И метафора достойна того, чтобы за нее сражались
М.Кундера

На II Конгрессе Первого Интернационала, который проходил в Лозанне в сентябре 1867 года, была принята резолюция, где, по-видимому, впервые сформулирована связь между программой социальной борьбы в мировом масштабе и проблемой языка общения пролетариев:

«Конгресс придерживается мнения, что всеобщий язык и реформа орфографии были бы всеобщим благом и внесли бы огромный вклад в единство народов и братство наций» (Procès-verbaux du Congrès de l'Association Internationale des travailleurs réunis à Lausanne du 2 au 8 sept. 1867. La Chaux-de-Fonds, 1867. Р. 52).

Эта тяга к всеобщему языку трудящихся, сожаление, что множественность языков препятствует общению и единству рабочих профсоюзных организаций различных государств, была не чем иным, как «левым» вариантом проблемы, широко обсуждавшейся в Европе в конце XIX столетия: считалось, что для достижения мира и согласия между людьми было бы достаточно уничтожения языковых барьеров; употребление одних и тех же слов должно было бы означать конец взаимонепониманию. Эта гипертрофированная «логофилия», отмеченная, в период примерно с 1850 по 1930 годы, созданием сотен искусственных языков, не воспрепятствовала политическим и военным потрясениям XX века.

В одной же из стран проект создания всеобщего языка был, относительно недавно, эпистемологически актуален. Эта страна — СССР.

В рамках того, что называется «языковым строительством», волюнтаристская политика управления языками осуществлялась власть имущими с первых же лет нового режима [Carrère d'Encausse, 1987]. Национальная проблема и дебаты относительно природы нации были краеугольным камнем расхождений между большевиками (символ их интернациональной веры заключался в том, что социалистическая революция должна по-
[76]
влечь за собой исчезновение наций) и австро-марксистами вроде Отто Бауэра (которые намеревались сохранить нации и национальные языки при социализме). Однако большевистские руководители не давали однозначного ответа на вопрос об исчезновении национальных языков: должно ли оно осуществляться одновременно с исчезновением, наций?

Существуют два труда И.Сталина, в которых содержится больше всего замечаний на этот счет: «Марксизм и национальный вопрос» (1913) и в особенности «Национальный вопрос и ленинизм» (1949). В последнем И.Сталин утверждает, что мировая победа социализма (но не этап социализма в единственной стране) будет ознаменована слиянием всех языков в один всеобщий язык, который не будет одним из существующих языков (т. е. не русский!), но будет языком совершенно новым [Сталин, 1949, с. 348 — 349]. Итак, если победа социализма должна совпадать с установлением всеобщего языка для человечества, окончательно освобожденного от всяческого разделения, остается узнать, какими путями люди придут к этому универсальному языку, на каком этапе революционного переустройства мира.

В советской истории возникали различные решения:

— война языков: один язык, более сильный, поглощает другие, более слабые (эта вполне дарвини стекая позиция принадлежит А.А. Богданову, теоретику пролеткульта, который ратовал за то, чтобы пролетарии всех стран изучали английский);

— совершенство в языке: должен быть создан совершенно новый язык, будь то пролетарское эсперанто (20-е годы), результат скрещивания существующих языков (Н.Я.Марр) или научного синтеза языков;

— лучший из языков: этот третий вариант является как бы возвратом к первому, но на этот раз при опоре на аргументацию, касающуюся ценностной иерархии языков: русский несомненно превосходит другие языки [см.: Sériot, 1983, р. 84 - 86].

Эти различные типы проектов находятся в прямой связи с эволюцией теории нации; а также с политическим решением проблемы национальностей. Тем не менее, они далеки от того, чтобы быть ее непосредственным отражением: существует определенная автономия проектов планетарного языка победившего коммунизма.

Именно поэтому я хотел бы рассмотреть здесь с лингво-философской точки зрения проект всеобщего языка коммунизма, появившийся в Москве в 1968 г. в Институте философии АН СССР [Свадост, 1968].

Каковы же были в СССР в 1968 году условия для обсуждения проблемы всеобщего языка? Почему здесь был приемлем проект
[77]
создания такого языка, тогда как в Западной Европе этот вопрос не обсуждался?

