[131]
        Лингвистика, наука об языке, бесспорно принадлежит к числу наиболее отсталых участков нашего общего теоретического фронта, фронта борьбы за единый научный метод — материалистическую диалектику и единое пролетарское мировоззрение — революционный марксизм против всевозможнейших идеалистических, вульгарно-материалистических и формалистских течений и теченьиц.
        В то время как на других участках — философском, литературоведческом, историческом и т. д.— ведется марксистами плановое и успешное наступление, которое заставляет врагов спешно очищать занимаемые позиции, борьба на лингвистическом участке ведется кустарно, партизански, почти не выносится на суд широких кругов трудящихся, не связывается органически с очередными боевыми задачами социалистического строительства и классовой пролетарской политики.
        Подобное положение становится особенно нестерпимым, когда мы примем во внимание исключительную важность той огромнейшей массовой работы, которая уже развернулась и с каждым днем разворачивается все больше в области языкового строительства, охватывающего все стороны жизни и производства многочисленных национальностей СССР.
        Перед нами стоят грандиознейшие, доныне только контурно намеченные проблемы, из числа которых мы здесь перечислим только важнейшие: изменение форм и норм литературных языков СССР, в первую очередь русского языка, в смысле их приближения к живой речи, ставших в итоге революционной борьбы хозяевами родной страны рабочих и крестьян, далее окультурение этого живого языка рабочих и крестьянских масс, подъем его на высшие ступени языковой культуры, очищение его от всяких засоряющих пережитков старого, приобщение его ко всем современным достижениям человеческого мышления и практики, тем самым превращение его в мощное оружие революционной борьбы и социалистического строительства. Перед нами — cтандартизационная и унификационная работа над языком, способствующая, с одной стороны, последовательному закреплению уже оформившегося, с другой стороны, непрерывно идущим процессам международного сближения; связывающим языки единством не только интернационального пролетарского содержания, отраженного в языках общественного мышления и сознания, но и единством оформляющих его внешних моментов — синтаксических, морфологических и фонетических. Наконец сюда же должна быть отнесена и задача ликвидации неграмотности, задача закрепления живой речи в письме, с которой неразрывно связаны на первый и неправильный взгляд такие «узкие» вопросы, как орфографическая реформа и изменение системы алфавита. Последний вопрос в свою очередь перерастает в крупнейшую задачу международного масштаба, развертываясь в проблему создания единой системы подлинно-интернационального письма, — научное предприятие порядка и типа метрической системы мер.
        Перечисленные вопросы в основном относятся к языкам тех народов, которые уже успели закрепить свою речь в литературе, уже являются обладателями литературных языков. Но большинство народов на территории Советского Союза, к величайшему сожалению, в результате печально для них сложившихся исторических судеб, до сих пор не имеет (только сейчас обзаводится ими) не только что литературных, но даже просто письменных языков. Отсюда целый ряд других ответственнейших задач в области языкового строительства: создание алфавитов для бесписьменных языков, улучшение существующих (с обязательным учетом отмеченной выше задачи унификации письма), содействие оформлению на базе
[132]
существующих диалектов и говоров литературных языков, разработка орфографических и терминологических проблем, составление словарей, грамматик и учебников, наконец совершенно необъятная, но в то же время весьма насущная и политически очень актуальная задача перевода на данные языки тех литературных произведений, которые должны способствовать обогащению сокровищниц национальных культур.
        Все эти и десятки других не менее важных вопросов настойчиво требуют своего разрешения, являясь не продуктом абстрактного проблемоизобретательства, а результатом развертывающегося социалистического строительства,  которое требует совершенно иного подхода, чем раньше, и к языку, превращая языковое строительство в одну из самых боевых областей культурной революции.
        И не случайным является поэтому вопрос об основной тенденции глоттогонического процесса (о взаимоотношении развивающихся национальных языков и единого общечеловеческого мирового языка) в заключительной речи т. Сталина по отчету ЦК на ХVI партийном съезде ВКП(б), где он дал правильную не только с политической, но и с лингвистической точки зрения установку, всецело подтверждаемую реальными процессами развития языка. Руководствуясь марксистско-ленинской диалектикой, т. Сталин показал, как исторически снимается то противоречие между стремительным развитием национальных языков и созиданием интернационального мирового языка, которое казалось абсолютно неразрешимым многим товарищам, приводя их к мысли, что общая установка партии в этом вопросе страдает какими-то дефектами. На этом вопросе мы несколько остановимся и постараемся вскрыть причины ошибки товарищей. Поскольку основная политическая ошибка их, заключающаяся в том, что они за нынешним «звеном» пролетарской борьбы — социалистическим строительством в одной стране — проглядывают конечную цель, всю ленинскую «цепь» — победу социализма во всем мире, разъяснена т. Сталиным, можно перейти к причинам более специальным, которые показал Н. Я. Марр в своей работе «Родная речь могучий рычаг культурного подъема»[1].
        Касаясь этого вопроса по другому поводу, он говорит: 

