[V]      

        Согласно общему плану, принятому для издания «Избранных работ Николая Яковлевича Марра, третий том, озаглавленный «Язык и общество», служит продолжением второго, поскольку в нем также освещаются кардинальные проблемы «нового учения» о языке, но уже в их увязке с вопросами исторической науки.[1] Основным стержнем всех трудов Н. Я. Марра, включенных в настоящий том, является созданная Н. Я. Марром материалистическая палеонтология, противопоставленная им идеалистической палеонтологии индоевропеистов.
        Все работы Н. Я. Марра, вошедшие в состав тома, соединены в четыре группы. Вне группы стоит лишь одно исследование «Борьба классов в грузинских версиях евангельского текста (к датировке Адышского евангелия и опять к вопросу о скифах-русах)», которая хотя и связана с работами третьей группы, однако имеет специфические черты и генетически скорее относится к Филологическим трудам Н. Я. Марра по изучению памятников грузинской и армянской средневековых литератур.
        В первую группу вошли те обобщающие работы Н. Я. Марра, в которых им изложены общие проблемы палеонтологии языка, как исторической дисциплины и которые позволяют судить о том принципиально новом, что внесено основоположником нового учения о языке в эту исключительно важную для всей науки о развитии человеческого общества область знания. Конкретно первую группу составляют: статья, популяризующая достижения нового учения об языке, преимущественно в части палеонтологии, «Об яфетической теории», речь, читанная в годичном собрании Государственной Академии истории материальной культуры в 1926 г., «Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с историей материальной культуры», и, наконец, доклад, прочитанный на открытии подсекции материалистической лингвистики секции литературы, искусства и языка Коммунистической академии, озаглавленный «Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории».
        Из названных работ первая опубликована в 1924 г., последняя доложена 27 октября 1928 г., и хотя их разделяет период только в четыре года, однако даже неспециалисту легко заметить качественную разницу в общих методологических установках и соответственно в трактовке одних и тех же вопросов. Если в работе «Об яфетической теории» Н. Я. Марр, уже отбросивший расовое объяснение происхождения индоевропейских языков, продолжает еще считать разра-
[VI]     
ботанное им яфетическое языкознание лишь дополнением к индоевропейской лингвистике в части изучения древнейших эпох языка, хотя и предвидит, что совместная работа яфетидологов с индоевропеистами вряд ли возможна и что «борьба неизбежна на фронте не только научных методов и теоретических положений, но и общественно важных проблем, так, переноса в первую голову исследовательской работы на бесписьменные языки культурно порабощенных народностей и выяснение основ будущего действительно единого языка человечества, содействие в ускорении этого неизбежного мирового процесса усовершенствованием лингвистической техники», — то в «Актуальных проблемах и очередных задачах Яфетической теории» он четко и резко противопоставляет свое новое учение о языке старому буржуазному компаративизму. Теперь вопрос стоит для Н. Я. Марра не о том, чтобы в том или ином виде добиться признания достижений яфетидологии у работников индоевропеистской лингвистики: «нас тревожит и волнует другой вопрос, — заканчивает он свой доклад в Коммунистической академии, — a именно — удастся ли нам реализовать в темпе актуальной потребности скрещение новых языковедных достижений яфетической теории с обществоведческим историко-материалистическим методом? А это основная сейчас проблема из проблем, задача из задач, первоочередная и актуальнейшая, яфетической теории». Практика последующих лет напряженной работы, как известно, полностью оправдала надежды Н. Я. Марра, и в настоящее время новое учение о языке не только использует основные положения исторического материализма, но и внутренне перестраивается, включившись в общий фронт марксистски- ленинской науки.
