[3]
        У советского языкознания трудная судьба. И если бы была написана его история, это помогло бы извлечь уроки, которые способствовали бы его более целенаправленному развитию. Но история советского языкознания не написана, хотя можно с легкостью подобрать значительное количество публикаций, относящихся к разным этапам развития советского языкознания и далеко не однозначно излагающих его «актуальные задачи». Опыты изложения истории советского языкознания в его основных тенденциях или в различных его разветвлениях принадлежали зарубежным исследователям, которые нередко руководствовались мало приемлемыми для советской науки целями ^[1].
        В истории советского языкознания много общего с историями других наук, путь которых изобиловал горькими событиями, отвлекавшими их от выполнения своих прямых обязанностей. В этой связи уместно вспомнить о генетике, печальной участи которой в последнее время уделяется много внимания и в публицистических выступлениях и в художественной литературе. В какой мере оправдано это обращение к уже преодоленному прошлому? Нужно ли оно? Отвечая на этот вопрос, директор Института общей генетики АН СССР академик А. А. Созинов сказал: «Наверное, историк более грамотно сформулировал бы мысль о неразрывной связи настоящего с прошлым. Я же как биолог прибегну к такому сравнению: сорняк нельзя удалить с поля, лишь просто его сорвав, необходимо выкорчевать корни, иначе он вновь прорастет. То же, на мой взгляд, и в общественной жизни — степень «прорастания» негативных явлений в будущее прямо зависит от того, насколько полно мы об-
[4]      
нажили и как решительно выдернули их корни».[2] Эти слова А. А. Созинова, так же как и его утверждение о том, что «корни остались и они продолжают давать побеги» и что явление, подобное лысенковщине, есть в своей основе не только научное, но и значительно более широкое явление, в полной мере можно приложить и к советскому языкознанию.
        Последующее изложение не ставит своей целью воспроизвести историю советского языкознания хотя бы даже в самых общих чертах. Обращение к отдельным этапам прошлого диктуется лишь стремлением понять современное его состояние.
        Наука о языке в России всегда была тесно связана с университетским образованием, в рамках которого осуществлялось ее развитие и были достигнуты наиболее впечатляющие ее успехи. В послереволюционные годы гуманитарные факультеты подверглись значительному преобразованию и, в частности, филологические факультеты перестали существовать в качестве самостоятельных учебных единиц. В Московском университете, например, после Октябрьской революции был организован ФОН — факультет общественных наук, который в 1925 году вновь разделился на несколько факультетов, часть которых начала самостоятельное существование. При университете остался историко-этнологический факультет, включающий отделения; 1) истории, 2) литературы, 3) этнографии и 4) искусствоведения. Преподавание языкознания было сосредоточено на этнографическом отделении (и в очень небольшом объеме — на отделении литературы).
        В 1931 году все гуманитарные дисциплины были выделены из системы университетов. На их базе в Москве было образовано два института: Историко-философский институт и Литературно-издательский институт (РИИН). В 1934 году в Историко-философском институте открылся литературный факультет, в связи с чем изменилось и его наименование. Он стал именоваться Московским институтом философии, литературы и, истории (МИФЛИ). Аналогичный процесс произошел и в Ленинграде, где возникло ЛИФЛИ. В 1941 году оба эти института вливаются в университеты, где на базе литературных факультетов образовываются филологические факультеты. Говоря о филологической учебной подготовке, нельзя не упомянуть сравнительно недолго просуществовавший Институт народов Востока и Московский городской педагогический институт, собравший блестящую плеяду выдающихся лингвистов (преимущественно славистов), сыгравших в дальнейшем существенную роль в становлении советского языкознания.
        Надо сказать, что бесприютная наука о языке находила себе прибежище в те годы в самых неожиданных организациях. Весьма наглядным в этом отношении является рассказ извес-
[5]      
ного советского лингвиста А. А. Реформатского о годах своего обучения: «Я был членом Московского кружка ОПОЯЗ и членом Московского лингвистического кружка, который возник по инициативе Р. О. Якобсона и считался ведущим лингвистическим центром тех годов. Кстати сказать, я в 1920 году был учеником Р. О. Якобсона, который читал курс «Русский язык» в театральной школе при 1-м Государственном театре РСФСР, где я тогда обучался. Идеи, воспринятые на заседаниях Московского лингвистического кружка и в личном общении с О. М. Бриком и В. В. Шкловским, толкнули меня к формальному методу в поэтике и к внедрению этого метода в лингвистику (1922).
        Большую роль сыграл здесь Г. Г. Шпет, два семинара которого я проработал в 1923—1924 годах (в Институте слова)».[3]
        Однако, не следует думать, что в 20-е и в 30-е годы наука о языке находилась в упадке. Совершенно наоборот, пожалуй, никогда в истории советского языкознания не наблюдалось такого оживления и такого разнообразия в теоретических позициях, в формулировании задач и целей науки о языке, в ее проблематике. Густав Шпет, за которым утвердилась репутация убежденного гуссерлианца, опубликовал в 1922—1923 годы три выпуска «Эстетических фрагментов», в которых последовательно (и совершенно независимо от зарубежных работ) излагалась теория знаковой природы языка. Позднее в 1927 году он издал книгу «Внутренняя форма слова» (под маркой Государственной Академии художественных наук), в которой рассматривались основные положения учения В. Гумбольдта и которая не потеряла интереса и для современного читателя. С. Карцевский, ставший позднее одним из основателей Женевской школы лингвистики, опубликовал в 1928 году «Повторительный курс русского языка». Социологическое направление было представлено книгой Р. Шор «Язык и общество» (1926 г.). А. М. Пешковский, синтезировавший в своем научном творчестве традиции, восходящие к Ф. Фортунатову и А. Потебне, выпустил в свет в 1928 году третье, и значительно переработанное, издание своего «Русского синтаксиса в научном освещении» — одного из самых замечательных трудов русской науки о языке. В 1929 году вышла из печати книга «Марксизм и философия языка» В. Н. Волошинова (за фамилией своего ученика скрывался ее действительный автор — М. Бахтин), которая позднее, в 60-х и 70-х годах была переведена на многие иностранные языки. Государственный институт истории искусств издавал сборники «Русская речь», в которых печатались Л. В. Щерба, В. И. Чернышев, тот же А. М. Пешковский и др. Продолжали свою деятельность и такие заслуженные ученые,
[6]      
как В. Богородицкий, А. Соболевский, М. Покровский, Д. Ушаков, И. Толстой и др., печатавшиеся в «Известиях Академии наук СССР». В расцвете творческих сил находилась блестящая плеяда советских востоковедов. Но все, что опиралось на дореволюционную научную традицию, что продолжало и развивало эту традицию (или традиции), объявлялось «буржуазным»^[4], неприемлемым для социалистического общества и требующим замены новым, воплощающим в себе положения марксистского учения и философии диалектического материализма. И борьба шла не со всякого рода разновидностями «буржуазных» лингвистических учений и школ, к которым относились более или менее терпимо, как к пережиткам прошлого, обреченным на неизбежное умирание. Борьба — и при том жестокая и бескомпромиссная борьба — проходила на другом — главном —  фронте.
        Здесь мы сталкиваемся с явлением, общим для многих общественных наук, поспешивших откликнуться на потребности становления нового общества. Для примера можно привести школу М. Н. Покровского в исторической науке или «платформу» РАПП (позднее с 1925 года ВАПП)—Российской ассоциации пролетарских писателей, возникновение которой, как объясняет «Литературная энциклопедия», «было исторически обусловлено необходимостью для пролетариата завоевать руководящую роль на фронте культурного и литературного строительства»^[5].
        Эта установка, при которой в расчет принималась главным образом «правильность» взглядов или даже просто анкетные данные, способствовала не объединению культурных сил страны, а их разъединению, расчленению, которое в разных культурных областях принимало различные формы, но при котором неизменно в качестве орудия борьбы не столько с неприемлемыми мировоззренческими категориями, сколько с неугодными личностями использовалось апеллирование к марксистским положениям^[6]. Эксплуатация и в своей сущности профанация положений диалектического материализма и марксистского учения послужили основой и для возникновения таких феноменов, как марризм или лысенковщина, в которых наука и идеология выступали как единое целое.
        Что касается завоевания руководящего положения в науке
[7]      
о языке, то здесь борьба, как уже было сказано, шла не столько против собственно «буржуазного» языкознания, сколько против потенциальных конкурентов на это положение, которым, собственно, не по существу, а по простой неграмотности присваивалось обобщающее имя индоевропеистов. Вот в каких красочных выражениях изображал эту борьбу один из самых ярых последователей яфетической теории Н. Марра (так первоначально называлась теория Н. Марра, получившая впоследствии официальное наименование «нового учения» о языке)
        Ф. П. Филин, который после крушения этой теории, раскаявшись на скорую руку в своих марристских грехах, с таким же темпераментом и почти в тех же выражениях стал громить противников (по его словам) «грандиозного здания индоевропейского языкознания»: «Классовая борьба в языкознании в годы после Октябрьской революции главным образом шла именно по линии борьбы двух классово-противоположных направлений: яфетидологии и индоевропеистики. Яфетическая теория представила собой новый этап в развитии языкознания»^[7]. Можно подумать, что эта реплика направлена в адрес тех языковедов, которые действительно следовали принципам индоевропейского языкознания. Ничуть не бывало. Она адресовалась группе «Языкофронта», которая в те годы представлялась главным противником в борьбе за руководящее положение и которая в сентябре — октябре 1930 года организовала вызвавшую много шума дискуссию в Коммунистической академии. Оставив поле боя за представителями «нового учения» о языке, эта группа самораспустилась в 1933 году. Но ее представители были награждены соответствующими характеристиками. Так, доклад Т. Ломтева (тогда входившего в группу «Языкофронта») получает следующую оценку: «Через Гумбольдта Ломтев протаскивает кантианство в его самой реакционной части. Лозунг: «Назад, к Гумбольдту!», которого придерживается Ломтев, равнозначен социал-фашистскому лозунгу: «Назад, к Канту!». Под флагом марксистской фразеологии Ломтев протаскивает социал-фашистскую контрабанду, совершенно не считаясь с тем, что доклад он делает в стенах Коммунистической академии»^[8]. Чем грозило тогда несогласие с доктринами «нового учения» о языке, показывает участь замечательного советского лингвиста с международной репутацией — Е. Д. Поливанова, репресированного и трагически погибшего в 1938 г., или биография «самого образованного советского лингвиста», заложившего основы исторического словаря русского языка, — Б. А. Ларина, вынужденного многие годы преподавать в средних школах провинциальных городов.