Ведь в самом деле не одной злобой пережитков павшего империализма к раскрепощенным народам и их молодой, нарастающей культуре и как будто не одним недомыслием можно объяснить, что даже товарищи, глубоко проникнутые идеологиею нашей актуальной общественности, усматривают противоречие между неуклонным шествием человечества к единому внеклассовому обществу с единым языком, т. е. к унификации речи, и столь изумительно усердной, так неслыханно развертывающейся по всему нашему Союзу общественной работой над насаждением и развитием множества раньше и в помине не водившихся литературных языков. Точно безумцы хотят создать лишние помехи на пути прогресса человечества. Очевидно, за отсутствием специальных знаний да правильных представлений по истории языка, у товарищей с подобными опасениями не хватает понимания того, что действительно мешает унификации языка и что наоборот содействовало и содействует унификации)[2].

        Другими словами и здесь, как и во всех других случаях, мы должны констатировать неразрывную связь между неправильной теорией и неправильными политическими выводами, безразлично «правые» они, когда строительство национального языка совершенно вырывается из общей исторической перспективы, ведясь на базе шовинистическо-националистической теории о «национальной исключительности» данного языка, для которого, мол, не писаны общие законы
[133]
глоттогонического процесса, или «левые», когда в погоне за внешним интернационализмом во что бы то ни стало, развитию национальных языков пытаются ставить всевозможные препятствия, ссылаясь на безнадежность и бесполезность, даже на политическую вредность дела культивирования национальных языков, по отношению к которым правильная-де политика должна заключаться в отрицании, стеснении, декретной ассимиляции. Так как на практике подобная ассимиляция недостижима, то на смену ей в качестве реального средства приходит ультра-«правая», реакционная руссификаторская политика великорусского национального шовинизма, который пытается прикрыть свои вожделения разговорами о необходимости единого общегосударственного языка и тому подобными рассуждениями. И опять-таки «левая», «ррреволюционная» фраза великолепно сходится с «правыми» реакционными делами!
        Отсюда борьба за правильную политическую линию в деле языкового строительства есть в первую очередь борьба за правильную лингвистическую теорию, без которой по существу делается невозможной сознательная классовая, боевая и творческая работа над языком. И Н. Я. Марр правильно ставит в упор вопрос:

о каком новом хозяйственно-культурном строительстве может быть речь и какая при нашем строе органически потребная массовая работа может проистекать, если многомиллионные массы будут еще десятками, да сотнями лет во власти неокультуренных родных языков и неразлучных с ними атавистических мировоззрений часто каменного века? [3]. 

        Развертывающаяся на наших глазах социалистическая стройка конечно стихийно ломает старые уклады и в языке, в котором за годы войны и революции уже многое изменилось, однако все эти процессы необходимо осознать, четко проанализировать, чтобы иметь возможность планово вести борьбу против всего ненужного, отжившего, вредного, планово же и сознательно культивируя все нужное, новое, полезное. Теоретическая работа над языком является столь же необходимой и органически увязанной с великим делом социалистической реконструкции страны, как и теоретическая работа во всех других областях. Мы совершенно согласны поэтому с Н. Я. Марром, когда он утверждает, что

никакая школа не может оставаться без теоретического изучения основного орудия общественности и человечности, языка, и менее всего советская школа, поскольку новая общественность требует более расширенного и более углубленного использования речи, не только письменной, но и устной, притом уже обычно массово-публичной. Без правильной теоретической основы нельзя достигать грамотности, одними формальными приемами эмпирического порядка не изжить ужасающе неуступчивой безграмотности даже по давно, казалось бы, стабилизовавшимся языкам, в том числе и русскому, когда неслыханно-массовое общественное потребление и массовая тяга к знанию из непросвещенных слоев грозят и, может быть, не без основания, давно сложившимся нормам, казалось, окончательно и навсегда установившегося общесоюзного языка, не говоря о вновь слагающихся письменностях все со спорами еще о том, к чему прислониться и за что держаться при бесконечном разнообразии живой речи[4].