Во внутренней аргументации этой работы мне хотелось бы найти ответ на следующий вопрос: что же представляет собой язык, чтобы можно было сформулировать проект его искусственного сотворения?

I/ Принятие идеологической точки зрения на язык[1]

1.1. Интернационализм vs национализм.

Книга Свадоста, хотя она и опубликована в 1968 году, явно не характерна для брежневского периода. В ней обсуждается некий усредненный интернациональный язык, «язык всего человечества», который не являлся бы достоянием какого-либо одного народа, который не давал бы какому-нибудь народу превосходство над другими (с. 166). Эсперанто настойчиво критикуется за его произвольно западную ориентацию и европоцентристский характер (с. 136). Но здесь также можно видеть и атаку на теорию «зональных» языков, выдвинутую Сталиным еще в 1950 году: этапу, промежуточному на пути к установлению коммунизма, должно соответствовать некое содружество языков, каждый из которых служил бы международным средством коммуникации для определенных зон планеты.

Тем не менее, книга Свадоста в 1968 году представляет собой уже арьергардное сражение: в предисловии философ М.Д.Каммари явно дистанцируется от позиции автора и не исключает того, что будущим мировым языком станет один из уже существующих национальных языков, который выполняет, в большей или меньшей мере, роль средства международного общения. Не упоминая явно ни разу русский язык, М.Д.Каммари предполагает в качестве реальной перспективы выдвижение и распространение определенных «зональных» языков социалистических наций и, возможно, выбор одного из них на роль мирового языка (с. 5).

По-видимому, книга Свадоста принадлежит переходной эпохе, когда интернационалистская проблематика уступает место более прагматичной концепции нации, которая превосходит другие и язык которой поэтому также обладает преимуществом. Ее целью является, как кажется, реинтерпретация положений Сталина и антимарристов «дискуссии 1950 года» и новая постановка проблемы места нации при социализме.

 1.2. Единство vs разделение

В своих размышлениях об истории связей людей с их языком Свадост возвращается к известному тезису: множественность языков является несчастьем, бременем (с. 30), причем этому тезису придается чисто утилитарный оттенок: многоязычие бес-
[78]
полезно для общества, изучение иностранных языков означает потерю времени и умственных сил (с. 178).

Неприятие множественности и превознесение единства явля­ются принципиальными положениями, позволяющими автору противопоставить страны «буржуазные» странам «социалистическим»: языки буржуазных, разделенных на классы наций не могут быть унифицированы (с. 222). Напротив, будущий всеобщий язык не может раскалываться на диалекты, ибо будущее человечество станет единым целым (с. 234): раздробление, разъединение, сепарация — черты, характерные для периода капитализма, не будут иметь места при социализме.

Здесь бросается в глаза то, что унанимизм — черта, выдвинутая на первый план для характеристики социализма, — имеет не экономическую, не социальную, не политическую, но этическую и психологическую природу. Так, Свадост, делая обзор большого количества разнообразных проектов «буржуазных лингвистов», пишет, что отсутствие единства этих проектов есть отражение тотального отсутствия идеологического и политического единства буржуазных стран (с. 151).

1.3. Совершенство языка

Если, для Свадоста, ни один национальный язык не годится для того, чтобы быть всеобщим языком коммунизма, то это не только из-за боязни задеть национальные чувства. В основе лежит безапелляционный приговор: естественные языки несовершенны, неоднозначны. Вот почему, чтобы подвести философскую базу под проект создания языка («языкотворчество»), он аппелирует к универсальным грамматикам XVII века (в особенности к грамматике Пор-Рояля — с. 71) и к идеям Декарта, Лейбница и Локка (глава «О несовершенстве слов» в трактате «Опыт о человеческом разумении»): если языки были бы совершенными, т. е. если бы гарантировали согласованность смыслов слов, то наука стала бы адекватной своему объекту — реальности (с. 53).