        Параллельно изменению общей методологии работ Н. Я. Марра не менее коренным образом перевооружалась яфетидология и в части своей лингвистической техники. На смену старой фонетической технике индоевропеистов с формальным анализом отдельных звуков в разрыве от содержания пришел лингвистический анализ по четырем элементам, давший возможность практически увязать содержание и форму в изучении языковых явлений. Касаясь последнего момента, Н. Я. Марр в работе «К семантической палеонтологии в языках не яфетических систем» отмечает, что уже ко времени первого изложения своих новых теоретических взглядов в докладе «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры», он «почувствовал, что у яфетической теории уходит почва из-под ног, поскольку она орудует все-таки пережиточной техникой старого учения». «Но можно ли было до открытия четырех элементов технически справиться с наметавшимися в той работе новыми проблемами и проработать имевшиеся достижения во всех подробностях, а иногда и по существу, как мы теперь то понимаем?» спрашивает Н. Я. Марр и, отри-
[VII]    
цательно отвечая на этот вопрос, предупреждает, что «одни лингвистические элементы не могли и по установлении их в числе четырех явиться поворотным пунктом в направлении яфетической теории... Творческая мощь четырех элементов в исследовательском деле — это семантика, порожденная на различных стадиях в различных путях различными орудиями производства. Семантика дала добраться шаг за шагом палеонтологиею речи до процесса организации языкового материала, проникнуть в нее. Благодаря ей четыре лингвистических элемента открыли новый путь увязки, уже увязали даже отрешенные фонетические нормы, как производные, с идеологиею общественности, как производительницы, в путях диалектического материализма».
        Новый, в основе своей материалистический и диалектический подход Н. Я. Марра к проблемам семантики и к палеонтологии языка в свою очередь привел к тому, что самое содержание палеонтологии речи, дисциплины, разрабатывавшейся еще основоположниками индоевропейского языкознания (достаточно вспомнить хотя бы замечательную «Историю немецкого языка» Гримма), в корне изменилось.
        Осуществляя мысль Лейбница о том, что «ничто не проливает больше света в исследованиях происхождении древних народов, чем сравнение языков»[2], уже современники Боппа пытались при помощи сравнительного изучения языковых фактов воссоздать древнейшую культурную историю индоевропейских народов и с помощью палеонтологии языка построить науку, которая наряду с археологией позволяла бы историку спускаться в глубины прошлого, лишенного еще письменных памятников. Проблема палеонтологии речи в основных своих моментах была сформулирована Фридрихом Шлегелем в его сыгравшей историческую роль книге «О языке мудрости индийцев» (Гейдельберг, 1808 г.), принципы которой были широко использованы Боппом в «Сравнительной грамматике». Именно Фр. Шлегелем, этим подлинным духовным отцом индоевропеизма, значение и заслуги которого младограмматики всячески пытались умалить, были указаны те пути, идя по которым палеонтология языка индоевропеистов, с одной стороны, очень быстро смогла дать столь близко пришедшуюся по сердцу буржуазным историкам картину идиллической доистории «арийцев», картину, в существенных чертах оставшуюся неизмененной и поныне, а, с другой, — почти «столь же быстро исчерпала себя в качестве исследовательского метода и стала в резко противоречивые отношения с фактами других вспомогательных исторических дисциплин — антропологии, археологии, этнографии.
[VIII]          
        Причины быстрого расцвета и сменившего процветание длительного кризиса индоевропеистской палеонтологии следует искать прежде всего в классовом ее содержании. Выступая, как и все индоевропейское языкознание в целом, в качестве идеологического продукта буржуазии, развиваясь под сильнейшим влиянием реакционного мировоззрения немецкого романтизма, палеонтология языка в буржуазной науке не столько служит методом для исследования, сколько является своеобразным вариантом уже заранее выбранной тем или иным ученым, той или иной фальсифицированной в классовых интересах эксплуататоров буржуазной исторической концепции. В работах индоевропеистов палеонтология языка является лишь малоценным для подлинного научного знания результатом нанизывания тенденциозно подобранных и очень часто совершенно превратно толкуемых языковых данных на готовую, взятую напрокат историческую канву.
        Конечно, лишь в некоторых случаях, как, например, по отношению к «трудам» созданной кардиналом Вильгельмом Шмидтом школы воинствующего католицизма (журнал «Anthropos») или к «исследованиям» одной из наиболее фашистски выдержанных академических группировок, сконцентрированной вокруг журнала «Mannus», можно и следует ставить вопрос о сознательном извращении фактов с целью получить заранее намеченные выводы. Однако и у лучших, вполне объективно подходящих к лингвистико-палеонтологическим штудиям ученых их классовое сознание заставляет их видеть материал только в тех аспектах, которые выработаны методологами буржуазной исторической науки. В лучшем случае эти работы возвышаются до добросовестного сбора материалов и до установления правильных частных заключений по отдельным вопросам, при чем нередко сам исследователь подчеркивает невозможность сделать конкретные обобщающие исторические выводы вследствие противоречивости лингвистических данных.
