[387] 
        I.

       «Диалектический метод говорит, что жизнь нужно рассматривать именно такой, какова она в действительности».[1]
        «Чтобы понять, нужно эмпирически начать понимание, изучение, от 
эмпирии подниматься к общему. Чтобы научиться плавать, надо лезть 
в воду».[2]
        «Материалистическое мировоззрение означает просто понимание природы такой, какова она есть, без всяких посторонних прибавлений!..».[3]
        «...нельзя конструировать связей и вносить их в факты, а надо извлекать их из фактов...».[4]

        Всякое научное исследование, какую бы область природы или общества оно ни изучало, должно основываться на существующих в действительности фактах, должно иметь своим объектом реальные факты, а не искаженные субъективным восприятием и произвольной интерпретацией отдельных людей изображения, мыслительные копии этих фактов, идеи или понятия о них. Определение места каждого данного факта в ряду других, классификация фактов — все это должно исходить из существующей вне сознания исследователя реальной действительности. Не вносить принципы классификации и законы развития в исследуемые факты извне, а извлекать их из самих фактов — таково исходное требование диалектико-материалистической науки.
        Только строгое выполнение этого правила способно обеспечить правильность наших умозаключений, необходимую для науки полную согласованность представлений о фактах, их взаимосвязях и развитии с реальной действительностью. С этого должно начинаться исследование любого явления, попадающего в поле зрения науки.
        Вместе с тем требование исходить из фактов реальной действительности вовсе не означает необходимости применения лишь голо индуктивного подхода. Такое понимание этого требования могло бы привести науку к топтанию на месте. Извлеченные из ряда фактов определения, принципы классификации и законы развития могут быть дедуктивно перенесены на другие ряды тождественных фактов, что избавляет науку от необходимости в каждом конкретном исследовании начинать сначала и создает необходимые условия для ее быстрого поступательного движения.
[388]            
Индукция и дедукция», — замечает Ф. Энгельс, — связаны между собою столь же необходимым образом, как синтез и анализ».[5]
       Однако такого рода дедуктивное объединение фактов, подведение новых фактов под законы и определения ранее познанных фактов не должно носить произвольного характера. Оно с категорической необходимостью предполагает предварительное установление тождества этих фактов между собой, а установление тождества должно основываться опять-таки на объективной природе самих этих фактов. Индукция и дедукция в процессе научного познания действительности в равной мере основываются на самой этой действительности «без всяких посторонних прибавлений».
        Поскольку научное познание есть процесс постепенного приближения к объективной, абсолютной истине, постольку наука не может обходиться без гипотетического решения многих вопросов, без известной доли фантазии. Научная фантазия необходима, как указывал В. И. Ленин, для развития всяких наук: «...нелепо отрицать, — писал он, — роль фантазии и в самой строгой науке...».[6]
        Однако фантазия, не имеющая под собой прочного основания в виде хотя бы неполно, частично познанных фактов, фантазия, оторванная от реальной действительности, не может считаться научной. Для такой фантазии в науке не может быть никакого места. Особенно соблазнительным, а потому и особенно опасным, оказывается свойственное многим людям стремление видеть в действительном желаемое и выдавать это желаемое за действительное. Опасно это прежде всего потому, что такой самообман дезориентирует людей, демобилизует их и уводит в сторону от насущных задач борьбы за преодоление реально существующих препятствий на пути к намеченной цели. Нельзя забывать указания В. И. Ленина, адресованного социалистической интеллигенции конца ХIX века, о том, что она «только тогда может рассчитывать на плодотворную работу, когда покончит с иллюзиями и станет искать опоры в действительном, а не желательном развитии России, в действительных, а не возможных общественно-экономических отношениях».[7]
        Действительность, как исходный пункт, гарантирует относительную истинность научного познания. Возврат к этой действительности в виде практики, опыта, который искусственно производится исследователем или извлекается им из реальной истории природы или общества, дает единственную возможность проверить истинность нашего познания. «От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике — таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности».[8]
        Идеи и теории, опровергаемые опытом, должны безжалостно отметаться как ненужный науке хлам, не только не помогающий, но, наоборот, мешающий ее движению вперед.
        Учиться высокому искусству постоянного сочетания и согласование теории с практикой мы должны у вождей международного рабочего класса и основоположников научного коммунизма Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, которые создавали революционную теорию, чтобы осветить ею путь практической борьбы за социализм, и в практике руководства этой борьбой проверяли, развивали и уточняли созданную ими теорию.
[389]            
Реальная действительность является единственным объектом научного 
познания и в то же время необходимым и единственно надежным критерием определения его истинности.
        Обо всем этом, как о давно уже установленном и само собою разумеющемся, не нужно было бы говорить, если бы в советском языкознании, особенно в том его направлении, которое носило претенциозное наименование «нового учения» о языке, не было грубейших отступлений от этого исходного требования марксистско-ленинской науки. Перечисление и критика всех этих отступлений не входят в задачу настоящей статьи.[9]
        К отмеченному исходному требованию марксистской диалектики вплотную примыкает и дополняет его требование конкретно-исторического подхода к явлениям реальной действительности, прежде всего и в особой степени — к явлениям общественного характера.
        В своем классическом труде «О диалектическом и историческом материализме» И. В. Сталин четко определил основные особенности марксистского диалектического метода, коренным образом отличающие его от метафизики.
        Эти характерные черты марксистского диалектического метода лежат 
в основе марксистского конкретно-исторического подхода, к общественным 
явлениям, требующего рассматривать каждый факт как продукт определенного исторического развития, во всей его конкретной определенности, 
в исторически сложившейся конкретной обстановке, расценивать каждый
 факт не с точки зрения каких-то несуществующих вечных и неизменных 
истин, а с точки зрения породивших его условий, с точки зрения задач, 
данного исторического этапа и перспектив его развития.
        И. В. Сталин учит:  

       «Все зависит от условий, места и времени.
        Понятно, что без такого исторического подхода, к общественным явлениям невозможно существование и развитие науки об истории, ибо толь
ко такой подход избавляет историческую науку от превращения ее в хаос
 случайностей и в груду нелепейших ошибок».[10]

        В. И. Ленин следующим образом формулирует существо конкретно-исторического подхода к общественным явлениям:

        «Безусловным требованием марксистской теории при разборе какого
 бы то ни было социального вопроса является постановка его в определенные исторические рамки, а затем, если речь идет об одной стране (например,
 о национальной программе для данной страны), учет конкретных особенностей, отличающих эту страну от других в пределах одной и той же исторической эпохи».[11]

        В трудах классиков марксизма-ленинизма мы находим не только теоретическое обоснование конкретно-исторического подхода к общественным явлениям, но и непревзойденные образцы его практического применения. Конкретно-исторический подход как методологический стержень пронизывает всю их теоретическую и практическую деятельность по организации и руководству, борьбой трудящихся за построение коммунизма.

        II       

        Чтобы правильно понять процесс развития изучаемых явлений и их связи с другими явлениями, нужно, прежде всего, понять сами
[390] эти явления как таковые. Для этого в момент исследования мы должны взять их в том виде, который они имеют в этот момент, и дать им первичное, хотя бы самое общее определение. Как указывал Энгельс, «…мы должны вырвать их из всеобщей связи и рассматривать их изолированно...».[12]
        В трудах основоположников марксизма мы находим неоднократные указания на правомерность и необходимость на определенных этапах исследования искусственной изоляции отдельных явлений, фактов, вещей из «всеобщей связи». Ф. Энгельс писал: «Чтобы познавать отдельные стороны (частности), мы вынуждены вырывать их из их естественной или исторической связи и исследовать каждую в отдельности по ее свойствам, по ее особым причинам и следствиям и т. д.».[13]
        Неизбежность известной изоляции явления, временного и относительного абстрагирования его от всеобщей связи имел в виду и В. И. Ленин, когда писал: «Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движения, не прервав непрерывного, не упростив, огрубив, не разделив, не омертвив живого. Изображение движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление, — и не только мыслью, но и ощущением, и не только движения, но и всякого понятия».[14]
        В другой работе Энгельса мы читаем: «Старый метод исследования и мышления, который Гегель называет „метафизическим", который имел дело преимущественно с вещами как с чем-то законченным и неизменным и остатки которого до сих пор еще крепко сидят в головах, имел в свое время великое историческое оправдание. Надо было исследовать вещи, прежде чем можно было приступить к исследованию процессов. Надо сначала знать, что такое данная вещь, чтобы можно было заняться теми изменениями, которые в ней происходят».[15]
        Понятно, что этот подход не может считаться абсолютным и всеобъемлющим, так как он «рано или поздно достигает тех пределов, за которыми он становится односторонним, ограниченным, абстрактным и запутывается в неразрешимых противоречиях, потому что за отдельными вещами, он не видит их взаимной связи, за их бытием — их возникновения и исчезновения, из-за их покоя забывает их движение, за деревьями не видит леса»[16. Но как определенный этап в процессе познания объективного мира, как один из приёмов познания, этот подход не только оправдан, но и совершенно необходим.
        Для выделения каждого интересующего нас явления из бесконечного ряда других явлений мы должны, прежде всего, определять специфику этого явления, те особые объективно присущие ему законы и определения, которые выделяют его из числа всех прочих явлений.
        Сумма познанных нами различных специфических признаков, свойственных данному явлению, раскрывает перед нами его конкретную определенность, которая, по словам К. Маркса, представляет собой «сочетание многочисленных определений, являясь единством многообразного».[17] Вместе с тем, сумма признаков каждого отдельного
[391]  
явления выделяет его из всех остальных, придавая ему характер неповторимого своеобразия. «Само собою разумеется, — говорит Ф. Энгельс, что 
тождество с собою уже с самого начала имеет своим необходимым дополнением отличие от всего другого».
        Отдельные же признаки неизбежно оказываются у данного явления общими с более или менее широким кругом иных явлений,
 причем одни из этих признаков объединяют его с одной группой явлений, 
другие с другой, третьи — с третьей и т. д. На этом основываются все
 научные классификации, назначением которых является упорядочение, 
систематизация наших представлений об окружающем нас мире. Так складываются в нашем мышлении абстрактные категории, представляющие со
бой большую или меньшую степень обобщения реальных фактов. Абстракция, как вынесение за скобки, как обобщение идентичных признаков,
 свойственных ряду явлений,[18] имеет своим основанием все ту же реальную
 действительность. Сила и степень абстракции находятся в прямой зависимости от непрерывно идущего накопления наших знаний, относительно 
специфических особенностей отдельных явлений.
        Таким образом, не только для того, чтобы изолировать явление и пред
ставить себе его как нечто единичное и неповторимое, но и для установления его тождества или сходства с другими явлениями необходимо выявление всех присущих ему особенностей. Изучение отдельного явления во
 всей его специфике, во всей его конкретной определенности дает нам до
статочные основания для научного обобщения, а научное обобщение,
 установление тождества и взаимной связанности явлений в свою очередь
 помогает более углубленному познанию сущности каждого отдельного явления. О такого рода сочетании исследования отдельного и общего писал 
В. И. Ленин, имея в виду «Капитал» К. Маркса: «... анализ материальных 
общественных отношений сразу дал возможность подметить повторяемость 
и правильность и обобщить порядки разных стран в одно основное поня
тие общественной формации. Только такое обобщение и дало возможность 
перейти от описания (и оценки с точки зрения идеала) общественных явлений к строго научному анализу их выделяющему, скажем для примера,
 то, что отличает одну капиталистическую страну от другой, и исследующему то, что обще всем им».[19]
        Всестороннее изучение специфики каждого отдельного явления при установлении всех реально существующих сходств и отличий его от всех других служит единственно верным предохранением от антинаучного смешения, сваливания в одну кучу разнородных понятий, приписывания одним явлениям свойств и закономерностей других, принципиально отличных от них явлений, что, в особенности в приложении к обществу, может привести не только к несостоятельным в научном отношении, но и к политически вредным выводам.
        Абстрактные категории, если они представляют собой правильно произведенные нашим мышлением обобщения одинаковых признаков ряда одновременно сосуществующих или следующих друг за другом явлений, если они точно отражают существующие в действительности связи между явлениями, если они дают нам понимание общего, складывающегося из бесчисленных его реальных проявлений в отдельном, играют весьма важную роль в процессе познания природы и общества, особенно в процессе научного познания.
[392]            
В. И. Ленин учит    

        «Значение общего противоречиво: оно мертво, оно нечисто, неполно etc., etc., но оно только и есть ступенью познанию конкретного, ибо мы никогда не познаём конкретного полностью. Бесконечная сумма общих понятий, законов etc. дает конкретное в его полноте».[20]

        Следовательно, любой акт познания неизбежно связан с той или иной мерой абстракции. Однако всякая абстракция, не исключая и самых широких, «всеобщих» абстракций, приносит пользу науке лишь в том случае, если сохраняет необходимую связь с конкретной действительностью, если это общее не противоречит всем его отдельным проявлениям, другими словами, если та или иная абстрактная категория не переступает своих собственных границ.
        В области общественных наук сами научные абстракции должны обладать известной конкретностью, поскольку они, чтобы не утратить качества научной объективности, вынуждены изменять свой характер и свое содержание в зависимости от конкретно-исторической обстановки. К. Маркс писал по поводу абстрактной категории «труда», что 

        «даже самые абстрактные категории, несмотря на то, что именно благодаря своей абстрактности они имеют силу для всех эпох, в самой определенности этой абстракции представляют собой не в меньшей мере продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и внутри их».[21]

        Взаимоотношения общего и отдельного, абстрактного и конкретного, значение того и другого для науки наглядно раскрыты К. Марксом на примере «производства», как абстрактной категории. Он пишет: 

        «...все эпохи производства имеют некоторые общие признаки, некоторые общие определения. Производство вообще, это — абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно подчеркивает общее, фиксирует его и избавляет нас таким образом от повторений. Между тем это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто, многократно расчлененное, и выражается в различных определениях. Кое-что из этого принадлежит всем эпохам, другое — обще лишь некоторым. [Некоторые] определения общи как для новейшей, так и для древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство; однако, хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, но именно, отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, которые действительны для производства вообще, должны быть выделены именно для того, чтобы из-за единства, которое вытекает уже из того, что субъект — человечество — и объект — природа — одни и те же, не было забыто существенное различие».[22]

        К. Маркс завершает рассмотрение этого вопроса следующим заключением:

        «Резюмируя: есть определения, общие всем ступеням производства, которые фиксируются мышлением как всеобщие; однако, так называемые всеобщие условия всякого производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых ни одной действительной исторической ступени производства понять нельзя».[23]

        Чтобы правильно понять то или иное общественное явление, нужно рассматривать его как строго определенный этап в его собственном развитии и брать его в условиях исторически сложившейся конкретной
[393]  
обстановки. Первым шагом исследования должно быть установление всех специфических черт изучаемого явления на данном этапе его развития, т. е. установление его внутреннего существа, спецификума, самобытности. Без установления спецификума того или иного явления совершенно невозможно изучение его связей и развития, т. е. его действительной жизни.
        Известно, какое большое значение установлению специфических особенностей каждого изучаемого явления придается в трудах основоположников марксизма-ленинизма, в особенности в трудах И. В. Сталина.
        Говоря о ленинизме, и устанавливая его отношение к. марксизму, И. В. Сталин считает нужным прежде всего обратить внимание на специфически ленинское, то, чем марксизм был обогащен и поднят на качественно новую ступень.    

