Abel-1885
Accueil | Cours | Recherche | Textes | Liens

Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы

-- АБЕЛЬ Карл : «О возможности общеславянского литературного языка(1)» 1, Известия С- Петербургского славянского благотворительного общества, №9, 1885, стр. 392-395.
[392 ]
         Их Величества Император и Императрица Всероссийские 26 мая 1867 принимали нескольких известных славянских политических деятелей из Австрии, Сербии и Турции, которые останавливались в С. Петербурге проездом на Московскую славянскую этнографическую выставку.
        Когда славяне представились, причем сербы поднесли адрес, в котором они приветствовали Царя, как своего постоянного Покровителя, и счастие всех славян ставили в зависимость от Их преданности России, Их Величествам благоудобно было разговаривать с каждым из представителей отдельно.
При этом случае Императрица выразила сожаление, что у славянских народов все еще нет одной общей азбуки и общего правописания. Было высказано еще несколько замечаний в этом же смысле, а затем Государь заключил аудиенцию следующими словами :
        «Благодарю вас за ваши добрые пожелания. Мы всегда смотрели на сербов, как на наших братьев, и я надеюсь, что, Бог даст, наши дела в ближайшем будущем примут более благоприятный оборот. Желаю, чтобы ваши желания скоро исполнились. Еще раз приветствую всех вас, моих дорогих славянских братьев, на этой нашей общей славянской земле и надеюсь, что вы останетесь довольны приемом как здесь, так и в Москве. До свидания!».
        Как все происшедшее на этой достопамятной аудиенции произвело глубокое впечатление на присутствовавших, так и возбужденный Императрицею вопрос о единстве азбуки и правописания. И до аудиенции, и после нее поднимавшийся вопрос этот, — часть восточного — до сих пор подвержен судьбе каждого запутанного дела и остается нерешенным.
Это движение, проявившееся в новейшее время в иллирийских делах(2), представляется с грамматической его стороны общезанимательным.
        Что касается собственно азбуки, то славяне в настоящее время употребляют письмо трех родов. По-русски, «по рутенски» и по-сербски печатают кирилловскими буквами в их более четкой форме, какую им придали русские. Болгары употребляют более старый, примитивный вид этого письма(3). Языки польский, чешский, словацкий и словинский имеют латинские буквы, причем звуковые оттенки, за недостаточностью латинского алфавита, передаются посредством различных крючков, черточек и точек, различно применяемых в различных наречиях. Вместе с тем, как последний
[393]
след своего былого распространения в языках польском и чешском, в библиях и молитвенниках этих языков (преимущественно в мазурско-протестантском) встречается и немецкий шрифт. Православные подобным же образом выражают свое почитание книг духовного содержания предпочтительным употреблением в них старославянской азбуки.
Из этих азбук самая удобная для славянских языков — русская. Изобретенная для староболгарского, приспособленная затем для русского, она представляет богатое звуковое развитие этого наречия одними буквами, без побочных знаков. Принятие ее избавило бы поляков, чехов и хорватов от употребляемых ими для многих общих с русскими звуков побочных знаков, которые обременяют нынешнюю их печать и замедляют письмо, а для тех немногих звуков, которые у них встречаются, можно было бы только удержать существующие знаки, или заменить их подобными же в кирилловском вкусе. Лужичане и словинцы несколько менее употребляют точек, черточек и крючков, чем поляки и чехи, но все-таки достаточно, чтобы и для них чувствовались выгоды изменения. Словацкий в этом отношении имеет преимущество пред чешским, к которому он ближе, чем ко всем другим. Обратное изменение, то есть принятие латинской азбуки со стороны кирилловцев, напротив, было бы совершенно неудобно по лингвистическим и практическим основаниям. Латинская азбука для очень многих славянских звуков может быть приспособлена только посредстсвом вспомогательных прибавочных надстрочных и подстрочных линий, что придает такой кудрявый вид польскому, а особенно чешскому письму, в его новой, более точной орфографии. Насколько выиграли бы поляки, приняв русское письмо, насколько же бы потеряли русские и сербы, если бы они вздумали усвоить себе с трудом придуманную чешско-польскую азбуку.
        О пользе принятия общей азбуки и о том направлении, в каком могло бы идти нововведение, из сказанного легко заключить. Иное дело с правописанием. Введение общего правописания в различные, хотя бы и родственные языки, не легко осуществимо. Славянские наречия во всяком случае близко родственны и имеют много общих корней, и потому требование, чтобы слова, одинаково звучащие, одинаково и писались, является вполне естественным. Между тем, полное сходство всех слов было бы только в тех случаях, в которых однозвучны не только корни, но и окончания, как образовательные, так и флексии. Но такие случаи, сравнительно, чрезвычайно редки. По большей части к корням, даже где они звучат одинаково, в различных наречиях присоединились различные окончания, или в различных наречиях они являются — и это всего чаще — в различных видах. В случаях 1-го рода корень, но не окончание, можно писать одинаково; напротив, в несравненно более многочисленных случаях последнего рода, в которых корень в каждом диалекте видоизменяется в своем звуковом составе, в этой части слова нельзя было бы допустить общего правописания, потому что это значило бы взять свойство того или другого наречия и подчинить его третьему. Если русский говорит :