        Совершенно другого качества палеонтология речи, разработанная H. Марром. В трудах лингвиста-материалиста и диалектика палеонтология действительно превратилась в мощное орудие лингвистического исследования, а добытые при его помощи выводы и факты служат ценнейшим историческим источником для изучения древнейших стадий человеческого общества. Новая палеонтология языка позволила не только проникнуть в тайны происхождения индоевропейских языков, но благодаря ей удалось вплотную подойти к решению проблемы о происхождении языка, которою современные эпигоны сравнительно-исторического языкознания выбросили, как неразрешимую, за борт своего изношенного судна.
        В то время как у индоевропеистов даже палеонтология языка скована гнетущими узами расово разграниченных «семейств» языков, у Н. Я. Марра, ко-
[IX]
торый совершенно справедливо считает, что «наукой об языке может быть признано только то учение, которое считается с особенностями всех языков мира и, исходя из учета конкретной системы каждого из них, не только отводит или намечает каждому из них принадлежащее ему место в среде всех, но и выявляет те пути и те рамки, в которых может и должна отныне протекать специальная работа над каждым языком»,^[3] палеонтология языка неразрывно связана с учением об единстве глоттогонического процесса и внимательно использовывает все доступные исследованию факты языков мира. Прослеживая в сокровищнице мировой речи человечества многообразные отложения всех стадий глоттогонии, палеонтология нового учения спускается в глубочайшую древность, для изучения и научного восстановления которой историк не располагает ни письменными, ни вещественными памятниками. «В палеонтологии звуковой речи, — говорит Н. Я. Марр — человек охватывается с первого момента его существования и раскрывается по сигнализации языка. Этого не дает ни одна историческая наука, ни естественная, ни общественная. Раскрывается, как человек сам себя создал, перекраивая себя из зверя в домашнее, общественное животное, а из животного в человека».[4] С древностью сигнализируемых языком исторических данных могут поспорить разве только древнейшие ископаемые остатки самого человека.
        С полным основанием отмечает Н. Я. Марр, что исследовательские достижения в области палеонтологии языка и неразрывно с нею связанной семантики являются основными лингвистическими достижениями нового учения о языке: «Вопрос не в новизне терминов, — указывает он в «Актуальных проблемах и очередных задачах яфетической теории», — а в новизне того, что пришлось под напором фактических данных уже вложить в их понимание, т. е. вопрос стоит об их реальном содержании. Это строго закономерная изменчивость значений слов и строго закономерная устанавливаемость каждого из них не эмпирическим путем, зависящим от практики употребления их в той или иной среде, тем или иным автором, или в какой-либо мере случайной коллективной санкцией в быту, а от норм увязанности значений с хозяйственно-общественной жизнью и ее запросами, закономерно меняющимися на различных ступенях стадиального развития».
        Этот же вопрос поднимает Н. Я. Марр и в своей работе «Язык и современность». «Термин «палеонтология», — говорит он там, — сбивает с толку многих и специалистов. Воинствующие идеалисты-языковеды, формалисты по своему нутру различных толков, то бесспорные правые, то сомнительные левые, охо-
[X]      
тясь за каждым лыком, чтобы поставить его в строку против нового учения об языке... пользуются и этим словом, чтобы дискредитировать яфетическую теорию, которая как будто изучает бесполезные для современности древности. Если бы дело шло лишь о словах, ну хотя бы о благозвучии или красоте термина, то оставалось бы выразить готовность принять любую полноценную его замену... Нас более смущает то, что самым звучанием своим слово это ничего не говорит ни уму, ни сердцу масс, какой бы они национальности ни были между тем осмысливающим его содержанием оно необходимейшая часть нового учения: оно сигнализует узловые революционные звенья в цепи исторического развития материальной базы, а за нею и надстройки — языка… Палеонтология речи нового учения об языке не имеет ничего общего с палеонтологиею старого учения об языке, где термин также использовался в применении к эволюционному развитию уже сложившихся языков или вообще отвлеченно по формальным признакам сочиненного общего языка, да еще в пределах одной позднейшей стадии, и с палеонтологией там, действительно, связывается интерес исключительно к древнейшему состоянию языка или групп языков той же самой стадии. Палеонтология речи и нового учения об языке также считается в порядке своего подхода с древнейшим состоянием языка человеческих обществ, но и здесь учитывает оно коренные сдвиги и смены по стадиям».
