Accueil | Cours | Recherche | Textes | Liens

Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы


-- В. А. ЗВЕГИНЦЕВ : Эстетический идеализм в языкознании (К. Фосслер и его школа), Материалы к курсам языкознания, ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 1956.
Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета, КАФЕДРА ОБЩЕГО И СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ.


[3]
Утвердившееся в последней четверти прошлого века младограмматическое направление привело к немалым достижениям, но вместе с тем значительно сузило проблематику научно-исследовательской работы в области языкознания. В разрез с широковещательными заявлениями о необходимости изучения новых языков, обращения к фактам живой разговорной речи младограмматики в действительности довольствовались «бумажными языками» (т. е. письменными памятниками), историю которых они исследовали на основе универсализировавшихся в своем применении, не знающих исключений звуковых законов и аналогических образований. «Все многообразие проблем языка, поднятых во премена Боппа и Шлейхера,— пишет по этому поводу Фр. Шпехт, — было сведено только к фонетике и морфологии, а в этих рамках львиная доля исследования относилась только к вокализму, так что Йог. Шмидт имел право сказать в своей вступительной речи в Берлинской Академии наук в 1884 г., что ныне вся сравнительная грамматика растворилась в изучении гласных»(1).
Замкнутость и ограниченность проблематики и методов, применяемых младограмматиками при исследовании языкового материала, подвергались основательной критике еще в период формирования и уточнения принципов этого лингвистического направления. Но особого ожесточения достигла эта критика на рубеже XIX и XX столетий, когда за значительными успехами, сопровождавшими применение младограмматических принципов к изучению истории языков, последовал период затишья и даже застоя. Казалось, что младограмматический метод исчерпал себя, и для того чтобы содействовать даль-
[4]
нейшему развитию науки о языке, необходимо было обратиться к новой методике лингвистических исследований.
Указанный период и знаменуется созданием новых рабочих приемов и методов изучения языка, а вместе с тем и возникновением новых лингвистических школ, стоящих в резкой оппозиции по отношению к младограмматизму.
Гуго Шухардт и Рудольф Мерингер возглавили школу «слов и вещей»; с именем Жильерона связывается так называемая лингвистическая география, выводами которой воспользовались для формулирования своих принципов неолингвисты; оригинальную позицию занял Ф.-де-Соссюр (2), некоторые положения которого послужили основой для создания социологического направления. В ряду этих новых школ и направлений стоит также и школа, созданная Карлом Фосслером. Разделяя некоторые положения других лингвистических направлений, и в первую очередь те из них, которые были направлены против младограмматизма, эта школа в отношении своих исходных методологических позиций характеризуется рядом своеобразных черт, рассмотрение которых и составляет предмет дальнейшего изложения.

Деятельность К. Фосслера, бывшего в течение многих лет профессором романской филологии в Мюнхенском университете, падает в основном на первые три десятилетия XX века. Первой и программной его работой, обратившей на себя внимание лингвистических кругов, была опубликованная в 1904 г. книга «Позитивизм и идеализм в языкознании» (Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, Heidelberg, 1904). Изложенной в этой работе концепции, подвергавшейся в дальнейшем незначителным изменениям, К. Фосслер остался верен до конца своей жизни (он умер в 1947 г.). Последующие его работы — «Язык как творчество и развитие» (Sprache als Schöpfung und Entwicklung, 1905), «Избранные статьи по философии языка» (Gesammelte Aufsätze zur Sprachphilosophie, 1923), «Дух и культура в языке» (Geist und Kultur in der Sprache, 1925) — либо детализируют положения, высказанные в первой книге, либо включают их в более широкие культурно-исторические рамки, исследуя отношения языка и речи, религии, науки, поэзии и т. д. Особняком стоит его книга «Культура Франции в зеркале ее языкового развития» (Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung, 1913). Со 2-го издания в 1929 г. эта работа называется «Культура и язык
[5]
Франции» (Frankreichs Kultur und Sprache). Эта книга, получившая широкую известность, представляет собой применение выдвинутых К. Фосслером теоретических принципов к изучению конкретного языкового материала, а именно к истории французского языка (от его происхождения до настоящего времени).
К. Фосслер не только языковед, но и литературовед. Он опубликовал ряд монографий, посвященных описанию и исследованию как отдельных направлении в романских литературах, так и творчества, стиля и языка ряда писателей (Б. Челлини, Расин, Лафонтен, Гвидо Кавальканти, Лопе де Вега, Данте и другие). Следует, впрочем, отметить, что К. Фосслер более известен как лингвист, нежели как литературовед (3).
Возглавляемая К. Фосслером школа немногочисленна и в основном, так же как и он сам, состоит из специалистов в области романской филологии. С большим или меньшим основанием к числу последователей К. Фосслера можно отнести Е. Лерха (Eugen Lerch), занимавшегося главным образом французским синтаксисом; Э. Лорка (Etienne Lorck), написавшего интересную работу о несобственной прямой речи; Лео Шпитцера (Leo Spitzer) — автора многочисленных работ по стилистике, семасиологии и этимологии романских языков; Дж. Бертони (Giulio Bertoni) и ряд менее крупных языковедов. В числе известных литературоведов, примкнувших к К. Фосслеру, следует упомянуть В. Клемперера (Viktor Klemperer) и Л. Ольшки (Leonardo Olschki). Имена этих литературоведов представляется необходимым назвать, в частности, в связи с тем обстоятельством, что они совместно с языковедами фосслеровской ориентации принимали на себя нередко суровые и основательные удары многочисленных критиков новой школы.
Знакомясь с трудами К. Фосслера, необходимо учитывать их своеобразие.
Исследователь и историк философии языка начала XX века Отто Функе называет концепцию К. Фосслера самой субъективистской и поэтому с трудом поддающейся объективной оценке. Трудность оценки работ К. Фосслера усиливается еще и манерой изложения им своих положений. К. Фосслер стремится воздействовать скорее иа чувство читателей, нежели на их ум. Он умеет иногда увлечь читателя пафосом борьбы со своими противниками и критиками, бурным красноречием ниспровер-
[6]
гателя отслуживших свой век идолов, в облике которых ему представляются младограмматики, но его аргументация нередко хаотична и беспомощна.
Его книги по языкознанию часто не содержат того, с чем мы обычно сталкиваемся в лингвистических работах. В них нет подробных таблиц фонетических переходов, систематических парадигм, описания морфологической структуры слов и пр. В его работах лингвистического материала обычно бывает мало, и в том, которым он иллюстрирует свои рассуждения, много фактических ошибок, что неоднократно отмечалось его противниками и критиками.
Трудность понимания положений К. Фосслера обусловливается еще и очень неясной и туманной терминологией, которую он употребляет в своих работах. Так, например, фонетические изменения, в отличие от обычного истолкования их в лингвистической литературе, он рассматривает как особый вид творческой звуковой символики и в качестве дифференцирующего явления противопоставляет их аналогии. Но и само понимание аналогии у него очень своеобразно: под аналогией он разумеет подражание и дальнейшее распространение в употреблении какого-либо частного отклонения индивидуальной речи.
Неясность и двусмысленность терминологии К. Фосслера проявляется не только в области лингвистики. В тех случаях, когда он говорит в связи с изложением своих лингвистических теорий об общекультурных понятиях, он также вкладывает в них не совсем обычный смысл. Отто Функе пишет по этому поводу: «Целая серия слов — язык, религия, эмпирия, метафизика, природа, внутренняя форма языка — произвольно истолковываются, двусмысленно применяются, расширяются в своем смысловом объеме» (4).
Объявив индивидуальное творчество исходным моментом всего языкового развития, сам К. Фосслер относится к языку, которым он пишет свои произведения, также чрезвычайно творчески и весьма свободно.