курить, поляк — kurzic, если русский говорит : куп-ать, чех — kup-ati (koup-ati), то по отношению к первой, корневой и в обоих языках одинаково звучащей части этих слов, легко установить единство правописания, но распространить то же самое на окончание неопределенного накопления или флексию — значило бы признать единственно правильным или русский, или польский, или чешский и отказать в правильности, в этом отношении, двум другим языкам. И если дело идет о формах в роде русского «темный» и польского ciemny, или сербского сев-ати и русского светить, или словинского kuh-ati и русского жечь, то каждый раз изменяются не только окончания, но и корни или и то и другое, и корни и окончания, и не могут быть возведены к одной общей форме без замены одного языка другим. Все, что различает славянские наречия с звуковой и формальной стороны, есть именно тот индивидуальный
[394]
вид, в каком был первоначально общий язык. Следовательно, устранение его было бы не изменением только орфографическим, но отчасти упразднением того или другого наречия. Перед нами, таким образом, не только графическое, но лингвистическое, национальное и политическое преобразование.
        Такие широкие размеры приобрело бы нововведение тем скорее, когда бы оно не могло совершиться в упомянутых границах, но выступило бы поверх них или проникло бы через них. Как бы ни была радикальна эта реформа, она не была бы, однако, достаточно широкой, чтобы быть жизненной, чтобы служить целям национального единства : что пользы в том, если одинаково звучащие корни и окончания будут выставлены на одном общем наружном знамени, а пока значение их не будет то же самое во всех славянских наречиях? Что достигалось бы тем если бы словинское kuh-ati и русское жечь (жиг-ать) были возведены к одной форме, но за первым пришлось бы оставить его преимущественное значение варения, а за последним горения? Что было бы, если бы сербское дисати и словинское zdihati были приведены к одному звуковому составу, но одному было бы оставлено понятие вообще дыхания, а другому более тесное значение вздоха, как и до сих пор? Не один только звуковой состав обособил с течением времени общие корни славянских языков, но также и различие оттенков в значении, которые каждое наречие извлекло из первоначального более обширного объема понятия общего корня. Слова, совершенно равнозначущие, так же редки, как и слова совершенно одинакового звукового состава.
        Наряду с множеством равнозвучных корней и основ, славянские языки, как и все родственные, но развившиеся отдельно, имеют, сверх того, каждый свой собственный запас слов, встречающийся только в нем одном и не повторяющийся в другом родственном, ему наречии. Это — с одной стороны— собственные производства от общих корней, дающие стволам и ветвям каждого языка свой особый отпечаток, — с другой стороны — корни, являющиеся в одном или нескольких языках, или потому, — и это всего обычнее, — что они в других исчезли, или, что реже, никогда в них не существовали. Представьте теперь, что уже равнозвучные корни в различных наречиях никоим образом не имеют того же самого значения, и прибавьте к этому, что они развивают различные производные слова и окружены особыми, каждому наречию в отдельности присущими корнями, — и вы убедитесь, что содержание понятия в различных наречиях сильно изменилось, и даже в случае его сходства различно поделено на своих звуковых носителей. Мы еще не касаемся следствий, вытекающих отсюда по отношению к синтаксису.
        Таким образом, общая звуковая форма и в немногих означенных случаях, в которых можно ее восстановить, мало сделала бы для единства языка. Слова останутся другими, если даже и надеть одинаковые мундиры на те, одинаковый рост которых и допустил бы одинаковую форму. Да и как ввести их? Патриоты-ученые могли бы установить новую звуковую форму и употреблять ее, но этим они затруднили бы чтение для образованных классов и оттолкнули бы от него народ. Никто не стал бы употреблять в разговоре того, что содержало бы старый же смысл только в новой, необычной форме; что, будучи ограничено сравнительно небольшою частью лексического богатства, содержало бы даже не действительное и употребительное, но только теоретическое приближение к братским языкам, что, сверх того, представляло бы чисто внешнюю реформу без внутреннего тождества и слияния. Конечно, языки подвергаются насилию. Можно было бы запретить печатать на старом языке, в школах изучать только новый и стараться постепенно ввести его в жизнь. Но допустим, что введение нового, искуственного языка предполагает такие политические условия, которые давали бы возможность применить более простые и более действительные меры. Если рассматривать предмет с этой последней точки зрения, то является вопрос, возможно ли различные славянские наречия поставить в служебные отношения к одному из них, как единому