Эта литания упреков в адрес языков не является чем-то не­ожиданным; такова она была и в классическую эпоху: полисемия и омонимия — вот два зла, которые создают препятствия к непосредственному общению. Только здесь вербальная аскеза доводится до крайности, так как Свадост обрушивается не только на явления избыточности (с. 111), но и на все грамматические средства, не являющиеся непосредственно референтными. Он также враждебно настроен к артиклю в аналитических языках (с. 112), который «ничего не выражает» (утверждение, типичное для авторов проектов, родной язык которых не знает артикля), равно как и к выражению грамматического рода или к тройному маркированию числа: одновременно в прилагательном, существительном и глаголе (например, во французском или в немецком).

[79]
В языках наблюдается несоответствие между количеством слов и понятий. Во французском слишком много глагольных окончаний, русский характеризуется слишком богатой синонимией: согласно Свадосту, нет никакой разницы между глаголами стихнуть, затихнуть, и утихнуть (с. 176). Но идеал Свадоста не только в вербальной аскезе — в языках, с другой стороны, может не хватать слов: в русском нет простого глагола для обозначения понятия «кататься на лыжах» (в нем используется словосоче­тание), отсутствует причастие будущего времени. Во всех языках, включая и русский, несовершенна система деривации, которая «всегда отстает от движения человеческой мысли, ищущей адекватных форм для своего выражения» (с. 45).

Как и создание языка, совершенство в языке является задачей «прогрессивной» лингвистики. Свадост отвергает идею эсперантистов, согласно которой сначала нужно распространить международный язык, а уж затем его совершенствовать: для него лишь совершенство является гарантией успеха всеобщего языка (с. 142).

Итак, совершенный язык является зеркальным отображением несовершенных языков; конкретный, точный и однозначный, он должен характеризоваться максимальной лексической дифференцированностью, позволяя говорить обо всем.

II/ Сознательное вмешательство

Свадост придерживается положения, что «естественных языков» не существует: согласно ему, все языки «искусственны». Некоторые из них имеют «неконтролируемую эволюцию» (стихийно развивающиеся языки, с. 39) или являются «результатом эволюции» (языки эволюционного происхождения, с. 213). Это один из пунктов в книге Свадоста, где он обнаруживает близость воззрений с Н.Я.Марром. Для последнего также языки не дар природы, но искусственные создания [Марр, 1933, с, 398].

Но Свадост касается здесь деликатной темы, трактовавшейся в СССР чрезвычайно противоречиво. Достаточно лишь открыть Большую Советскую Энциклопедию 1951 г. на статье «Искусственные языки» (т. 18, с. 504 — 505), чтобы найти там безапелляционный приговор:

«Идея искусственного языка, общего для всего человечества, сама по себе утопична и неосуществима. Искусственные языки являются только несовершенными суррогатами живых языков; их проекты носят космополитический характер и потому порочны в принципе».

Тем не менее, в 1968 г. — ив этом парадоксальная черта теоретизирования над языком в СССР — ученый может себе позволить для подкрепления своей теории экскурсы в различные исторические эпохи. Так, он цитирует Г. Шухардта, для которого «нет никакого фундаментального различия между так называемыми естественными и искусственными языками и эти послед-
[80]
ние, созданные произвольно, зачастую являют собой лучшие сред­ства выражения [...]» [Schuchardt, 1928, 8. 380]. Однако — и здесь мысли Свадоста опять сближаются с мыслями Марра — рассуждения о языке, имплицирующие его надстроечный характер, он заимствует у Горького:

«Мне кажется, что мы, люди, вправе сказать: все то, что нами называется "культурой", вся та "вторая природа", которая создается нашей наукой, техникой, искусством, словом, все, что отводит нас от животных, — все это "искусственно".
Для человека, — насколько он животное, — естественно лакать или пить горстью, ходить голым, рычать, но вовсе неестественно создавать Промегея, Фауста, Дон-Кихота.
Мы живем в домах, городах, среди вещей, сделанных силою нашего разума и воображения, нашей волей, для того, чтобы жизнь была легче и приятнее нам. Если в людях возникает сознание необходимости говорить всем на одном языке — это тоже будет сделано. Человеку пора внушить самому себе: я все могу» [Горький, 1928].