        Как же обстоит дело с лингвистической теорией?
        Мы должны здесь прежде всего констатировать наличие кризиса. Современная лингвистическая наука сводится к ряду направлений, которые отстаивают различные, часто противоречивые теоретические положения, имеют различные исходные пункты, по-разному понимают свои основные задачи, и наконец, что является самым важным, имеют различную методологию. Разнобой в языковедении настолько велик, что он приводит в хорошо понятную растерянность не только
[134]
тех, кто, желая получить ответ на ряд основных и, казалось, простейших вопросов, сталкивается с целым ворохом самых разнообразных, диаметрально противоположных, и, надо признаться, по большей части, не всегда вразумительных разъяснений, но ставит в тупик и самих адептов лингвистики, большинство которых, чувствуя отсутствие единой твердой теоретической почвы под ногами, отчаянно пускается в плавание по волнам на эклектически сколоченных платформах из осколков различных теорий и взглядов.
        Обращаясь к причинам современного кризиса языкознания, нужно в первую очередь отметить, что подобное же кризисное состояние переживается не только им одним, но является общим для всех наук, имея своей конечной причиной общий кризис буржуазного общества, которое зашло в исторический тупик, не находя никаких путей к дальнейшему прогрессивному развитию. В основе кризиса сейчас лежит процесс отмирания старой, развертывание и укрепление новой методологии, которая единственно имеет возможность вывести развитие науки из тупика.
        Буржуазная наука об языке всегда характеризовалась исключительно недостаточным вниманием и интересом к общим и специфическим методологическим проблемам, предпочитая им голую эмпирику фактов и формально-сравнительный анализ, по поводу которого еще Гегель, высоко ценивший достижения молодой еще тогда, современной ему индоевропейской лингвистики, предупреждал: «Мы не только должны заметить, что ученые заходили слишком далеко, предполагая, что этот сравнительный метод можно применять с одинаковым успехом во всех областях познания, но должны в особенности еще кроме того подчеркнуть, что одно лишь сравнивание не может дать полного удовлетворения научной потребности и что вышеуказанные достигнутые этим методом результаты должны рассматриваться лишь как хотя и необходимые, но все-таки подготовительные работы для подлинно постигающего познания»[5].
        В рамках этого недостаточного метода одинаково пребывали лингвисты — и идеалисты и материалисты, которые в силу этого не могли разрешить основные проблемы своей науки. Только Вильгельм Гумбольдт, тесно связанный с классической школой немецкого идеализма, оказался в силах намного опередить современное ему языкознание, пытаясь приложить к языковедному исследованию принципы диалектики, правда идеалистической. Однако уже ближайшие его ученики не смогли удержаться на достигнутых им позициях и постепенно сползли, кто на зыбкие пески беспринципного эклектизма, соединившего вульгарный материализм с метафизическим же идеалистическим психологизмом, кто в бесплодные волны чистой идеалистической метафизики различных тонов и оттенков. После них и до нашего времени положение в этом отношении в основном остается без существенных изменений.
        Одним из наиболее показательных образчиков распада буржуазной лингвистической науки в нашей стране является самый, пожалуй, талантливый ученик покойного проф. Бодуэна де Куртене — основоположника так называемой «казанской школы», занимавшей и занимающей еще и в настоящее время одно из первых мест в русском языковедении — проф. Е. Поливанов.
        Не ставя себе задачей дать здесь исчерпывающую критическую характеристику всей его научной деятельности, остановимся только на одной типичнейшей его работе, которая четко обрисовывает не только методологию автора, но и весьма неприглядную картину современного состояния лингвистики в СССР. Речь будет итти о статье проф. Поливанова «Специфические особенности последнего десятилетия 1917—1927 гг. в истории нашей лингвистической мысли»[6],
[135]
которая является самой пожалуй серьезной и содержательной работой из всех наличных обзоров языковедческой деятельности на территории СССР[7].
        Е. Поливанов полностью разделяет основную установку представителя другой крупной школы — московской или фортунатовской — проф. М. Н. Петерсона, который в своих обзорах рапортует, что на индоевропейской «Шипке» все спокойно, что старому формально-сравнительному языковедению не грозят никакие беды, что трагические заявления советских поклонников Ферд. де-Соссюра — Г. Винокура и Р. Шор — о кризисе языковедения представляют лишь «явные преувеличения», что наконец и яфетидология ни на что не нужна верным рыцарям индоевропеистики, так как «в результате обсуждения доклада (М. Сергиевского в Научном институте… 26 мая 1923 года… — В. А.) было выяснено, что то положительное, что можно найти в яфетидологии (например внимание к вопросу о смешении языков), было уже и в индоевропеистике; то же, чем яфетидология отличается от индоевропеистики, представляет скорее большой шаг назад»[8]. Находясь с проф. Петерсоном по всем этим пунктам в «entente c ordiale» проф. Е. Поливанов одновременно выгодно отличается от своего коллеги пониманием того простого факта, что при обсуждении судеб лингвистической науки в СССР неудобно не ставить вопрос об отношении к марксизму. Для проф. Петерсона последний вопрос попросту не существует. Его вполне устраивает, что