Лингвистическая концепция К. Фосслера в методологическом отношении строится на трех основаниях: в более общем плане — на философии идеализма, в более узком — на философии языка В. Гумбольдта и взглядах итальянского философа и эстетика Бенедетто Кроче.
К. Фосслер всячески подчеркивает идеалистическую сущность своей концепции. С сугубо идеалистических позиций он
[7]
ведет полемику с представителями других лингвистических школ и, в частности, с младограмматиками. Его правильнее было бы определить не просто как идеалиста в языкознании, а скорее как воинствующего идеалиста. Но вместе с тем не следует думать, что его философская позиция получает четкое определение в его работах. В этом отношении в его рассуждениях немало путаного. Так, например, свою программную работу он начинает с заявления: «...под позитивизмом и идеализмом я понимаю не две различные философские системы или группы систем, а первоначально только два основных направления в наших методах познания» (5). Применяя это общее положение к принципам лнигвистического исследования и имея в виду прежде всего различие методов исследования, К. Фосслер готов признать идеалистическим всякое исследование, стремящееся установить причинную связь между отдельными фактами языка и прибегающее к историческому их истолкованию («В последнем счете любой исторический метод должен быть идеалистическим»). И хотя в дальнейшем К. Фосслер делает весьма существенную оговорку относительно различий идеалистического и «позитивистского» методов исследования, указывая, что «идеалист ищет каузальный принцип в человеческом разуме, а позитивист — в самих вещах и явлениях» (6), однако фактически слишком широкое и вольное употребление категорий идеалистического и «позитивистского» дает себя чувствовать во всех его работах. Особенно свободно у него понимание направлений, более или менее антагонистических по отношению к идеализму. По сути говоря, он не делает между ними никаких различий, готов уподобить их самым отрицательным явлениям и употребляет скорее в бранном, нежели в научном смысле. «Никто лучше не уживается друг с другом, — пишет он, например, — чем материалисты, позитивисты, мистики и мошенники» (7).
Но нечеткость философского мышления не мешает К. Фосслеру оставаться последовательным идеалистом в языкознании, и поэтому даже положительные стороны своей научной деятельности — стремление поставить развитие языка в связь с развитием общества и расширить область лингвистического исследования за счет включения в языкознание стилистики — он сводит на нет их идеалистическим истолкованием. Последовательный идеализм К. Фосслера в практической исследовательской работе обусловливается, конечно, в значительной
[8]
мере зависимостью его концепции от В. Гумбольдта, что он и сам многократно подчеркивает.
Крупнейшему языковеду начала XIX века В. Гумбольдту принадлежит учение о внутренней форме языка (не следует ее смешивать с внутренней формой слова, хотя между ними и есть прямая связь), под котopoй понимается «тот постоянный и гомогенный элемент в деятельности ума, который поднимает артикулированный звук до выражения мысли и который мы должны познать возможно более полно во всех его связях». Эта внутренняя форма языка тесно связана с народностью, так как язык представляет сферу деятельности, в которой принимает участие народ в целом и посредством которой определяется характер народа. Отсюда и тот вывод, который делает В. Гумбольдт «Язык есть внешнее проявление народности; ее язык есть ее душа, а ее душа — ее язык». Отсюда следует, что история языка есть история национальной культуры.
В. Гумбольдт называет язык творческим органом мысли. Язык для него не вещь, не нечто завершенное и законченное, а беспрерывная деятельность, которая и является формой бытия языка. В устах народа унаследованные формы языка беспрерывно обновляются, и в этом находит свое выражение развитие языка. В связи с этим положением следует еще упомянуть и тезис В. Гумбольдта о «тождестве человеческой природы», с помощью которого разрешается противоречие между социальным и индивидуальным в языке, что занимает важное место в концепции К. Фосслера. Несмотря на то, что вклад отдельных индивидуумов в развитие языка может быть значительным, сам по себе факт, что члены той или иной этнической общности (вне зависимости от их творческой ценности) в своей речевой деятельности бессознательно воспроизводят существенные черты языка этой общности, есть свидетельство того, что душа как наиболее, так и наименее творчески одаренных индивидуумов является не чем иным, как компонентом коллективной души. Так по Гумбольдту разрешается конфли
В качестве своего непосредственного учителя сам К. Фосслер называет Бенедетто Кроче. Известный итальянский ученый, создавший своими трудами школу в идеалистическом литературоведении, в своих общефилософских работах (8) стремился рассматривать язык в ряду явлений, подлежащих ведению эстетики. Исходным моментом для Б. Кроче, как и для всякого
[9]
идеалиста, является душа. Чистейшей деятельностью души, в которой разум не принимает никакого участия, является интуиция. Но «всякая истинная интуиция есть в то же самое время выражение» . В интуитивной деятельности души выражение и интуиция идут рука об руку. Язык же, по Кроче, является выражением и причем «самым первичным выражением духа», в соответствии с чем язык и искусство, лингвистика и эстетика — одно и то же. Сам Кроче говорит об этом в заключительной главе своей книги следующим образом: «Наука об искусстве и наука о языке, эстетика и лингвистика, рассматриваемые как истинные науки в строгом смысле этого слова, не являются чем-то раздельным, но только единым. Не то, чтобы не существовало специальной области науки лингвистики, но действительная наука о языке — общее языкознание, в той мере, в какой оно может быть соотнесено с философией, есть не что иное, как эстетика. Исследователь в области общего языкознания, т. е. философского языкознания, имеет дело с эстетическими проблемами и наоборот. Философ
Таковы источники учения К. Фосслера. Знакомство с ними дает возможность лучшего понимания концепции, которую так темпераментно развивал и защищал глава эстетического идеализма в языкознании.