[8]                
        В чем же конкретно заключался феномен марризма, порожденный, как это свидетельствуется самим этим термином, Н. Я. Марром? Следует отметить, что Октябрьскую революцию Н. Я. Марр встретил как сложившийся ученый широких научных интересов, признанный и авторитетный специалист по языкам Кавказа, избранный в Академию наук уже в 1909 году^[9]. Исследователь такого масштаба не станет бросаться словами впустую и высказывать нелепые суждения. И поэтому, когда после Октябрьской революции все свои научные заслуги он фактически оставил за ее пределами и принялся строить свое «новое учение» чуть ли ни с нуля и уж, во всяком случае, на совершенно оригинальных принципах, нельзя было не отнестись с подобающим вниманием к тому, что он писал и делал. И поскольку он с самого начала во всеуслышание заявил, что ставит своей целью пойти навстречу потребностям нового общества и создать науку, воплощающую методологические положения диалектического материализма и марксистско-ленинского учения, очищенную от классово чуждых элементов и дающую возможность преодолеть сопротивление окопавшихся буржуазных прихвостней, постольку для его работы были созданы потребные условия.
        «Вернувшись в 1921 году из заграничной командировки,— писал И. И. Мещанинов, — академик Н. Я. Марр приступил к осуществлению своей заветной мечты о сплочении ряда специалистов, работающих в общем с ним направлении. Предстояла большая работа по перестройке основ научно-исследовательских изысканий в области такой сложной дисциплины, как языкознание».^[10] Для осуществления этой работы был создан в сентябре 1921 года академический Институт яфетидологических изысканий (через год он получил новое наименование — Яфетический институт). В обоснование его учреждения Н. Я. Марр писал, что «яфетидология, увлекаемая своеобразием подсудных ей материалов, подошла к ряду теоретических вопросов по палеонтологии языка с поразительно конкретным восприятием глоттогонических явлений, имеющих прямое отношение и к этногонии»^[11]. Н. Я. Марр сокрушался при этом по поводу отсутствия единомышленников: «Силою вещей… мы брошены давно в одиночестве в бушующее море безлюдное, но отнюдь не бесплодное»^[12]. Для пропаганды идей Н. Я. Марра и обретения необходимых сотрудников стали выпускаться с 1922 года «Яфетические сборники». Появились и единомышленники и сотрудники, хотя и не всегда из среды языковедов. В их число зачис-
[9]      
лили на правах консультантов Института и таких крупных ученых, как И. Ю. Крачковский, С. Ф. Ольденбург, Б. Я. Владимирцев, В. В. Струве, В. Г. Богораз, А. А. Фрейман и др., в действительности не принимавших никакого участия в развитии «нового учения» о языке, но само упоминание имен которых придавало Институту соответствующий вес.
        Поскольку «новое учение» о языке стало распространяться на широкий круг языков, приобретя глобальные масштабы, и поскольку и его проблематика стала выходить далеко за пределы изучения языка, уделяя много внимания проблемам мышления, постольку потребовались терминологические и организационные преобразования. Термин «яфетидология», ориентированный на изучение яфетических языков, т. е. языков Кавказа, постепенно сменился на обобщающее наименование «новое учение» о языке. Соответственно Яфетический институт превратился в 1932 году в Институт языка и мышления, который с 1933 года стал выпускать сборники «Язык и мышление». К числу более поздних организационных мероприятий следует отнести образование в 1945 году Института русского языка, выделившегося из состава Института языка и мышления и сохраняющего с ним самые близкие связи.
        Такова, так сказать, внешняя история становления «нового учения» о языке. Но каково его содержание, которому и было присвоено наименование марризма?
        Изложить достаточно полно содержание марризма сложно уже по той причине, что оно никогда не выступало как законченное образование и находилось в постоянном движении^[13]. Но о его самых фундаментальных положениях, в которых, по мысли Н. Я. Марра и его последователей, наиболее отчетливо проявлялось «следование по пути марксизма-ленинизма» (как тогда выражались) и которые и должны были обеспечить ему господствующее положение в науке о языке, нельзя не упомянуть в самой общей форме. Следует предупредить при этом, что здесь придется столкнуться с не совсем обычной терминологией.
        Собственно в «новом учении» о языке речь шла не о языке как таковом, а если он и упоминался, то помещался в так называемую палеонтологию речи. А «палеонтология речи — это учение о коренных идеологических сдвигах и сменах не только содержания, но и оформления языковых явлений»^[14]. Но «оформление языковых явлений» играло второстепенную роль и относилось к языковой технике, с которой можно было обращаться весьма вольно. Как писал один из последователей Н. Я. Мар-
[10]    
ра, «новое учение перенесло центр тяжести в исследовательском деле с формального момента языка на его содержание, идеологию»^[15].
        Все и начиналось с исследования стадиальных смен мышления. Они определялись на разных этапах развития идей Н. Я. Марра по-разному, но в качестве базовых выделялись две: более ранняя, космическая, и более поздняя, технологическая. Стадиальным сменам мышления следовали стадиальные смены языков, которые укладывались в единый глоттогонический (языкотворческий) процесс. В своем развитии языки располагаются на различных стадиях этого процесса (отсюда стадиальная классификация языков), и, в частности, яфетические языки представляют собой не замкнутое семейство или группу языков, а такого рода стадию, прохождение которой обязательно для всех языков. Переход языков из одной стадии в другую происходит скачкообразно, отражая смену социально-экономических формаций и являясь следствием скрещения языков. Этот процесс приобретения «нового качества» (и соответственно возникновение новых языков) при стадиальных переходах оказывается возможным проследить не по формальным признакам, а на основе анализа содержательной стороны языка, вскрывающего смену идеологий, обусловленную в свою очередь изменением социальных формаций.
        Особое место в учении Н. Я. Марра занимает проблема происхождения языка, в толковании которой с наибольшей ясностью проявляется его следование «путями марксизма-ленинизма». Н. Я. Марр всячески подчеркивал, что первоначально возник линейный или кинетический язык (т. е. язык жестов), а звуковой язык значительно более позднего происхождения, требовавшего соответствующей производственной, идеологической и социальной базы. При этом первоначально обе эти формы языка удовлетворяли трудмагические потребности (поскольку труд и магия, по мнению Марра, существовали в неразрывном единстве). Как писал Н. Я. Марр, «Язык—магическое средство, орудие производства на первых этапах создания человеком коллективного производства, язык — орудие производства. Потребность и возможность использовать язык как средство общения — дело позднейшее, и это относится одинаково как к ручной, или линейной (и кинетической), речи, так и к язычной, или звуковой, речи (также кинетической)»^[16].
[11]              
        Когда же возник звуковой язык, он состоял всего из четырех элементов: A = сал, B = бер, С = йон и D = рош. По этому поводу Н. Я. Марр писал: «Звуковая речь возникает тогда, когда человечество имело за собой не только материальную, но и надстроечную культуру, так, между прочим, определенное мировоззрение за время исключительного господства кинетической речи, т. е. почти за весь палеолит. Следовательно, когда четыре звуковых комплекса (А, В, С, D), возникшие в труд- магическом процессе, став лингвистическими элементами, легли в основу вновь складывавшегося звукового языка, то среда была уже социально-дифференцированная, и звуковая речь существовала классовая, являясь орудием классовой борьбы и в руках господствующего слоя, как впоследствии письменность»[17]. В другой своей работе Н. Я. Марр уточняет, что поскольку при возникновении звукового языка господствующим классом было жречество, постольку звуковой язык служил жрецам средством порабощения остальных членов первобытных обществ.
        Но откуда взялись эти четыре элемента? Н. Я. Марр объясняет, что он извлек их из племенных наименований и их можно (иногда в несколько измененном виде, но это неважно, так как не следует особо считаться с формой) обнаружить и ныне. Так: А или сал в «сармат», В или бер в «и—бер», С или йон в «ион-яне» и D или рош в «эт-руск». Четырехэлементным анализом современной лексики и занимались впоследствии с большим усердием протагонисты «нового учения» о языке. К сказанному об этих четырех элементах следует только добавить, что на первых порах они были полизначными, т. е. обозначали все, что угодно, но затем в их содержательной структуре начался процесс дифференциации, основанной на принципе противоположности.
        Подобным же образом, ориентируясь не на конкретные факты, а на соответствующим образом интерпретируемые «материалистические», сугубо умозрительные установки, изображается и возникновение грамматических категорий — единообразно для всех языков. Вот как, например, якобы, происходит разграничение между единственным и множественным числом и возникновение местоимений: «При отсутствии частной собственности нет необходимости в сигнализации отдельного сочлена коллектива. Сигнал очевидно прикреплялся ко всему коллективу, а не к входящим в него самого сочленам. Лишь позднее, с выделением частной собственности, выделяется и член соответствующего коллектива, последствием осознания чего в области языка является противопоставление лица всему коллективу. Благодаря этому прежнее наименование коллектива воспринимается уже как множественное отношение к еди-
[12]    
нице. Таким образом, множественное число по внешнему оформлению слова предшествует единственному, хотя по существу оба понятия возникают одновременно по закону единства противоположностей. Выделение личности в коллективе ведет и к осознанию противопоставления одного лица другому, как собственника продуктов производства. Осложняемая тем самым сигнализация ведет к выделению местоимений, первоначально означающих говорящего и постороннего (1-е и 2-е лицо). Позднее постороннее лицо различается и пространственно: близко находящееся (2-е лицо) и находящееся на «расстоянии» ^[18].
        Таковы в общих чертах основы «нового учения» о языке. А какую оценку получили работы Н. Я. Марра за рубежом? Если его дореволюционные работы, относящиеся к кавказским, ^: древнеписьменным средиземноморским и переднеазиатским языкам и привлекающие внимание узкого круга специалистов, не вызывали особых возражений (хотя и отмечалась необоснованность некоторых утверждений), то когда он занялся проблемами глобального масштаба при построении своего «нового учения» о языке, они получили резко отрицательную оценку. Эта оценка носила не огульный характер, но сопровождалась указанием на прямые противоречия, содержащиеся в рассуждениях Н. Я. Марра, на совершенно анекдотические гипотезы, на прямые противоречия фактам. Именно это последнее обстоятельство и дало повод для замечания одного из самых видных лингвистов того времени — А. Мейе: «Если буржуазная наука состоит в том, чтобы видеть факты такими, как они есть, то я принимаю на себя обвинение в буржуазности».