         «Ленин, — марксист, и основой его мировоззрения является, конечно, марксизм,— пишет И. В. Сталин.— Но из этого вовсе не сдедует, что изложение ленинизма должно быть начато с изложения основ марксизма. Изложить ленинизм — это значит изложить то особенное и новое в трудах Ленина, что внёс Ленин в общую сокровищницу марксизма и что. естественно связано с его именем».[24]

        Марксистским требованием выявлять специфику в каждом общественном явлении и с точки зрения специфики рассматривать каждое из них пронизаны и работы И. В. Сталина, специально посвященные вопросам языкознания.
        И. В. Сталин опроверг лежавший в основе так называемого «нового учения» о языке и вытекавший из недопустимого смешения разнородных явлений взгляд на язык как на явление надстроечного порядка и одновременно как на элемент производства.

         «Конечно» — учит И. В. Сталин, — языку, как общественному явлению, свойственно то общее, что присуще всем общественным явлениям, в том числе базису и надстройке, а именно: он обслуживает общество так же, как обслуживают его все другие общественные явления, в том числе базис и надстройка. Но этим собственно и исчерпывается то общее, что присуще всем общественным явлениям. Дальше начинаются серьёзные различия между общественными явлениями.
        Дело в том, что у общественных явлений, кроме этого общего, имеются свои специфические особенности, которые отличают их друг от друга и которые более всего важны для науки. Специфические особенности базиса состоят в том, что он обслуживает общество экономически. Специфические особенности надстройки состоят в том, что она обслуживает общество политическими, юридическими, эстетическими и другими идеями и создаёт для общества соответствующие политические, юридические, и другие учреждения. В чём же состоят специфические особенности языка, отличающие его от других общественных явлений? Они состоят в том, что язык обслуживает общество, как средство общения людей, как средство обмена мыслями в обществе, как средство, дающее людям возможность понять друг друга и наладить совместную работу во всех сферах человеческой деятельности, как в области производства, так и в области экономических отношений, как в области политики, так и в области культуры, как в общественной жизни, так и в быту. Эти особенности свойственны только языку, и именно потому, что они свойственны только языку, язык является объектом изучения самостоятельной науки, — языкознания. Без этих особенностей языка языкознание потеряло
[394]  
бы право на самостоятельное существование».[25]    

        Далее И. В. Сталин 
показывает, что не менее значительные различия существуют также между языком и орудиями производства.
        Будучи, таким образом, отграничен от всех остальных общественных
 явлений, язык предстает перед нами во всей его конкретной определенности, не допускающей смешения его с другими общественными явлениями
 и перенесения на него несвойственных ему характеристик и закономерностей.
        И. В. Сталин показывает, насколько велика роль специфических черт для самого существования общественного явления. Специфические черты составляют существо явления. Утраты специфических черт достаточно для того, чтобы явление, лишенное из-за этого своей качественной определенности, прекратило свое существование. Специфика надстройки состоит в том, что она играет служебную роль по отношению к породившему ее базису, активно помогая ему оформиться, укрепиться и доконать старый базис. И. В. Сталин пишет : 

         «Стоит только отказаться надстройке от этой её служебной роли, стоит только перейти надстройке от позиции активной защиты своего базиса на позицию безразличного отношения к нему, на позицию одинакового отношения к классам, чтобы она потеряла своё качество и перестала быть надстройкой».[26]

        В отличие от надстройки, как учит И. В. Сталин,

         «язык для того и существует, он для того и создан, чтобы служить обществу, как целому, в 
качестве орудия общения людей, чтобы он был общим для членов общества и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от их классового положения. Стоит только сойти языку с этой общенародной позиции, стоит только стать языку, на позицию предпочтения
 и поддержки какой-либо социальной группы в ущерб другим социальным
 группам общества, чтобы он потерял своё качество, чтобы он перестал быть 
средством общения людей в обществе, чтобы он превратился в жаргон ка
кой-либо социальной группы, деградировал и обрёк себя на исчезновение»[27].

        И. В. Сталин раскрывает специфические, характерные черты отдельных сторон языка: словарного состава, основного словарного фонда, грамматического строя, специфические особенности «классовых» диалектов
 или жаргонов, отличающие их от языка в целом и от местных диалектов
 и говоров, специфический характер развития языка, отличающий его от 
других общественных явлений.
        Выше уже указывалось на недопустимость невнимательного, пренебрежительного отношения к специфике подлежащих рассмотрению общественных явлений. И. В. Сталин неизменно решительно выступает против игнорирования специфики и сваливания в одну кучу разнородных явлений.
        Отвечая тт. Мешкову, Ковальчуку и другим, допускавшим подобного рода ошибки в национальном вопросе, в частности в вопросе о постепенном стирании национальных различий и слиянии национальных языков в единый язык будущего мирового коммунистического общества, игнорировавшим принципиальные отличия старых буржуазных наций от новых социалистических наций в нашей стране, И. В. Сталин писал в 1929 г.:  

        «Одна из серьёзных ваших ошибок состоит в том, что вы валите в одну кучу все существующие ныне нации и не видите принципиальной разницы
[395]  
между ними».[28]

        И далее И. В. Сталин показывает, в чем состоит эта разница и какие выводы должны быть сделаны из нее для решения национального вопроса в конкретных условиях, победы социализма в одной стране. И. В. Сталин пишет:

         «Вы допускаете серьёзную ошибку, проводя знак равенства между периодом победы социализма в одной стране и периодом победы социализма в мировом масштабе, утверждая, что не только при победе социализма в мировом масштабе, но и при победе социализма в одной стране возможно и необходимо исчезновение национальных различий и национальных языков, слияние наций и образование единого общего языка».[29

        На недопустимость смешения языка с культурой, которым грешили многие последователи Н. Я. Марра, указывает И. В. Сталин в своем труде «Марксизм и вопросы языкознания». Он пишет:

         «Ссылаясь на слова Ленина о двух культурах при капитализме, эти товарищи, как видно, хотят внушить читателю, что наличие двух культур в обществе, буржуазной и пролетарской, означает, что языков тоже должно быть два, так как язык связан с культурой, — следовательно, Ленин отрицает необходимость единого национального языка, следовательно, Ленин стоит за „классовые" языки. Ошибка этих товарищей состоит здесь в том, что они отождествляют и смешивают язык с культурой. Между тем, культура и язык — две разные вещи. Культура может быть и буржуазной и социалистической, язык же, как средство общения, является всегда общенародным языком и он может обслуживать и буржуазную и социалистическую культуру».[30]

        В той же работе И. В. Сталин говорит об ошибочности и недопустимости смешения языков с «классовыми» диалектами или жаргонами, в чем последователи Н. Я. Марра пытались найти основание для сохранения в науке вздорного тезиса своего учителя о классовом характере языка. Говоря о том, что социальные группы, классы не безразлично относятся к языку, стараются использовать его в своих интересах, И. В. Сталин пишет:

        «Создаются „классовые" диалекты, жаргоны, салонные „языки". В литературе нередко эти диалекты и жаргоны неправильно квалифицируются как языки: „дворянский язык", „буржуазный язык", — в противоположность „пролетарскому языку", „крестьянскому языку". На этом основании, как это ни странно, некоторые наши товарищи пришли к выводу, что национальный язык есть фикция, что реально существуют лишь классовые языки».[31]

        И. В. Сталин показывает, что «нет ничего ошибочнее такого вывода», четко вскрывая специфические особенности общенародного языка и «классового» жаргона, полностью устраняющие возможность их отождествления. Кратко резюмируя все изложенное выше, можно сказать, что, изучая то или иное явление, нужно: 1) именно его иметь своим объектом, а не подменять его каким-либо другим явлением; 2) изучать его таким, каково оно в действительности, а не таким, каким нам хотелось бы его видеть; 3) извлекать связи и закономерности из реальной действительности, а не конструировать их заранее и насильственно втискивать в них факты; 4) опытом, практикой проверять истинность познания, отметая все, что противоречит опыту; 5) конкретно-исторически подходить к любому явлению, рассматривая его на определенном этапе развития, в определенной, исторически сложившейся обстановке; 6) начинать исследование любого явления с установления его специфики, чтобы не сваливать в одну кучу
[396]  
разнородные явления и не приписывать изучаемому явлению признаков, свойственных совершенно иным явлениям. Все эти требования в полной мере приложимы и к исследованию отдельных конкретных языков, в особенности мало изученных, а тем более — впервые научно изучаемых

        III

        Сравнивая между собой отдельные сопоставимые факты из самых различных языков, мы неизбежно убеждаемся прежде всего в том, что некоторые из этих фактов оказываются общими для всех языков или по крайней мере очень широко распространенными, а другие, которых неизмеримо больше, принадлежат лишь отдельным конкретным языкам. Общность между языками бывает, как известно, двух различных типов: во-первых, общность структурная или типологическая, касающаяся основных принципов или приемов выполнения языком его функции средства общения и выражения мыслей и поэтому охватывающая, все или большое количество самых различных языков, и, во-вторых, общность материальная, касающаяся звуковой реализации слов и грамматических форм и охватывающая группы генетически родственных языков (случаев заимствования я здесь не затрагиваю, поскольку они ограничиваются почти исключительно лексикой, не носят характера системы и не могут, несмотря на их порою значительное количество, оказать сколько-нибудь серьезное влияние на изменение общей структуры языка).
        Противоречивое единство общего и отдельного в такой же мере свойственно языку, как и любому другому общественному явлению, как оно свойственно, например, общественному производству, о чем говорит К. Маркс в приведенной выше цитате из введения к «К критике политической экономии».[32]
        Общность структурного или типологического порядка между языками — факт, не вызывающий сомнений. Все дело в том, как объяснить этот факт. В поисках его объяснения наука на протяжении своей истории давала несколько различных решений этого вопроса. Пробовали объяснять это на основе библейской легенды о происхождении всех языков мира из одного «праязыка». Пробовали объяснять это мистической универсальностью грамматики, объявляя общим даже то, что очевидным образом в корне различалось по отдельным языкам. Пытался дать свое объяснение этому факту и Н. Я. Марр, который, как известно, выдвинул для этой цели идею «единства глоттогонического процесса» со стадиальным развитием языков.
        Вульгаризируя марксизм, Н. Я. Марр и шедшие по его стопам «ученики» и последователи, легкомысленно переносили на язык закономерности развития базисов и надстроек. Рассуждали они (не исключая и меня) при этом так: экономическое развитие всех человеческих обществ идет в своей основе по одному общему пути; базисы сменяют друг друга в строго определенной последовательности; вслед за сменами базисов сменяются и надстройки, причем каждая из них не только порождается своим базисом, но и соответствует ему, значит и надстройки сменяют друг друга в столь же определенной последовательности; язык, согласно внесенной Н. Я. Марром в языкознание формуле, относится к числу надстроек, следовательно, и языки всех народов развиваются в общем по единому пути, по одному и тому же шаблону («единство глоттогонического процесса»), причем одна общечеловеческая «стадия» развития языка
[397]  
закономерно и неотвратимо смещает другую, переводя язык в целом в качественно новое состояние («теория стадиальности»); поскольку все языки проходят в своем развитии одни и те же «стадии», поскольку даже при наличии значительных расхождений между языками в материальном звуковом выражении понятий и грамматических значений (что пренебрежительно третировалось как «формальная» или «техническая» сторона языка, играющая несущественную роль) основное их содержание (Н. Я. Марр называл его «идеологией» языка, покрывая этим термином, по сути дела, все стороны общественного сознания) неизбежно должно быть общим. У самого Н. Я. Марра это дополнялось еще «теорией» четырех лингвистических элементов, которая была призвана объяснять, кроме того, и наличие материальной общности языков.
        Таким образом, реально существующие общие черты в языках, а вместе с ними и многие общие черты общественного сознания объяснялись «единством глоттогонического процесса» и в то же время привлекались в свидетели истинности самой легенды о «единстве глоттогонического процесса».
        Вся эта цепь рассуждений, с виду привлекавшая своей призрачной логичностью, в действительности была порочной в самой своей основе. И. В. Сталин показал, что язык не относится ни к надстройкам, ни к базисам, что сваливать его в одну кучу с теми и другими и на основании этого переносить на язык характерные для них закономерности — значит совершать грубые ошибки, недопустимые для марксистов. Своеобразный гибрид вульгарного социологизма и откровенного идеализма в виде мистического марровского «единства глоттогонического процесса» не объясняет наличия структурной общности в языках и не подтверждается ею.
        Решение вопроса о причинах структурной общности в языках дают марксистско-ленинская теория познания и марксистско-ленинское учение о непосредственной связи языка с мышлением.
        Марксистское освещение вопроса о возникновении и начальном развитии человеческого сознания дано в работе И. В. Сталина «Анархизм или социализм?», где мы читаем:  

         «Первое живое существо не обладало никаким сознанием, оно обладало лишь свойством раздражимости и первыми зачатками ощущения. Затем у животных постепенно развивалась способность ощущения, медленно переходя в сознание, в соответствии с развитием строения их организма и нервной системы. Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок её — человек — не мог бы свободно пользоваться своими лёгкими и голосовыми связками и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или ещё: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок её — человек — был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления; он не имел бы возможности смотреть вверх и вокруг себя и, следовательно, не имел бы возможности доставить своему мозгу больше впечатлений, чем их имеет четвероногое животное. Всё это коренным образом задержало бы развитие человеческого сознания.
        Выходит, что для развития сознания необходимо то или иное строение организма и развитие его нервной системы».[33]

        Возникновение и развитие сознания и мышления теснейшим образом связано с физической, материальной природой человеческого организма, поскольку «ощущение, мысль, дознание есть высший продукт особым
[398]  
образом организованной материи».[34] Однако развитие человеческого организма само по себе не может привести к возникновению сознания, оно лишь подготавливает необходимую для этого почву. Человеческое понимание окружающей действительности есть следствие, но в то же время и необходимое условие общественной трудовой деятельности, направленной на изменение этой окружающей действительности, на подчинение ее человеку. В процессе общественной трудовой практики человек начал и продолжает познавать природу, общество, в котором он живет, и самого себя. В статье «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» Ф. Энгельс писал: 

         «Начинавшееся вместе с развитием руки, вместе с трудом господство над природой расширяло с каждым новым шагом вперед кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства».[35]

        Ф. Энгельс в другом фрагменте подчеркивает, что не только физический организм человека, но и окружающая природа не могут рассматриваться как непосредственная и единственная причина возникновения и развития мышления. Он указывает, что

        «существеннейшей и ближайшей основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу».[36] 

        О том же писали К. Маркс и Ф. Энгельс еще в «Немецкой идеологии»:

        «...люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с данной действительностью также свое мышление и продукты своего мышления».[37]

        Мышление людей находится в зависимости от их общественной трудовой деятельности и от их физической природы. Основы трудовой деятельности оказываются едиными для всех людей, единой оказывается и их физическая природа.[38] Уже это создает необходимые предпосылки для единства человеческого мышления, хотя и не является главной причиной такого единства. Главная причина лежит в соотношении мышления и объективной действительности.
        Давая характеристику марксистскому философскому материализму, И. В. Сталин учит:

        «В противоположность идеализму, утверждающему, что реально существует лишь наше сознание, что материальный мир, бытие, природа существует лишь в нашем сознании, в наших ощущениях, представлениях, понятиях,— марксистский философский материализм исходит из того, что материя, природа, бытие представляет объективную реальность, существующую вне и независимо от сознания, что материя первична, так как она является источником ощущений, представлений, сознания, а сознание вторично, производно, так как оно является отображением материи, отображением бытия, что мышление есть продукт материи, достигшей в своем развитии высокой степени совершенства, а именно — продукт мозга, а мозг — орган мышления, что нельзя поэтому отделять мышление от материи, не желая впасть в грубую ошибку».[39]

        В этой характеристике одной из важнейших сторон марксистского философского материализма И. В. Сталиным дается квинтэссенция маркси-
[399]  
стско-ленинского учения о материальной природе мышления, о прямой зависимости мышления от объективной действительности, о том, что мышление представляет собой отражение объективной действительности.