        Для человека, воспитанного на индоевропеистских этимологиях, где сближение слов проводится в узких рамках родственных «семейно» языков и во жестким нормам механистических «фонетических законов», где анализ многообразных значений какого-нибудь слова проводится, строго следуя метафизическому формально-логическому мышления) и по привычным для современного «здравого смысла» связям, — палеонтологические результаты исследований Н. Я. Марра кажутся не только странными, но они абсолютно неприемлемы по своему резкому противоречию всем незыблемым, казалось бы, присущим человеку во все времена «простейшим» фактам — своего рода аксиомам.
        Идеалистические измышления, почти нераздельно господствующие в семантических исследованиях индоевропеистов и являющиеся лишь перепевом начального стиха евангелия от Иоанна «в начале было слово», и попытки вульгарных материалистов «отыскать» у обезьян, собак, даже петухов и галок «естественные слова», — терпят полное и жалкое поражение, и на материалах истории семантики полностью подтверждается правильность марксистско-ленинского подхода к проблеме сознания. «Никаких натуральных слов не существовало, — показывает Н. Я. Марр в своей работе «Почему так трудно стать лингвистом-теоретиком». — Слова созидались с тех пор, как стала слагаться звуковая речь в удовлетворение потребностей, возникавших с развитием хозяйственной жизни и со-
[XI]     
циальной структуры коллективов в путях достигнутой в то время техники и в зависимости от мышления тех же эпох». Материалистическая палеонтология языка Н. Я. Марра раскрывает сложные процессы общественной истории слов.
        Совершенно очевидно, однако, что история семантики не может быть построена только на генеалогии отдельных слов, — необходимо все эти генетические линии происхождения и развития лексики, палеонтологически прослеживаемые в различных частях словаря языков мира, классифицировать, свести в одно целое, вскрыть закономерности в развитии семантики, исследовать специфические явления, присущие семантике отдельных эпох, показать обусловленность их исторической смены развитием и сменой различных стадий в истории мышления, найти реальные связи трансформации слов с исторически сменяющими друг друга мировоззрениями человечества, отражающими лежащий в их основе диалектический процесс развития материального производства.
        Необходимо изучить также диалектику развития языковой формы, понять законы ее движения в связи с изменениями семантического содержания. Весь язык, как целое, должен быть изучен в его историческом развитии, как качественно-сложное явление. «Сравнительный метод индоевропеистов, — отмечал по этому поводу Н. Я. Марр в «Чувашах-Яфетидах», — оказался учением лишь формальным, упустившим, что человечество меняло формы, самые типы языка, меняло с ними не только значение слов, но и основы распределения значения и даже их созидания, в связи с изменением системы мышления в зависимости от коренной перестройки хозяйственной и общественной жизни».
        Голому синхронистическому описанию лингвистических явлений, сменившему у современных формалистов-эпигонов неудавшиеся классикам-творцам индоевропеистской лингвистики попытки создать историю языка, Н. Я. Марр противопоставляет свою палеонтологию речи — материалистическое изучение диалектики языка-мышления, где центральное место занимает история семантики. Палеонтология языка в учении Н. Я. Марра материалистически выявляет не только общественную историю отдельных слов, она показывает также социальный генезис и развитие всех вообще явлений языка. Новый, в основе своей диалектико-материалистический метод нового учения о языке позволил Н. Я. Марру не только наметить все перечисленные выше задачи, но и значительно продвинуться вперед, установив многие конкретные законы семантики и дав историческое объяснение явлениям синтаксиса, морфологии и фонетики на основе имеющего принципиальное значение положения о стадиальности в развитии языка-мышления.

[XII]            

         II

        «Старое учение о языке, — говорит Н. Я. Марр, — правильно отказывалось от мышления, как предмета его компетенции, ибо речь им изучалась без мышления ... в старом учении существовали законы фонетики (законы звуковых явлении), но не было законов семантики — законов возникновения того или иного смысла, законов осмысления речи и затем частей ее, в том числе и слов. Значения слов не получали никакого общественно-идеологического обоснования».[5]
        Новее учение Н. Я. Марра, определяя язык как идеологическую надстройку, проблемы языка ставит и разрешает лишь в диалектической связи с мышлением. Ленинская мысль «история мысли = история языка» облекается в трудах Н. Я. Марра в кровь и плоть, и новое учение о языке вносит свой крупный вклад в построение материалистической теории познания.