        Весьма основательной критике подверг шведский лингвист— коммунист X. Шельд — претензии Н. Я. Марра на марксистские основания его учения. Он писал: «Представляются не очень-то марксистскими утверждения Марра, что религиозные представления возникли до образования общества и до создания языка, так как марксизм исходит из того, что религия, как и вся идеологическая надстройка общества, могла возникнуть на экономических, т. е. общественных, основаниях. Очевидным является также, что животные обладают способностью к взаимопониманию: мы разделяем общую с высокоразвитыми животными биологически унаследованную способность к воспроизведению звуков. Отсюда следует, что эти животные, видимо, уже прошли через ступень кинетического языка и у них должны уже быть религиозные представления и должна существовать каста жрецов. Или Марр полагает, что первобытные люди обладали настолько развитым разумом, что предпочли развиваться иным, нежели животные образом? Но это находится в явном
[13]    
противоречии с его прокламируемыми материалистическими, исходящими из марксизма предпосылками»^[19]. Приведя ряд подобных же противоестественных суждений и утверждений Марра, X. Шельд заключает: «Если отслоить общие формулируемые положения марксизма, образующие внешний научный каркас фантазий Марра, в итоге останется только марризм. Мне кажется, что его лучше называть маразмом» ^[20].
        А каково же было отношение к «новому учению» о языке советских философов, в первейшую обязанность которых и входит следить за корректным использованием положений диалектического материализма и марксистского учения? С сожалением следует отметить, что они не только не вскрывали прямые несоответствия утверждений Н. Я. Марра этим положениям и даже простому здравому смыслу, но даже активно включались в, так сказать, философское их развитие.
        В подтверждение этого можно сослаться на статью ведущего советского философа того времени академика А. М. Деборина. В ней можно обнаружить высказывания такого рода: «Задача преодоления буржуазных пережитков в сознании, в результате их преодоления в экономике, теоретически теснейшим образом связана с научной критикой языка и мышления, возможной только с точки зрения исторического материализма. Поэтому достижения И. Я. Марра в области языкознания имеют огромное непосредственное значение для социалистического строительства»^[21]. Следуя положениям исторического материализма, Н. Я. Марр якобы осуществил периодизацию и классификацию систем мышления, указав на недостатки унаследованного нами буржуазного вида мышления. «Формально-логическое аналитическое мышление есть классовое мышление, соответствующее классовому строю социальной организации. На смену формально-логическому мышлению и создавшему его классовому приходит диалектико-материалистическое мышление пролетариата^[22]. В качестве образца этого нового вида мышления, видимо, можно привести «открытый Марром в языке закон единства противоположностей, выражающийся в нераздельном, слитном существовании противоположных значений (стало быть, и понятий) в одном наименовании и в процессе дальнейшего расщепления, раздвоения, поляризации наименований и значений. Выше было указано, что свет и тьма, добро и зло, жизнь и смерть называются одними и теми же словами... Марр довел наше знание языкотворчества, звукового
[14]    
языка до открытия первичных четырех элементов, которые оказываются в то же время и первыми четырьмя категориями мышления» ^[23].
        В самом начале настоящего изложения указывалось, что феномен марризма был далеко не единичным явлением, а одним из составляющих культа единой руководящей и господствующей идеологической доктрины, находился в пределах своеобразной круговой поруки. Приведенные цитаты можно рассматривать как иллюстрации к этой констатации. К их числу можно добавить и высказывание уже упоминавшегося в этой связи историка М. Н. Покровского: «Если бы Энгельс жил между нами, — писал он в 1928 году в «Правде», — теорией Марра занимался бы теперь каждый комвузовец, потому что она вошла бы в железный инвентарь марксистского понимания истории человеческой культуры» ^[24].
        Но неужели сам Н. Я. Марр никак не реагировал на критические замечания в адрес его научных теорий? По свидетельству X. Шельда, из работы которого приводились выше цитаты, Н. Я. Марр в беседе с зарубежными учеными в ответ на их упреки заявил: «С волками жить — по волчьи выть». Однако едва ли есть основания сомневаться в искреннем стремлении Н. Я. Марра создать материалистическое учение о языке, примитивно, неумело, а подчас и просто безграмотно используя положения диалектического материализма. Но столь же несомненно, что с годами его научная деятельность приобретала все более очевидный патологический характер, чего, следуя утвердившейся инерции, старались не замечать или как-то обходить.
        Именно этой последней тактики придерживался И. И. Мещанинов, которому после кончины Н. Я. Марра в 1934 году было препоручено пестовать научное наследие своего учителя. В своей книге «Новое учение о языке» (1936 г.) он, наскоро и очень поверхностно пересказав самые общие положения учения Марра, погружается в анализ многообразного языкового материала. В другой своей книге — «Общее языкознание» — он главным образом полемизирует с зарубежными и дореволюционными русскими учеными. Два его капитальных исследования «Члены предложения и части речи» (1945 г.) и «Глагол» (1948 г.), если воспользоваться его собственными словами из «Предисловия» к ним, служат не столько цели «развития идей академика Н. Я. Марра», сколько изложению «значительной доли своих собственных соображений».
        Но тем временем «новое учение» о языке в качестве единой господствующей доктрины набирало все больше силы, подавляя все возможности иных научных истолкований языковых
[15]    
проблем и обретая форму того, что позднее Сталин назвал «аракчеевским режимом».
        Трудно определить, что заставило Сталина вторгнуться в совершенно чуждую для него область науки о языке. Все началось с «дела» Р. Ачаряна — автора фундаментального семитомного «Этимологического корневого словаря армянского языка», составление которого следовало классической компаративистской традиции. Возвратившийся из зарубежья Р. Ачарян был репрессирован, и в защиту его на имя Сталина было направлено ряд писем, отмечавших большие научные заслуги этого крупного ученого. Чтобы разобраться в этом деле был вызван профессор А. С. Чикобава в качестве консультанта, способного дать объективную оценку этому «делу». В результате Р. Ачарян был освобожден, так и не поняв, по словам А. С. Чикобавы, за что его посадили и почему выпустили из заключения. Надо отдать должное и научному мужеству А. С. Чикобавы, который в разговоре со Сталиным, вступая в прямое противоречие с господствующей в языкознании доктриной, претендующей на положение марксистского учения, дал резко критическую оценку «новому учению» о языке. По-видимому, высказывания А. С. Чикобавы были достаточно убедительны и, помимо всего прочего, давали возможность, не обладая специальными знаниями и руководствуясь простым здравым смыслом, разобраться в трудмагической мифологии Н. Я. Марра и предложить заняться науке о языке подобающим ей делом. Во всяком случае, ничего не обещая, Сталин предложил А. С. Чикобаве написать статью для «Правды», с которой можно было бы начать дискуссию о «новом учении» о языке, сопроводив свое предложение малоутешительным замечанием: «Посмотрим, что получится».
        И А. С. Чикобава написал свою статью, которая была напечатана в «Правде» в День Победы 9 мая 1950 года. Следует еще раз повторить: не просто было решиться на этот поступок в условиях того времени и, по словам самого А. С. Чикобавы, огромная тяжесть спала с его плеч, когда он прочел сопровождавшее его статью вводное замечание от редакции, что данная свободная дискуссия организуется с тем, «чтобы путем критики и самокритики преодолеть застой в развитии советского языкознания и дать правильное направление дальнейшей научной работе в этой области». Дело шло к тому, чтобы, наконец, в открытую, минуя всяческие руководящие указания и прямые запреты, поговорить о наболевших проблемах науки о языке.
        В статье А. С. Чикобавы говорилось напрямик: «необходимо разобраться: что собою представляет теория академика Н. Я. Марра? Насколько правомерно замещать марксизм—ленинизм в языкознании теорией Н. Я. Марра? Что требуется для развития советской лингвистики, основанной на подлинно научных принципах марксизма—ленинизма?» Подвергнув основные
[16]    
положения «нового учения» о языке доказательному критическому анализу, А. С. Чикобава заключает свою статью утверждением, что общелингвистическим теоретическим построениям Н. Я. Марра свойственны серьезные ошибки, без преодоления которых невозможно построение системы советской лингвистики.
        Собственно со статьи А. С. Чикобавы и началось осуществление того переломного процесса, который оказал такое огромное влияние на последующее развитие советского языкознания. Но так как в дискуссии выступил и Сталин, дискуссия 50-го года связывалась с его именем. В изложении выступления Сталина легко обнаружить прямые переклички с тем, что писал в своей статье А. С. Чикобава, и поэтому не следует закрывать глаза на то, что если бы не это выступление, дискуссия едва ли оказала бы столь эффективное воздействие на советское языкознание, оформившись в «сталинское учение о языке», которое повсеместно стало преподаваться в вузах гуманитарного профиля и входило в качестве обязательной дисциплины в кандидатский минимум по филологии. Здесь не следует недооценивать роли А. С. Чикобавы и предавать забвению его мужественный поступок.
        А. С. Чикобава умер в 1984 году. В советских лингвистических изданиях был помещен один-единственный отмечающий это печальное событие некролог («Известия АН СССР. ОЛЯ»). В нем отмечались его заслуги в области изучения иберийско-кавказских языков. И не было сказано ни слова о той роли, какую он сыграл в истории советского языкознания, начав дискуссию 50-го года. Это ли не знаменательная иллюстрация к утверждению академика А. А. Созинова, что «корни (казалась бы отжившего прошлого) остались, и они продолжают давать побеги», о чем еще придется поговорить ниже.
        Начатая А. С. Чикобавой дискуссия продолжалась с 9 мая до 14 июля 1950 года. В ней приняли участие многие советские языковеды. Следует выразить сожаление, что материалы дискуссии никогда не были собраны воедино и изданы отдельной книгой — они весьма поучительны. Думается, было бы весьма уместно сделать это и сейчас, снабдив их соответствующим комментарием и напомнив о некоторых событиях, которые бросают свою тень и на современное состояние советской науки о языке.