Теоретическая позиция К. Фосслера с большой четкостью проявляется уже в его критике, направленной против младограмматиков. Свою критику он начинает с резкого противопоставления методологических позиций и всячески подчеркивает свою принадлежность к идеалистическому лагерю. Все, что не согласуется с идеалистическими принципами, он сразу же, не вдаваясь в подробный анализ, объявляет ненаучным. Но так как фактически идеализму эстетической школы он критически противопоставляет только позитивизм младограмматиков, то его критика оказывается чрезвычайно ограниченной в своих рамках. Создается впечатление, что до К. Фосслера ничего, кроме младограмматизма, не было, что наука
[10]
о языке не имела никакой истории и перед языковедом стоит одна единственная альтернатива: или пойти за К. Фосслером, или присоединиться к «крохоборствующим» позитивистам — младограмматикам. Так как в борьбе оказывается только два участника, то все рассуждения строятся на их прямом противопоставлении, и лингвистическая концепция К. Фосслера во многом строится как антитеза теоретических положений младограмматизма.
Младограмматики в первую очередь стремятся к накоплению фактов, к собиранию материала и к познанию его как такового. Они, как утверждает К. Фосслер, не спрашивают — почему? или для чего?, но только — что есть? и что происходит? Но такое ограничение задачи, по мнению К. Фосслера, должно привести к смерти человеческого мышления и концу науки, в распоряжении которой остается только хаос сырого материала — без формы, без порядка, без связи. Именно поэтому К. Фосслер всячески подчеркивает необходимость выявления причинной связи между фактами и явлениями языка.
Но единственно допускаемая им причинность ведет к духу как первопричине всего, что происходит в языке. И в обоснование этого основного тезиса своей концепции он широко пользуется мыслями В. Гумбольдта и Б. Кроче. Он, несомненно, идет вслед за ними, когда утверждает, что «язык есть выражение духа», почему «наука о языке своей задачей должна иметь выявление духа, как единственно действующей причины возникновения всех языковых форм». А отсюда и общий вывод: «Если идеалистическое определение — язык есть духовное выражение — правильно, то тогда история языкового развития есть не что иное, как история духовных форм выражения, следовательно, история искусства в самом широком смысле слова. Грамматика — это часть истории стилей или литературы, которая, в свою очередь, включается во всеобщую духовную историю или историю культуры» .
Еще одно противопоставление. Для младограмматиков характерен анатомический подход к изучению фактов языка, разрывающий существующие между ними живые связи. К. Фосслер весьма темпераментно обрушивается на подобный метод работы и опять слышатся знакомые интонации : «Язык изучают не в процессе его становления, а в его состоянии. Его рассматривают как нечто данное и завершенное, т. е. позитивистски. Над ним производят анатомическую операцию. Живая речь разлагается на предложения, члены предложения, слова, слоги и звуки». К. Фосслер считает, что подобное расчленение допустимо только в целях удобства изучения языка,
[11]
но оно никак не отражает особенностей языковой системы, а, наоборот, противоестественно и убивает то, что составляет сущность языка — его душу. «В действительности, — пишет он, — дело обстоит так же, как в анатомии : если я отделю от туловища нижние конечности и при этом проведу разрез по естественным членениям или же перепилю берцовую кость посередине, — это всегда остается механическим разрушением организма... Единство организма заключается не в членах и суставах, а в его душе» .
А отсюда новое противопоставление. К. Фосслер подвергает критике установленное младограмматиками направление причинности, в соответствии с которой звуки конструируют слоги, а эти последние — слова, а слова — предложения и предложения — речь. По его мнению, «в действительности имеет место причинность обратного порядка : дух, живущий в речи, конструирует предложение, члены предложения, слова и звуки — все вместе» . И здесь К. Фосслер включает в языкознание новую дисциплину, в результате чего смешиваются и представляются в новом свете традиционные разделы науки о языке. «Если идеалистический каузальный принцип получает действительное отражение в развитии языка, тогда все явления, относящиеся к дисциплинам низшего pазряда — фонетики, морфологии, словообразования и синтаксиса, будучи зафиксированы и описаны, должны находить свое конечное, единственное и истинное истолкование в высшей дисциплине — стилистике. Так называемая грамматика должна полностью раствориться в эстетическом рассмотрении языка» .
И стилистика превращается у К. Фосслера в ключевую позицию всей его концепции. Через ее посредство можно легче всего нащупать связи между фактами развития языка и явлениями культурной и социальной истории и тем самым на идеалистический лад оправдать тезис взаимообусловленности языка и народа (или, точнее говоря, — духа народа). С ее помощью нагляднее всего можно выявить влияние индивидуального творчества на развитие языка и, не делая никаких различий между общенародным языком и языком писателей, представить процесс развития языка как индивидуальный творческий акт (а это в свою очередь переводит языкознание в компетенцию эстетики). И, наконец, на ее основе получают свое объяснение фонетические, морфологические и синтаксические факты как явления, в такой же мере эстетические, как и лингвистические.
[12]
По мнению К. Фосслера, чисто языковыми причинами нельзя объяснить появление в языке новых фактов, правил или норм, так как в этом случае нарушается последовательность отношений между явлениями культуры и самим языком. На первый взгляд эта мысль, устанавливающая зависимость развития языка от общественной среды, в которой он функционирует, представляется правильной. Но у К. Фосслера отношения между языком и общественными факторами переносятся в совершенно иную плоскость и преломляются через призму тех теорий, которые он унаследовал от Кроче. Первоначальным стимулом всякого языкового изменения как проявления индивидуального творческого акта может быть только эстетический фактор, или, иными словами, фактор, имеющий прямое отношение к стилю.
Но что такое стиль? И как понятие стиля приложить к исследованию различных языковых явлений? Для этого, видимо, необходимо очень широкое и очень своеобразное истолкование понятия стиля и нельзя не признать, что фосслеровская трактовка стиля в полной мере обладает этими двумя качествами. «Стиль, — определяет он, — есть индивидуальное языковое употребление в отличие от общего. Общее в своей основе не что иное, как приблизительная сумма по возможности всех или во всяком случае важнейших индивидуальных языковых употреблений. Языковое употребление, поскольку оно стало общественным установлением, т. е. превратилось в норму, описывает синтаксис. Языковое употребление, поскольку оно является индивидуальным творчеством, рассматривает стилистика. Но индуктивный путь ведет, однако, от индивидуального к общему, от единичных случаев к норме. Отнюдь не обратно. Следовательно, сначала стилистика, а потом синтаксис! Каждое средство выражения, прежде чем стать нормативным и синтаксическим, уже давно было индивидуальным и ст