        В круг важнейших проблем о взаимосвязи языка и мышления вводят исследования Н. Я. Марра, составляющие вторую группу работ настоящего тома: «К вопросу о первобытном мышлении в связи с языком в освещении А.А. Богданова», «Стадия мышления при возникновении глагола 'быть’» и доклад, прочитанныйсна чрезвычайной сессии Академии наук СССР в Москве 26 июня 1931г., «Язык и мышление», резюмирующий основные выводы Н.Я. Марра.
        Буржуазное языкознание знает и признает лишь одну формальную логику, руководствуясь принципами которой оно пытается понять закономерности в изменении семантики и строя языка. Наталкиваясь на многочисленные в любом языке пережитки более ранних эпох, очень часто пережитки древнейших стадий человеческой истории с их особой структурой и содержанием мышления, резко отличными от современных форм, лингвисты-индоевропеисты не могут понять их специфичности. Они поэтому либо попросту отбрасывают их, как «исключения», либо в корне извращают, нередко самым фантастическим образом, или, наконец, вслед за французским ученым Люсьеном Леви-Брюлем ссылаются на «дологическое» мышление, как на их основу. Если первый путь — путь «исключений» — является откровенным признанием полного своего бессилия разрешить проблему, а второй свидетельствует лишь о смелости и изобретательности, но отнюдь не о реальном понимании предстоящих задач, то попытки превратить «дологическое» мышление в якорь спасения, хотя в зародыше и содержат правильное решение, тем не менее также оказываются несостоятельными. Дело в том, что все буржуазные исследователи первобытного мышления, и Леви-Брюль в том числе, абсолютно не в состоянии, с одной стороны, вскрыть сущность этого
[XIII]   
«мистического» мышления, — оно для них в основах своих остается загадочным,— а, с другой стороны, они не могут найти перехода от мышления «дологического» к логическому. Тем самым «дологическое» мышление выполняет в работах языковедов-идеалистов ту же направленную к изничтожению материализма функцию, которая в родственных языкознанию областях науки возложена на «интуицию» Бергсона, «подсознательное» Фрейда и т. д.
        Было бы, однако, в корне неправильным в борьбе против идеалистического, одностороннего, преувеличенного, неправильного истолкования первобытного мышления становиться на позиции полного отрицания каких бы то ни было положительных моментов в исследованиях Леви-Брюля и других ученых, исследующих проблемы «дологического» мышления, а тем более отрицать наличие специфических различий исторических форм мышления и брать последние не в их диалектическом движении, а в метафизической статике, игнорируя самую проблему первобытного мышления. «Реакционные поползновения порождаются самым прогрессом науки», учил В. И. Ленин, давая блестящие примеры того, как нужно диалектически и материалистически усваивать достижения буржуазной науки, решительно борясь в то же время против всяких попыток протащить под флагом этих достижений реакционную контрабанду идеализма и поповщины.
        Конкретный палеонтологический анализ древнейших слоев яфетических языков позволил Н. Я. Марру критически подойти к концепции Леви-Брюля и дал возможность разрешить многие загадки первобытного мышления, устраняя идеалистические извращения позитивистско-дюркгеймовского толка в объяснении фактов этого мышления у Леви-Брюля. Так, лингвистические факты, добытые палеонтологией языка нового учения, выяснили грубое противоречие действительности метафизически данного у Леви-Брюля противопоставления «дологического мышления» мышлению логическому. «Слепой «смазывающий» конкретное положение термин «дологический», так нас многих пленяющий с легкой руки Леви-Брюля, — говорит Н. Я. Марр в «Языке и мышлении», — имеет быть исторически разъясненным в своем обусловленном бытием установлении. Новое учение о языке, базируясь на огромном фактическом материале, добытом палеонтологией речи, раскрывает, что мышление, предшествовавшее логическому, в свою очередь прошло целый ряд ступеней-стадий со сменой на каждой из них закономерностей и техники».