        Вслед за статьей А. С. Чикобавы была напечатана статья академика И. И. Мещанинова, который, признав нерешенность ряда проблем в «новом учении» о языке, безоговорочно заявил: «Строить подлинно марксистское языкознание без Марра я признаю для нас неприемлемым» (сделав это заявление, он после дискуссии принялся строить это языкознание уже без Марра). Что же касается статьи А. С. Чикобавы, то, по мнению И. И. Мещанинова, в ней «сквозит явное нежелание учесть громадные достижения Н. Я. Марра и стать на путь этих до-
[17]    
стижений». «Результатом явилось повторение основных положений буржуазной лингвистики, то есть той, которой Марр объявил решительную борьбу, чем и обеспечивается внедрение в языковедение методов материалистической философии». К И. И. Мещанинову присоединились Н. С. Чемоданов (23 мая) и Ф. П. Филин (30 мая).
        Пожалуй, наиболее бескомпромиссным образом поддержали выступление А. С. Чикобавы никому не известный тогда кандидат филологических наук Б. Серебренников, голос которого потерялся в хоре заслуженных ученых, и академик Армянской АН Гр. Капанцян (30 мая). Даже главный глашатай «сталинского учения о языке»—академик В. В. Виноградов, посвятивший впоследствии его изложению и популяризации огромное количество своих работ, — с самых первых абзацев своей статьи (6 июня) декларирует: «Советские лингвисты так или иначе продолжают дело академика Марра, когда они в борьбе с буржуазно-идеалистическим языкознанием строят материалистическую лингвистику, опирающуюся на марксизм—ленинизм. В истории развития советского языкознания Н. Я. Марр, бесспорно, занимает первое место среди лингвистов нашей страны». Уклончивость позиции В. В. Виноградова характеризуется и тем фактом, что он (за исключением одного мимолетного замечания) полностью обходит выступление А. С. Чикобавы.
        Главный упрек, который В. В. Виноградов адресует не столько Н. Я. Марру, сколько его последователям, заключается в том, что они отошли от проблем, связанных с изучением русского и славянских языков, недооценили «достижений предшествующей истории русской отечественной науки в области языкознания. Значительной частью представителей нового учения о языке почти вся предшествующая русская филологическая наука отрицается». В заключении своей статьи В. В. Виноградов констатирует: «Научное наследие академика Марра должно быть использовано, но
        Здесь представляется не лишним упомянуть об области научных интересов академика В. В. Виноградова, которому в дальнейшем суждено было возглавить советскую науку о языке уже в качестве директора Института языкознания, созданного в 1950 году вместо закрытого Института языка и мышления. Фактически по основной направленности своих предшествующих работ он находился в стороне от принципиальных проблем науки о языке как таковой и в языкознание он пришел уже после создания таких капитальных работ, относящихся скорее к литературоведению или стилистике, как «Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв.» (первое издание в 1934 году), «Язык Пушкина» (1935 год), «Стиль Пушкина» (1941 год), «Язык Гоголя» (1936 год), «Стиль прозы
[18]    
Лермонтова» (1941 год) и др.^[25]. Этой направленности своих научных интересов он оставался верен и позднее («Стилистика.; Теория поэтической речи. Поэтика» — 1963 год и множество; статей). На фоне этих исследований его собственно языковедческие работы выглядели до известной степени как вторичные. К тому же они во многом носили характер скорее обзорно-исторический, нежели теоретический. Такова, в частности, его известная книга «Современный русский язык» (вып. 1—2, 1938 год), которая в переработанном виде вышла под названием «Русский язык. Грамматическое учение о слове»— 1947 год. (Острый на слово Б. А. Ларин охарактеризовал ее как «пасьянс чужих мнений»). Указанные обстоятельства объясняют заступничество В. В. Виноградова за отечественные филологические традиции, прозвучавшие в его статье, и столь же явственно проступающую в ней отчужденность от тех проблем, которыми занималось «новое учение» о языке ^[26].
        Последующие выступления на страницах газеты «Правда» (13 июня) не внесли чего-либо нового в дискуссию. Академик Украинской АН Л. Булаховский полемизировал в основном с высказанными в его статье суждениями И. И. Мещанинова. С. Никифоров и В. Кудрявцев обсуждали главным образом проблему классовости языка.
        20 июня «Правда» напечатала работу Сталина «Относительно марксизма в языкознании» (одновременно опубликованное выступление профессора П. Черных по своей тональности следует присоединить к выступлениям С. Никифорова и В. Кудрявцева). На этом по сути дела дискуссия окончилась. Напечатанные 27 июня статьи Т. Ломтева (кстати, оперативно сменившего свою первоначально направленную в редакцию газеты статью) и профессора Г. Ахвледиани уже следовали тем интерпретациям, которые были даны в работе Сталина. А 4 июля «Правда» поместила еще одно выступление Сталина (один из его ответов на вопросы, обращенные к нему в связи с опубликованной им работой), приветственные выступления академика В.В. Виноградова, академика В. Шишмарева, академика С. Обнорского, Л. Булаховского, академика Г. Церетели, профессора Е. Галкиной-Федорук и др., а также покаянные письма И. И. Мещанинова, Н. С. Чемоданова и Н. Яковлева.
        К чему же сводилось содержание выступлений Сталина, которые в своей совокупности (включающей не только его работу «Относительно марксизма в языкознании», но также и его ответы на направленные ему вопросы) получили общее наимено-
[19]    
ванне «Марксизм и вопросы языкознания»? В чем заключалась сущность «сталинского учения о языке»?
        Главное и бесспорное значение выступления Сталина состояло в том, что оно покончило с фантасмагориями «нового учения» о языке и освободило советскую науку от упорно навязываемого ей ярма марровских догм. Но ведь работа Сталина содержала не только отрицательные суждения относительно теорий Марра, но и определенную ориентацию, которой рекомендовалось следовать советской науке о языке. Следует при этом учесть и то обстоятельство, что для того, чтобы решиться на рекомендации науке, как следует ей развиваться, необходимо обладать определенными специальными знаниями. Как же справился Сталин с возникающими тут трудностями?
        Многократно в этой связи приходилось сталкиваться с предположениями, что в действительности работы Сталина были якобы написаны не им, а в большей степени А. С. Чикобавой. В пользу этого предположения говорил и тот факт, что в сталинской работе поддерживаются многие положения из выступления А. С. Чикобавы. Однако по уверениям самого А. С. Чикобавы, сделанным им в уже упоминавшихся доверительных беседах, дело обстояло не так.
        Сталин сам писал свою работу, эпизодически обращаясь к консультациям А. С. Чикобавы и внося в нее все новые и новые коррективы по мере развертывания дискуссии. Он знакомился и со специальной литературой, отдавая предпочтение при этом книге Д. Н. Кудрявского «Введение в языкознание» (Юрьев, 1912 год). Его задача в известной мере облегчалась тем, что в его работе главный упор делался не на языкознание как таковое, она ставила своей целью изложение марксистских положений (как они ему представлялись) в языкознании. В данном случае язык использовался в качестве некоторой основы, позволяющей наглядно изложить сущность этих положений.
        Поскольку же выступление Сталина всячески подчеркивало необходимость в первую очередь проявить заботу относительно марксизма в языкознании (следует думать так же, как и в других науках), постольку в этом отношении оно продолжило (и развило) ту же тенденцию, создание которой ставил себе в заслугу Н. Я. Марр. Марксизму присваивался все тот же статус автономной идеологии, с точки зрения которой и осуществлялась оценка тех или иных явлений независимо от их конкретной сущности. А когда идеология ставится впереди выводов научной теории и исследовательской практики, могут возникнуть самые непредвиденные вещи. В частности, к чему привело выступление Сталина, преподавшее пример того, что для внедрения марксизма в науку отнюдь не обязательно располагать специальными познаниями?
        Если внимательно и непредубежденно присмотреться, полу-
[20]    
чится нечто неожиданное и даже удивительное. Положительную оценку в работе Сталина получило в основном все то, что в «новом учении» о языке перечеркивалось как «буржуазное» языкознание. Иными словами материалистическими оказались те принципы, которым следовало традиционное сравнительно-историческое языкознание (компаративистика), а не «новое учение» о языке, на протяжении всех этих лет представлявшее ведущее начало в советском языкознании.
        Рассмотрим последовательно основные положения, которые противопоставлялись марровскому учению. Это рассмотрение облегчается тем, что изложение работы Сталина строится как ответы на некоторые вопросы. Итак, верно ли, что язык есть надстройка над базисом? Нет, не верно. Он является продуктом разных эпох, «на протяжении которых он оформляется, обогащается, развивается, шлифуется». Никаких прыжков и скачков при этом язык не совершает, его эволюция не нарушается и тогда, когда он в определенных социально-исторических условиях заимствует некоторые элементы из других языков. Но это отнюдь не скрещение, в результате которого возникает «новое качество» или, по сути дела, новый язык. Язык, впрочем, будучи связан с «деятельностью человека во всех сферах его работы», отражает все изменения, происходящие в этих сферах, поэтому, можно сказать, здесь вполне уместной оказывается формула Я. Гримма: «Наш язык — есть наша история».
        Верно ли что язык был всегда и остается классовым? Нет, не верно. Язык всегда — от первобытнообщинного родового строя до национальных образований — был общим достоянием, хотя разные социальные образования и профессиональные группы и обладают некоторыми языковыми особенностями, которые, однако, не разрушают цельность национального языка, так как «национальный язык есть форма национальной культуры».
        Но обо всем этом (правда, в других формулировках) ранее твердили «буржуазные» ученые.
        Даже такие проблемы, как проблема основного словарного фонда и проблема внутренних законов развития языка, которые считались исконно «сталинскими» и которым была посвящена уйма работ и конференций, легко можно соотнести с тем, что по этому поводу писали уже основоположники сравнительно-исторического метода на заре XIX века. Так что, как не основной словарный фонд имел в виду Расмус Раск, когда писал: «Язык, каким бы смешанным он ни был, принадлежит вместе с другими к одной группе языков, если наиболее существенные, материальные, необходимые и первичные слова, составляющие основу языка, являются у них общими» ^[27]. И есть все
[21]    
основания полагать, что еще Ф. Бопп задавался целью выявить внутренние законы языка, говоря о своем намерении «провести исследование физических и механических законов и происхождения форм, выражающих грамматические отношения» у ряда индоевропейских языков»^[28], законов, кстати говоря, оставшихся столь же загадочными и нерасшифрованными, как и внутренние законы языка Сталина. Сталин доходит до того, что признает и правомерность теории праязыка, указывая на то, что «изучение языкового родства этих наций (речь идет о славянских нациях. — В. 3.) могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка»^[29]. И уж совершенно недвусмысленную оценку он дает сравнительно-историческому методу в целом: «Н. Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод, как «идеалистический». А между тем нужно сказать, что сравнительно-исторический метод, несмотря на его серьезные недостатки, все же лучше, чем действительно идеалистический четырехэлементный анализ Н. Я. Марра»^[30].