При таком понимании стиля и его значения в истолковании процессов развития языка, естественно, возникает вопрос, каким же образом индивидуальное переходит в общее? Все ли индивидуальное перерастает в общее? Где критерий, с помощью которого можно отграничить индивидуальное от общего, или, иными словами, явления стиля от явлений синтаксиса? У Фосслера и на это готов ответ, в котором с предельной четкостью выявляется идеалистическая основа его метода исследования. Он пишет:
«Часто и многими индивидуумами повторенное средство
[13]
выражения в позитивистском синтаксисе выступает в виде так называемого правила. Идеалист, однако, не может довольствоваться статистическим доказательством частоты или регулярности языкового выражения. Он хочет выяснить причину того, почему одно выражение стало более частым, а другое более редким?». И отвечает на этот вопрос:
«Только потому, что первое оказалось более соответствующим духовным потребностям и тенденциям большинства говорящих индивидуумов, чем последнее. Синтаксическое правило основывается на доминирующем духовном своеобразии народа. Оно возникает из духа народа» .
Таким образом, следовательно, только то индивидуальное явление, которое согласуется с духом языка, может перейти из единичного в общее, из стилистического превратиться в синтаксическое.
Путь развития языка, факт самого развития языка рисуют, таким образом, картину его внутреннего духовного содержания, или то, что ранее, до него, Гумбольдт называл внутренней формой языка. Если тот или иной писатель или просто индивидуум не угадал, не почуял в своем преднамеренном или непреднамеренном языковом творчестве дух языка, созданное им нововведение не войдет в общий фонд языка и окажется за его пределами.
Таким образом, духовное начало осуществляет руководство развитием языка.
Из своего понимания стиля и его роли в жизни языка К. Фосслер делает чрезвычайно широкие выводы, которые касаются не только интерпретации отдельных сторон языка, но и более общих проблем языкознания.
«Единственный правильный путь, — пишет Фосслер, — ведет от стилистики к синтаксису. По своему существу каждое языковое выражение есть индивидуальное духовное творчество. Для выражения внутреннего состояния человека существует только одна единственная форма. Сколько индивидуумов, столько стилей. Переводы, подражания, перифразы, — все это новое индивидуальное творчество, которое может быть более или менее близким к оригиналу, но никогда не идентично с ним. Синтаксические правила и нормы — грубые, неточные, покоящиеся на внешнем, эмпирическом, позитивистском рассмотрении понятия, которые не выдерживают строго научной идеалистической критики. Когда люди общаются друг с другом посредством языка, то сама возможность такого общения основывается не на общности языковой условности или на общности языкового материала или синтаксических конструк-
[14]
ций, а на общности языкового дара. Никакой языковой общности, диалектов и пр. в действительности, вообще, не существует... Поставьте два или несколько индивидуумов, принадлежащих к самым различным языковым общностям и не имеющих никаких общих языковых установлений, в условия контакта, и они очень скоро, в силу того, что каждый из них обладает языковым даром, начнут говорить друг с другом. Так возник английский и все другие языки...» .
Однако необходимо как-то объяснить способность людей общаться друг с другом с помощью языка и создавать его в случае необходимости. Если на худой конец под «языковым даром», о котором говорит К. Фосслер, понимать психо-физиологические предпосылки человеческой речи, то и в этом случае факторами, обусловливающими возникновение языка, логически были бы упомянутые «условия контакта», т. е., говоря в более общем плане, общественная среда. Но К. Фосслер остается последовательным в своем идеализме и в этой последовательности иногда даже комичным. Лишая язык всякой общественной сущности, он, повидимому, подобно Гердеру, полагал, что язык есть вообще свойство человеческого духа и существует постольку, поскольку существует человеческий дух, независимо от общественной среды. «Условия контакта» низводятся, таким образом, на положение простых катализаторов, которые не создают процесс, а только стимулируют его протекание. «Язык, — все снова и снова, но в иной связи повторяет К. Фосслер, — есть духовное творчество. Язык,
Но, повидимому, Фосслер понял, что он слишком далеко зашел в своем категорическом отрицании языковой общности и возможности существования каких-либо языковых моментов за пределами индивидуального языкового творчества, поэтому он считает необходимым в дальнейшем несколько поправить себя. Впрочем, его поправка опять-таки исходит из тех же теоретических предпосылок, которые являются характерными для всей его лингвистической концепции. Он пишет:
«Кое-что от попугая есть, правда, в каждом — это дефицит или пассивный элемент в нашем даре языка... Где начинается дефицит, кончается действие дара языка, там находится и граница языкознания. Рассматривать язык как общественное
[15]
установление и как норму, значит исходить из ненаучных взглядов. Отсюда следует, что синтаксис не наука, как и морфология, и фонетика. Вся совокупность грамматических дисциплин, это — сооруженное неутомимыми позитивистами колоссальное кладбище, где мертвые части языка — частями или же массовым порядком похоронены в роскошных гробницах, а гробницы пронумерованы и снабжены надписями. Кто не задыхался в могильной атмосфере этой позитивистской филологии!.. Построить мост от синтаксиса к стилистике — это значит пробудить мертвых» .
Каким же образом К. Фосслер на практике осуществляет «пробуждение мертвых»? Отдельные примеры этой манипуляции он приводит уже в своей первой книге, имеющей не столько исследовательский, сколько полемический характер («Позитивизм и идеализм в языкознании»). Но гораздо более поучительной в этом отношении является его книга об истории французского языка («Культура и язык Франции»). Нижеследующие примеры и заимствуются из этих двух книг.
При первом же знакомстве с содержащейся в них трактовкой процессов развития языка бросается в глаза поразительная наивность объяснений. К. Фосслер прибегает к настолько очевидным натяжкам в своем стремлении во что бы то ни стало связать возникновение того или иного языкового явления с культурным направлением во французском обществе или творческой деятельностью отдельных писателей и ученых, что подвергать их детальному критическому анализу нет надобности. Сами примеры достаточно красноречиво говорят за себя.
Так, например, с середины XVII столетия во французском языке входит в употребление так называемый modus irrealis после глаголов, обозначающих душевные переживания: сожаление, удивление, радость, горе и т. д., между тем как в XV—XVI и в начале XVII столетия после указанных глаголов союз que ставился с изъявительным наклонением, а не с сослагательным. Такое синтаксическое нововведение Фосслер ставит в связь с выходом в свет труда Декарта «Трактат о душе», в котором французский философ объявил аффекты субъективными и ирреальными помрачениями чистого разума. К. Фосслер объясняет, что философские воззрения Декарта, оказав соответствующее влияние на мировоззрение современников, проникли и в язык, в котором синтаксическим приемом стала подчеркиваться субъективность аффектов.
С подобными же объяснениями мы сталкиваемся и при трактовке морфологических явлений. Обратимся к примеру.
Латинская система падежей почти бесследно исчезла в ро-
[16]