        Уже в 1928 г. в «Актуальных проблемах и очередных задачах яфетической теории» Н. Я. Марр следующим образом резюмировал опыт своих исследований по вопросу о стадиальных сменах языка-мышления: «принадлежность различных систем морфологии к различным периодам языкотворчества опирается не непосредственно на тот или иной тип техники, хозяйственной и социальной
[XIV]   
структуры, а при посредстве мышления. Мышление не стабильно. В нашем распоряжении, как будто всего-навсего две ступени в стадиальном развития мышления: одна ступень — это то, что Леви-Брюль называет дологическим мышлением, а на наш взгляд мышление образное, и оно намечается к определению во времени длительностью громадного измерения, намечаемого многими десятками тысяч лет. Другое мышление — логическое ... Для нас по истории развития звуковой речи громадной важности вопросом является процесс смены дологического мышления логическим. Мы не можем никак мириться с непосредственностью следования этих двух в корне различных систем мышления ... Нам пришлось бы изменить всей увязываемой системе построения яфетической теории, если бы мы допустили такой механический порядок чередования одного мышления с другим, ибо мы были бы вынуждены тогда прибегнуть к чуждым нашему построению источникам, призвать на помощь какую-либо таинственную силу, как чудесную создательницу новой системы, и отказаться от социально-экономических факторов. При предпосылке же социально-экономических факторов наступление нового мышления и отход старого мыслимы при выделении первым из себя второго в порядке раздвоения или диалектического процесса. Нам подсказывают возможность прорастания дологического мышления логическим, но такой выход не устраивает палеонтологию речи, поскольку есть система языков, не отвечающих своей структурой логическому мышлению, и языковедные факты требуют отведения ей места перед периодом возобладания целиком логического мышления, и в то же время исключается возможность вместить ее в более ранний период господства дологического мышления».
        Что касается вопроса о качественном различии мышления древнейших эпох — мышления образного, «дологического», и мышления логического, — то Н. Я. Марр неоднократно в разных своих трудах подчеркивает, что логическое мышление есть в сущности лишь формальное мышление, что логичность отнюдь не исключается и в мышлении образном, которое также является логическим, на что последнее в противоположность так наз. мышлению логическому характеризуется не аналитичностью, а синтетичностью. В то же время образное мышление носит более наглядный, менее абстрактный характер, теснее связано со своей материальной базой. Общий процесс развития мышления идет, как отмечает Н. Я. Марр в «Языке и мышлении», «в своих сдвигах не от материалистического восприятия к идеалистическому и не от идеалистического восприятия к материалистическому, а от нерасчлененного материалистическо-идеалистического к расчлененному с уточнением материалистическому, производственно-идеологическому и техническому». Движущую силу в процессе перехода от мышления образного к логическому Н. Я. Марр усматривает в образовании общественных классов.
[XV]           
        В своей палеонтологии языка Н. Я. Марр отмежевывается не только от ярко выраженного идеализма Леви-Брюля, он резко отграничивает свои позиции: и от взглядов вульгарного материализма, нашедшего свое классическое оформление в многочисленных высказываниях покойного А. А. Богданова, в частности в одной из последних его работ «Учение о рефлексах и загадки первобытного мышления» (1925 г.), с критикой которой и выступил Н. Я. Марр.
        Н. Я. Марр показывает, что попытки А. А. Богданова абсолютно несостоятельны, как в своей конкретной, так и в общеметодологической части, и основаны на механистическом сведении высших форм к низшим, на биологизировании социальных явлений и на более чем слабом знакомстве с фактическими данными современного языкознания. Под ударами его сокрушительной критики валятся, как карточные домики, все богдановские семантические изыскания, которые он позаимствовал в арсеналах индоевропеистики. Ни теория звукоподражания, ни теория эмоциональных междометий, ни даже теория трудовых криков, выдвинутая Людвигом Нуаре и представляющая собою вершину достижений механистического языкознания, не могут спасти А. А. Богданова, эклектически соединяющего их отдельные элементы. На ярких примерах Н. Я. Марр разоблачает также весьма характерный для Богданова антиисторизм.