        «Наши ощущения, наше сознание, — писал В. И. Ленин, — есть лишь образ внешнего мира, и понятно само собою, что отображение не может существовать без отображаемого…».[40]

        «Единственным содержанием мышления, — указывал Ф. Энгельс,— являются мир и законы мышления».[41] А поскольку, по указанию Ленина, «познание человека отражает независимо от него существующую природу, т. е. развивающуюся материю»[42], поскольку любые понятия есть «делаемые головой мысленные их снимки» объективно существующих вещей и процессов[43], постольку мышление не может создавать своих собственных законов, оторванных от реальной действительности. Законы мышления лишь отражают диалектические законы действительности. По этому .. поводу-Ф. Энгельс говорил, что «диалектика головы — только отражение форм движения реального мира, как природы, так и истории»[44], что «так называемая объективная диалектика царит во всей природе, а так называемая субъективная диалектика, диалектическое мышление, есть только отражение господствующего во всей природе движения путем противоположностей...».[45]

        Законы диалектики, как указывал Ф. Энгельс, извлекаются, абстрагируются из реальной истории природы и человеческого общества. «Они как раз не что иное, как наиболее общие законы обеих этих фаз исторического развития, а также самого мышления».[46]
        Если мышление отражает реальную действительность, то возникает вопрос: всегда ли оказывается правильным такое отражение и вообще способно ли человеческое мышление приводить к абсолютной истине? На этот вопрос марксизм-ленинизм дает следующий ответ: человеческое мышление, несомненно, обладает способностью правильно отражать действительность, познавать ее законы.
        Характеризуя марксистский философский материализм, И. В. Сталин пишет:  

         «В противоположность идеализму, который оспаривает возможность познания мира и его закономерностей, не верит в достоверность наших знаний,, не признает объективной истины, и считает, что мир полон „вещей в себе", которые не могут быть никогда познаны наукой,—марксистский философский материализм исходит из того, что мир и его закономерности вполне познаваемы, что наши знания о законах природы, проверенные опытом, практикой, являются достоверными знаниями, имеющими значение объективных истин, что нет в мире непознаваемых вещей, а есть только вещи, еще не познанные, которые будут раскрыты и познаны силами науки и практики»[47].
        «Если мир познаваем и наши знания о законах развития природы являются достоверными знаниями, имеющими значение объективной истины, то из этого следует, что общественная жизнь, развитие общества — также
[400]  
познаваемо, а данные науки о законах развития общества, — являются достоверными данными, имеющими значение объективных истин».[48]

        Марксизм несовместим с агностицизмом. Для марксизма истинность нашего познания не подлежит сомнению. Этому нисколько не противоречит то, что «мы можем познавать только при данных нашей эпохой условиях и настолько, насколько эти условия позволяют»[49], ибо относительными в этом смысле оказываются лишь пределы приближения наших знаний к абсолютной истине, но само существование этой истины и наше постоянное приближение к ней — безусловны.[50] Абсолютная истина, как указывал В. И. Ленин, «складывается из суммы относительных истин».[51] С другой стороны, хотя всякое знание и относительно, но тем не менее, каждый шаг познания вперед имеет абсолютное содержание.[52]  

        «Познание, — замечает В. И. Ленин, — есть отражение человеком природы. Но это не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда абстракций, формирования, образования понятий, законов etc, каковые понятия, законы etc. (мышление, наука = „логическая идея") и охватывают условно, приблизительно универсальную закономерность вечно движущейся и развивающейся природы».[53]

        Образование понятия о вещи в уме человека есть отражение ее, но не зеркально-мертвое. Оно представляет собой «сложный, раздвоенный, зигзагообразный» акт, который допускает возможность

        «отлета фантазии от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (в последнем счете = бога). Ибо и в самом простом обобщении, в элементарнейшей общей идее („стол" вообще) есть известный кусочек фантазии».[54]

        Таким образом, представления, понятия, идеи могут быть верными, но могут быть и искаженными отражениями объективной действительности; но даже и при значительном искажении, при превращении их в чистейшую фантазию, они продолжают в какой-то степени сохранять свою связь с действительностью, продолжают быть хотя и весьма своеобразными, в ту или иную сторону, в той или иной мере отдаленными от истины, но все же отражениями этой действительности. А если это так, то очевидно, что мышление должно естественно согласоваться с объективной действительностью, равно как и законы мышления должны согласоваться с законами отражаемого им мира. Чем правильнее, ближе к истине наше познание действительности, тем более тесно согласовано с последней наше мышление и его законы.

        «Над всем нашим теоретическим мышлением,— писал Ф. Энгельс,— господствует с абсолютной силой тот факт, что наше субъективное мышление и объективный мир подчинены одним и тем же законам и что поэтому они и не могут противоречить друг другу в своих результатах, а должны согласоваться между собой».[55]

        В другой своей работе Ф. Энгельс писал, что

        «законы мышления и законы природы необходимо согласуются между собою, если только они правильно познаны».[56]
[401]

        На такую согласованность мышления и действительности неоднократно указывал и В. И. Ленин. Он писал, например:

        «...для Чернышевского, как и для всякого материалиста, законы мышления имеют не только субъективное значение, т. е, законы мышления отражают формы действительного существования предметов, совершенно сходствуют, а не различествуют, с этими формами...»[57]

        Процесс познания человеком действительности естественно идет от простого к сложному, от познанного к неизвестному, от явления к сущности, от единичного к общему, от конкретного к абстрактному. Развитие мышления предполагает совершенствование способности людей правильно обобщать и абстрагировать, разделять и анализировать. Уровень способности к абстракциям может служить мерилом развития мышления. Э. Кант и его последователи считали, как известно, что переход от конкретного к абстрактному неизбежно связан с удалением человеческого ума от реальной действительности. Абстракцию они представляли себе в совершенно оголенном виде, оторванно от непознаваемых, по их мнению, «вещей в себе». Конспектируя Гегеля, В. И. Ленин сделал следующее весьма важное примечание по этому поводу:

        «Гегель вполне прав по существу против Канта. Мышление, восходя от конкретного к абстрактному, не отходит — если оно правильное (NB) (а Кант, как и все философы, говорит о правильном, мышлении) — от истины, а подходит к ней. Абстракция материи, закона природы, абстракция стоимости и т. д., одним словом все научные (правильные, серьезные, не вздорные) абстракции отражают природу глубже, вернее, полнее. От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике — таков диалектический путь познания истины, познания объективной реальности».[58]

        Следовательно, чем выше способность мышления к правильным, объективным абстракциям, тем ближе мышление подходит к реальной действительности, тем глубже, вернее, полнее оно эту действительность отражает. Возможность установить истинность познания, его соответствие реальной действительности дает нам практика, опыт. В. И. Ленин в своем классическом труде «Материализм и эмпириокритицизм» дает следующее изложение марксистского взгляда на процесс познания:

        «...вне нас существуют вещи. Наши восприятия и представления — образы их. Проверка этих образов, отделение истинных от ложных дается практикой».[59]

        Мышление отражает действительность и находится в соответствии с нею. Понятие отражает вещь или явление и находится в соответствии с их сущностью. Однако это вовсе не означает, что мышление и действительность равно как понятие и вещь, — одно и то же. Так может смотреть на эти отношения только идеалист, неизбежно приходящий к выводу, что действительность зависит от того, как мы о ней думаем, что вещь определяется тем, какое понятие о ней сложилось в голове человека. Материалистическое же мировоззрение предполагает существование объективной действительности до возникновения человеческого сознания и независимо от него. А это означает, что объективная действительность и ее отображение в мозгу человека — не тождественны.
        В работе «Анархизм или социализм?» И. В. Сталин следующим образом освещает этот вопрос:

«В общественной жизни также сначала изменяются внешние условия, сначала изменяются материальные условия, а затем
[402]  
в соответствии с этим изменяются и мышление людей, их нравы, обычаи,, их мировоззрение».[60]
        «Если материальную сторону, внешние условия, бытие и другие подобные явления мы назовём содержанием, тогда идеальную сторону, сознание и другие подобные явления мы можем назвать формой. Отсюда возникло известное материалистическое положение: в процессе развития содержание предшествует форме, форма отстаёт от содержания».[61]

        Уже одно это свидетельствует о том, что наше понимание действительности и сама эта действительность — не одно и то же.

        «Содержание, — продолжает И. В. Сталин, — без формы невозможно, но дело в том, что та или иная форма, ввиду ее отставания от своего содержания, никогда полностью не соответствует этому содержанию, и, таким образом, новое содержание „вынуждено" временно облечься в старую форму, что вызывает конфликт между ними».[62]

        Следовательно, идеальное есть форма материального и, как всякая форма, не может полностью совпадать со своим содержанием. 

        «С другой стороны, — пишет дальше И. В. Сталин, — та мысль, что сознание является формой бытия, вовсе не означает, будто сознание по своей природе есть та же материя. Так думали только вульгарные материалисты (например, Бюхнер и Молешотт), теории которых в корне противоречат материализму Маркса и которых справедливо высмеивал Энгельс в своём „Людвиге Фейербахе". Согласно материализму Маркса, сознание и бытие, идея и материя — это две различные формы одного и того же явления, которое, вообще говоря, называется природой или обществом. Стало быть, они и не отрицают друг друга и в то же время не представляют собой одного и того же явления»[63].

        Следовательно, существует другой аспект взаимоотношения между идеальным и материальным, который позволяет нам рассматривать их как две тесно связанные, но различные, не совпадающие друг с другом формы объективной реальности. И у К. Маркса и Ф, Энгельса и у В, И. Ленина мы находим прямые указания на то, что бытие и сознание, вещь и представление о ней не тождественны.[64]
        Все, что было сказано выше относительно диалектически противоречивой связи мышления с реальной действительностью, имеет прямое касательство к вопросу о структурной общности в языках, поскольку мышление другой своей стороной связано с языком.

        «Язык, — учит И. В. Сталин, — есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания. Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и в соединении слов в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека и, таким образом, делает возможным обмен мыслями в человеческом обществе».[65]

        Зависимость между языком и мышлением обоюдосторонняя. Мышление существует лишь постольку, поскольку оно способно облекаться в языковую материальную оболочку, поскольку, другими словами, существует язык.    

        «Оголённых мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой „природной материи"—не существует»[66],—
[403]
говорит И. В. Сталин. «Идеи не существуют оторванно от языка»[67],— писал К. Маркс. Но в то же время и язык существует лишь постольку, поскольку с его помощью люди выражают свои мысли и обмениваются ими, осуществляя тем самым необходимое для жизни общества общение между собой, поскольку, другими словами, существует мышление.
        Связь языка и реальной действительности оказывается значительно более сложной. Разные стороны языка имеют различные формы этой связи. Словарный состав языка, как учит И. В. Сталин, быстро и непосредственно отражает все изменения в окружающей действительности. Он наиболее непосредственно связан с деятельностью людей во всех сферах их работы. Понятно, что и отражение действительности словарным составом не может осуществляться без участия мышления. Ведь слова возникают и существуют в языке не как собственные имена отдельных конкретных вещей и явлений, т. е. того, с чем приходится непосредственно сталкиваться людям в ррактике их жизни, а как обозначения понятий, поскольку «всякое слово (речь) уже обобщает...».[68] Вторая важнейшая сторона языка — его грамматический строй — с окружающей действительностью связана не непосредственно, а через сложную систему опосредования мышлением. «Грамматика,— учит И. В. Сталин,— есть результат длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления, показатель громадных успехов мышления».[69]
        Язык теснейшим образом связан с мышлением. Мышление, в свою очередь, теснейшим образом связано с объективной действительностью, с реальным процессом жизни людей. Но и язык, понятно, связан с действительностью, причем, как указывалось выше, связь эта в различных сторонах языка проявляется с разной степенью непосредственности или, что то же самое, с разной степенью опосредования мышлением.
        Однако тесная, непосредственная связь между языком и мышлением вовсе не свидетельствует об их тождестве, как это представляли себе В. Гумбольдт и его многочисленные последователи. Вздорность и нелепость идеи о тождестве языка и мышления была давно уже вскрыта Н. Г. Чернышевским в его работе «О классификации людей по языку».[70] В трудах основоположников марксизма-ленинизма мы, понятно, не находим и не можем найти ни одного хотя бы косвенного указания на допустимость отождествления языка и мышления. И тем не менее Н.Я. Марр, наивно считавший себя последователем марксизма, то вовсе отрывал язык от мышления, то ставил между ними знак равенства, грубо искажая при этом взгляды В. И. Ленина. За Н. Я. Марром послушно следовали в этом отношении и некоторые его «ученики». Так, например, всего лишь за четыре месяца до начала организованной «Правдой» языковедческой дискуссии проф. Г. П. Сердюченко в многократно с незначительными вариациями печатавшейся статье «Академик Н. Я. Марр — основатель советского материалистического языкознания» всячески превозносил марровский способ решения этой проблемы. Здесь мы встречаем такую, например, трескучую, но мало вразумительную, фразу: 