[395]
литературному языку, который служил бы и разговорным языком образованных людей. Другими словами : стоят ли различные славянские наречия настолько близко друг к другу, чтобы народ, возросшей в одном из них, мог принять другое как литературный язык, понимать его и постепенно ввести в употребление при сношениях с образованными классами? Предположим, что в том или другом славянском наречии существует отмеченная склонность к такой перемене, или что нашлась бы сила, заставившая произвести опыт, то даже наверное, — если бы могло установиться такое отношение, как например между народным наречием и народным языком, — новое принятие последнего произошло бы быстрее, чем то частное преобразование внутри самого наречия, о котором мы только что говорили. Народное наречие дало бы существенный материал для корней и грамматических форм, культурный же язык — более богатую обработку и применение его : отношение было бы такое же, как между швабским или нижне-саксонским и верхне-немецким. Кроме того целый новый язык принять легче, чем на половину изменить свой прежний. Принять вновь целый язык — значит усвоить новый мир мыслей, который, раз он сделался естественным, наполняет и непреоборимо объемлет весь дух; половинная перемена производит путаницу и оставляет место силе вражды против нового. Большинство людей и народов можно привести к перемене языка гораздо скорее, чем это ныне полагают. Устройте только, чтобы они на этом новом наречии ежедневно читали или слышали и в известной степени сами на нем говорили; иначе этот процесс, конечно, бесконечен. Нечто бессознательное, что лежит в языке и делает его частью нашего собственного я, с органическою силою действует в пользу старого наречия, пока только перевес на его стороне; раз переместился центр тяжести на другую сторону — та же самая естественная сила устремляет к новому. Насколько сильнее должно произойти это в настоящем случае, когда бы взаимное отношение между старым и новым было такое же, как между диалектом и языком общества (Gesellschaftsprache), этого должно ожидать от внутренних причин.
        При обсуждении этой возможности мы должны будем исходить из того предположения, что наречие, которое должно служить для других литературным языком, богаче и развитее того или тех, которые должны будут подчиниться ему в качестве диалектов. Ведь только в принятии более образованной речи заключалась бы духовная выгода и ручательство скорого, действительного и соответствующего культурным требованиям времени проведения этой реформы. А потому можно рассуждать только о возведении русского, польского или чешского языка на степень общеславянского литературного. Русский, польский и чешский по богатству слов, синтаксису и выработанному стилю, настолько превосходят другие родственные наречия, обладают настолько более древней, разнообразной и ценной литературой, что ни сербский, ни хорватский, ни словинский, ни словацкий, ни лужицкий, ни русинский и болгарский не могут быть рассматриваемы как соперники наряду с ними. Но из числа трех — русского, польского и чешского — оба последние уже потому менее рекомендуются, что они вместе с словацким (и с вымирающим, не могущим уже более идти в счет сербо-лужицким) — единственные представители западной ветви славянских языков, которая, собственно в звуковом и корневом отношениях, стоит до некоторой степени отдельно от восточной ветви. Если бы были избраны языки польский или чешский, то только два языка, принадлежащие к той же ветви, нашли бы удобным содействовать этому нововведению; напротив, если поставить во главе русский язык, то такое же преимущество выпадет на долю русинского и болгарского, сербско-хорватского и словинского, — четырем языкам восточной ветви, таким образом вдвое большему числу языков. При том в последнем случае названные языки, как менее развитые, скорее примкнут к реформе, между тем как в первом случае из двух наречий, которые без затруднения могли бы примкнуть к реформе, одно по меньшей мере столь же развито, как и
[396]
тот родственный язык, которому оно должно было бы уступить свое место. Сверх того, чешская и польская литературы в большей своей части римские и таким образом противны огромному числу славян; притом, польская письменность с полустолетия как заметно упала, да и чешская, при двуязычии своих образованных представителей, тоже в трудном положении, между тем и у чехов, и у поляков политическое положение не таково, чтобы они могли сообщить своим литературным произведениям выдающееся по своим внутренним достоинствам национальное значение. (Окончание следует)
        Перев. Н. Ш-в.

СНОСКИ

(1) Перев. с нем. «Uber die Moglichkeit einer gemeinsamen Schriftsprache fur alle Slaven» — из недавно вышедшего сборника 12-ти лингвистических этюдов оксфордского проф. Д-ра К. Абеля : Sprachwissenchftliche Abhandlungen, Leipzig, 1885 г. (назад)
(2) Статья эта была написана в начале 1876 г. (Ред.). (назад)
(3) У болгар теперь печатают русским шрифтом, с удержанием из кириллицы одного большого юса (Прим. перев.). (назад)


Retour au sommaire