        В буржуазной лингвистике вопросы языка-мышления, семантики языка, никогда в плоскости изучения исторических закономерностей, специфических для каждой конкретной социально-экономической формации, не ставились, да и не могли в сущности быть поставлены, поскольку господствующий метафизический метод является прямым отрицанием всякого историзма. Антиисторичность, присущая буржуазной науке вообще и отчетливо выступающая даже при решении специально вопросов о происхождении тех или иных явлений, приводит к тому, что «не только языковедам старой школы, но и всем этнографам и археологам, интересующимся генетическими вопросами бытовых народных мировоззрений и верований, представляется, что в языке изначален или первичен ряд обычных ныне в нашей речи слов, возникших лишь по установлении так называемых первичных представлений, ныне кажущихся и научно трактуемых как также изначальные в данной категории явлений, тогда как новое учение о языке сигнализует их принадлежность к значительно поздней и позднейшей стадиям развития. Происходит это, поскольку речь об этнографах, от голого эмпиризма, который обосновывается на одном статическом положении дела у так называемых первобытных народов» («Стадия мышления при возникновении глагола 'быть’»).
        В свою очередь, глубокий исследовательский интерес И. Я. Марра к отдаленному прошлому, к вопросам происхождения языка и к древнейшим стадиям глоттогонии вызывается не мертвящим отрывом нового учения о языке от живой
[XVI]   
действительности, от ее проблематики, устремленности и темпов, не пристрастием к академическому гробокопательству, не отрешенным от жизни самодовлеющим псевдоисторизмом, который за пылью и ветошью прошлого не замечает настоящего и ненавидит будущее, постоянно грозящее его разрушающимся сокровищам. Наоборот, подлинно-революционный историзм Н. Я. Марра является именно крупнейшим достоинством нового учения о языке, качеством, обусловленным совершенно правильным диалектическим подходом к задачам настоящего, задачам, которые для своего разрешения в интересах пролетариата требуют и четкой перспективы будущего и обязательного учета прошлого. И как раз отличительным свойством всех работ Н. Я. Марра является его способность, достойная подражания, превращать все изучаемые им вопросы, даже самые, казалось, не актуальные и отвлеченные, далекие от нашей современности, в животрепещущие, полные огромного теоретического и практического интереса.

         III

        Работы, вошедшие в третью и четвертую группу, непосредственно связаны с работами первых двух групп, но в то же время они имеют свои специфические отличия, заставившие сконцентрировать их внутри данного тома особо. В третью группу нами отнесены три исследования Н. Я. Марра, которые, хотя посвящены более узким вопросам, чем проблемы, трактованные в ранее перечисленных его трудах, но которые разрабатывают крайне важные для историка-марксиста и лингвиста-марксиста темы.
        Первая из работ третьей группы «Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории (к увязке языкознания с историей материальной культуры)» была написана Н. Я. Марром еще в 1925 г. и на конкретном материале группы важнейших терминов предваряет те положения, которые не сколько позже и в более широком аспекте составили основу речи «Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с историей материальной культуры».
        Анализируя круг названий животных, использованных людьми для передвижения — 'лошадь’, 'собака’, 'слон’, 'верблюд’, 'олень’, названия средств передвижения — 'телега’, 'колесо’, 'колесница’, 'лодка’, 'корабль’ и т. д., термины производства — 'топор’, 'камень’ и др., Н. Я. Марр в этой работе отчетливо противопоставляет палеонтологию языка нового учения старой индоевропеистской палеонтологии. Отбрасывая излюбленный индоевропеистами классического периода метод мифологического толкования терминов материального производства, поскольку «мир религиозно-космических представлений, созданный человечеством на значительно высокой уже степени развития, сам нуждается в разъяс-
[XVII]  
нениях, и мифологический путь менее всего призван разрешать преемственную связанность начальных эпох материальной культуры с ее словотворчеством и их последовательность», Н. Я. Марр не принимает и пришедшего на смену мифологическому естественноисторического подхода, который доминирует у языковедов-механистов. «Наш подход, — формулирует он основное методологическое положение материалистической палеонтологии языка, — это третий подход — хозяйственно-общественный... Корни человеческой речи не на небесах и не в преисподней, но и не в окружающей природе, а в самом человеке, однако не в индивидуальной физической его природе, даже не в глотке, как и не в крови его, не в индивидуальном его бытии, а в коллективе, хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общей материальной базы».
