[5]                
        Смерть Н. Я. Марра невольно заставляет заново пересмотреть и продумать основные положения его теории и учесть значение его научного наследия для каждой из гуманитарных дисциплин. Давно уже отброшены представления, что труды Н. Я. Марра принадлежат только к сфере лингвистики и имеют к другим дисциплинам общественного цикла только попутное, так сказать, соседское отношение. Конечно, это не так, — и интересы самого Н. Я. Марра и созданной им школы заходят далеко за пределы одной дисциплины и захватывают этнографию, археологию, фольклор, историю, литературоведение, — вернее, всю совокупность исторических дисциплин. „Яфетическая теория, — писал ее основатель, — затрагивает основные интересы, принципиальные, во всяком случае генетические проблемы всех наук о человеке, как общественном уже не животном, а деятеле, более того, об общественном творце. У яфетического учения об языке, общего учения, есть органическая увязка с историей материальной культуры, следовательно с хозяйством и экономикой; есть такая же увязка с историей общественных форм, следовательно с социологией в широком и тесном смысле слова, — само собой ясно, что при такой органической увязке с историей материальной культуры и с историей общественных форм, без нее и своих научных изысканиях не может обойтись ни один археолог, ни один этнолог, ни один историк искусства, ни один словесник, литературовед, занят ли он историей письменной литературы, доселе классовой, или народной, народным эпосом и фольклором, отложениями также классовых, но изжитых классовых культур, или изучает происхождение культурных сюжетов или художественных образов и форм".[1] Это заявление — не только декларация. Работы Н. Я. Марра — конкретное свидетельство привлечения разнообразных материалов и разнообразных дисциплин. В качестве примера можно напомнить замечательные археологические раскопки в Ани, явившиеся, как известно, одним иа кардинальнейших этапов в формировании нового учения об языке и мышлении; что же ка-
[6]      
сается этнографии, то достаточно вспомнить хотя бы беспрерывные упреки западноевропейских ученых в том, что Марр „смешивает языковедение с этнографией". Работами по фольклору и истории литературы открывается список его крупнейших работ. Как верно и четко формулирует акад. И. И. Мещанинов, Марр беспрерывно „выходит за рамки филологии и лингвистики, становясь и археологом, и этнографом, и фольклористом, вернее сказать, привлекает и археологию, и этнографию, и фольклор для освещения исторического процесса по данным своей основной специальности — лингвистики", Марр „выдвигает лингвистику на общую историческую арену и обращает языковый материал в исторический источник, проливающий свет на пройденные и идущие этапы истории развития человеческого общества".[2]
        Однако далеко еще не везде учтено и не всегда учитывается значение работ Н. Я. Марра для каждой из перечисленных отраслей науки. Более или менее разработан вопрос о роли и значении „яфетической теории" для археологии; значительно меньше сделано в части этнографии и истории, и еще менее — почти ничего — в области литературоведения и фольклористики. И нужно признать совершенно справедливыми упреки, которые раздались со страниц „Литературного Ленинграда" по адресу литературоведов за их игнорирование „тех широчайших перспектив, которые открывает перед литературой ведением новое учение об языке".[3] Нужно сознаться, что и фольклористика в целом работает без достаточного учета теории Марра и его школы, или же что очень часто используются только ее формальные стороны. Между тем на том этапе, на котором находится сейчас советская фольклористика, в плане борьбы за построение подлинно марксистской фольклористики, последняя не может оставить в стороне опыт нового учения о языке и мышлении. Основные
проблемы советской фольклористики не могут быть решены изолированно
в недрах только самой фольклористики или даже литературоведения в целом. Они должны быть поставлены и могут решаться только в общей системе исторических наук на базе марксистского метода.
        Конечно, Марр никогда не был фольклористом в собственном смысле этого слова; вопрос о фольклоре как обособленной проблеме никогда не стоял перед Н. Я., — фольклор для него был только тем материалом, который он привлекал для построения своей теории и обоснования тех или иных выводов. Если даже собрать воедино все прямые высказывания Марра о фольклоре, разбросанные в разных местах его работ, то и тогда едва ли удалось бы построить целостную и законченную теорию фольклора или фольклористики. Нотакой путь был бы и неправилен. Дело не в конкретных высказываниях или
определениях, даже не в фактической работе над тем или иным фольклорным
материалом, но в общей постановке вопроса и в методе.