        «...проблема языка-мышления (!—В. А.) в работах гениального советского ученого получала исключительно актуальное звучание, становясь важнейшей практической проблемой (!! —В. Л.), правильное решение которой должно
[404]  
обеспечить высокий подъем труда (!!!—В. А.) в социалистически строящемся обществе».[71]

        В чем же видит проф. Сердюченко «актуальное звучание» и «практическую» важность для «подъема труда» марровского решения проблемы? Оказывается в том, что, якобы,

        «опираясь на ленинские высказывания, академик Марр указывает на неразрыйную связь и особую роль языка-мышления в развитии труда и производственных отношений в человеческом обществе».[72] 

        В подтверждение этой мысли приводится цитата из Н. Я. Марра, красноречиво свидетельствующая о том, что мышление он просто включает в язык и что, по его мнению, в мышлении мы имеем «магическое средство для сдвигов в производстве и производственных отношениях». Ни «магическая» роль мышления, ни отождествление мышления с языком нисколько не смутили проф. Сердюченко. Он охотно пользовался нелепым марровским термином «язык-мышление». Но на какие же ленинские высказывания, по мнению проф. Сердюченко, опирался Н. Я. Марр? Ответ на этот вопрос дается также цитатой из Марра, без всяких оснований приписывавшего В. И. Ленину то, что он, будто бы, «резко отчеркнул и проблему „язык = мысль”».[73]
        И Марр, и Сердюченко, видимо, как говорит русская поговорка, «слышали звон, да не знали где он». Понаслышке им было известно, что у В. И. Ленина что-то по этому поводу есть, но справиться в источниках было недосуг. А если бы они справились в источниках, то нашли бы в «Философских тетрадях» В. И. Ленина следующую пометку на полях к конспекту «Науки логики» Гегеля: «история мысли = история языка??».[74] Два вопросительных знака, не случайно поставленные В. И. Лениным, свидетельствуют, конечно, не о том, что история мысли равняется истории языка, а о совершенно противоположном. Значит, говоря точнее, Н. Я. Марр, а вслед за ним и Г. П. Сердюченко, не «опирались» на ленинские высказывания по этому поводу, а искажали их.
        Марровское отождествление языка и мышления без труда обнаруживается также в работах проф. С. Д. Кацнельсона, который писал, что

        «в том своеобразном соединении звучания и мысли, каким является язык, ведущим и определяющим моментом является мысль, и стадиальное исследование языка должно поэтому основываться на выявлении и анализе мыслительного содержания речи».[75]

        Здесь С. Д. Кацнельсон вслед за Н. Я. Марром включает мышление в язык и считает его основным и главным, отводя «звучанию», т. е. собственно языку, второстепенную роль в самом же языке.
        Понятно, что все эти марристские рассуждения, своеобразно развивающие чисто идеалистическую концепцию В. Гумбольдта, не имеют ничего общего с марксизмом. Как это отчетливо показано И. В. Сталиным в его гениальных трудах по языкознанию, язык, как «непосредственная действительность мысли» (Маркс), как то, в чем проявляется реальность мысли, по отношению к последней является необходимой и единственно возможной материальной оболочкой. Этот взгляд на язык категорически исключает как возможность отрыва языка от мышления, так и возможность отождествления языка с мышлением или включения одного в состав другого.
[405]            
        Итак, язык непосредственно, неразрывно связан с мышлением. Мы не можем, понятно, смотреть на категории и законы развития языка, как на простое повторение категорий и законов развития мышления, так как в этом случае мы стерли бы между языком и мышлением всякое различие и оказались бы на позиции их гумбольдтианско-марристского отождествления. Но, в то же время, мы не можем не видеть того, что категории и законы развития языка не противоречат, а наоборот, известным образом согласуются с категориями и законами развития мышления, причем согласование это ни в какой мере не упраздняет специфичности ни тех, ни других.
        Мышление связано с реальной действительностью, отражает ее, согласуется, хотя и не совпадает с ней. Если бы такого согласования не было, отсутствовала бы возможность познания человеком объективного, мира. Язык связан с мышлением, согласуется, хотя и не совпадает с ним. Если бы такого согласования не было, отсутствовала бы возможность выражать мысли при помощи языка. Но язык связан и согласован не только с мышлением. Как уже упоминалось выше, он связан и согласоваи также и о реальной действительностью, причем отчасти непосредственно (словарным составом), отчасти при большем или меньшем посредстве мышления.
        Если непосредственно связанное и согласованное с реальной действительностью мышление не представляет собой тождества с нею, то тем меньше оснований искать такого тождества между реальной действительностью и языком, так как связь и согласование между ними осуществляется в большей или меньшей степени через посредство мышления. Делавшиеся Н. Я. Марром и некоторыми его «учениками» попытки рассматривать язык и его грамматический строй как чуть ли не фотографическую копию общественного строя следует считать одним из проявлений вульгарного социологизирования в самой грубой и примитивной форме.
        Объективно существующий мир един для всех людей и, несмотря на свое постоянное развитие, непрерывное изменение, равен самому себе. Только идеалисты могут ставить объективный мир в зависимость от восприятия его людьми, т. е., в конечном счете, отрицать объективность природы и общества. Только субъективные идеалисты могут ставить объективный мир в зависимость от индивидуального, своего собственного сознания, отрицая при этом не только объективность окружающей действительности, но и ее единство для всех мыслящих существ.
        Марксизм, в противоположность любым разновидностям идеализма,, твердо стоит на точке зрения независимости мира как от коллективного, так и от индивидуального сознания людей, на точке зрения объективности и единства действительности.
        Мышление людей, независимо от их национальной или социальной принадлежности, представляет собой отражение реальной действительности, более или менее верное, иногда и значительно искаженное отражение, но все же всегда и при любых условиях — именно отражение реальной действительности. Отражение это по мере своего развития и совершенствования приходит во все более и более точное соответствие с реальной действительностью, постепенно освобождаясь от тех «отлетов фантазии от жизни», которые являются неизбежным следствием неполного или искаженного отражения явлений действительности в головах людей.
        Поскольку мышление любого человека отражает объективно единый, мир, постольку мышление всех людей не может и само не быть единым. В отличие от мировоззрения и разного рода идеологий оно не знает ни классовых, ни национальных, ни географических границ. Различия в мышлении людей могут быть связаны только с большей или меньшей
[406]  
степенью его развитости и правильности, т. е. соответствия объективной действительности, с количеством, характером и дальностью «отлетов фантазии от жизни». Чем менее развито мышление людей, тем чаще и разнохарактернее «отлеты фантазии», чем более развито мышление, тем меньше «отлетов фантазии», тем они ближе к действительности и поэтому однотипнее. Поскольку правильность отражения мышлением действительности относительна, в такой же мере относительным оказывается и единство мышления. Общечеловеческое мышление по мере своего развития все ближе и ближе подходит к реальной действительности, становится все более и более единым и универсальным, стремится от относительного единства к абсолютному.
        Язык связан и согласован, с одной стороны, с реальной действительностью, с другой стороны, — с мышлением, а реальная действительность едина, как едино и мышление (хотя первая едина абсолютно, а второе — относительно). Поэтому не приходится удивляться тому, что во всех языках обнаруживается много совпадающего и сходного. Не приходится удивляться и тому, что совпадающими и сходными оказываются наиболее общие языковые категории и закономерности, такие, как предложение с его структурой, в котором, как указывал В. И. Ленин, «можно (и должно), как в „ячейке" („клеточке"), вскрыть зачатки всех элементов диалектики...»[76], т. е. той всеобщей закономерности, которая в равной мере свойственна и реальной действительности и мышлению; такие, как слово с его вещественным и грамматическим значениями, с присущими ему наиболее общими законами развития семантики и звуковой формы, с неизбежно свойственным ему соответствием понятию, обобщенно отражающему явления реальной действительности, их объективно существующую связь и развитие; такие, как принципы деления словарного состава на части речи, склонения существительных, спряжения глаголов и т. д. Понятно, что ни библейский общечеловеческий «праязык», ни метафизическая «универсальность» грамматики, ни вульгарно-социологическая «стадиальность» с «единством глоттогонического процесса» не имеют к этой структурной общности языков решительно никакого отношения и дают ей не более правдоподобное объяснение, чем объяснение тепла действием теплорода.
        Следовательно, реально существующее структурное или типологическое сходство между языками, общечеловеческий характер некоторых наиболее общих языковых категорий является следствием, с одной стороны, единства человеческого мышления и, с другой — единства объективного мира. Но этого типа общность, как было уже отмечено выше, проявляется лишь в самых общих законах выражения языком мыслей с целью обмена ими между людьми, в самых общих законах обозначения языком отразившихся в мышлении явлений реальной действительности, и совершенно не затрагивает звуковой «природной материи» языка.[77]
        Факты структурной общности языков изучаются языковедами, составляя основной предмет общего языкознания. Знание общих законов языка — обязательное условие для успешных занятий частным языкознанием, т. с. изучением отдельных языков и их семей. В этом проявляется та необходимая связь между индукцией и дедукцией, о которой писал Ф. Энгельс.
[407]            
        Реально существующее материальное сходство внутри определенных групп языков, т. е. сходство, проявляющееся в звуковой «природной материи» языка, является следствием генетического родства языков каждой такой группы или семьи.[78] Материальная общность языков составляет предмет сравнительно-исторического языкознания. Исследование основанной на генетическом родстве материальной общности групп или семей языков, как указывает И. В. Сталин, «могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка».[79]
        Однако выявление общих для всех или нескольких языков черт возможно только при условии предварительного детального исследования отдельных языков со всеми присущими им категориями и закономерностями. Мало того, если бы языкознание ограничивалось изучением одних лишь общих черт, при помощи его мы не смогли бы овладеть ни одним конкретным языком, не смогли бы восстановить картины развития отдельных конкретных языков.
        Сравнив уровень развития производства и обмена в современной Англии 
и на Огненной Земле, Ф. Энгельс писал:

        «Кто пожелал бы подвести под
 одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии,— тот, очевидно, не дал бы ничего,
 кроме самых банальных общих мест»[80].

        В этой связи следует вспомнить 
также приведенное выше заключение К. Маркса по поводу всеобщих
 условий производства, «с помощью которых ни одной действительной исторической ступени производства понять нельзя».[81] Эти указания можно 
применить к исследованию конкретных языков: при помощи одних только 
таких абстракций, как различного рода общности между языками, ни одно
го конкретного языка попять нельзя. Только невежественные в вопросах
 языкознания и педагогики люди типа Е. Дюринга могли утверждать, что 
«целям „действительно образовательного изучения языков" должна служить
 своего рода всеобщая грамматика».[82] Ясно, что такого рода «всеобщая 
грамматика» представляла бы собой в лучшем случае собрание «самых 
банальных общих мест».

        IV

        Первой задачей языкознания, обеспечивающей выполнение всех остальных его задач и наиболее тесно связывающей его с практикой культурного строительства, является глубокое и всестороннее изучепие конкретных языков с выявлением всех присущих им внутренних законов развития. Понятно, что в этой исследовательской работе должны полностью осуществляться те требования марксистского конкретно-исторического подхода, о которых говорилось выше.
        Конкретный язык, как и все остальные явления объективного мира, должен изучаться и находить свое отражение в языковедческих исследованиях именно таким, каков он в действительности — «без всяких посторонних прибавлений». Нельзя заменять действительного возможным, желаемым, а тем более — вымышленным. Нельзя заранее «конструировать связи и вносить их в факты» языка, а нужно «извлекать их из фактов».
[408]            
        Необходимо решительно отказаться от допускаемого многими языковедами сознательного или бессознательного перенесения законов и определений, свойственных одним языкам, на другие языки, которые обладают иными законами и определениями (здесь, понятно, речь идет о законах и определениях, выходящих за рамки структурной общности языков). Правильность теоретических выводов должна находить свое подтверждение в речевой практике носителей исследуемого языка. Таким образом, речевая практика должна служить и объектом познания и критерием его истинности. Каждый язык и его история должны изучаться с учетом конкретно-исторической обстановки. И. В. Сталин учит: 

        «Вне общества нет языка. Поэтому язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей, общества, с историей народа, которому принадлежит научаемый язык, и который является творцом и носителем этого языка».[83] 

        Вместе с тем и изучение отдельных фактов языка нельзя производить без учета их реальных связей с другими фактами того же языка. Словом, нельзя упускать из виду, что каждый отдельно взятый язык представляет собой внутренне связанную и согласованную во всех своих частях структуру. Каждый факт языка, как и язык в целом, необходимо изучать с учетом реальной истории их развития, не допуская при этом искажающего историческую перспективу смешения различных этапов.
        Чтобы выполнить все эти требования марксистского подхода к исследованию конкретного языка, нужно брать язык во всей его конкретной определенности, во всей его специфике. Во избежание недопустимого в марксистско-ленинской науке сваливания в одну кучу разнородных явлений, необходимо, изучая отдельные факты языка, выявлять характерные признаки, которые отграничивают каждый факт, с одной стороны, от всех прочих фактов внутри данного языка, а с другой стороны — от аналогичных или сходных фактов в других языках. Изучение конкретного языка в целом, как самостоятельной структуры, обладающей своими внутренними законами существования и развития, предполагает в свою очередь выявление всей суммы характерных признаков данного языка, отличающих его от всех прочих языков. Иначе говоря, изучение конкретного языка имеет своей первой задачей установление его специфики, его неповторимого своеобразия, его самобытности, так как именно специфика, а не что-либо иное, оправдывает его существование в качестве самостоятельной единицы.
        Специфические особенности отдельных языков связаны с этнической принадлежностью их носителей. Ни расовая, ни социальная принадлежность здесь не играют и не могут играть никакой роли, так как конкретный язык создается и существует для того, чтобы служить средством общения внутри конкретного общества, т. е. внутри рода, племени, народности или нации.[84] Границы же деления человечества на расы и социальные группы не совпадают с границами конкретных обществ. Языки, как национальные формы культур, не могут не иметь каждый своей специфики. Если бы это было не так, отпала бы возможность вообще говорить о национальных особенностях культуры.
[409]            
        Каждый конкретный язык обладает своей особой, ему лишь одному присущей национальной спецификой, национальной самобытностью. Как для всякой науки наиболее важными являются специфические особенности изучаемого ею предмета, так и для языкознания, когда оно имеет дело с конкретным языком, наиболее важно выявление и изучение всех специфически национальных особенностей изучаемого языка. Нельзя при этом упускать из виду, что эти особенности представляют собой результат внутренних законов развития каждого отдельного языка, т. е. тех законов, изучение которых, как учит И. В. Сталин, является главной задачей языкознания.[85]
        Согласно учению И. В. Сталина о скрещивании языков, как одном из частных случаев процесса языкового развития в условиях до победы социализма в мировом масштабе, один из скрещивающихся языков

        «обычно выходит победителем, сохраняет свой грамматический строй, сохраняет свой основной словарный фонд и продолжает развиваться по внутренним законам своего развития, а другой язык теряет постепенно своё качество и постепенно отмирает».[86] 

        Скрещивание не приводит к образованию нового, третьего языка, а сохраняет один из скрещивающихся языков, давая ему возможность пополнить свой словарный состав за счет второго и тем самым еще более обогатиться и усилиться.