        Работа Сталина не обошлась без очевидных ляпсусов, когда он касался собственно специальных проблем. Так, он привел в полную растерянность русистов, когда объявил, что в основу русского национального языка лег курско-орловский диалект. Но такого рода частности не изменяли того положения, в каком советское языкознание оказалось после дискуссии 50-го года. В его распоряжении не осталось иного методического оружия, кроме сравнительно-исторического языкознания, да при том еще в явно младограмматической трактовке, поскольку предписывалось осуществлять преимущественно исторический подход к изучению языков и обнаруживать в них внутренние (или иные) законы их развития. Такой подход и обрел статус материалистического. Во всем этом и предстояло теперь разобраться советскому языкознанию. В частности, совладать и с устоявшейся инерцией переводить научные споры в идеологическую плоскость. Определить, как быть с культом единой господствующей доктрины. А последователям марровской доктрины сориентироваться в создавшейся ситуации. Как же были разрешены эти задачи?
        Первые годы после дискуссии 50-го года советская наука о языке была занята решением проблем сталинского языкознания и освоением вновь обретенной материалистической компаративистики. Как уже отмечалось, если не считать таких специфически «сталинских» проблем, как проблема внутренних законов развития языка и проблема основного словарного фонда,
[22]    
обе эти задачи фактически были однозначными. И когда в результате исторического развития советского общества Сталина пришлось вычесть, никаких коренных преобразований в советской науке о языке не произошло. Просто сравнительно-исторический подход к изучению языка продолжал укреплять свой статус материалистического языкознания и под него стало подводиться соответствующее идеологическое обоснование. Так как марризму, несмотря на все его усилия, не удалось искоренить традиции русской компаративистики, они теперь были мобилизованы для утверждения позиций советской науки о языке на новом этапе своего развития.
        Но обращение к сравнительно-историческому языкознанию по сути дела означало предписание глядеть назад, к тому, что было создано в довольно-таки далеком прошлом и что, отнюдь не изжив себя, подверглось значительному переосмыслению. Кроме того, в то время, когда происходили описанные внутренние события, в международной лингвистике возникло много нового, о чем советские языковеды имели весьма туманные представления или о чем они вовсе ничего не знали. Фактически вся зарубежная лингвистика была представлена всего лишь тремя книгами: «Курсом общей лингвистики» Ф. де Соссюра (1933 год), «Языком» Э. Сепира (1934 год) к «Языком» же Ж. Вандриеса (1937 год). Вокруг этих книг и обращалась вся полемика советского языкознания с буржуазным языкознанием. Прекрасным примером такой ограниченной узкими рамками полемики может служить упоминавшаяся уже книга И. И. Мещанинова «Общее языкознание» (1940 год).
        И тут следует помянуть добром деятельность издательства «Иностранная литература». За время своей работы в 50-е и 60-е годы издательство познакомило советских лингвистов не только с трудами тех ученых, о которых они знали только по наслышке (О. Есперсена, Г. Пауля, Л. Блумфилда, Н. Трубецкого, А. Мартине и пр.), но также с вновь возникшими лингвистическими школами и направлениями (дескриптивной лингвистикой, глоссематикой, Пражским лингвистическим кружком, лингвистикой универсалий, генеративной лингвистикой и пр.). Лингвистическая серия издательства «Иностранная литература» отличалась при этом большой оперативностью, держа советских ученых в курсе всех текущих событий мировой лингвистической науки (что в первую очередь находило свое выражение в сборниках «Новое в лингвистике» и что продолжено в сборниках «Новое в зарубежной лингвистике» издательства «Прогресс»).
        Это многообразие научных данных естественным образом должно было получить свою аргументированную оценку. Она как правило и давалась в тех предисловиях и комментариях, которыми сопровождались все эти издания. С ними можно было соглашаться или не соглашаться и в последнем случае выдвигать иную точку зрения, доказательно ее обосновывая.
[23]              
        Однако и тут сработала инерция господства предельно упрощенного идеологического критерия, подавляющего всякую научную доказательность. Именно этот критерий и объединил таких завзятых марровцев, как Ф. П. Филин или В. И. Абаев с О. С. Ахмановой, Р. А. Будаговым и В. 3. Панфиловым, самозванно объявившими себя верными хранителями идеологической чугунной печати. И как раньше Ф. П. Филин прикреплял ярлык социал-фашиста ко всем, кто осмеливался защищать сравнительно-историческое языкознание, так теперь О. С. Ахманова характеризовала Л. Ельмслева не иначе, как агентом американского империализма.
        Но, пожалуй, главными жупелами, с которыми в первую очередь воевала названная сугубо ортодоксальная группа языковедов, стремившаяся обеспечить себе господствующее положение, были структурализм и Н. Хомский. Имя этого последнего и ныне не рекомендуется поминать на ночь. Усилиями лингвистических ортодоксов Н. Хомский превратился в почти мистически зловещую фигуру, в которой сосредоточивается вся буржуазная скверна.
        Именно на этих двух феноменах следует остановиться более подробно, так как они наиболее наглядным образом демонстрируют развитие той линии поведения, которая была заложена марризмом и которое хотя и в новых условиях использует старый критерий идеологической оценки научных явлений. Необходимо при этом со всей определенностью подчеркнуть, что оба эти феномена отнюдь не отражают состояния советского языкознания во всей его полноте в данный период его развития. Творчески и весьма плодотворно используя ту научную информацию, которая широким потоком поступила в распоряжение советских лингвистов, советская наука о языке очень быстро и уверенно освоилась в новой обстановке и во многих случаях не только достигла международного уровня, но и представила немало выдающихся исследовательских работ нередко и в тех направлениях, которые зародились или оформились за рубежом. Обратимся сначала к структурализму. Поскольку его оценка давалась на основе идеологических критериев, постольку имеет смысл сначала познакомиться с тем, как интерпретируется и оценивается структурализм советской философской наукой. Это тем более оправдано, что структурализм отнюдь не собственно лингвистическое явление, а общенаучный принцип, освоенный многими науками.
        Здесь мы также не обнаруживаем абсолютной однозначности. И в разные периоды развития советской философской науки структурализм получал различную трактовку. Первоначально он представлялся как явно негативное явление, представляющее одно из неопозитивистских направлений. Но ближе к нашему времени философская интерпретация структурализма стала значительно изменяться. Это можно проследить по тем
[24]    
его толкованиям, которые он получал в «философских словарях» различных годов изданий. Приведем некоторые из этих толкований. В «Философском словаре» 1972 года можно прочесть: «Структурализм — конкретно-научная методологическая ориентация, выдвигающая в качестве задачи научного исследования выявление структуры объектов. Структурализм возник в начале XX века в ряде гуманитарных дисциплин как реакция на плоский эволюционизм позитивистского толка. Он использует структурные методы исследования, разработанные в математике, физике и др. естественных науках... Применение структурных методов в конкретных науках дало положительные результаты, например, в лингвистике... Идеи структурализма играют определенную методологическую роль и в объединении междисциплинарных исследований явлений культуры, в сближении гуманитарных и естественных наук при сохранении их специфики» (стр. 396). В «Философском словаре» 1980 года повторяются приведенные характеристики, но к ним добавляются еще более категоричные утверждения: «Структура — неотъемлемый атрибут всех реально существующих объектов и систем. В мире не может быть тел без структуры, обладающей способностью к внутренним изменениям». В соответствии с этой методологической установкой строится и научное исследование: «Для структурализма характерно: углубленное внимание к описанию актуального состояния исследуемых объектов, выявлению внутренне присущих им вневременных свойств, стремление к четкому различению исследуемых объектов и исследовательских средств и соответственно отказ от приоритета изолированных фактов и фиксирование отношений между фактами или элементами изучаемой системы» (стр. 355). Наконец, в «Философском энциклопедическом словаре» 1983 года, в котором содержатся предупреждения, направленные против абсолютизации структурального подхода и придание этому общенаучному принципу статуса философской значимости^[31], отводятся упреки в противостоянии структурального изучения историческому: «В действительности же структурный и исторический подходы не исключают друг друга, поскольку каждый из них ориентирует на исследование особого типа связей. Поэтому, с одной стороны, вполне правомерна постановка вопроса о самостоятельном изучении для определенных целей либо структуры объекта (например, в ряде задач экологии, языкознания, социологии), либо его истории... Структурное и историческое изучение не разделены между собой принципиальным барьером» (стр. 657). Таково философское истолкование структуры и структурализма.
        Почти во всех случаях поношения лингвистического структурализма ему противопоставлялось в качестве единственно
[25]    
правомерной материалистической альтернативы сравнительно- историческое языкознание. Так, для примера можно в этой связи привести высказывание Ф. П. Филина: «Структурализм весьма далек от того, чтобы на месте громадного здания сравнительно-исторического языкознания построить нечто другое, ему равноценное, хотя имеют место попытки внедрить в это языкознание кое-что из структуральных приемов исследования»^[32]. Как видно из этого высказывания, в противоположность тому, что мы находим в приведенных выше философских определениях задач и методов структурных исследований, ставящих перед собой определенный круг задач, и не только не отвергающих возможность применения иных методов (для решения своих задач), но и способствующих установлению связей между ними, защитники сравнительно-исторической доктрины не допускают и мысли о необходимости использования различных методов для решения различных задач, и возникновение новых методов расценивают как преступную попытку ниспровержения «громадного здания сравнительно-исторического языкознания».