языковедение соприкасается со многими науками, отчасти опираясь на них, отчасти само служа им порой... Языковедение соприкасается (кроме физиологии, психологии, социологии и истории. — В. А.) так же с этнологией, антропологией, логикой, философией и, можно сказать (все, увы, можно сказать! — В. А.), с любой наукой, поскольку каждая наука пользуется языком для изложения своих положений[9]. 

        Проф. Поливанов не столь прост и наивен. Он уже знает, что так просто от вопроса о марксизме, точнее о марксистской методологии, отделиться нельзя, что все-таки уже самое существование диктатуры пролетариата, советской власти, органически связанной с революционным марксизмом, заставляет более подробно и более ясно дать ответ. Однако, оставаясь до мозга костей лингвистом-индо-европеистом, эклектиком с очень солидным креном в сторону субъективного идеализма (наследственная болезнь всей бодуэновской школы), и не желая в то же время упустить счастливую возможность поднажить капиталец, проф. Поливанов пытается, сохраняя в целости кротких овец «естественно-исторической» лингвистики, накормить прожорливых волков лингвистики социологической.

Революционный сдвиг, обнаружившийся во всех общественных дисциплинах советской науки, — начинает он свою статью, — констатируется разумеется и в области лингвистики, выражаясь прежде всего в усвоении частью наших лингвистов марксистского мировоззрения и марксистских методов исследования.[10]

[136]
К сожалению, проф. Поливанов нигде дальше не показывает, в чем именно выразилось это «усвоение» марксизма и кто именно из «наших лингвистов» имеет в этой области какие-либо достижения. Ответ на эти вопросы остается секретом ученого автора, который тотчас после своего голословного заявления спешит подчеркнуть, что в лингвистике и без марксизма все обстояло благополучно. 

Правда, в такой точной науке, какой является лингвистика, — говорит он, — не может быть речи об отмене всех сделанных этой наукой и в частности сравнительным языкознанием достижений, потому, дескать, что они не удовлетворяют марксистской точке зрения. Наоборот, можно сказать противное: в лингвистике (по крайней мере в том запасе лингвистических достижений, который был представлен работами лучших наших лингвистов начала XX в.) нет утверждений, противоречащих марксизму, точно так же, как например и в области математики, математической физики, ботаникии т. д. те результаты, которые добыты лингвистикой как наукой естественно-исторической остаются в полной мере приемлемыми и для представителя марксистского мировоззрения. Следовательно, — повторяет снова свой тезис словоохотливый профессор, — не в этом состоит неудовлетворительность лингвистики дореволюционного периода с нашей точки зрения — не в ошибочности ее положений как науки естественно-исторической, добытые ею факты остаются фактами и для марксиста[11].