Свадост предлагает шкалу искусственности языков: на 1-ой ступени мы имели бы дело с бесписьменными языками и диалектами национальных языков, 2-я состояла бы из нормативных национальных языков, на 3-й располагались бы проекты языков, «сконструированных» на базе языков существующих (языки а posteriori), и, наконец, последняя, высшая ступень относилась бы к языкам, созданным на философской базе классификации понятий и буквенной символики (языки a priori, с. 219).

Именно на этой системе ценностей Свадост основывает внед­рение своего проекта в практику. Этот проект опирается на идею прогрессивного изживания многоязычия (с. 147). Но это изживание в особых условиях, созданных социализмом, не будет плодом волюнтаризма: международный язык не будет навязан сверху, совершенство этого языка привлечет к нему «народные массы». Однако не нужно усматривать здесь черты какой-либо спонтанности: лингвисты будут «изменять язык» (с. 257), ученые-языковеды создадут будущий язык коммунизма (с. 148). Будет также существовать «социалистическая лингвистика», характеризующаяся сознательным вмешательством ученых («сознательная переделка», с. 166), но «под контролем народов» (с. 136). Практические формы этого контроля, впрочем, не эксплицируются. Одно несомненно: пассивный самотек осуждается, сознательное вмешательство является критерием научной позиции в отношении языка. В силу этого такие лингвисты, как С.Чикобава, которые допускают идею будущего всеобщего языка, но отвергают малейшее вмешательство в языковой процесс [Чикобава, 1951], рассматриваются как плохие марксисты (с. 193, 196). Для Свадоста всеобщий язык должен быть разработан еще до мировой победы
[81]
коммунизма, и для этого лингвистам следует искать в ныне существующих языках материал для создания «единого языка единого человечества» (с. 148).

Без сомнения, в наибольшей степени здесь ощутимо влияние марксистских идей: движущей силой эволюции языков, по Свадосту, выступает то, что форма любого языка постоянно запаздывает относительно его содержания, которое всегда впереди. Частичное устранение несоответствия между формой и содержанием является двигателем языковой эволюции. Но этот разрыв — противоречие, которое не может быть разрешено иначе, как через «революционный скачок», причем не просто в существующих языках, но в языке вообще. Здесь критика Свадоста адресована в первую очередь Соссюру, но, как кажется, также и антимарристам начала пятидесятых годов с их идеей «невмешательства». Свадост делает также намек на «зональные» языки, о которых говорил Сталин, и замечает, что уже на промежуточном этапе социализма эволюция зональных языков не может протекать без контроля и вмешательства общества в целом и лингвистов в частности (с. 197).

Тем не менее, на мой взгляд, наиболее парадоксальна проблематика говорящего субъекта, имплицируемая проектом Свадоста. Одним из доводов в пользу проекта, излагаемых в пространном экскурсе, выступают сетования поэтов и переводчиков по поводу выразительных возможностей языка: всегда не хватает слов... Даже в «коллективной» научной практике (противопоставляемой индивидуальным попыткам создания языка в капиталистических странах) источником выражения и стремления к экспрессии все­гда выступает некое «Я». Свадост идет дальше Э. Бенвениста, у которого «человек творит себя как субъект только в языке и через язык», ибо всегда налицо борьба, которая сталкивает между со­бой говорящего субъекта и язык-объект; говорящего субъекта, являющегося не субъектом высказывания, но свободным субъектом-индивидуумом — в этой психологизирующей модели творческая активность индивидуума располагается до языка. Идеал, провозглашающий человека «хозяином языка» (с. 117), совмещает в себе идеологию абсолютной свободы человеческого духа и полную нечувствительность к механизмам идеологического закабаления.