манских языках. Только старопровансальскнй и старофранцузский вплоть до XIII века сохранили двухпадежную систему: ст. пров., ед. ч., номин. cars (повозка), объект, саr; ст. фр., ед. ч., номин. chars, объект, char.
Как показывают эти парадигмы, старофранцузский и старопровансальский сохранили различие только номинативного и объектного падежей. Но после XIII в. и в этих языках исчезают последние морфологические показатели падежей.
Как объяснялось явление постепенного распада латинской падежной системы в романских языках в младограмматическом языкознании? Позитивистское языкознание, как именует младограмматическое направление К. Фосслер, объясняло отпадение конечного «s» двумя причинами: во-первых, оно связывалось с чисто фонетическими явлениями постепенной редукцией конечного «s». Фосслер отвергает это объяснение, ссылаясь на пример испанского языка, в котором «s» сохранилось, хотя «чувство различия номинатива и акузатива было утеряно». Поскольку, по его мнению, испанский язык сохранил это конечное «s», его могли сохранить и другие романские языки, которые, в общем, характеризовались приблизительно одними и теми же фонетическими качествами. Таким образом, чисто фонетическое объяснение распада падежной системы с точки зрения К. Фосслера оказывается несостоятельным.
Согласно другой теории, которая также родилась в недрах младограмматического языкознания, распад падежной системы связывался с синтаксическими явлениями. В романских языках наблюдается постепенная перестройка порядка слов. Если раньше мы наблюдали порядок слов: объект — глагол — субъект, то в дальнейшем устанавливается обратный порядок, т. е. субъект — глагол — объект. По мере того как новый порядок слов стабилизировался в романских языках, в частности во французском языке, субъектно-объектные отношения достаточно отчетливо охарактеризовались самим порядком слов. Следовательно, отпадала нужда в необходимости характеризовать соответствующим морфологическим средством объектный падеж, или номинатив, как форму объекта или форму субъекта. Эту точку зрения К. Фосслер отвергает из принципиальных соображений. По его мнению чисто языковыми причинами нельзя объяснить появление в языке новых правил или новых норм, так как в этом случае нарушается последовательность отношений между явлениями культуры и изменениями в ст
Исходя из этой предпосылки, разрешается К. Фосслером
[17]
и данный конкретный вопрос морфологии французского языка. Новый порядок слов, т. е. последовательность субъект — глагол — объект, пишет К. Фосслер, как это совершенно очевидно, есть продукт новофранцузского духа языка. Растущая потребность в твердом и возможно более рациональном порядке слов обусловлена экономичными и логическими тенденциями духа языка. Не сама по себе флексия стала, так сказать, иррациональной, murus и murum перестали различаться, и порядок слов рационализировался. Процесс, в представлении К. Фосслера, осуществлялся в действительности в обратном порядке, т. е. после того, как рациональные духовные тенденции французского народа твердо установились, утвердился новый порядок слов и старая падежная система смогла преобразоваться. Это преобразование, которое само по себе представляется иррациональным и ведущим к хаосу, в указанной связи оказывается рациональным и вырисовывается как дальнейшее, так сказать, параллельное следствие деятельности духа или инстинкта, направленного на установление поря
Еще пример. Для старофранцузского периода характерно введение артикля, которого не знал латинский язык. Каким образом объясняет в своей книге это нововведение французского языка К. Фосслер? Он говорит, что появление артикля оказалось необходимым для того, чтобы установить утраченную наглядность, чувственный реализм древности, которые были свойственны латинскому языку и которые затем романские языки утеряли. Среднефранцузский характеризуется расширением сферы применения разделительного члена «de», который ранее редко употреблялся даже в связи с выражением количества. В этом процессе К. Фосслер усматривает отражение того практического, расчетливого, измеряющего и классифицирующего подхода к жизни, который связан с развитием во Франции торговых отношений и становлением купечества. Он так и пишет: «Практический, расчетливый рационалистический реализм — вот что могло распространить родительный разделительный на конкретные, абстрактные, определенные и неопределенные представления» .
Аналогичным, может быть еще более схематичным, образом истолковываются фонетические изменения.
Раздел о фонетике в своей книге «О позитивизме и идеализме в языкознании» К. Фосслер начинает еще раз с констатации того факта, что единственная задача языкознания состоят в том, чтобы доказать, что дух является единственной причиной возникновения всех языковых форм. Применительно
[18]
к фонетике это означает, что в языкознании не может быть никаких звуковых законов, точнее говоря, никаких фонетических законов, которые были бы собственно звуковыми, т. е. строились бы на физиологических особенностях артикуляции звуков. С точки зрения последовательного идеализма, который проводил К. Фосслер в своих работах, деление языковых изменений на разные типы — спонтанные или комбинаторные изменения, изменения по аналогии — абсолютно бессмысленно, поскольку они не обнаруживают никакой связи с творческой деятельностью духа.
Как и все другие разделы языкознания, фонетика должна растворяться в эстетике. Но каким образом это возможно сделать? Очевидно, через посредство такого фонетического явления, которое обнаруживает в себе элемент духа языка. Таким фонетическим элементом, в понимании К. Фосслера, является ударение, или, как он говорит, «акцент», подводя, как это станет ясным из дальнейшего изложения, под этот термин явления и понятия, которые в лингвистике принято рассматривать расчлененно.
Что такое акцент и как его определяет Фосслер? Не следует ждать здесь точного лингвистического истолкования или формулирования. Вот что пишет К. Фосслер, определяя этот своеобразный элемент языка, заключающий в себе дух языка:
«Наилучший ответ, пожалуй, дал Гастон Парис, когда он сказал : акцент — это душа слова...». И далее К. Фосслер уточняет определение, данное Парисом:
«Акцент и значение — разные слова для одного и того же явления : оба обозначают психическое содержание, внутреннюю интуицию, душу языка. Оба стоят в одинаково интимных отношениях к звуковым феноменам. Совершенно поверхностным представляется мнение, что значение и тембр звука, с которым связан акцент, можно разделять» .
И в доказательство правоты своей точки зрения К. Фосслер приводит рассказ о знаменитом итальянском артисте, который «умел до слез растрогать публику, произнося по порядку числа от одного до ста, но с таким акцентом, что слышалась речь убийцы, каявшегося в своем злодеянии. Никто не думал о числах, но был исполнен трепетным сочувствием к несчастному преступнику» .
Акцент, следовательно, занимает в звуковой стороне языка главное положение, если исследовать его в том плане, который предлагает К. Фосслер. «Уловить акцент языка — значит познать душу языка, — пишет он. — Акцент — это связующее
[19]
звено между стилистикой или эстетикой и фонетикой: здесь надо искать объяснения всех фонетических изменений» .
После этого теоретического введения К. Фосслер переходит непосредственно к практике научного исследования на основе выдвинутых им принципов.
Для сравнения он берет фонетические изменения из разных языков:
из истории французского языка:

fac-ta > faite (верх, конек)
sap-dus > sade (вкус)
tex're > taistre (ткань)

.
из истории немецкого языка:
gelouben > glauben (верить)
gelucke > gluck (счастье)
hohest > hochst (наивысший)

из истории итальянского языка:
ponnere > porre (класть)
factum > fatto (дело, факт)
septem > sette (семь)

Сравнивая эти фонетические изменения, К. Фосслер отмечает следующие их характерные черты: во французском языке обнаруживается стремление к развитию открытых слогов; напротив, в немецком языке наблюдается синкопирование гласных элементов; в итальянском же языке отмечается удвоение согласных.
Чем же следует объяснить своеобразие этих различных в своих общих направлениях фонетических изменении? Конечно, акцентом, который и является носителем национального своеобразия фонетической стороны языка. К. Фосслер объясняет это следующим образом:
«В то время как француз диференцирует отдельные слова посредством качественного акцента — высоким или низким тоном, итальянец любит, главным образом, различия количественного порядка: он членит речь в соответствии с силой и длительностью тона. Его ритмическое чувство требует, чтобы сильно ударные слоги удлинялись, например: fidem-fede. Если удлинению гласного мешает какое-нибудь механическое препятствие dоm-na, тогда удлиняется согласный: donna, porre, bellо. Если препятствующая группа согласных состоит из взрывных, которые не способны к удлинению, тогда вместо
[20]
гласного и согласного удлиняется находящийся между ними момент смыкания и таким образом возникает связанное с силой тона замедление ритма речи: pe-tto, fre-ddo... Общая тенденция, которая, повидимому, объясняет все подобные явления, заключается и том, что сильно развитое ритмическое чувство итальянцев всячески стремится к объединению силы и долготы тона и избегает обрывистых слогов, свойственных германскому северу» , в чем, очевидно, в свою очередь следует видеть выражение германского национального своеобразия.
К. Фосслер даже делает предположение, что чем далее отходить от границы Италии с Францией и тем самым уделяться от чуждого итальянскому темпераменту акцента языка, тем отчетливее в итальянских диалектах должны проявляться явления удвоения согласных (геминация).
Следовательно, никаких описаний артикуляции, никакого учета условий осуществления данного процесса, никаких исторических изысканий о причинах, обусловливающих фонетические изменения, нет надобности производить. Все это оказывается лишним. Все целиком и полностью объясняет акцент, присущий каждому народу, своеобразное понимание ритма речи, который, стало быть, и обусловливает все эти переходы и в котором находит свое выражение эстетический момент.
К. Фосслер не делает различий между звуковыми изменениями, совершающимися по фонетическим законам, и изменениями по аналогии. В книге «Язык как творчество и развитие» он подробно развивает свои мысли по этому вопросу (ранее высказанные им в беглой форме) и отвергает истолкование этих явлений как младограмматиками, так и представителем психологического направления в языкознании — В. Вундтом (см. его труд «Völkerpsychologie», Bd. I; «Die Sprache» — «Психология народа», т. I; «Язык», I изд., 1900). Уже сами критические замечания, которые К. Фосслер делает по поводу обычно отмечаемых в аналогии черт, отчетливо показывают все своеобразие понимания им этого явления.
Так, замечание о том, что аналогия вносит беспорядок в регулярность фонетических изменений, он отводит ссылкой на пример перехода во французском языке лат. аu в о и u в ü, причем этот переход осуществлялся по аналогии и в латинских словах, заимствованных позднее французским языком. Таким образом, аналогия может способствовать регулярности фонетических процессов, а не только нарушать их последовательность.
[21]
Фонетические изменения и аналогия традиционно различаются по характеру своего осуществления : первые проходят постепенно, а вторые мгновенно. К. Фосслер считает, что оба эти типа звуковых процессов могут меняться своими характеристиками. Так, фонетическое изменение может быть внезапным, примером чего может служить происшедшее после VII века перемещение артикуляции французского «r» из передней позиции в заднюю (увулярное произношение). К. Фосслер полагает, что внезапный характер этого перехода был обусловлен общей тенденцией к задней артикуляции, почему немногие оставшиеся звуки с передней артикуляцией могли легко и быстро сменить свою позицию. С другой стороны, аналогия может быть постепенной. В качестве доказательства приводится ссылка на выравнивание спряжения французского глагола, в результате чего, например, глагол aimer утерял первый неударяемый слог во всех временных формах.
Наконец, К. Фосслер выступает также и против утверждения, что фонетические изменения в пределах своих рамок проходят фронтально, захватывая все слова, а аналогия действует только в изолированных случаях. Он ссылается при этом на конечное положение ударения во французском языке, которому по аналогии подчиняются все слова. Вместе с тем возможны спорадические фонетические изменения, как об этом свидетельствуют переходы французского Iarmes < lermes; harlequin < herlequin наряду с ferme, merlette и пр., где е не подвергается изменению.
Как показывают приводимые самим К. Фосслером примеры, в истолковании и употреблении лингвистических терминов и понятий он проявляет большую беззаботность. Он не различает спонтанных фонетических изменений (которые только и совершаются регулярно) от комбинаторных, собственно фонетических явлений от грамматических, а аналогию понимает чрезвычайно широко, подводя под нее не что иное, как самую регулярность процесса. Но в этом хаосе можно уловить и некоторую систему. К. Фосслер стремится доказать, что фонетическое изменение и аналогия связаны друг с другом и в конечном счете обусловливаются единой причиной — творческой деятельностью индивида. В своих истоках, рассуждает он, фонетическое изменение всегда совершается в определенных условиях и в отдельных словах, — оно, следовательно, индивидуально. Но его распространение, если оно соответствует духу языка, происходит с помощью аналогии. Мы, следовательно, с одной стороны, должны различать творческое фонетическое изменение (Schopfung), а с другой — историческую эв
[22]
(Entwicklung). Первое — сознательно, а второе — бессознательно.
Указанный двоякий аспект языкового развития повторяется в несколько ином преломлении в учении К. Фосслера об абсолютном и oтносительном прогрессе и языке. Koгда в языке возникает новообразование — это абсолютный прогресс. Когда оно постепенно распространяется — это относительный прогресс. Поскольку факты абсолютного прогресса коренятся в индивидуальном творческом акте, его изучение возможно только в эстетическом плане. Поскольку, далее, это творческое в своей основе новообразование постепенно начинает распространяться в языке и распространение протекает во времени. явления относительного прогресса следует изучать как в эстетическом, так и историческом плане. Отсюда новая и «в своей сущности последовательно идеалистическая система языкознания», распадающаяся на два основных раздела:

1. Чисто эстетическое изучение языка.
2. Эстетико-историческое изучение языка.

«Терминами — эстетический и исторический, — заключает К. Фосслеp, — мы обозначаем разные аспекты одного и того же метода, который в своей основе может быть только сравнительным. Если сравнению подвергаются языковые формы выражения и соответствующая психическая интуиция, то тогда мы имеем эстетическое рассмотрение, т. е. интерпретацию «смысла» формы выражения. Всякий, кто слышит или читает сказанное или написанное, осуществляет эту деятельность, разумеется, сначала бессознательно и ненаучно. Но как только он начинает делать это намеренно и квалифицированно, раздумывая над своими интерпретациями, он уже вступает в область языкознания» .
Создание такого рода эстетического языкознания и ставил своей задачей К. Фосслер.

Уже само по себе стремление К. Фосслера полностью переориентировать языкознание на идеалистические основы характеризует отрицательным образом его концепцию. Но было бы неправильно всю критику свести только к наклеиванию на него ярлыка «идеалист» и этим ограничиться. К. Фосслер отнюдь не маскировал своих идеалистических позиций, он был воинствующим идеалистом. Идеализм он сделал своим знаменем и весьма темпераментно размахивал им в полемических схватках со своими противниками.
Из рассмотрения теоретических принципов главы школы
[23]
эстетического языкознания и их применения к научной практике можно сделать более широкие выводы, чем уличение К. Фосслера в идеалистических заблуждениях и ошибках. Его пример дает возможность показать с большой наглядностью всю неспособность идеализма создать научную основу для изучения языка.
Ведь сами по себе попытки связать развитие языка с культурной историей народа, расширить области исследования языкознания за счет включения в него стилистики не могут не вызвать к себе положительного отношения. Но какие формы принимают эти попытки, если их осуществлять, как это делал К. Фосслер, на основе идеалистических принципов, достаточно ясно показывают приведенные выше примеры трактовки явлений синтаксиса, морфологии и фонетики. Все основные понятия языкознания лишаются научной определенности и точности и хаотически смешиваются, объективные закономерности развития и функционирования языка заменяются сугубо субъективными оценками, а вместо действительной связи между процессами развития языка и историей общества приводятся случайные, явно насильственные и неоправданные сопоставления фактов культурной истории народа с явлениями языка. Последний недостаток особенно отчетливо проявляется в книге К. Фосслера, посвященной истории французского языка («Культура и язык Франции»).
Собственно никакой действительной и последовательной истории французского языка К. Фосслер не создал. Даже при всем свободном обращении с фактами истории культуры и языка ему, видимо, не всегда удавалось обнаруживать между ними желательную «причинную связь» и сводить их к единому идеалистическому знаменателю — творческому духу. Именно поэтому история французского языка излагается выборочно и фактически состоит из ряда не связанных друг с другом эпизодов. Получилась книга, которую большинство романистов подвергло резкой критике, но которая вместе с тем не лишена занимательности. Именно это последнее ее качество отметил в своем отзыве видный представитель социологического направления А. Мейе , упоминая в числе ее достоинств описательный талант ее автора, который, в частности, проявляется в разделах, посвященных изложению общественного фона истории языка. Впрочем, высказывание о том, что чтение книги может доставить удовольствие своей занимательностью, едва ли следует рассматривать как очевидный комплимент в у
[24]
в целом он отрицательно относился к концепции К. Фосслера. Даже языковеды, положительно оценивавшие теорию К. Фосслера, едва ли могли рекомендовать его книгу в качестве пособия для лингвистического изучения истории французского языка. В критиках же недостатка не было. Как его концепцию в целом, так и данную его книгу с разных сторон критиковали такие лингвисты, как К. Бругман, В. Штрейтберг, Г. Рольфс, К. Яберг, А. Тоблер, Г. Грёбер, Я. Розвадовский и многие другие. Отмечая большое количество фактических ошибок, обесценивающих все выводы К. Фосслера, они отмечают ряд промахов принципиального характера, которые в значительной степени обусловливаются идеалистическими основами его концепции. Эти во многом справедливые упреки с большой ясностью суммировал румынский языковед И. Иордан, посвятивший К. Фосслеру большую главу своего капитального «Введения и романское языкознание» .
Отмечая в первую очередь неправомерную переоценку эстетических моментов в языке, он пишет: «Правда, сравнительно с Кроче, который признавал только «теоретическую» часть языка, Фосслер воплощает значительный прогресс; будучи лингвистом, а не философом, он обратил свое внимание на практические элементы языка, то-есть на его материальное выражение, проявляющееся в словах и предложениях. Но он фактически вновь исключил язык, заявив, что лингвист в принципе должен заниматься только индивидуальными явлениями, т. е. эстетическими аспектами языка, передав его «практические», механические и общие элементы в распоряжение тех исследователей, которые, будучи лишены интуиции, не способны понять более высокие лингвистические формы. Более того, если мы даже признаем в теории, что человек обращается к языку лишь с тем, чтобы дать конкретное выражение своей интуиции, не имеющей никакой практической целеустановки, то в практике мы должны признать необходимость учета передачи в коммуникации определенных мыслей и чувств.
Иными словами следует считаться с тем, что язык есть факт, средство коммуникации между людьми. Именно поэтому чистая интуиция затуманивается и теряет свой исключительно теоретический характер, как только она получает практическое одеяние, которое лингвист не может не учитывать. Следуя этому же течению мысли, Фосслер делает дальнейшую ошибку, когда он не делает различия между «языком» (la langue) и «речью» (Ia pаrole) или, как говорит Яберг, между лингвистикой «язы-
[25]
ка» и лингвистикой «речи». Яберг обращает свой упрек к Кроче, который решительно исключал язык из числа явлений, обладающих практической ценностью, но он может быть адресован также и Фосслеру, поскольку не «la langue», a «la parole» составляет основу его лингвистической доктрины» .
После этого упрека, хотя и выдержанного в соссюровском духе, но тем не менее не лишенного справедливости, если говорить, как это делается в данном случае, только о различении явлений языка и речи , И. Иордан пишет далее, касаясь значения интуиции для исследовательской работы:
«Здесь мы также сталкиваемся с трудностями, когда пытаемся применить интуицию к объяснению специфических явлений. Так как в соответствии с предпосылкой мы должны иметь дело с абсолютно индивидуальным фактором, он неизбежно будет различаться от одного ученого к другому и, следовательно, дискуссия, как это часто бывало, примет явно субъективный характер в ущерб чисто научному взгляду, который должен превалировать в наших исследованиях. Различие мнений и даже голословное отрицание самоочевидных лингвистических фактов слишком обычное явление. Посредством же, так сказать, принудительного введения интуиции в лингвистические исследования, мы подвергаем себя риску впасть в полную анархию и тем самым нанести непоправимый вред научному характеру языкознания.
Но существует еще более серьезная опасность, кроющаяся в субъективизме фосслеровской доктрины. Допустим, что мы изучаем язык и стремимся понять его развитие с помощью того, что мы знаем о духе народа из его различных проявлений. Если мы по той или иной причине настроимся отрицательно по отношению к этому духу народа, может возникнуть опасность, что мы будем интерпретировать языковые факты в свете наших чувств и повсюду открывать следы духа, которому мы не симпатизируем. В этом случае изучение языка, которое должно служить объединению народов, приведет к совершенно противоположным результатам, и представители такой науки окажутся виновными как перед истиной, так и перед человечеством» .
Обвинение в глубокой субъективности наносит удар в самое сердце идеалистической системы К. Фосслера, и одного этого удара достаточно, чтобы сокрушить все его теоретические построения.
[26]
К. Фосслер выдвинул перед языкознанием ряд новых задач: лингвистическое изучение стилистики, взаимоотношение языка писателей и общенародного языка, связь истории культуры с развитием языка и другие, но путь, по которому он пошел при их разрешении, оказался ошибочным и завел его в тупик. Это произошло главным образом потому, что основу его исследовательских принципов составлял философский и лингвистический идеализм.