        Вполне уместен, однако, вопрос о том, на каких философско- методологических основаниях стоит это всячески рекламируемое в качестве правоверно материалистического «громадное здание»? На этот вопрос мы получаем предельно ясный ответ: «Всякое научное познание языка должно отправляться от реально существующих языковых фактов. В противном случае новые методы лингвистических исследований не дают положительных результатов»^[33]. Но ведь и основоположник структурализма — Ф. де Соссюр — писал, что «входящие в состав языка знаки суть не абстракции, но реальные объекты; их именно и их взаимоотношения изучает лингвистика; их можно назвать конкретными сущностями этой науки»^[34]. Все дело, следовательно, заключается в том, как поступать с наблюдаемыми языковыми фактами, как и для чего их изучать. Ограничиваться их выявлением и описанием, как рекомендует Ф. П. Филин, или постараться вскрыть глубинные структуры, лежащие в основе каждого конкретного языка и определяющие качественные особенности их составляющих. Совершенно очевидно, что философские основания упомянутого «громадного здания» аккуратно укладываются в самый очевидный позитивизм с его обожествлением наблюдаемых фактов и отказом от познавательной ценности любых «спекуляций» о природе изучаемых объектов.
        Этот позитивизм в равной степени присущ и историчности
[26]    
компаративистики. Многократно отмечался свойственный ей атомизм, т. е. описание изолированно взятых единиц языка, располагающихся на временной плоскости. Подобного рода историзм в действительности сводится к простому хронологизму, фиксирующему последовательные изменения или появления отдельных фонем или грамматических форм. Подобного рода изменения, разумеется, не представляется возможным соотнести с конкретными историческими событиями или связать их с человеческим фактором — по той же простой причине, что человек в своей речевой деятельности имеет дело не с отдельными и изолированными языковыми «фактами», а с языком в целом.
        Обратимся, однако, к собственно лингвистическому истолкованию структурализма. Определяя его существо, Л. Ельмслев (его обычно рекомендуют как представителя крайнего крыла структурализма) писал: «Под структурной лингвистикой понимается совокупность исследований, базирующихся на гипотезе, в соответствии с которой научно правомерно описывать язык как единство внутренних зависимостей или, другими словами, как структуру... Анализ этого единства допускает расчленение на части, которые истолковываются как взаимно влияющие друг на друга, зависящие друг от друга, непостижимые и неопределимые вне отношений с другими частями. Такой анализ имеет своей целью раскрыть сеть зависимостей, рассматривая лингвистические явления в системе отношений друг с другом»^[35]. В этом определении идеология явно не представлена, но она базируется на методологической предпосылке, в соответствии с которой «нет реально существующих объектов без структуры», и оно явно противопоставляется представлению языка как груды изолированных «фактов».
        Для В. И. Абаева и его соумышленников подход к языку, как к структуре, и отключение от его исследований идеологических критериев есть ни что иное, как выражение крайней формализации и дегуманизации науки о языке, принимающей формы модернистской лингвистики (термин «модернизм» употребляется только в негативном значении и он, как правило, прилагается ко всему, что не укладывается в эти предначертания).
        Нельзя отказать В. И. Абаеву в той последовательности и в упорстве, с каким он отстаивает свои позиции. Среди многих прочих его высказываний можно, в качестве примера, привести и такое (относящееся к 1971 году): «Иссушение лингвистики в результате ее формализации и математизации нельзя рассматривать как изолированное явление, в отрыве от общих идеологических процессов. Модернистская лингвистика есть прямое выражение того бегства от идеологии, которое наметилось уже
[27]    
давно. Правда, давно же и замечено, что бегство от идеологии— это тоже идеология и притом далеко не безобидная»^[36].
        Дело, однако, не в В. И. Абаеве, и он поминается здесь лишь как представитель того направления, которое задано было марризмом, которое представляется отнюдь не этой одинокой фигурой^[37] и которое, — что самое печальное и настораживающее, — говоря словами академика А. А. Созинова, «продолжает давать свои побеги» и в современном языкознании. Так, если продолжать придерживаться фигуры того же В. И. Абаева, то в напечатанной им статье в 1986 году можно прочесть вариации на все ту же тему: «Формализация языкознания достигала предела в структурализме. Как в истории организмов возникают виды, не способные к дальнейшему развитию, так в истории любой науки могут возникнуть направления, которые ведут в тупик. Таким тупиковым направлением в языкознании являлся структурализм »^[38] и такого рода идеи популяризирует на своих страницах ведущий советский лингвистический журнал, словно не ведая об оформившейся к настоящему времени прибегающей к математическому моделированию компьютерной лингвистике (Computational Linguistics), за которой стоят проблемы глобального масштаба.
        Заканчивая рассмотрение судьбы структурализма в советской науке, нельзя не отметить того разительного обстоятельства, в соответствии с которым, если под идеологией (о которой так печется тот же В. И. Абаев) разуметь философские обоснования этого исследовательского метода, то они, как это явствует из приведенных выдержек из философских справочников, находятся в резком противоречии со всем тем, что изрекается по этому поводу самозванными ортодоксами. Идеология фактически оборачивается против них.
        Если же объявлять войну дегуманизации языкознания, как и делают те же ортодоксы, то в этом случае, очевидно, надо было бы брать в союзники Н. Хомского, который, как известно, поставил своей задачей представить языкознание как раздел познавательной психологии, т. е. придать ему статус самой что ни на есть гуманитарной науки. Однако все получилось наоборот. Н. Хомский был и есть самый завзятый отрицательный персонаж всей советской лингвистической драмы действий. Да-
[28]    
же простое упоминание имени Н. Хомского превратилось в своеобразный пароль, на основании которого «чужих» отграничивают от «своих». Этот феномен с трудом поддается разумному объяснению.
        Разумеется, генеративная лингвистика Н. Хомского широко использует формальный аппарат и даже прибегает к математическим формулировкам. Но, как известно, формальная строгость методических приемов свойственна отнюдь не одной лишь лингвистической теории Н. Хомского и во многом она уже получила статус научного критерия при определении того или иного теоретического построения.
        «Хомскианская революция», о которой написано огромное количество статей, по существу была революцией в лингвистике США. Ко времени появления первых работ Н. Хомского американская лингвистика окончательно запуталась в сложных процедурах описания, которые, однако, не поднимались выше уровня морфемики. Н. Хомский выдвинул на ведущее положение синтаксис, исследованием которого и занялась созданная им лингвистическая теория (теория «автономного синтаксиса»). Но его бесспорная заслуга заключается не столько в создании оригинальной теории, сколько в том, что он способствовал возрождению в американской лингвистике интереса к фундаментальным проблемам науки о языке. Он сам пристальное внимание уделяет связям и взаимоотношениям языка и мышления (функцию выражения мысли он считает первичной у языка, a коммуникативную функцию он ставит на положение вторичной). Позднее Н. Хомский ввел в свою теорию семантические и фонетический компоненты, которые проявляют в поверхностной структуре языка (т. е. в конкретных синтаксических построениях) глубинные структуры (пропозиционные образования). Он провел резкое разграничение между компетенцией языка (конечным набором его единиц и правил) и употреблением языка (создание неконечного множества правильных предложений на основе средств компетенции). Пожалуй, наибольшую полемику вызвало положение Н. Хомского о врожденной языковой способности, обладающей универсальными формами (отсюда его универсальная грамматика, которую он соотносит с философской грамматикой картезианцев). В последние годы гипотеза о врожденной языковой способности переоформилась у Н. Хомского в психобиологический модуль.
        В европейских странах лингвистическая теория Н. Хомского встретила весьма сдержанное отношение. Да и в самих США она отнюдь не получила всеобщего признания. Очень скоро от нее отпочковалась порождающая семантика, разрушившая цельность лингвистической концепции Н. Хомского. А в одной из последних своих (многочисленных) книг, составленных из бесед (интервью) с ним, Н. Хомский откровенно признается, что он со своей теорией попал в изоляцию не только в амери-
[29]    
канской лингвистике, но даже в родном Массачусетском технологическом институте, где он руководит отделением (Department) лингвистики и философии.
        Теоретические построения Н. Хомского можно принимать или не принимать, но и в том и в другом случае свою позицию надо доказательно обосновывать. Собственно у Н. Хомского и нет последователей среди советских языковедов. И тем примечательней становится тот факт, что даже обычный научный критический анализ его концепции оценивается в советской научной литературе самым отрицательным образом. В соответствии с утвердившимся ритуалом его положено лишь безоговорочно ругать и не возвышать до научного рассмотрения. С сожалением следует отметить, что эта «традиция» восходит к безграмотной и совершенно необоснованной характеристике, которая была дана Н. Хомскому одним из советских газетных международных обозревателей, не имевшим никакого представления о действительной политической позиции Н. Хомского, которая отличается как раз весьма критическим отношением ко многим действиям Белого дома (за что он и подвергался преследованиям).
        История с Н. Хомским — еще одна достаточно поучительная иллюстрация наведения порядка в науке с помощью идеологического императива. Как указывалось, эта история наряду с тем, что было выше сказано об интерпретации структурализма, всего лишь отдельные примеры того, каким образом и какими средствами оберегается идеологическая чистота советской науки о языке и к тому же теми ее представителями, которых никто и не уполномочивал «бдеть» и которые, как уже было сказано, сами присвоили себе право вершить идеологический суд.
        В 1983 году Б. А. Серебренников (уже будучи академиком) опубликовал книгу «О материалистическом подходе к явлениям языка», вызвавшую среди советских языковедов замешательство. Подвергнув рассмотрению ряд фундаментальных проблем лингвистики и проанализировав способы ц средства, какими эти проблемы решаются рядом лингвистов, Б. А. Серебренников констатировал, что марризм и не умирал и продолжает давать свои достаточно обильные побеги и ныне. Марризм на нынешнем этапе своего существования принимает форму, которую Б. А. Серебренников назвал неомарризмом. Он при этом предупреждает: «Марризм в деятельности неомарристов принимает более утонченные и завуалированные формы».[39] И при этом поименно указывает, кто входит в когорту неомарристов. Весьма характерно то обстоятельство, что в ней оказываются не только те ученые, научная родословная которых восходит не-
[30]    
посредственно к «новому учению» о языке Н. Я. Марра, но также и те, кто в свое время боролся с марризмом, — например уже упоминавшиеся О. С. Ахманова и Р. А. Будагов. Как могло случиться, что теперь они оказались в одном ряду?
        Следует думать, что все объясняется тем, что был упущен тот аспект, который, как указывалось, объединил марризм с лысенковщиной, пролеткультом, «платформой» Покровского и пр. Тот самый аспект, который любое научное содержание сводит к идеологическому потенциалу. Применительно к языкознанию он словами Ф. П. Филина принимает такую форму: «Освобождая науку от идеалистических фикций, мы тем самым создаем условия для подлинного ее расцвета и ставим преграду для ее использования против прогресса» ^[40].