III/ Технико-лингвистическая аргументация

3.1 Научный синтез

Сближаясь с некоторыми идеями Марра, особенно в пункте, касающемся необходимости волевого вмешательства в язык — тезис, опирающийся на концепцию надстроечной сущности языка, — Свадост решительно размежевывается с Марром в вопросе о формах, которые должно принимать конструирование будущего всеобщего языка. По Марру, последний должен быть результатом
[82]
слияния и скрещивания всех существующих языков; согласно Свадосту, языки умирают, но не сливаются (с. 206). Он выдвигает принцип научного синтеза языков (с. 256). Ссылаясь на тот факт, что языки в значительной мере строятся на заимствованиях (с. 231 — 233), он полагает возможным сконструировать новый язык, отправляясь от элементов, заимствованных из существующих языков. Эти заимствования приспособятся друг к другу, формируя «органичное целое». Таким образом, всеобщий язык будет более гомогенным, чем языки «эволюционистского типа». Свадост явно скорее философ, чем лингвист: материальная база для него — это, в основном, лексика, что предполагает в качестве главной номинативную функцию языка. Именно поэтому он так долго задерживается на критериях отбора лексики. По его мнению, нужно учитывать «качества языка, из которого заимствуют» (критерий «прогресса» в языке), и «вклад народа в развитие мировой цивилизации». Но главная тональность остается строго интернационалистской: материальная база для конструирования опирается на «максимум языков» (с. 234), из которых используется «самое лучшее».

Этот тип теоретизирования, столь популярный в дососсюрианском языкознании, возможен лишь при условии атомистического представления о сущности языка, непризнания автономности каждой системы, сущности, базирущейся не на порядке субстанций, но на порядке значимости («в языке нет ничего, кроме различий» [Saussure, 1979, р. 166]).

3.2. Ремотивация знака

В явной оппозиции к тому, что мы считаем главным соссюровским открытием, у Свадоста понятие произвольности знака не связано с понятием значимости: оно служит для него обоснованием зависимости от личной воли говорящего формы выражения того или иного означаемого и выбора означаемого для той или иной формы. После того, как принят этот принцип обоснования металингвистической активности, остается лишь обосновать ремотивацию знака: если естественные языки несовершенны, то их элементы, смешанные в иллогичной системе деривации, ничего не говорят сами о себе. Напротив, искусственный всеобщий язык будет организован логически и строго логической системе понятий будет соответствовать прозрачная деривация. Такой альянс лейбницианских концепций с явным кратилизмом позволяет Свадосту оправдать свое неприятие всякой метафористики (в особенности, использование бытовых метафор в научном языке). В этом идеальном языке, в котором возможные неоднозначности будут все время сокращаться, не дозволяется никакого скольжения смысла, никакой полисемии, никакой непрозрачности: .язык без остатка, без автономии, без границ, он будет чистой таксономией, языком Адама, прямым отражением.

[83]
IV/ Язык, чтобы говорить обо всем

Идеал взаимооднозначного отношения между идеями и предложениями, между понятиями и словами имплицирует «реалистическое» существование ясных и законченных идей. Язык Свадоста — это язык философа: прежде, всего, номенклатура, инвентарь, классификация, он должен уметь говорить обо всем. То есть предполагается существование семантических универсалий, которые не слишком связаны с идеей научного синтеза существующих языков. Этот идеал совершенного языка, эта мечта об адекватном письме обнаруживает стремление создать некую тотальность, замкнутый, но исчерпывающий ансамбль, без рассогласованностей и без двусмысленностей, без перебоев, без лакун и без неясностей.

Свадост называет эти свои чаяния величайшим завоеванием прогрессивным человечеством универсального языка, в котором терминологическая лексика в каждый исторический момент будет соответствовать количеству понятий, имеющих точные и обязательные для всех определения» (с. 54), где также можно предусмотреть резерв буквенных комбинаций для обозначения тех реалий, которые еще предстоит открыть.

Как всегда в рассуждениях подобного типа, одним из критериев совершенства идеального языка будет формальное выражение альтернативных возможностей понимания двусмысленных конструкций. Свадост пользуется классическим примером, который в терминах непосредственных составляющих обозначают SN (N₁N₂): фр. le livre du père, книга отца, эспер. la libro de la patro. Детерминативная связь, выраженная генитивом N₂, неопределенна: речь может идти о книге, написанной отцом, принадлежащей отцу, посланной отцом и т. д. В рассуждениях, предвосхищающих мысли Филлмора, Свадост предлагает изобрести целый комплекс специальных предлогов, отвечающих всем смыслам генитива. Можно видеть, что планируемый идеал имплицитно сближается с системой агглютинативного типа: каждая идея, каждое отношение должны выражаться непосредственно значимым лексическим атомом. Другими словами, это будет язык, складывающийся из одних лексем. «Служебных слов» следует избегать как не имеющих прямой референции.

