происходит взаимное соприкосновение и взаимное разграничение художественного и внехудожественого. Нельзя проходить мимо тех организующих сил, которые определяют смысл и форму вообще всякого высказывания: ситуации и аудитории. И в особенности риторические жанры нуждаются в анализе именно с точки зрения их конкретного осуществления в конкретном типе социального общения. И, производя анализ речи Спасовича без социологического понимания этого общения, без учете пронизывающих его классовых оценок, без учета сложнейшего социально-иерархического взаимоотношения всех участников судебного процесса, посвященного делу Кронеберга, автор, вполне понятно, не смог увидеть в ней ничего кроме — «приема превращения лексем в термины», приема «линейной конфигурации персонажей» (143) и тому подобных чисто формальных «приемов».

Невольно рождается вопрос: что изменилось бы в системе анализа и в выводах о формах риторического построения, если бы на месте Спасовича, Достоевского и Щедрина оказались вдруг Исократ, Демосфен и Эсхин? Вероятнее всего — изменилось бы чисто словесное, номинативное одеяние имен, вещей и событий, и больше ничего.

Для метода, видящего в языке литературного произведения лишь «композиционную систему речевых форм» (33) нет и не может быть подхода к историческому становлению языка, как medium'а, как среды социального общения и социальной борьбы. Формула фосслерианцев — «язык как искусство» — превращается у Виноградова в иную, прямо противоположную формулу — «искусство как художественная речь». И все дарование, вся глубокая эрудиция этого исследователя не может спасти его от безнадежно непродуктивного и методологически мертвого антиисторизма и антисоциологизма.

Конечно, и можно и должно ставить в центре гюэтологических изучений язык художественного произведения, но модифицированные Виноградовым методы и школы Фосслера и школы Соссюра неизбежно приведут к тому, что мнимая победа лингвиста стонет блистательным поражением литературоведа.