        «Так было, — продолжает И. В. Сталин,— например, с русским языком, с которым скрещивались в ходе исторического развития языки ряда других народов и который выходил всегда победителем.
        Конечно, словарный состав русского языка пополнялся при этом за счёт словарного состава других языков, но это не только не ослабило, а, наоборот, обогатило и усилило русский язык.
        Что касается национальной самобытности русского языка, то она не испытала ни малейшего ущерба, ибо сохранив свой грамматический строй и основной словарный фонд, русский язык продолжал продвигаться вперёд и совершенствоваться по внутренним законам своего развития».[87]

        Никакие столкновения и взаимовлияния языков в период до победы социализма во всем мире не способны заменить одну систему внутренних законов развития того или иного языка другой системой, не способны коренным и даже сколько-нибудь значительным образом изменить направление и характер действия внутренних законов, являющихся не только движущим механизмом, но в то же время и продуктом развития каждого отдельного языка в течение ряда исторических эпох, в течение всей истории развития данного конкретного общества (племени, народности, нации).
        Автономность системы внутренних законов развития каждого отдельного языка, не исключающая совпадения отдельных элементов этой системы между различными, прежде всего родственными, языками, частичного взаимного влияния, а также известной общности их, вытекающей из единства человеческого мышления, является непосредственной причиной национального своеобразия, национальной самобытности языков. Общественное назначение языка как средства человеческого общения и неизбежно связанный с этим его общенародный характер создают исключительную устойчивость специфических особенностей отдельного языка, его национальной  самобытности,
[410]  
которая прежде всего и с особой силой проявляется в самой основе, в сущности специфики отдельного языка — в его основном словарном фонде и грамматическом строе, а устойчивость основы сообщает большую или меньшую устойчивость всем остальным элементам языка.
        Устойчивость — необходимое свойство каждого языка. Без него язык не смог бы выполнять своего назначения. Если бы язык не обладал устойчивостью и часто коренным образом изменялся, то пользующиеся им массы людей не поспевали бы приспосабливаться к этим изменениям, одни опережали бы в этом отношении других, и общество утратило бы необходимое для его существования и развития средство обмена мыслями и взаимного понимания. Утрата понятного для общества и общего для его членов языка, как указывает И. В. Сталин, неизбежно привела бы к распаду и гибели его носителя — конкретного общества.
        Частые и коренные изменения языка, его трансформаций были бы возможны лишь в том случае, если бы существование человеческого общества представляло собой чередующиеся смены поколений с одновременной смертью одного поколения людей и одновременным рождением на его место другого поколения. Поскольку же развитие общества представляет собой процесс, в течение которого постоянно кто-то умирает и кто-то рождается, но общество в целом развивается непрерывно, без непроницаемых границ между поколениями, а язык должен обеспечивать возможность общения между всеми членами конкретного общества, т. е. между одновременно живущими представителями разных поколений, в известной мере даже между представителями разных эпох, постольку процесс развития любого языка также неизбежно оказывается непрерывным. Марровское утверждение о прерывистом характере развития языка противоречит жизненным интересам человеческого общества. 

        «Кому нужно, — пишет И. В. Сталин,— чтобы изменения слов в языке и сочетание слов в предложении происходили не по существующей грамматике, а по совершенно другой? Какая польза для революции от такого переворота в языке? История вообще не делает чего-либо существенного без особой на то необходимости. Спрашивается, какая необходимость в таком языковом перевороте, если доказано, что существующий язык с его структурой в основном вполне пригоден для удовлетворения нужд нового строя? Уничтожить старую надстройку и заменить её новой можно и нужно в течение нескольких лет, чтобы дать простор развитию производительных сил общества, но как уничтожить существующий язык и построить вместо него новый язык в течение нескольких лет, не внося анархию в общественную жизнь, не создавая угрозы распада общества? Кто же, кроме донкихотов, могут ставить себе такую задачу?».[88]

        Язык, как учит И. В. Сталин, действует за все время существования общества, от его рождения до его смерти. Структура языка, т. е. его грамматический строй и основной словарный фонд, есть продукт ряда эпох в истории носителей языка, причем развитие языка идет не путем уничтожения существующего и построения на его месте нового, а путем развертывания и совершенствования наличных основных его элементов с постепенным и длительным накоплением элементов нового качества структуры языка и еще более постепенным и длительным отмиранием элементов ее старого качества. Такой специфический характер развития языка способствует сохранению основ национальной специфики каждого отдельного языка на всем протяжении его истории, обеспечивает каждому языку
[411]  
самостоятельный путь совершенствования по своим собственным внутренним законам.

        «Надо полагать,— пишет И. В. Сталин,— что элементы современного языка были заложены ещё в глубокой древности, до эпохи рабства».[89]

        Понятно поэтому, что попытки в исследовательской работе игнорировать, обойти национальную самобытность языка, попытки подменить специфические особенности одного языка особенностями любого другого, какими бы красивыми фразами эти попытки ни обставлялись и какие бы формы они ни принимали, неизбежно приводят к искажению, обеднению, мертвящей схематизации языка. Внимание исследователя, когда он имеет своим предметом конкретный язык, должно в первую очередь направляться как раз на его специфические особенности, в сумме своей придающие языку национальную самобытность, ибо, как указывалось выше, именно эти специфические особенности и представляют особенную ценность для науки.
        Некоторые черты и категории грамматического строя могут, конечно, совпадать в различных языках, и совпадать даже полностью. В пределах генетически родственных групп языков такие совпадения могут охватывать значительную часть как общих, так и более частных категорий. Но и в родственных языках полного совпадения всех грамматических категорий не бывает. В неродственных же языках полное совпадение распространяется лишь на самые общие, самые абстрактные грамматические категории, а более частные категории могут иметь лишь некоторые общие черты. Как указывалось выше, такие совпадения можно рассматривать как следствие единства человеческого мышления. Значительное число грамматических категорий оказывается принципиально отличным в разных неродственных языках, многие из них присутствуют в одних языках и совершенно отсутствуют в других. Это положение общеизвестно и не требует, надо думать, подтверждения языковыми иллюстрациями.
        Из этого положения с неизбежностью следует вывод, что каждый язык имеет в качестве результата внутренних законов развития не только свои собственные грамматические формы, но и свою собственную систему грамматических категорий, в частности и свою систему частей речи. Свойственная «рациональной грамматике» и современному «структурализму» космополитическая идея универсальности грамматических категорий, «понятийные категории» академика И. И. Мещанинова и «скрытая синтаксическая морфология» проф. С. Д. Кацнельсона, смешивающие грамматические категории с грамматическими значениями и приводящие с другого конца к той же универсализации грамматики, не могут служить основой для советских языковедов, изучающих отдельные языки. Задачей советского языковеда должно быть изучение языка во всем его своеобразии, выявление системы категорий и законов развития в самом изучаемом языке, а не втискивание живого языка в ту или иную, более или менее универсальную, заранее заготовленную, а потому и неизбежно противоречащую изучаемому языку схему.

        V

        Обо всем этом не нужно было бы говорить, если бы среди языковедов, в том числе и советских, не пользовался известным признанием подход к конкретным языкам, сглаживающий их национальные особенности,
[412]  
подход, связанный со стремлением найти в каждом вновь изучаемом языке, прежде всего в его грамматике, только те категории и закономерности, которые уже знакомы исследователю из языков, ранее попавших в поле его зрения, и таким образом подогнать специфику одного языка под специфику другого, часто с ним никаким родством не связанного.
        Опираясь на приведенные в начале статьи указания Ф. Энгельса, можно сказать, что этот подход позволяет исследователю вносить в язык заранее заготовленную схему категорий, а не исходить из данных нам фактов, «конструировать связи и вносить их в факты», а не «извлекать их из фактов», т. е. вносить законы в изучаемый конкретный язык извне, а не отыскивать их в нем, не выводить их из него. При этом подходе исследователь главное свое внимание обращает на те элементы в языке, которые роднят его со всеми остальными или с некоторыми другими языками; т. е., на те общие абстрагированные черты, при помощи которых, естественно, ни одного конкретного языка понять нельзя. А те элементы, которые выходят за пределы «всеобщностей» или «общностей», насильственно втискиваются в привнесенную чисто дедуктивным путем схему. Для этого некоторые, из них произвольно расчленяются; другие столь же произвольно объединяются; одни их особенности искусственно преувеличиваются, другие игнорируются. С целью облегчения этих операций вводятся в качестве равноправных различные, часто противоречащие друг другу принципы классификации языковых явлений. В результате получается, что все языки будто бы имеют в принципе один и тот же состав категорий, одни и те же законы их взаимной связи, одни и те же закономерности развития, другими словами, все языки мира функционируют и развиваются по одной, общей в основном схеме. Согласно этому взгляду, особенности отдельных языков не выходят за пределы второстепенных частностей и ограничиваются почти исключительно различиями в звуковом выражении слов и грамматических форм.
        Такой унификаторский подход имел свое известное оправдание на заре языкознания, когда европейская наука, накопив значительные материалы по родственным между собой индоевропейским языкам, постепенно включала в круг своих интересов все новые и новые языки неевропейских народов. Считая нормы индоевропейских языков идеалом, европейские ученые рассматривали все встречавшиеся им несоответствия этим нормам как результат недоразвитости или порчи языка. Так родилась в XVII веке идея всеобщей универсальной или рациональной грамматики. Эта ложная идея была впоследствии подкреплена не менее ложной гумбольдтианской идеей тождества языка и мышления. В наше время, несмотря на то, что идея универсальности грамматики опровергалась на каждом шагу опытом сравнительно-исторического языкознания, она все же продолжала уводить языкознание от реальной языковой действительности в сторону безжизненных вневременных и вненациональных схем, переродившись в марровскую идею «единства глоттогонического процесса» или продолжая сохраняться в своем первоначальном наивном виде.
        Вполне естественно, что речь здесь идет не о тех объективно существующих сходных или общих моментах в грамматиках различных языков, которые являются результатом единства человеческого мышления или генетического родства языков. Эти элементы общности входят как органическая часть в систему каждого языка и поэтому должны самым внимательным образом выявляться и учитываться при изучении конкретных языков. Но поскольку эти элементы, именно благодаря своей всеобщно-
[413]  
сти, не способны дать представления о живом конкретном языке, речь здесь должна итти в первую очередь об элементах структуры, позволяющих отличить один язык от любого другого, т. е. о национальной специфике языков.
        Какие же «оправдания» может иметь унификаторский подход к языкам в наше время, особенно в наших, советских, условиях?
        Во-первых, его можно было бы «теоретически обосновать» утверждением,
 что грамматические категории есть копии категорий мышления, а поскольку мышление вненационально, постольку и категории грамматики 
должны быть общими для всех языков. Но, чтобы утверждать эта, нужно 
предположить наличие тождества между мышлением и языком, т. е. нужно быть идеалистом-гумбольдтианцем.
        Во-вторых, его можно было бы «теоретически обосновать» утверждением, что есть языки более совершенные, более развитые и лучше приспособленные для выражения мыслей, а есть и менее совершенные, единственным выходом для которых из этого «несовершенного» состояния может быть только постепенное уподобление более совершенным языкам. Но чтобы утверждать это, нужно исходить из неравноценности, из неравноправия наций и национальных языков, т. е. нужно быть шовинистом.
        В-третьих, его можно было бы «теоретически обосновать» утверждением, что после победы социализма даже в отдельно взятой стране нациопальные различии, включая и особенности языков, должны начать стираться и поэтому на них, как на явление, отживающее свой век, обращать внимание не следует. Но и, такое утверждение к лицу только великодержавному шовинисту.
        В-четвертых, его можно было бы «теоретически обосновать» утвер
ждением, что все языки развиваются по принципу «единства глоттого
нического процесса», что свое развитие они начинают с общей для них
 всех позиции и затем последовательно проходят одни и те же стадии,
 наивысшей из которых, другими словами, идеалом совершенства, яв
ляется флективный строй грамматики. Так и рассуждали Н. Я. Марр и его
 последователи до недавнего времени.
        В-пятых, его можно было бы, наконец, «оправдать» стремлением искусственными мерами помочь всем языкам Советского Союза как можно скорее «скреститься» с русским языком, максимально уподобиться ему, натолкнуть их на этот путь привнесением в эти языки русской грамматиче
ской схемы с русской грамматической терминологией, которые и должны
 указать грамматическим категориям этих языков конечные цели их раз
вития. Но так могут рассуждать лишь люди, сочетающие крайности мар
ризма, буржуазный космополитизм и весьма своеобразный субъективный
 идеализм.
        Никаких других «теоретических» соображений для обоснования унификаторского подхода к языкам придумать невозможно. Впрочем, его сторонники чаще всего и не стараются его ничем обосновывать, а пользуются им как наиболее легким. Он освобождает исследователя от необходимости утруждать себя теоретическими соображениями, освобождает от необходимости заниматься трудным и кропотливым делом выявления специфических особенностей языков, отыскиванием категорий и принципов их классификации, действующих в самом изучаемом языке, и наоборот, предполагает совершенно свободное, ничем не ограничиваемое перенесение в изучаемый язык привычной грамматической схемы из русского языка, являющегося к тому же чаще всего родным языком исследователя. Сторонники унификаторского подхода рассуждают обычно так: «Чем узбекский,
[414]  
бурятский, эвенкийский или другой какой-нибудь, язык хуже русского? Если в русском языке есть прилагательные, относительные местоимения, степени сравнения, совершенный и несовершенный виды, действительный, страдательный и средний залоги, то как же можно отрицать их наличие в остальных языках? Ведь это равносильно признанию их примитивности по сравнению с русским языком, другими словами, равносильно умалению умственных способностей говорящих на этих языках народов!» Борясь на словах за равноценность языков, эти языковеды на деле исходят из признания их неравноценности, так как мерилом развитости и совершенства считают грамматический строй одного из сравниваемых языков. В этой связи уместно привести несколько выдержек из произведений Н. Г. Чернышевского, как будто специально написанных для некоторых наших языковедов. Критикуя В. Гумбольдта за его отождествление языка с мышлением, Н. Г. Чернышевский писал:

        «Результат (у Гумбольдта.— В. А.) выходил приблизительно такой: язык человека и его умственная жизнь — одно и то же. Что находится в умственной жизни человека, все выражается его языком; чего нет в языке, того нет в его умственной жизни».[90] В другом месте: «Очень часто придают разнице по языку теоретическое значение, воображают, будто особенностями грамматики можно определять особенности умственного качества народа. Это пустая фантазия...».[91] Или еще: «Не все зеркала отражают предмет в его полном размере и истинном виде. В литературе, в истории жизнь народа отражается верно и полно; в языке неточно, неполно и часто неверно... Мы знаем, что противоречим в этом случае общепринятому мнению, потому приведем, несколько примеров. В арабском языке глагол не имеет времен, неужели же арабы не понимают различия между прошедшим, настоящим и будущим. В английском языке нет различия между родами имени существительного — неужели же англичане не понимают различия между поваром и кухаркой. А между тем то и другое понятие выражается по-английски одним и тем же словом».[92]

        Сторонники унификации языков приводят часто в защиту своей точки зрения еще один довод педагогического порядка. Они говорят примерно так:

        «При параллельном изучении родного и русского языков в нерусской школе нужно обращать первоочередное внимание учащихся на черты сходства между этими языками, отодвигая различия на второй план. Поэтому в учебниках и научных работах по языкам народов СССР следует пользоваться в основном русской грамматической схемой и русской терминологией. Если то или иное грамматическое явление в родном языке учащихся хоть в какой-нибудь мере и хоть с какой-нибудь стороны напоминает то или иное грамматическое явление в русском языке, то первому нужно давать точно такое же определение и наименование, которые принято давать второму. Чем более будут сглажены различия между языками, тем скорее нерусские учащиеся овладеют русским языком».