        Не допускать! Вот лозунг, который объединяет, казалось бы, несоединимые фигуры. Не допускать генетики, кибернетику теории относительности и многого другого. Не допускать структурализма, формализма, использования математических методов и также много другого, на что Ф. П. Филин, В. И. Абаев, О. С. Ахманова, Р. А. Будагов, В. 3. Панфилов и присные им поставят клеймо «идеалистического», огородив дорогу к научному прогрессу одним и тем же набором авторитетных цитат, которыми они пользовались и тогда, когда воевали друг с другом.
        Так что же происходит в советском языкознании в настоящее время? Частично об этом и была речь выше. Но, конечно, феномен неомарризма далеко не покрывает собой всей картины современной советской науки о языке. Естественным образом ее достижения в первую очередь связаны с исследованиями русского языка — описаниями его грамматического строя, работами по исторической и современной лексикографии. Но вне внимания советских лингвистов не остались также языки Востока и Запада, изучению которых посвящено немало специальных монографий. Активное участие принимают советские ученые и в разработке проблем, связанных с такими исследовательскими направлениями, как социолингвистика, прагмалингвистика, логический анализ естественного языка, коммуникативная грамматика и пр. И все же...
        Здесь достаточно упомянуть о чисто внешнем факторе. Советский Союз бесспорно занимает среди развитых стран первое место по наименьшему количеству лингвистических периодических изданий. Фактически в Советском Союзе издается один единственный собственно лингвистический журнал общесоюзного значения. В крайне небольшом количестве других журналов, помещающих на своих страницах статьи по лингвистике, — вроде «Известий АН СССР. ОЛЯ» или «Филологические науки» — лингвистика представлена лишь как одна из частей филологического комплекса наук. И это при том, что колос-
[31]    
сальную страну населяют сотни народов, говорящих во многих случаях на совершенно неописанных языках.
        Теперь о самом главном. О теоретических основаниях советской науки о языке. Поскольку языкознание традиционно относится к общественным наукам, методологические обоснования его теоретических построений приобретают особую значимость. Как явствует из настоящего изложения, материалистическая и — более конкретно — марксистская ориентация считалась главной и наиболее характерной чертой советского языкознания. Отвлечемся от того, каким истолкованиям подвергалась эта ориентация и какие формы получало ее применение на протяжении всей истории советского языкознания. Об этом много говорилось выше. Обратимся к принципиальной сущности этой установки и предписанию обязательного следования ей.
        В 13 номере за 1987 год журнала «Коммунист» помещены выдержки из работы П. Капицы «Наука и общество». Написанная в 1960 году, она во многом совпадает с тем периодом, когда происходило формирование современной советской науки о языке. Итоговое завершение этого процесса предстает перед нами в нынешнем ее состоянии. В этой работе можно прочесть следующее: «Делать из марксистской науки прокрустово ложе, конечно, противоречит духу и смыслу марксизма. Создавшееся у нас положение с общественными науками явно нам вредит»^[41]. Эти слова вполне допустимо рассматривать как общее заключение к тем событиям в советском языкознании, о которых рассказывалось в настоящем изложении. П. Капица не ограничивается констатацией приведенного печального диагноза, но и дает свои рекомендации к преодолению отрицательных факторов и тенденций: «Отсутствие полемики... есть несомненный объективный показатель застоя наших общественных наук. Чтобы допустить полемический метод развития наук, надо снять шоры и отказаться от догматики»^[42]. Но самое главное: «Чтобы обеспечить развитие общественных наук, надо дать свободу исканий, приучить ученых не бояться ошибок. Организационные мероприятия для развития базисной и поисковой общественной науки должны быть примерно те же, что и для естественных наук. Надо изолировать науку от влияния административного аппарата, активизировать участие общественности в организации науки» ^[43]. Создается впечатление, что эти строки были написаны в наши дни.
        Но значит ли приведенная констатация и сопровождающие ее рекомендации, что советское языкознание должно проявить
[32]    
полное безразличие к своей методологической основе? Нет, не значит. Но это значит, что между наукой и идеологией нельзя ставить знака равенства. Это утверждение охотно принимается, когда речь идет о таких науках, как математика или химия (впрочем, история с кибернетикой показывает, что идеология способна вторгнуться и в их ряды). Однако применительно к языкознанию оно не принимается в расчет, о чем и свидетельствует настоящее повествование. Это делается на том основании, что языкознание относится к общественным наукам, которые, как сказано, не могут быть равнодушны к идеологии. Как же примирить эту позицию с приведенным высказыванием П. Капицы (имеющим в виду как раз общественные науки) о попытках изобразить марксистскую науку в виде прокрустова ложа?
        Во всем этом и следует в первую очередь разобраться советской науке о языке, чтобы преодолеть застой, в котором она оказалась в немалой степени благодаря усилиям неомарристов. К числу немногих честных попыток осуществить эту нелегкую работу и следует отнести упоминавшуюся книгу Б. А. Серебренникова.
        Он пишет: „материалистический подход к явлениям языка составляет самую главную и основную особенность марксистского языкознания. «Материалистическое мировоззрение, — говорит Энгельс, — означает просто понимание природы таковой, какова она есть, без всяких посторонних прибавлений»^[44]. Применительно к языку это определение может звучать: «Материалистически понимать язык — это значит понимать его таким, каков он есть, без всяких посторонних прибавлений»"^[45]. Эта простая и ясная формула, однако, не снимает всех сложностей, связанных с языком, так как «Понимать язык таким, каков он есть, — продолжает Б. А. Серебренников, — без всяких посторонних добавлений, необычайно трудно. История мирового языкознания наглядно показывает, что язык либо пытаются уподобить чему-то другому, на что он не похож, либо приписать ему то, чего в нем нет, или не замечать того, что в нем есть»^[46]. Все, о чем здесь рассказывалось об истории советского языкознания, можно рассматривать как конкретный пример, иллюстрирующий это утверждение.
        Трудности изучения языка («без всяких посторонних добавлений») обусловливаются поразительной сложностью этого феномена, находящегося в многозначных отношениях взаимосвязанности с различными человеческими и общественными образованиями. И стоять на материалистической основе прежде всего значит не следовать его единственно возможному толко-
[33]    
ванию, изрекаемому самозванными ортодоксами. Такой подход представляет язык как одномерное явление, тем самым совершенно искажая его природу. Собственно как раз заклинания идеологических оракулов, отгораживающих язык от всестороннего его познания, так же как и поддержка этой позиции со стороны административного аппарата (о чем писал П. Капица), и составляют те самые «посторонние прибавления», от которых и надо в первую очередь избавить советское языкознание, предоставив ему возможность научно-доказательного постижения языка «таковым, каков он есть», и испытывая при этом разные пути приближения к этой цели. Рабски следуя же раз и навсегда заданной догме, наука не может развиваться. Точно так же нельзя представлять ее развитие в виде смены одной догмы другой (к чему в сущности сводится теория научных революций Куна).
        В связи со сказанным надо отдельно остановиться на проблеме использования в языкознании различных методов. Едва ли надо доказывать, что не существует универсального метода, способного решить все проблемы той или иной науки. Каждый метод нацелен на решение определенной проблемы или совокупность родственных проблем. И если все же ориентировать науку на применение единого метода, это значит сузить возможности науки до тех целей, которые оказываются достижимыми посредством данного метода. Но именно так и поступает тот же Ф. П. Филин, когда в приведенном выше высказывании требует подчинения всего советского языкознания лишь делу построения «громадного здания» сравнительно-исторической науки о языке.
        Здесь уместно сделать одну оговорку относительно некорректного употребления научных терминов, смешение содержания которых нередко используется нарочито в целях доказательства правоты своей точки зрения. Так, когда говорят о сравнительно-исторических исследованиях или о том же структурализме в языкознании, совершенно нерасчлененно применяют их и к методам, и к методологической ориентации, и к общенаучным принципам. Между тем это различные вещи, точно так же как и различно их отношение к исходным философским позициям.
        Если иметь в виду сравнительно-исторический метод, то его рабочие возможности весьма ограничены. По определению этот метод, опираясь на генетическое отношение языков, служит целям воссоздания (реконструкции) отдельных утерянных фактов истории родственных языков. Сводить всю науку о языке к решению этой задачи фактически означало бы ее обесценение, низведение до положения в одном ряду с геральдикой или с фрагистикой[47]. Если иметь в виду сравнительно-историческое
[34]    
языкознание (а именно так оно обычно и упоминается), то его определение обычно довольно туманно и маловразумительно, и уж, во всяком случае, не содержит четко выраженной методологической ориентации. Например, в «Словаре лингвистических терминов» О. С. Ахмановой можно прочесть: «СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ. Связанный с применением; сравнительно-исторического метода, основанный на сравнительно-историческом исследовании». По сути дела в такого рода определениях нет даже простого их соотнесения с предметом исследования — с языком. Они толкуют лишь об общенаучном принципе. А еще Н. В. Крушевский, отмечая, что «науку не называют по ее методу, а по ее объекту», писал, что исторический подход, как и «сравнение не есть метод, принадлежащий единственно науке о языке; он свойствен ей постольку же, поскольку свойствен и другим наукам»^[48]. Опять же, если замкнуть науку о языке в пределах использования только данного общенаучного принципа, это значит обречь ее на рассмотрение объекта лишь в одном из возможных его аспектов, кстати говоря, мало чего говорящего о природе этого объекта.
        Сложнее обстоит дело со структурализмом. Уже на ступени метода нам приходится иметь дело с неоднозначными явлениями. Здесь перед нами по меньшей мере три метода: глоссематика, дескриптивная лингвистика и структурализм (функционализм) Пражского лингвистического кружка, получающие в советском языкознании различную оценку.