Не настаивая на некой разновидности пазиографии (универсальной системе обозначения понятий с помощью букв), Свадост ставит задачей лингвистики социализма (с. 261) создание совершенного алфавита для совершенного языка: латинский алфавит, к примеру, несовершенен, так как в нем нет знаков для разграничения а рпоп гласных и согласных. Свадост, с какой-то странной поэтичностью, предлагает круглые буквы для гласных и квадратные для согласных.

 [84]
Логика, и эстетика

Верный читатель Лейбница, Свадост является сторонником буквенной символики с чередованием гласных и согласных, обосновывая это эстетическими соображениями и легкостью произношения. Напомним о том, что этот идеал системы открытых слогов, не допускающей скопления согласных, уже был однажды реализован в первом логическом языке Лейбница, а также о том, что тенденция к образованию открытых слогов и более или менее полное исключение консонантных групп, даже в начале слова — типичные черты глоссолалии, каким бы ни был родной язык их продуцента. Они также доминируют в языке младенцев и в патологических регрессиях [см.: Yaguello, 1984].

Если уж искать оригинальность в проекте Свадоста, который столь обязан чтению западных философов-рационалистов, то ее можно найти в его эстетических воззрениях: универсальный язык коммунизма должен быть не только рациональным (как в «домарксистской» интерлингвистике, с. 71), но еще и экспрессивным, эмоциональным, поэтическим. В этом «рацио-эмоциональном» языке могут попадаться даже обиходные «иллогизмы» (с. 42). Критикуя эсперанто за невозможность образования в его поэзии мужской рифмы, Свадост предлагает разработку нового направ­ления лингвистики: «критическую фонологию» (с. 261), целью которой является обнаружение, с помощью «машин», законов благозвучности.

Заключение

Можно задаться вопросом, что представляет собой эпистемоло-гический универсум импровизированной лингвистики, точнее философии языка, этого философа. Нам кажется, что он принадлежит дососсюровской лингвистике, метафизическому реализму универсалистов. Этот проект может существовать лишь ценой потери «реальности языка» (в смысле Милнера), этой «системы», немыслимой в терминах субстанции или интуиции, но которая только и позволяет ставить проблему делимитации единств.

Что касается мистики найденного единства, единения в коммуникации, то оно не может не напоминать о классических утопиях «завершения истории» человечества, окончательно освободившегося бы от своих разделений и антагонизмов. Остается лишь напомнить о том, что «не существует никакой знаковой терапии, которая могла бы разрешить идеологические конфликты, просто-напросто потому, что путаница в означаемых, взаимное непонимание между дискурсами, рожденными в специфических исторических ситуациях, не могут быть просто перебоями в функционировании языка, но образуют, напротив, конститутивное измерение последнего» [Haroche, Maingueneau, 1984, р. 285].

Литература

— Горький М. Об искусственности языка (письмо белорусским эсперантистам) // Известия ЦК СЭСР. 1928. N° 3-4.

— Марр Н.Я. К вопросу об едином языке // Марр Н.Я. Избр. работы. Л., 1933.

— Свадост Э. Как возникнет всеобщий язык? М., 1968.

— Сталин И. Национальный вопрос и ленинизм // Сталин И. Сочинения. М. 1949, Т. 11.

— Чикобава А.С. Новый путь советского языкознания. — «Большевик», 1951, N° 12.

— Carrère d'Encausse H. Le Grand Défi (Bolchéviks et nations, 1917-1930), Paris. 1987.

— Haroche Cl., Maingueneau D., Les malheurs de la définition de nom // Matériaux pour une histoire des théories linguistiques, Lille, 1984.

— Saussure F. de. Cours de linguistique générale, Paris, 1979.

— Schuchardt H. Bericht über auf Schaffung einer künstlichen internationalen Hisfsprache geriuchtete Bewegung // Ein Vademecum der allgemeine Sprachwissenschaft,Halle, 1928.

— Sériot P. La Grande langue russe, objet d'amour et/ou de connaissance? // Essais sur le discours soviétique / Université de Grenoble-III, 1983, N° 2/

— Yaguello M. Les fous du langage, Paris, 1984.