        Чтобы не быть голословным, приведу выдержку из сборника «Вопросы; методики преподавания русского и родного языков в нерусской школе». Автор одной из статей этого сборника П. И. Малакшинов пишет:

        «Нам кажется, что преподавание русского языка в бурят-монгольской школе должно быть тем более успешным, чем более мы обнаружим в бурят-
[415]  
монгольском языке категорий, свойственных русскому языку».[93]   

        Далее автор на примере глагольных видов показывает, как нужно в одном языке «обнаруживать», категории, свойственные другому языку. Достигается это при помощи злоупотребления семантикой в той редакции, которую этой характерной особенности марризма придал проф. С. Д. Кацнельсон с его идеей скрытой синтаксической морфологии (точнее говоря, полного игнорирования какой бы то ни было морфологии). Понятно, что если в основу определения той или иной грамматической категории, как советует П. И. Малакшинов, «положить грамматическое значение» и не обращать никакого внимания на способы его выражения, то без труда можно будет в бурят-монгольском языке «обнаружить» все то, что имеется не только в русском, но и в любом другом языке. Ошибка здесь состоит в том, что П, И. Малакшинов не видит различия между грамматичерким значением и грамматической категорией, не учитывает той роли, которую в их разграничении играет грамматическая форма.
        «Педагогический» довод в пользу унификаторского подхода к языкам
 не выдерживает сколько-нибудь серьезной критики прежде всего с точки 
зрения советской педагогики. Одним из принципов советской школы,
 утвержденных в постановлениях ЦК ВКП(б), является безусловное 
требование того, чтобы учащимся давались основы наук. Это значит, что 
из каждой преподаваемой в школе научной дисциплины выбирается самое 
основное, доступное пониманию учащихся. Вопросы излишне сложные,
 детализирутощие эти основы, вопросы, остающиеся недоработанными или 
спорными, в практике школьного преподавания опускаются. Таким обра
зом, не только возможно, но и неизбежно, известное, иногда довольно зна
чительное, ограничение и облегчение преподносимого учащимся материале 
соответствующей науки. Школьное преподавание языка, как родного, 
так и неродного, также предполагает известное ограничение и облегче
ние грамматического материала. Однако облегчение ни в коем случае не
 должно представлять собой искажения. Каждый язык должен препода
ваться в школе с теми или иными ограничениями и облегчениями, но обя
зательно как таковой, «без всяких посторонних прибавлений», а не сквозь
 призму какого бы то ни было другого языка, ибо в последнем случае из
бежать искажений и «посторонних прибавлений» невозможно.
        С другой стороны, стремясь подогнать нормы родного языка учащихся под нормы русского языка, исследователь и преподаватель в действительности подгоняют нормы русского языка под нормы родного. Если, к примеру, причастия нанайского языка наименовать изъявительным наклонением глагола, как это чаще всего и делается, то у учащихся представление о причастии в своем языке от этого нисколько не изменится. Их нисколько не будет смущать то, что «изъявительное наклонение глагола» может быть любым членом предложения и может склоняться, так как эти особенности присущи соответствующей категории нанайского языка.
        Узнав впоследствии, что и в русском языке имеется изъявительное наклонение глагола, нанайские учащиеся, естественно, будут считать его аналогичным одноименной категории своего родного языка, т. е. причастию, произвольно наименованному «изъявительным наклонением», будут стараться употреблять русский глагол в роли второстепенных членов предложения и склонять его, вместо того, чтобы строить придаточное
[416]  
предложение. Когда же они окончательно убедятся в том, что изъявительное наклонение глагола в русском языке и «изъявительное наклонение глагола» в нанайском языке далеко не одно и то же, что между ними существует принципиальная разница, что с нанайским «изъявительным наклонением» скорее следует сопоставлять русское причастие, хотя и между ними имеются весьма существенные различия, то им останется лишь сделать заключение о несовершенстве грамматической терминологии и полной произвольности в ее использовании. Думается, что добившись такого заключения, мы не принесем пользы ни науке, ни нанайским учащимся.
        Еще хуже будет, если грамматические явления нанайского языка, хотя бы того же причастия, мы будем именовать терминами, взятыми из русской грамматической номенклатуры, и обращать при этом исключительное или первоочередное внимание на моменты сходств между категориями двух этих языков, не указывая учащимся на моменты расхождения или сглаживая их. Таким методом мы можем добиться только одного — создать у учащихся, измеряющих неизбежно все на аршин своего родного языка, искаженное представление о русском языке, искоренить которое потом будет чрезвычайно трудно. Наука допускает сравнение для сравнимого, разграничение для различного и отождествление для тождественного. Разграничивать тождественное, как и отождествлять различное, значит вступать в противоречие с наукой. Советская школа не может итти на это.
        Теоретическое «обоснование» унификаторскому подходу к языкам дается в статье проф. Б. К. Пашкова «К методике преподавания родного и русского языков в бурятской школе», помещенной в цитированном сборнике. Девизом этой статьи и ее автора можно считать следующую весьма оригинальную фразу: «Мы против схоластического отыскивания спецификума в родном языке».[94] Читая статью, убеждаешься, что «схоластическим отыскиванием спецификума» автор именует всякое выявление специфических черт бурятского (как, видимо, и любого другого) языка.
        Проф. Б. К. Пашков огонь своей критики направляет в основном против автора грамматики бурятского языка проф. Г. Д. Санжеева. Зачислив последнего в разряд формалистов за «признание приоритета за формой» а не за содержанием», проф. Пашков обвиняет его в том, что он, занимаясь «схоластическим отыскиванием спецификума» в своем родном языке, дает «искаженную характеристику бурятского языка, значительно отдаляющую его от русского языка».[95] Оказывается, проф. Санжеев еретически отрицал наличие в бурятском языке таких свойственных русскому языку категорий, как будущее время изъявительного наклонения, как деление имен на существительные и прилагательные, как придаточные предложения, как обстоятельства, и поэтому изображал бурятский язык «как резко обособленный от русского».[96]
        Основная забота проф. Б. К. Пашкова, как и П. И. Малакшинова,— снабдить учебные и научные грамматики бурят-монгольского языка всеми категориями и терминами русской грамматики. Вслед за другим монго-
[417]  
листом Д. А. Алексеевым он категорически требует, чтобы в бурятские грамматики были «приняты» обстоятельства с точно соответствующей русскому языку их классификацией, чтобы причастный, деепричастный обороты или развернутые члены предложения были «заменены» придаточными предложениями и т. д.[97] Все это, как кажется проф. Б. К. Пашкову, необходимо для «сближения бурятского языка с русским в построении грамматики», для ликвидации между этими языками «того разрыва, который наблюдался при формальной трактовке языковых фактов».[98] Цепь рассуждений автора выглядит более чем странно: нужно только заменить принятые термины русскими, дать определение грамматических категорий в соответствии с русской грамматикой, и сраву же бурят монгольский язык изменится, сблизится с русским языком, а поэтому бурятам станет легче изучать русский язык. В этой связи невольно вспоминается критика В. И. Лениным русского махиста В. Базарова, пытавшегося путем жонглирования терминами подкрасить махизм под марксизм. В. И. Ленин писал:

«Спрашивается, чем отличается изложенная Энгельсом точка зрения 
агностика от точки зрения Маха? „Новым" словечком „элемент"? Но ведь это чистое ребячество — думать, что номенклатура способна изменить 
философскую линию, что ощущения, названные „элементами", перестали 
быть ощущениями!».[99]

        Не меньшее «ребячество» — думать, что бурятские" причастные обороты, получив по воле отдельных языковедов наименование придаточных предложений, утратят свои принципиальные отличия от 
придаточных предложений русского языка, или что бурятские словак, обозначающие в определенных синтаксических условиях качественные 
признаки предметов, после того, как мы окрестим их «прилагательными», 
оторвутся от тех же слов в других синтаксических функциях, приобретут 
особые формативы, способность согласовываться с определяемым, степени 
сравнения и таким образом перестанут быть самими собой, превратившись 
в более или менее точные копии русских прилагательных.          Конечно, проф. Б. К. Пашков для своих попыток «реформирования» грамматики старается найти опору в современном состоянии бурят-монгольского языка, переживающего, по его мнению, период коренной перестройки во всей своей структуре. Он смело утверждает, что за последние годы «в фонетике бурятского языка появились новые звуки — ы, к, ф, щ, не свойственные ему раньше, и ряд других фонетических особенностей, сближающих бурятский язык с русским».[100] Другими словами, проф. Пашков утверждает, что все буряты вполне освоили фонемный состав русского языка. Остается только удивляться, почему значительное большинство бурят, не исключая и интеллигентов, говоря по-русски, продолжает сохранять своеобразный акцент. Почему они, освоив русские фонемы как родные, упорно продолжают произносить их на свой, бурятский, лад? Несомненно, что среди бурят имеется немало людей, в совершенстве овладевших русским произношением русских слов, но распространять это на весь бурятский народ по меньшей мере преждевременно. Несомненно, что все буряты способны овладеть русским произношением, и овладение правильным русским произношением является для них одной из задач в обучении русскому языку, но смешивать задачи с достижениями—то же, что выдавать возможное и желаемое за действительное.
[418]            
        «В области морфологии, — продолжает проф. Пашков, — также наблюдаются сдвиги в сторону сближения с русским языком, например, в области классификации частей речи (становление самостоятельных грамматических категорий — существительного и прилагательного, вместо предметного и качественного имени, признание в качестве самостоятельной части речи наречия, выявление глагольного спряжения, степеней сравнения в языке и т. д.)».[101] Слова: «вместо», «признание» и «выявление» — свидетельствуют, что автор имеет здесь в виду не сам язык, а его освещение в работах отдельных грамматистов, что, к сожалению, не всегда соответствует одно другому,         

         «Точно так же, — читаем мы дальше, — и в области синтаксиса по семантико-синтаксическим признакам выделяются и обстоятельства, и придаточные предложения. Такое, например, сложноподчиненное предложение бурятского языка, как «шинии манайда ерэхэд би номоо уншажа hуугааб» («Когда ты пришел к нам, я читал свою книгу») вполне оправдывает наименование сложноподчиненного, так как состоит из придаточного и главного предложений».[102]

        После этого автор дает нам неподражаемый образец научной эквилибристики. Он пишет: 

        «Предложение шинии манайда ерэхэд, хотя по форме сказуемого (ерэхэд) и является причастным оборотом с подлежащим (шинии) в родительном падеже, но по значению оно будет придаточным обстоятельственным времени. Признавая значение ведущим в языке, мы и считаем эту конструкцию придаточным предложением. Если же считать ведущей форму, как делают формальные грамматики, то эта конструкция определяется как развернутый второстепенный член предложения— причастный оборот. Между тем, придаточные предложения являются тоже своего рода развернутыми членами предложения, но развернутыми до степени целого предложения, поскольку в них имеются свои подлежащие и сказуемые».[103]

        Прежде всего невольно напрашивается несколько вопросов к автору: 1) почему он не решился отделить запятой «придаточное» предложение от «главного», ведь запятая в таких случаях как раз и свидетельствует об относительной самостоятельности придаточного предложения? 2) какой вид имели подобного рода предложения 100, 200, 300 лет назад? 3) если они имели такой же вид (а это несомненно), то где же тут «сдвиг», в чем «сближение с русским языком»?
        В отношении приведенного примера автор рассуждает так: поскольку это предложение состоит из главного и придаточного, постольку оно — сложно-подчиненное. Против этого заключения трудно возразить. Остается доказать, что в его составе действительно есть придаточное предложение. Доказывается это утверждением, что в сочетании слов шинии манайда ерэхэд имеются самостоятельные подлежащее и сказуемое. Теперь остается только доказать факт наличия подлежащего и сказуемого, и тогда все будет обстоять благополучно. Но оказывается, что «подлежащее» имеет здесь почему-то форму родительного падежа, а «сказуемое» — форму дательного падежа (о последнем далеко не второстепенном обстоятельстве автор предпочел умолчать). Следовательно, здесь мы имеем дело с обычным для очень многих языков, но редко встречающимся в русском языке, причастным оборотом, в котором только при бурной фантазии и полном игнорировании грамматической формы можно
[419]  
обнаружить подлежащее и сказуемое. Точнее всего этот оборот можно было бы перевести на русский язык так: «при твоем приходе к нам». Где же здесь подлежащее и сказуемое? Здесь даже и русский перевод не помогает. Следовательно, наличие подлежащего и сказуемого не доказано, а тем самым не доказано наличие придаточного предложения, как не доказано и то, что приведенный автором пример можно считать сложно-подчиненным предложением. Складывается весьма трудное положение: доказать невозможно, а доказать хочется. Найденный автором выход из затруднения поражает своей наивной простотой. Если принимать во внимание форму, то это сочетание слов придется признать причастным оборотом; но ведь чтобы не признавать его причастным оборотом нужно всего лишь не обращать на форму никакого внимания! И автор последовательно и полностью игнорирует форму в языке, поскольку она приносит слишком много хлопот и неприятностей. Он, видимо, — сторонник чистого содержания или отвлеченного от языковой материи мышления!
        Грамматические категории бурятского языка проф. Пашков определяет, как в этом нетрудно убедиться из приведенного им примера, с точки зрения наиболее обычного перевода на родной для него: русский язык. Стремясь теоретически обосновать свою не слишком оригинальную точку зрения, он искал опоры в марровском полном игнорировании формальной, и даже больше того — грамматической стороны языка, в признании не только «приоритета за значением в языке», но и исключительной, единоличной роли семантики. Злоупотребляя таким образом семантикой, он стремился найти в бурятском языке какие-то общечеловеческие языковые категории и, как это обычно бывает, находил в нем категории своего родного, русского языка. Невольно приходит на память то, что писали (правда, в совсем иной связи) К. Маркс и Ф. Энгельс о М. Штирнере:

        «Так как святой Макс не обращает внимания на физическую и социальную „жизнь" индивида и вообще не говорит о „жизни", то он вполне последовательно отвлекается от исторических эпох, от национальности, класса и т. д. или, что то же самое, он раздувает господствующее сознание ближайшего к нему класса его непосредственного окружения, превращая его в нормальное сознание „жизни человека"».[104]

        Раздувание господствующих категорий ближайшего (хотя бы русского) языка и превращение их в нормы для всех языков у сторонников унификаторского подхода естественно вытекает из молчаливого признания совершенства грамматики одного языка и большей или меньшей примитивности грамматик остальных языков. Этим объясняются их заботы о том, чтобы все языки народов СССР путем не только естественного, но и искусственного сближения поскорее слились с русским языком, ибо это, по их мнению, единственный путь совершенствования. Считая, что грамматики всех языков народов СССР должны развиваться обязательно в сторону сближения с грамматикой русского языка и отрицая тем самым для них возможность самостоятельного развития, эти товарищи, хотят они того или нет, стоят на почве признания неравноценности, неравноправия наций и национальных языков, на почве отрицания возможностей для расцвета национальных языков. Ведь все большее стирание специфических черт этих языков может означать только постепенное отмирание их, а никак не расцвет.
[420]            
        Совершенно противоположному отношению к этому политически чрезвычайно важному вопросу учит нас И. В. Сталин. В речи на обеде в честь финляндской правительственной делегации И. В. Сталин говорил: 

        «Многие не верят, что могут быть равноправными отношения между большой и малой нациями. Но мы, советские люди, считаем, что такие отношения могут и должны быть. Советские люди считают, что каждая нация,— всё равно — большая или малая, имеет свои качественные особенности, свою специфику, которая принадлежит только ей и которой нет у других наций. Эти особенности являются тем вкладом, который вносит каждая нация в общую сокровищницу мировой культуры и дополняет ее, обогащает её. В этом смысле все нации — и малые, и большие — находятся в одинаковом положении, и каждая нация равнозначна любой другой нации».[105]

        Чуждое советским людям представление о неравноценности наций и национальных языков не должно находить себе приюта в теоретических построениях советских ученых.
        И. В. Сталин говорил в отчетном докладе на XVI съезде ВКП(б):

        «Существо уклона к великорусскому шовинизму состоит в стремлении обойти национальные различия языка, культуры, быта; в стремлении подготовить ликвидацию национальных республик и областей; в стремлении подорвать принцип национального равноправия и развенчать политику партии по национализации аппарата, национализации прессы, школы и других государственных и общественных организаций.
        Уклонисты этого типа исходят при этом из того, что так как при победе социализма нации должны слиться воедино, а их национальные языки должны превратиться в единый общий язык, то пришла пора для того, чтобы ликвидировать национальные различия и отказаться от политики поддержки развития национальной культуры ранее угнетённых народов».[106]

        Не ясно ли, что все попытки обойти и смазать национальные особенности языков, все попытки привести особенности языков к единому общему знаменателю, все попытки искусственным путем навязать всем языкам народов СССР в целях их сближения категории русской грамматики представляют собой в той или иной мере непосредственные отголоски шовинистских установок.
        Чрезвычайно важно для нас в этой связи совершенно ясное, не допускающее никаких иных толкований указание И. В. Сталина относительно того, что

        «теория слияния всех наций, скажем, СССР в одну общую великорусскую нацию с одним общим великорусским языком есть теория национал-шовинистская, теория антиленинская, противоречащая основному положению ленинизма, состоящему в том, что национальные различия не могут исчезнуть в ближайший период, что они должны остаться еще надолго даже после победы пролетарской революции в мировом масштабе».[107]

        Все народы Советского Союза с величайшим уважением относятся к языку своего старшего брата — русского народа. В нем они видят надежное и необходимое средство межнационального общения, к нему они питают самую искреннюю благодарность за помощь в развитии их национальных языков, выражающуюся прежде всего в обогащении их словарных составов. Едва ли можно сомневаться в том, что русский язык является сейчас богатейшим и наиболее развитым из языков человечества. Однако это вовсе не значит, что все народы СССР должны отказаться от своих нацио-
[421]  
нальных языков или уже теперь взять линию на постепенное сближение своих языков с русским.
        И. В. Сталин говорил на XVI съезде ВКП(б): 

        «Уклоняющиеся в сторону великорусского шовинизма глубоко ошибаются, полагая, что период строительства социализма в СССР есть период развала и ликвидации национальных культур. Дело обстоит как раз наоборот. На самом деле период диктатуры пролетариата и строительства социализма в СССР есть период расцвета национальных культур, социалистических по содержанию и национальных по форме, ибо сами-то нации при советском строе являются не обычными „современными" нациями, а нациями социалистическими, так же как их национальные культуры являются по содержанию не обычными, буржуазными культурами, а культурами социалистическими».[108] 

        В работе «Марксизм и вопросы языкознания» И. В. Сталин указывает, что национальный язык является формой национальной культуры.[109] Следовательно, кто стремится теми или иными способами нивелировать характерные особенности языков, кто стремится вопреки фактам во что бы то ни стало «сблизить» все языки народов СССР, тот вольно или невольно вступает в противоречие с провозглашенной И. В. Сталиным центральной задачей настоящего момента в области национального вопроса.
        Требование подобного рода «сближения» языков народов СССР, прикрываемое нередко левыми фразами на тему об интернационализме, о дружбе народов, основывается на грубой ошибке марровского толка, связанной со смешением формы и содержания культуры, со смешением языка с культурой, в частности, с идеологией.
        Социалистическое содержание культуры советских наций и народностей едино. Трудящиеся нашей страны под руководством большевистской партии боролись за создание этого единства, как одного из устоев социалистического общества, и зорко охраняют его от буржуазно-националистических поползновений, имеющих конечной целью разрушение единства советского общества и восстановление капитализма.
        Задача установления единства социалистического содержания культуры была успешно разрешена, как известно, благодаря политике развития разнообразных национальных форм культуры. Дальнейший расцвет национальных форм культуры, а следовательно, и национальных языков, служит делу расширения и укрепления единства социалистического содержания культуры, является на современном этапе необходимым условием его существования.
        Кто стремится к искусственному «сближению» языков, тот подменяет важнейшую политическую задачу расширения и укрепления единства социалистического содержания культуры советского общества вредной затеей унификации национальных форм социалистической культуры, затеей, ведущей на деле к подрыву этого единства и сводящейся к политике ассимиляции, которая, как учит И. В. Сталин, «безусловно исключается из арсенала марксизма-ленинизма, как политика антинародная, контрреволюционная, как политика пагубная».[110]
        С политикой ассимиляции, т. е. с сознательно проводимой линией на насильственное ассимилирование одной национальности другой, линией, характерной для национальной политики империализма, нельзя смешивать процесс естественной и добровольной ассимиляции, постепенного слияния некоторых малочисленных народностей или их частей с более
[422]  
крупными народностями или нациями, выражающегося наиболее отчетливо в переходе на язык последних.
        Нельзя смешивать с политикой ассимиляции также и факты прогрессивного влияния русского языка на языки всех остальных советских наций и народностей, особенно на младописьменные и бесписьменные языки. Националистически настроенные элементы, не понимающие или не желающие понять прогрессивности такого влияния, стремятся отгородить языки народов СССР от проникновения в них русской лексики и заменить ее допотопными архаизмами, кабинетным словотворчеством и даже иностранными заимствованиями. Эти искусственные препоны естественно идущему процессу влияния русского языка причиняют большой вред делу обогащения и развития национальных языков, делу приобщения отсталых в прошлом народов к передовой социалистической культуре, делу укрепления единства и дружбы между народами СССР.
        Однако влияние русского языка, как известно, ограничивается почти исключительно словарным составом и достигает в этой области по отдельным языкам весьма значительных размеров. Обогащаясь за счет русской лексики, эти языки становятся достаточно развитыми, чтобы передавать богатейшее содержание советской социалистической культуры. Значительно меньшее влияние русский язык оказывает на основной словарный фонд и еще меньшее — на грамматический строй каждого из испытывающих иа себе его влияние языков. Основы языков, даже при самом сильном внешнем влиянии, не претерпевают сколько-нибудь значительных изменений, и языки, как учит И. В. Сталин, продолжают развиваться по своим собственным внутренним законам. Никакого «скрещения» в марристском понимании этого термина, никаких коренных перестроек, никаких взрывов при этом не происходит. Попытки искусственным путем вызвать подобного рода «взрывы», как всякое вообще донкихотство, вредны и заранее обречены на неудачу.
        Мне кажется, что проф. Б. К. Пашков и его единомышленники не сумели разобраться в существе ленинско-сталинской национальной политики, не сумели, как и большинство советских языковедов в пору господства аракчеевского режима, понять самого духа марксизма. Они не смогли решительно порвать с обветшалыми традициями «всеобщей рациональной грамматики», дающей исследователю заманчивую возможность описывать любые языки по готовому шаблону и поэтому не требующей особенных затрат умственной энергии. Единственное, что, видимо, с их точки зрения, необходимо было сделать в современных условиях, через три столетия после выхода в свет грамматики Пор-Рояля,— это подыскать себе новые, более «современные» теоретические основы. Основы были найдены в «новом учении» о языке Н. Я. Марра.
        В цитированной выше статье проф. Б. К. Пашков излагает задачи сравнительного метода в параллельном преподавании родного и русского языков в бурят-монгольской школе. Главное научное достоинство применяемых при этом сравнений автор видит в том, что при помощи их «рельефнее определяется общая стадиальная характеристика сравниваемых языков».[111] Эта общая для русского и бурятского языков «стадиальная характеристика» достигается путем применения русской грамматической номенклатуры и посильного игнорирования национальных особенностей бурятского языка. Задачи ее сводятся к тому, чтобы, во-первых,
[423]  
подкрепить марровское утверждение, что все языки народов СССР пере
живают сейчас состояние взрыва, «коренного сдвига», «свежего сруба» 
и т. п., а во-вторых, подтвердить конкретными примерами правомерность 
марровского призыва к насильственному вмешательству в ход разви
тия языков с целью максимального ускорения их слияния на основе
 скрещения.
        Сравнительное изучение языков в школе, а равно и научное (вернее,
 понятно, антинаучное) «сближение» языков, устранение «разрыва» между 
ними, иными словами, унификаторство, основываются, как об этом недву
смысленно сообщает автор, на том, что «согласно основному положению 
нового учения о языке, все языки мира в своем развитии прохо
дят единый глоттогонический процесс, и в этом процессе язык неотделим (?!! — В. А.) от мышления».[112]
        Для защиты универсальных принципов «рациональной грамматики» мобилизован, таким образом, чуть ли не весь арсенал теоретических установок Н. Я. Марра: тут и единство глоттогонического процесса, тут и взрывчатая стадиальность, тут и марровское скрещение, тут и гумбольдтианско-марровское отождествление языка с мышлением, тут и явное злоупотребление семантикой при полном игнорировании морфологии, нехватает разве только ««труд-магической» тарабарщины» с четырехэлементной кофейной гущей.
        Ровно через два года после выхода в свет цитированного сборника И. В. Сталин подверг сокрушительной и всесторонне обоснованной критике основные устои общеязыковедческой концепции Н. Я. Марра. Рухнули как ненаучные, антимарксистские и все взятые на прокат у Ы. Я. Марра «новейшие» теоретические обоснования «рациональной грамматики».
        Основываясь на сталинской идее о национальной самобытности языка, проф. А. С. Чикобава пишет: 

        «Грамматическая система различных по строю языков не может быть втиснута в одинаковые схемы. В языках различного грамматического строя существуют различные морфологические и синтаксические принципы, правила и категории. Нельзя поэтому составление грамматики какого-либо языка заменить переводом на этот язык грамматики, взятой из другого, более разработанного языка».[113]

        Л. Мординов и Г. Санжеев в статье «Некоторые вопросы развития младописьменных языков народов СССР» совершенно справедливо указывают на необходимость при изложении грамматики отдельного языка, в частности при классификации слов по частям речи, исходить из конкретных особенностей внутренних законов развития данного языка, на недопустимость отнесения одного и того же слова в угоду привычному шаблону к нескольким частям речи.[114] Примерно о том же писал еще в 1928 г. академик Л. В. Щерба в статье «О частях речи в русском языке», имея в виду некоторые несоответствия между традиционной схемой частей речи и живой системой русской грамматики : 

        «В сочинениях по общему языкознанию к вопросу обыкновенно подходят с точки зрения происхождения категорий «частей речи» вообще и лишь иногда с точки зрения разных способов их выражения в разных языках, и мало говорится о том, что и сами категории могут значительно разниться от языка к языку, если
[424]  
подходить к каждому из них, как к совершенно автономному явлению, и не рассматривать его сквозь призму других языков».[115] 

        По поводу классификации частей речи при изучении языка Л. В. Щерба писал:

        «... в вопросе о ‘частях речи’ исследователю вовсе не приходится классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, но предвзятым принципам, а он должен разыскивать, какая классификация особенно настойчиво навязывается самой языковой системой, или точнее — ибо дело вовсе не в ‘классификации’ — под какую общую категорию подводится то или иное лексическое значение в каждом отдельном случае, или еще иначе, какие общие категории различаются в данной языковой системе».[116]

        Приведенные выше замечания правильно ориентируют исследователей конкретных языков. Вместе с тем они свидетельствуют о том, что надобность высказывать их, к сожалению, еще не отпала.