        Методологическая ориентация структурализма, как уже было сказано выше, характеризуется отказом от приоритета изолированных фактов, углубленным вниманием к выявлению внутренних отношений в данном состоянии языка и истолкованием его элементов как взаимодополняющих друг друга и зависящих друг от друга. Эта методологическая ориентация есть производное от общенаучного принципа, в соответствии с которым структура есть «неотъемлемый атрибут всех реально существующих объектов». Здесь наличествует последовательная зависимость, исходной величиной которой является общенаучный принцип, с которого, очевидно, и надо начинать методологическую оценку структурализма. Что же касается структурных методов, то их критическое рассмотрение следует в первую очередь осуществлять с точки зрения того, в какой степени они реализуют свой общенаучный принцип, естественным образом при том непременном условии, что сам по себе научный принцип не отвергается по тем или иным, но в обязательном порядке (без посторонних добавлений) доказательным обстоятельствам. Судить же о структурных методах независимо от их исходного
[35]    
общенаучного принципа столь же правомерно, сколько толковать о человеческих поступках в отвлечении от самого человека.
        Оба общенаучных принципа — сравнительно-исторический и структурный — дают возможность взглянуть на язык с разных точек зрения (и они, конечно, не исчерпывают собой количество возможных аспектов изучения), ставят перед собой разные задачи и используются для решения различных проблем. В соотнесении со всеми этими факторами и следует рассматривать их, отнюдь не обязывая один принцип выполнять работу другого. И самое главное—не противопоставлять друг другу, следуя правилу: или — или. Если они оправдывают себя в исследовательской практике, если они успешно выполняют те «работы», для которых предназначаются, то они в равной мере имеют право на существование и никто из них не имеет оснований на приоритетное положение. Не следует забывать и о способности различных подходов при изучении языка к сотрудничеству друг с другом (о чем также говорилось выше). В этой связи в рассматриваемых случаях уместно упомянуть о методе внутренней реконструкции, в котором сочетаются структурализм со сравнительно-историческим изучением.
        В какой же мере оба разобранных (всего лишь в качестве примера) общенаучных принципа укладываются в материалистический подход к изучению языка, как он интерпретируется Б. А. Серебренниковым (с опорой на высказывание Ф. Энгельса)? Ответ напрашивается сам собой. Если отвлечься от всяческих посторонних добавлений, базирующихся лишь на рассмотрении конкретных методов без соотнесения их с исходными величинами и строящихся на принципе противопоставления (или- или), то следует признать, что и тот и другой принципы обладают равными правами. Сам по себе структурализм не менее материалистичен, чем сравнительно-историческое изучение языка.
        Заканчивая таким образом рассмотрение вопроса о методологических основаниях советской науки о языке, вполне правомерно прийти к следующей формуле (несколько видоизменяющей ту, которая предложена Б. А. Серебренниковым): материалистическим следует признать любой общенаучный принцип и любой соотнесенный с ним метод, которые способствуют познанию чрезвычайно сложной природы языка и решению связанных с ним теоретических и практических проблем. Этот вывод полностью согласуется со словами П. Капицы о необходимости отказаться от представления марксистской науки в виде прокрустова ложа и следует тем рекомендациям, которые он предлагает для преодоления этого представления и проистекающих из него негативных последствий.
        Готова ли советская наука о языке к реализации этих рекомендаций? К тому, чтобы взять на вооружение эту формулу и следовать ей в своей исследовательской практике? К сожалению
[36]    
на эти вопросы не представляется возможным дать положительных ответов. Единственный в Советском Союзе лингвистический журнал продолжает публикацию статей, либо пропагандирующих взгляды неомарристских ортодоксов, либо старательно отгораживающие теоретические пределы, преступать которые возбраняется советским языковедам. Эта политика находит свое отражение и в административных мероприятиях, направленных на организацию научной работы. И осуществляется она учеными-аппаратчиками, занимающими вполне почетные посты. В контексте же настоящего изложения, пожалуй, наиболее наглядным образом малоутешительное положение в советском языкознании характеризует тот прием, который был оказан упоминавшейся книге Б. А. Серебренникова, направленной против того, что он назвал неомарризмом. Было сделано все возможное, чтобы представить ее появление в виде поступка дурного тона, замечать который не принято в великосветском научном обществе.
        Застойная ситуация, сложившаяся в современном советском языкознании, находит свое выражение и в тех ее аспектах, которые непосредственно связаны с практическими потребностями страны. Их учет заставляет по новому взглянуть и на сам статус науки о языке в современном мире.
        Науки живут и развиваются не в абсолютной изоляции друг от друга. Классификационные разграничения наук, осуществляемые на основании каких бы ни было принципов, постоянно нарушаются в результате тех или иных форм их взаимодействия, и даже разделение на гуманитарные (общественные) и естествоведческие науки, имеющее максимально общий характер, получает все более и более условное толкование. Взаимосотрудничество наук, нарушающее классификационную строгость, находит свое выражение и в возникновении так называемых «пограничных» наук, в которых вступают в союз науки, казалось бы, далеко отстоящие друг от друга (биотехника, инженерная психология, генная инженерия и пр.).
        Наука о языке, пожалуй, особенно охотно шла на сотрудничество с другими науками — это во многом обуславливается чрезвычайно сложной и даже загадочной природой изучаемого ею объекта. Разнонаправленность научных исследований, прибегающих к помощи самых различных наук, привела к формированию целого ряда «лингвистик» (постоянно пополняющегося) — прагмалингвистики, социолингвистики, психолингвистики, нейролингвистики и даже... шизолингвистики.
v Подобного рода тенденции к сотрудничеству самых различных наук, к развитию контактов между ними ныне подводятся под понятие научных метафор. Именно научные метафоры способствуют заимствованию у одних наук методических принципов (и даже конкретных методических приемов) и распространению их уже в качестве общенаучных принципов на широкий круг
[37]    
других наук. Обращаясь к лингвистике, следует констатировать, что научные метафоры не только обогащали ее методический арсенал, но и способствовали выявлению новых аспектов в предмете ее изучения, нередко по разному представляя и его сущностный облик. Так, логическая метафора, начала которой восходят к классической древности и которая используется и ныне (логический анализ естественного языка), прилагает к исследовательским лингвистическим операциям логический аппарат, ориентируясь на постулат истинности высказываний. Принцип сравнительного рассмотрения, который (как уже указывалось) лингвистика разделила со многими другими науками, имеющими дело с изменяющимися во времени объектами, содействовал возникновению сравнительно-исторического языкознания. Естествоведческая метафора, использованная А. Шлейхером, представляла язык в виде организма со всеми свойственными ему жизнепроявлениями. Вдохновленный успехами точных наук, младограмматизм поставил перед собой задачу превращения лингвистики в законополагающую науку. Собственно для выявления законов и понадобился младограмматикам исторический подход к рассмотрению языка (хотя в своих декларациях они противопоставляли себя ему). Следуя теориям строения вещества, развиваемым, например, в химии, а также обращаясь к примеру гештальт-психологии, в науке о языке возникла структурная метафора. Семиотическая метафора, трактующая язык как знаковую систему, включила изучение языка в более широкий и, по-видимому, слишком сильный по своим объяснительным потенциям научный контекст. Наконец, трансформационная порождающая грамматика Н. Хомского основывается на математической метафоре, хотя и апеллирует к психологическим аргументам.
        Что касается советской науки о языке, то, как показывает настоящее изложение, она с самого своего начала основывалась на идеологической метафоре, при которой идеологические аргументы превалируют над научными доказательствами. К сожалению, советское языкознание не освободилось от настоятельного воздействия этой метафоры и поныне.
        Возникновение научных метафор носит отнюдь не произвольный характер, оно диктуется стремлением идти в ногу с развитием других наук и удовлетворять связанные с этим развитием общественные запросы. В современном мире чрезвычайное и даже решающее значение получило возникновение компьютерной метафоры, обусловленное событиями такого глобального масштаба, каким является компьютерная революция. Компьютерная метафора распространила свое воздействие на широкий круг наук, но, пожалуй, наибольшим преобразованиям она подвергла лингвистику. Поскольку интеллектуальные компьютерные системы (искусственного интеллекта или экспертные системы), служащие основой компьютерной революции, оперируют
[38]    
знаниями, а знания порождаются человеком с обязательным участием языка и фиксируются языком (который и поставляет машинам то «сырье», на котором они работают), постольку по-новому был поставлен вопрос о рабочих возможностях языка и форм его взаимодействия, с одной стороны, с человеком, а, с другой стороны, с машиной.
        Компьютерная метафора потребовала от науки о языке в первую очередь тех данных, которые позволили бы понять механизм различных, основывающихся на знании форм деятельности человека — и в том числе, конечно, его коммуникативной деятельности, которая ныне должна включать и общение человека с машиной. Конструкторы интеллектуальных компьютерных систем пришли к твердому убеждению, что ключевая роль здесь принадлежит языку. Как пишет один из ведущих представителей этого, казалось бы, сугубо технологического направления — Р. Шенк, «То, что начиналось как изучение языка, постепенно превратилось в теорию познания и организации знания»^[49], в теорию, которая требует формулирования своих положений в соответствующих терминах и должна исходить из процессуальных представлений, поскольку в данном случае имеется в виду механизм исполнения определенных «работ». Иными словами, понадобился ответ на вопрос о том, как человек, используя язык, осуществляет свою мыслительную деятельность, порождающую знания, которые в свою очередь служат основой его целенаправленного поведения^[50]. Едва ли есть надобность подчеркивать «материальную» значимость результатов подобного рода направленности исследований, присваивающих языку и науке о языке совершенно новый статус.
        Множество проблем, связанных с этим направлением исследований, и привлекает сейчас настоятельное внимание мировой лингвистики. Имеется в виду не только собственно компьютерная лингвистика (еще одна из многих «лингвистик»), специалистов по которой ныне готовят 62 университета США (а также, разумеется, и другие страны), но наука о языке в целом.
        Не приходится скрывать, что мировая наука о языке, занятая решением множества других проблем, которые она получи-
[39]    
ла в наследство от прошлого и которые были продиктованы иными научными метафорами, оказалась все еще не способной дать ответы, которые поставила перед нею компьютерная метафора. Но она хорошо осознала всю решающую значимость связанных с ней насущных потребностей и делает все возможное, чтобы удовлетворить их.
        Совершенно очевидно, что и советская наука о языке обязана повернуться лицом к этим потребностям, если она не хочет отстать от своего времени. К этому ее обязывает весь ход компьютерной революции, оказывающий мощное воздействие на все виды общественной и даже личной жизни. Наука о языке ныне является одним из самых существенных компонентов в реализации тех обещаний, которые сулит компьютерная революция. Именно поэтому советская наука о языке, не забывая своих прежних научных долгов, обязана идти теми же путями, какими идет компьютерная революция, и в современном мире ее место — в одном строю с ней.