СНОСКИ

(1) Fr. Specht. Die «indogermanische» Sprachwissenschaft von den Junggrammatikern bis zum ersten Weltkriege. «Lexis», Bd. l (1948). стр. 242.
(2) См. в этой же серии работу: Р. А. Будагов. Из истории языкознания (Соссюр и соссюрианство), изд. МГУ, 1955.
(3) На русском языке опубликованы следующие работы К. Фосслера, далеко, впрочем, не характерные для его концепции: «Граммятика и история языка». «Логос». кн. I, М., 1910); «Отношение истории языка к истории литературы», «Логос», кн. I—II, 1912—1913; «Грамматические и психологические формы в языке», сб. «Проблемы литературной формы», Л., 1928.
(4) Otto Funke. Studien zur Geschichte der Sprachphilosophie. 1928.
(5) К. Vossler. Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, M. 1904, стр. l. В дальнейшем ссылки на эту работу даются в форме: «Positivismus und Idealismus...».
(6) Там же, стр. 2.
(7) Там же, стр. 4.
(8) См., в частности, его переведенную на русский язык книгу «Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика», ч. I, 1920.
(9) В. Crосе. Estetica come scienza dell espressione е linguistica generale. Bari, 1922. стр. 11.
(10) Там же. стр. 155—156.
(11) Positivismus und Idealismus.., стр. 10—11.
(12) Positivismus und Idealismus.., стр. 9.
(13) Там же, стр. 10.
(14) Там же.
(15) Positivismus und Idealismus.., стр. 15—16.
(16) Positivismus und Idealismus.., стр. 16—17.
(17) Positivismus und Idealismus.., стр. 37—38.
(18) Там же, стр. 38.
(19) Positivismus und Idealismus.., стр. 38.
(20) Frankreichs Kultur und Sprache, стр. 372—374.
(21) Positivismus und Idealismus.., стр. 65.
(22) Там же, стр. 67.
(23) Positivismus und Idealismus.., стр. 65.
(24) Positivismus und Idealismus.., стр. 76—76.
(25) Positivismus und Idealismus.., стр. 95.
(26) Bulletin de la Sociеte de linguistique, XVIII (1912—1913), стр. 287 и далее.
(27) Iorgu Iordan. Introducere in studiul limbilor romanice. Английский перевод (с частичной переработкой) был осуществлен Дж. Орром: Аn Introduction to Romance Linguistics, London, 1937.
(28) I. Iordan. An Introduction to Romance Linguistic, стр. 121—122.
(29) См. по этому вопросу Л. И. Смиpницкий. Объективность существования языка, изд. МГУ, 1954.
(30) I. Iordan. An Introduction to Romance Linguistic, стр. 122—123.



[27]
В. А. Звегинцев : ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛИЗМ В ЯЗЫКОЗНАНИИ

Редактор Л. Г. Волков
Технический редактор Е. В. Mулин

Сдано в набор 20/III 1956 г.
Подписано к печати 4/VI 1956 г.
Формат 60х92/16
Печ. л. 1,75. учетно-изд. л. 1,57.
Изд. № 557. Заказ 934.
Т-04744. Тираж 10000
Цена 95

Издательство Московского университета. Москва, -Ленинские горы

Типография Издательства МГУ. Москва, Моховая, 9



Retour au sommaire