        VI

        Показать национальную самобытность какого-либо конкретного языка, или, хотя бы его грамматического строя, в рамках статьи немыслимо. Представление о национальной самобытности языка способно дать только монографическое описание языка, конечно, если исследователь не смотрит на данный язык сквозь призму другого языка и не применяет в своем исследовании каких-нибудь трафаретных схем. Здесь я могу лишь предложить на суд читателей несколько примеров того, как, по моему мнению, не следует и как следует подходить к определению отдельных грамматических категорий в конкретных языках.
        В непревзойденной до сих пор по полноте материала и тонкости наблюдений, но построенной в основном на логическом, проще говоря — переводном, принципе, грамматике маньчжурского письменного языка одного из замечательных русских востоковедов И. И. Захарова, изданной в 1879 г., устанавливается в соответствии с традиционной грамматической схемой индоевропейских языков три времени изъявительного наклонения маньчжурского глагола: настоящее, прошедшее и будущее.[117] Эта трехчленная формула до сих пор принимается, как правило, всеми, кто имеет дело с маньчжурским языком.
        Однако, если посмотреть на маньчжурский язык без индоевропейской призмы, без предвзятого мнения, то очень нетрудно заметить, что изъявительное наклонение глагола в нем имеет лишь два времени: настоящее-будущее (не окончившееся — начатое и не оконченное или неначатое — действие) и прошедшее (окончившееся действие), например, шаби битхэ бэ хуламби — «ученик книгу читает» или «будет читать», причем «обязательно будет читать»; шаби битхэ бэ хулахаби — «ученик книгу читал» или «прочитал».
        Эти два времени изъявительного наклонения обозначают реальное действие и одинаково употребляются при любом лице подлежащего. Таким образом, имеются все основания считать их временами изъявительного наклонения.
[425]            
        Форма же, называемая «будущим временем», имеет весьма существенные отличия от первых двух. Чаще всего она употребляется при подлежащем в первом лице единственного числа и обозначает действие, которое говорящий намеревается, хочет произвести в будущем, например, би хотонъ дэ гэнэки — «я в город отправлюсь (собираюсь, хочу отправиться)». При подлежащем в первом лице множественного числа эта форма приобретает значение приглашения к действию, например, мусэ хотонъ дэ гэнэки — «мы в город отправимтесь-ка (давайте отправимся)!» При подлежащем во вторых лицах обоих чисел она употребляется, в переводе на русский язык, как повелительное наклонение для общения между равными (по возрасту, чину, положению), например, си хотонъ дэ гэнэки — «ты в город отправляйся (отправился бы ты в город!)». С подлежащим в третьих лицах обоих чисел эта форма почти вовсе не употребляется, но в сочетании с вопросительно-восклицательной частицей ни образует обычную и весьма употребительную форму повелительного наклонения для третьих лиц, например, шабиса хотонъ дэ гэнэкини — «ученики в город пусть отправятся». Употребляется эта форма, кроме того, в сочетании с глаголом сэмби — «говорить», играющим в этом случае роль вспомогательного, причем это сочетание может употребляться при любом лице и числе субъекта. Значение его — выражение намерения, желания субъекта (а не говорящего лица) совершить обозначенное знаменательным глаголом действие, например, би хулаки сэмби — «я намереваюсь читать» (дословно «хочу читать — говорю»), сувэ хулаки сэмбио — «вы намереваетесь читать?» («хотим читать — говорите?»), шаби хулаки сэмби — «ученик намеревается читать» («хочу читать — говорит»). Это словосочетание принято называть желательным наклонением глагола.
        Во всех случаях употребления глагольных форм с аффиксом -ки они 
обозначают действие, которое не происходило и не происходит. В этом
 отношении они укладываются в привычное для нас представление о бу
дущем времени. Но, обозначая будущие действия, эта форма в то же время,
 как правило, отмечает желательность действия с точки зрения говорящего. Этим вторым значением и сводится воедино кажущееся разнообразие упо
треблений и значений, приобретаемых формой на -ки при разных лицах 
субъекта. Поскольку речь идет всегда не о реальном действии, постольку
 отпадают основания причислять эту форму к изъявительному наклоне
нию. Поскольку здесь всегда имеет место субъективная оценка действия 
с точки зрения говорящего, причем действие оценивается как желательное 
для говорящего, постольку эту форму следует определять как жела
тельное наклонение глагола. Такое определение расхо
дится с русской грамматической схемой, но зато вполне согласуется с грам
матической системой маньчжурского языка, вытекает из нее и потому отве
чает требованию выводить законы и определения из самого изучаемого
 явления, а не привносить их извне, не подгонять их под заранее заготов
ленный шаблон.  
        То, что И. И. Захаров в определении грамматических категорий маньчжурского языка исходил в первую очередь из перевода этих категорий на русский язык (в середине прошлого века это была дань времени), отчетливо видно на примере рассмотрения им маньчжурских прилагательных. Прилагательные он делит на коренные и производные. Затем пишет: «Коренные прилагательные все суть те же существительные, только стоящие впереди других существительных и потому употребляющиеся в значении наших прилагательных, напр.: сайнъ нялма — «добрый, хороший, человек», болори форгонъ — «осеннее время». Таковые прилагательные,
[426]  
очевидно, имеют одинаковые с существительными окончания, напр.: сайнъ — «добро, благо, добрый, благий», эхэ — «зло — злой», госинъ — «милосердие, милость, милосердный, милостивый», фэ — «старый, древний,  древность»,  чжа — «легкость — легкий, удобство — удобный»».[118]
        Следует добавить, что сайнъ — не только «добро» и «добрый», но и «хорошо», эхэ — не только «зло» и «злой», но и «плохо», чжа не только «легкость» и «легкий», но и «легко» и т. д. Здесь мы имеем дело с очень своеобразной и странной с точки зрения норм русского языка, но весьма обычной для так называемых урало-алтайских языков, группой слов, которые обозначают качества вообще, мыслимые, в частности, и как самостоятельные качества предметов, т. е. субстантивно, например, би тэрэ нялма и сайнъ бэ самби — «я того человека добро знаю (я знаю, что тот человек добр)», и как качественные признаки предметов, т. е. атрибутивно, например, би сайнъ нялма бэ самби — «я хорошего человека знаю», и как качественные признаки действий, т. е. адвербиально, например, би тэрэ нялма бэ сайнъ самби — «я того человека хорошо знаю». И. И. Захаров, исходя из русского перевода, относит эти слова в одном их употреблении к существительным, в другом — к прилагательным и в третьем — к наречиям. Но, если отвлечься от возможностей перевода и исходить из системы самого маньчжурского языка, их следует выделить в особую часть речи, которую можно было бы назвать «именем качества» и которая нисколько не мешает наличию в маньчжурском языке имен существительных, употребляемых только субстантивно, имен прилагательных, употребляемых только атрибутивно, и наречий, употребляемых только адвербиально.
        Аналогичная группа слов имеется в нанайском языке. Автор лучшего из имеющихся в литературе описания грамматического строя нанайского языка Т. И. Петрова по поводу этой группы слов пишет: «...если слово, означающее качественный признак, определяет имя существительное, оно является прилагательным; если же слово, означающее качественный признак, определяет глагол, оно является наречием. Например: улэн най — «хороший человек» (улэн прилагательное), улэн нируйни — «хорошо пишет» (улэн наречие)».[119] Автор упустил из виду третий случай употребления слов типа улэн — субстантивное их употребление, например, улэмбэ таорива мурчиси-ну? — «добро сделать думаешь ты что ли?», или ми тэй най улэмбэни сарии — «я того человека добро знаю (я знаю, что тот человек добр)». Исходя из общего взгляда Т. И. Петровой на части речи в нанайском языке, следует думать, что слова типа улэн в последнем употреблении она вслед за И. И. Захаровым относит к именам существительным, т. е. стоит, в конечном счете, на той же точке зрения перевода на свой родной язык.
        Примерно такого же мнения по поводу этой группы слов в эвенском языке придерживается и проф. В. И. Цинциус. Она пишет:

        «...одна и та же в словообразовательном отношении форма слова, которая в функции определения или именного сказуемого выступает как непроизводное качественное прилагательное, в иной синтаксической позиции в предложении выступает уже как иная часть речи — существительное, наречие, например хо ай ой — «очень хорошая одежда» (ай — в роли определения — качественное прилагательное), ой хо ай — «одежда очень хороша» (ай — в роли именного сказуемого — качественное прилагательное), ой аин
[427]  
хо — «добротность одежды очень значительна», «качество (добротность) одежды хорошее (высокое)» (айн — притяжательная форма 3 л. ед. ч. в роли определяемого — имя существительное), хо аич бис — «очень хорошо живут» (аич в творит. п. в роли обстоятельства образа действия — наречие образа действия). Таким образом, доминирующим показателем при выделении прилагательных качественных непроизводиых в особую часть речи (т. е. в имя прилагательное) является синтаксическая их функция».[120]

        При должном внимании к реально существующей в данном языке системе грамматических форм и при отсутствии боязни оторваться от привычных грамматических шаблонов своего родного языка исследователь должен был бы выделить все слова типа рассмотренных выше в особую часть речи, имеющую отдельными своими сторонами сходство и даже общность с именами существительными, прилагательными и наречиями, но в целом коренным образом отличающуюся и от тех, и от других, и от третьих. Эту часть речи, как и в маньчжурском языке, можно было бы назвать «именами качества».
        Проф. В. И. Цинциус устанавливает наличие у эвенских прилагательных степеней сравнения. Но внимательный просмотр приводимых ею примеров заставляет придти к выводу, что в большинстве случаев речь идет вовсе не о степенях сравнения. Автор пишет:

«Сравнительная степень прилагательных в эвенском языке выражается описательно, путем синтаксической конструкции: название предмета, который сравнивают, стоит в именительном падеже; за ним следует название предмета, с которым сравнивают, стоящее в отложительном падеже; прилагательное помещается в конце. При этом прилагательное не принимает никаких особых суффиксов, т. е. ничем не отличается от своей обычной позитивной формы».[121]   

        Думается, что если прилагательное не имеет при сравнении никакой специально приуроченной к этому случаю формы, эвенский язык подает оснований говорить о наличии у прилагательных грамматической категории степеней сравнения. Такие основания могут быть только привнесены из другого, в данном случае опять-таки из русского языка. Такой же точно способ выражения сравнения имеется во всех тунгусо-маньчжурских языках в том числе и в нанайском, однако автор цитированного выше очерка грамматики этого языка Т. И. Петрова совершенно справедливо утверждает, что нанайские имена прилагательные не имеют степеней сравнения.[122] Можно говорить о грамматическом значении сравнения предметов по степени проявления общего для них признака, но, поскольку прилагательные не имеют специальной грамматической формы для выражения этого значения, отпадает возможность приписывать прилагательным грамматическую категорию степеней сравнения. В тунгусо-маньчжурских языках имеется особый тип словосочетания, приспособленный специально для выражения такого рода сравнения, — сравнительный оборот, который должен рассматриваться в разделе синтаксиса, а никак не в разделе морфологии. В эвенском, эвенкийском и маньчжурском языках в пределах такого оборота нет ни одной специально приуроченной для сравнения грамматической формы. Единственное аффиксально оформленное слово (название предмета, с которым производится сравнение) имеет форму одного из падежей, наличных в системах склонения этих языков.
[428]            
        В нанайском языке этот член оборота имеет специальную форму, отсутствующую в падежной системе, поэтому есть основание говорить, что нанайские имена существительные (а никак не прилагательные) обладают особой грамматической категорией — «сравнительной формой». Это полностью отвечает фактическому положению дел в самом нанайском языке и отмечает одну из специфических особенностей грамматического строя нанайского языка, а наделение эвенских прилагательных степенями сравнения представляет собой привнесение извне и затушевывает одну из специфических черт грамматического строя эвенского языка.
        Проф. В. И. Цинциус обнаруживает у эвенских прилагательных и превосходную степень. Она пишет:

         «Превосходная степень передается аналогичной конструкцией (т. е. такой же, что и сравнительная.— В. А.) при помощи местоимений чэлэн — «все», кубэчэн — «каждый, все», бэкэчэн — «все», стоящих в отложительном падеже, например: эрэк оран чэлэдукуп гуд — «этот олень (ото) всех выше», букв, «этот олень изо всех высокий», т. е. «этот олень выше всех»... Превосходная степень прилагательных может быть выражена без конструкций с отложительным падежом путем постановки перед прилагательным слова чамай — «самый» (с русск. «самый»), например, мин орму чамай аинг — «мой олень самый быстрый».[123]

        Приведенные примеры показывают, что прилагательное и здесь продолжает оставаться в своей исходной форме. Грамматическую категорию превосходной степени ему сообщает, по мнению автора, сочетающееся с ним слово («все», «самый» и т. п.). Согласиться с таким заключением можно при том условии, если будет доказано, что слова чолэн, чамай и им подобные представляют собой служебные слова. Однако примеры говорят об обратном, о том, что эти слова нисколько не утрачивают в сочетании с прилагательным своей знаменательности. Почему в словосочетаниях: «высокий сравнительно со всеми» или «самый высокий» — прилагательное «высокий» нужно рассматривать как «превосходную степень» — непонятно. Фактический материал тунгусо-маньчжурских языков не дает никаких оснований утверждать, что в этих языках имеется грамматическая категория превосходной степени прилагательных.
        Несколько лет назад проф. С. Д. Кацнельсон, не являющийся специалистом по русскому языку, сделал крайне неудачную попытку пополнить состав грамматических категорий русского языка путем распространения на него какой-то общечеловеческой грамматической схемы. Изобретенная им для этой цели «нефлективная» скрытая морфология позволила ему, в полном противоречии с самим духом русского языка, зачислить в разряд служебных видовых слов такие бесспорно знаменательные слова, как «еще», «уже», «совсем», «неожиданно», «именно», «начать», «прервать», «удаваться» и т. п., в разряд служебных залоговых слов — «нарочно», «невольно», «сам по себе», «заставить», «заниматься» и т. п.[124]
        Проф. С. Д. Кацнельсону на основе все той же «невидимой» морфологии удалось «обнаружить» видовую деривацию в таких парах слов, как «бежать (за кем-либо)» и «догонять», «отправляться (в путь-дорогу)» и «ходить», «путешествовать», «лечить» и «исцелять» и т. д., или залоговую деривацию в парах слов: «работать» и «делать», «ронять» и «кидать», «ехать» и «возить», «уходить» и «прогонять», «двигаться» и «толкать».[125] Смешивая здесь две различные стороны языка — лексику и грамматику — с тем,
[429]  
чтобы последнюю отодвинуть на самые задворки языка и подтвердить марровское представление о том, что грамматика не больше, как служанка лексики, а последняя настолько всемогуща, что способна обходиться вовсе без помощи морфологии, проф. С. Д. Кацнельсон грубо насиловал русский язык, навязывал чуждые ему грамматические категории. Эти манипуляции вели к смазыванию национальной специфики русского языка, ибо сконструированные таким странным образом «грамматические категории» без труда можно обнаружить в любом другом языке.
        Гениальное, богатое замечательными, исключительно плодотворными 
идеями учение И. В. Сталина о языке, как особом общественном явлении, 
о его общенародном характере, о его основе, о характерных особенностях 
развития языка, об устойчивости и национальной самобытности языка 
вооружает советских языковедов самым совершенным оружием для борь
бы за процветание советской науки, за всемерное развитие национальных 
языков народов СССР, за улучшение преподавания языков в советской 
школе, за возвышение советского языкознания до недосягаемого дли за
рубежной науки уровня. Долг советских языковедов — научиться в со
вершенстве владеть этим оружием, пользуясь им, творчески развивать
 языковедческие идеи И. В. Сталина, неустанно итти в ногу с жизнью,
 с практикой культурного строительства и напряженным коллективным
 трудом ответить на отеческую заботу великого Сталина о благе советской
 науки.