v Теснейшая связь языкознания с историей материальной культуры, взаимное оплодотворение исследовательских работ в области этих наук становится не только лозунгом, но и творческим методом всей дальнейшей работы Н. Я. Марра. «Основной подход к разрешению... языковой проблемы, — пишет он, заканчивая «Средства передвижения», — возможен лишь путем изучения первобытной общественности, путем установления эволюций ее форм и мировоззрений по памятникам материальной культуры». В одном из последних своих трудов, в книге «В тупике ли история материальной культуры?» И. Я. Марр подчеркивает свою мысль, указывая, что «в целом история языка и история материальной культуры сходятся в одну науку в диалектическом единстве, и, следовательно, для работы над историей языка, следовательно и теориею, мы вооружаемся по-новому». Язык, мышление и материальная культура являются лишь различными сторонами одного социального целого.
        Следующая работа, включенная в третью группу, — доклад «К вопросу об историческом процессе в освещении яфетической теории», читанный Н. Я. Марром на первой всесоюзной конференции историков-марксистов в Москве зимой 1928—1929 г. В этой работе Н. Я. Марр на анализе ряда интересных и поучительных примеров показал, какая опасность угрожает марксистской исторической науке при некритическом пользовании языковедными «фактами» индоевропеистики. Взятые в основном из истории античной Греции и Рима, эти примеры: подчеркнули искусственность и тенденциозность буржуазного языкознания и были использованы Н. Я. Марром для иллюстрации органических связей классического культурного мира с его древним «варварским» окружением.
        Последняя из работ третьей группы — «Право собственности по сигнализации языка в связи с происхождением местоимений» — является лингвистическим экскурсом-иллюстрацией к словам Ф. Энгельса о том, что «варвары», стадиально родственные северо-американским ирокезам, с такой полнотой и углубленностью
[XVIII] 
описанным Морганом, являются непосредственными предшественниками классических римлян. В части конкретного лингвистического содержания и общих положений эта работа продолжает дальше развитие мыслей и доводов «Стадии мышления при возникновении глагола 'быть’».
        Работы, посвященные отдельным конкретным вопросам палеонтологии семантики. составляют последнюю, четвертую группу данного тома. Сюда вошли: сообщение, сделанное Н. Я. Марром византийской секции V Международного Исторического конгресса в Брюсселе в июне 1923 г. «Некоторые архитектурные термины, означающие 'свод’ или 'арка’», доклад, прочитанный 10 мая 1926 г. на заседании Научно-исследовательского Института книговедения при Государственной Публичной библиотеке «Происхождение терминов 'книга’ и 'письмо’ в освещении яфетической теории», исследование «О числительных (к постановке генетического вопроса)» и, наконец, специальная монография «Иштарь (от богини матриархальной Афревразии до героини любви феодальной Европы)». Не останавливаясь здесь более подробно на содержании этих трудов Н. Я. Марра, отметим, что первая из названных работ на русском языке появляется впервые (французский текст ее был опубликован в 192 3 г. во втором томе «Яфетического сборника»).
        Небольшая филологическая работа «Борьба классов в грузинских версиях евангельского текста (к датировке Адышского евангелия и опять к вопросу о скифах-русах)», как было сказано выше, не входит в состав ни одной из вышеперечисленных групп. Она является, однако, прекрасным образчиком того, какие важные для исторической науки выводы может сделать исследователь, вооруженный методом нового учения о языке. Достаточно сравнить этот блестящий этюд с ранними филологическими трудами Н. Я. Марра, чтобы получить наглядное представление о том, насколько далеко вперед продвинулся Н. Я. Марр в возглавляемой им науке кавказской филологии.
        Так же, как и к предшествовавшему первому тому, мы даем в приложениях шесть указателей (1—упоминаемых в тексте трудов Н. Я. Марра литературных работ и источников, 2 —терминов, разбираемых или упоминаемых в тексте, включая термины этнические, топонимические и личные имена, 3 — именной, 4— мифологических имен, 5 — географических названий и 6 — предметный).
        В составлении этих указателей мне помогал ряд товарищей, которым приношу здесь глубокую благодарность.
        Перевод работы «Некоторые архитектурные термины, означающие 'свод’ или 'арка’» сделан В. А. Миханковой и просмотрен в рукописи Н. Я. Марром.

        Москва
        25 апреля 1934 г.

                 В. Аптекарь