        Признаемся откровенно, что последние утверждения нам не совсем понятны. Странным кажется и определение лингвистики как науки естественно-исторической, что резко противоречит начальному положению автора, где он лингвистику зачисляет по ведомству «общественных дисциплин советской науки», и сведение всех результатов этой науки к голым фактам, о характере которых мы вслед за нашим профессором принуждены умолчать. Далее, хотя из слов Поливанова и следует, что все благополучно и что результаты остаются «в полной мере приемлемыми» и для марксиста, однако все же существует какая-то «неудовлетворительность» лингвистики дореволюционного периода, которую считает нужным отметить и наш апологетизирующий автор.

Беда, — выясняется из его последующих рассуждений, — в том, что в работах лингвистов предыдущего поколения лингвистика была исключительно или почти исключительно наукой естественно-исторической[12].

        Вот так штука, удивится читатель, а как же могло быть иначе, если и сам проф. Поливанов десятью строками выше аттестовал лингвистику как науку естественно-историческую? В чем же наконец дело? Объясните пожалуйста, ученый специалист!

Было забываемо (опять-таки не ясно, уже не лучшими ли нвшими лингвистами начала ХХ в., под которых и марксистам не подкопаться. — В.А.), что наука о языке в то же время должна быть наукой социологической. Вернее (развивает Поливанов свою мысль) это было забываемо не в теории, а на пратике, ибо конечно корифеям нашего языкознания (в дореволюционный период) не приходило в голову отрицать того, что язык, нуждаясь для своего обнаруживания в ряде физических, физиологических и индивидуально-психологических (т.е. в конечном счете опять-таки сводящихся на физиологические) моментов, есть в то же время явление социальное — достояние и орудие борьбы определенного общественного коллектива, объединенного кооперативными потребностями. Это не отрицалось, но забывалось на деле, в самом процессе творческой работы, которая была направляема именно на физические, физиологические и индивидуаль-
[137]
но-психологические явления языкового процесса, тогда как социальная его сторона на деле оставлялась почти без внимания[13].

        Час от часу не легче. Прежде всего бросается в глаза, что в области лингвистики да притом, у самых «корифеев» наличествует тот самый разрыв между теорией и практикой, между словом и делом, который Ленин считал «самой отвратительной чертой старого буржуазного общества». Далее мы должны, вслед за Е. Поливановым констатировать, и сделать на этом ударение, что язык «есть явление социальное», которое только для своего обнаруживания нуждается в ряде физических, физиологических моментов (отметим попутно, что наш благочестивый автор, не могущий даже при анализе общественного явления обойтись без «индивидуально-психологического», очень боится быть обвиненным в идеалистическом психологизме и поэтому в срочном порядке спешит механистически «свести» его к «физиологическому», совершенно игнорируя качество и форму движения).
        Отсюда ясно следует, что и наука о социальном явлении (оставляя в стороне вопрос о весьма непочтенной с марксистской точки зрения потребительской теории конституирования общества, которую мимоходом протаскивает Поливанов) не может быть наукой естественно-исторической, а только наукой общественной, и что уже по одному этому все «достижения» «естественно-исторической» лингвистики должны быть поставлены под знак вопроса, должны быть проверены под углом новой точки зрения. Более того, поскольку сам проф. Поливанов принужден заявить, что «социальная сторона на деле (а нас как раз дело-то больше всего интересует) оставлялась почти «без внимания», постольку мы должны считать твердо установленным, что самое существенное при изучении языка оставалось вне поля зрения «корифеев» лингвистики.
        Не приходится тратить слов для доказательства того, что подобное положение дел в лингвистике говорит не просто о ее «неудовлетворительности», но о прямо недопустимом состоянии. И дальнейшая декламация проф. Поливанова о том, что «революционный сдвиг в сторону марксистской методологии должен осуществляться здесь не в виде похоронного шествия за гробом естественно-исторического языкознания и добытой им конкретной истории языков, а в построении новых отделов — языкознания социологического, которое сольет в стройное прагматическое целое конкретные факты языковой эволюции с эволюцией (т. е. историей) общественных форм и конкретных общественных организмов», оказывается абсолютно ненужной и неправильной по существу, так как никакая естественно-историческая наука не может установить «конкретной истории языков», которые имеют историю только общественную, а не природную, и что поэтому «революционный сдвиг» не просто «в сторону марксистской методологии», а на платформу марксизма с органическим внедрением методологии диалектического материализма осуществляется как раз в диалектическом разрушении (а это дело опять-таки совершенно отличное от «похоронного шествия за гробом») старой лингвистики, в ее замене новой наукой об языке, а не в пристройке к обветшалому негодному зданию «новых отделов».
        Лингвистика существует и может существовать или только как наука общественная или она вовсе невозможна. Никакие ссылки на слова Владимир Ильича, что „только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру», проф. Поливанову помочь в деле защиты старого сравнительного языковедения не могут, так как именно Ленин являлся самым нетерпимым врагом всякой эклектики, где бы и в чем бы она ни проявлялась, и самым последовательным борцом за монистическую методологию революционного марксизма. К тому же и цитата, приведенная Поливановым, говорит лишь о необходимости знать и переработать, а вовсе не христиански приять старую культуру, в данном случае
[138]
лингвистическую культуру, созданную предшествующими поколениями. На право буржуазной индоевропейской лингвистики на специальное место в истории лингвистической науки, в пантеоне отживших теорий, никто, надо полагать, и не посягает, но дело идет не о месте в архиве или музее, а о теоретической платформе для практической борьбы и творчества, — и вот здесь-то место сравнительного языкознания прочно уже занято новым, диалектически-материалистическим учением о языке.
        После этих основных разобранных нами методологических положений работы проф. Поливанова, вторая часть его статьи представляет уже мало интереса. «Специфические особенности последнего десятилетия нашей лингвистической мысли» ему удается уложить в прокрустово ложе четырех пунктов, которые свидетельствуют столько же о неумении автора достаточно серьезно проанализировать, вопрос, как и о его весьма занимательной манере с поразительной легкостью отделываться от серьезных вопросов. Эти четыре особенности по Поливанову следующие:

1. «Перенос центра тяжести на социологическую сторону в изучении языка». 2. «Создание твердой целевой установки для научно-исследовательской работы наших лингвистов» (отметим здесь ценное высказывание автора, правильно характеризующего отношение старого языкознания к жизненной практике — «в смысле отхода от реальной жизни, выбрать своей специальностью лингвистику — это было почти то же, что постричься в монахи»). 3. «Переворот в самих кадрах научных работников». Правда, — отмечает автор, — состав наших старших товарищей конечно тот же, что был и десять лет назад, (т. е. все те же «монахи»).

        И это несмотря на десять лет революции! Не правда ли очень и очень недурно? — В. А.). Но зато, успокаивает он нас,

молодежь уже не та, которую, можно было видеть в университетах царского времени. В то время, когда университетское образование вообще и лингвистическое в частности было лишь достоянием господствующего класса и господствовавшей (русской) национальности, разве могли получить нужную для лингвистической работы выучку представители так называвшихся «инородческих народностей»? А теперь они идут к нам учиться, заполняя кадры аспирантов. — 4. «Невозможность печатания лингвистических работ в первые годы революции и... ограниченность издательских возможностей в последующие годы».

        Не правда ли, маловато сделано за годы революции в области лингвистики? Не забудем еще, что «перенос центра тяжести на социологическую сторону в изучении языка», на проблему, которая по словам проф. Петерсона «в наше время стала, можно сказать, модной», повышение интереса к этой, говоря словами того же Петерсона, «весьма не новой проблеме» — были вызваны в первую очередь не внутренними советскими условиями, как пытается нас уверить проф. Поливанов, а прежде всего в связи с появлением книги de Saussure — «Cours de linguistique générale» (Paris, 1916, посмертное издание), раскрывает секрет Полишинеля неудачливый эпигон фортунатовской школы. Невольно на память приходят слова старого Грибоедова о Кузнецком мосте и вечных французах, которые продолжают оказывать благотворное влияние на мятущуюся душу русского буржуазного интеллигента, по-старинке продолжающего «синтезировать» парижское с нижегородским.

Окончание в следующем номере

Редакция, считая яфетическую теорию шагом вперед в деле разработки марксистской лингвистики, находит крайне важным широкое и самокритическое обсуждение вопросов языковедения. Марксизм завоевывает новые области и укрепляется в них только подвергая проверке каждый свой шаг, пропаливая в огне критики всякую новую теорию.

Редакция дает дальше место обращению группы «На языковедческом фронте» (см. стр. 3 обложки) в целях открытого всестороннего обсуждения проблем языковедения.