        Значение работ Марра для фольклористики можно бы определить его же словами, сказанными по другому поводу. В предисловии к первому тому „Избранных работ" Н. Я. писал: „Несогласие наше с индоевропеистами вовсе не потому, что они занимаются индоевропейскими языками, хотя бы и мертвыми,
[7]      
а из-за метода". И далее: „Вопрос не в споре между языковедами, филологи они или лингвисты какой бы то ни было системы языков, а между формальным методом и общественно-материалистической постановкой науки об языке".[4]
        В этих словах — сущность проблемы. Борьба за метод является и основным содержанием современной фольклористики. Здесь принципиальное расхождение между наукой советской и современной наукой в Западной Европе.
        Западноевропейская фольклористика всецело в плену сравнительного метода. Все сложные проблемы, которые встают перед исследователем-фольклористом: проблема генезиса, развития, трансформации, специфики фольклорных жанров и т. д., — все это решается на материале и путях сравнительного метода. Первенствующее значение имеет исследование отдельных сюжетов или образов, вне их органической связи с социальной средой и социальным содержанием эпохи. Отдельные памятники (или даже виды) фольклора изучаются совершенно изолированно от всей той сложной социально-исторической обстановки, в какой они живут в современности. „Бродячие мотивы" и их странствования заслонили подлиннуюжизнь фольклора и привели западноевропейскую науку к кризису, который сейчас уже достаточно остро ощущается многими из ее представителей.
        Чрезвычайно характерно в этом отношении выступление известного шведского фольклориста К. фон-Сидова на международной конференции фольклористов-сказковедов в Лунде (в августе 1932 г.). В своем докладе фон-Сидов категорически заявил о тупике, в который пришло современное сказковедение
с господствующей в нем „финской школой". Сказковедение зашло в тупик,
утверждал он, — и обречено на бесплодное метание в определенном кругу ограниченных проблем и ложных предпосылок. И вполне естественно, что сам докладчик также не сумел указать какого-либо выхода и не пошел в своем докладе дальше ряда организационно-технических предложений, ибо в своей критике он все время оставался в рамках того же сравнительного метода и не
смог или не сумел, критически затронуть всю систему западноевропейской фольклористики. Но и в таком виде его выступление чрезвычайно знаменательно и симптоматично.[5]
        Марр не останавливался на критике компаративистской фольклористики, но, базируясь на компаративистской лингвистике, он дал исчерпывающую и беспощадную характеристику компаративизма в целом. Марр неоднократно подчеркивал тщательную разработанность, почти ювелирную тонкость компаративистских анализов и вместе с тем вскрывал бессилие компаративистской методологии исследовать целостный процесс жизни языка. Компаративизм оказался не в состоянии установить „наличную в языке связь звуков, составляющих слова, со значением этих слов”, он разорвал морфологию и семасиологию и оказался в положении формальной науки, отрешившейся от социального содержания. „Сравнительный метод индоевропеистов, — писал Н. Я. Марр, — ока-

[8]      
зался учением лишь формальным, упустившим, что человечество меняло формы,
самые типы языка, меняло с ними не только значение слов, но и основы распределения значения и даже их созидания, в связи с изменением системы мышления, в зависимости от коренной перестройки хозяйственной и общественной жизни".
        Эта критика mutatis mutandis относится всецело к фольклористике. Основной порок и той и другой — антиисторизм. Так же, как и лингвистика, фольклористика не учитывает основных движущих сил общественного развития и также разрывает изучение форм от наполняющего их содержания. Основное значение работ Марра именно в их историзме, в глубоком понимании единства исторического развития. На лингвистической базе, в плане широкой увязки со всем циклом социальных наук, Марр стремился реализовать на специфическом материале основной принцип марксистского понимания исторического процесса. Отсюда и понимание истории языка. Язык — для него, „не простой дар природы", но „создание человечества", „корни наследуемой речи не во внешней природе, не внутри нас, внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике".[6] Язык — „результат коллективной творческой работы трудового человечества, отложение находящегося еще и сейчас в полном ходу единого мирового, глоттогонического процесса, идущего в такт с хозяйственно-социальным строительством в путях внеклассового омеждународовладения".[7]
        Эта формула имеет значение не только узко-лингвистическое и не только для определенных историко-языковых проблем. Эта формула насыщена огромным методологическим содержанием и заставляет более углубленно понимать и остальные надстроечные явления. Она дает ключ и к noниманию явлений фольклора во всей их сложности. Так понимает фольклор 
и сам Марр.
        Чрезвычайно интересны и важны в этом плане уже его первые работы. В. Аптекарь совершенно справедливо замечает, что уже в диссертационной речи Н. Я. „О задачах арменистики" (т.е. в одной из самых ранних его работ) набросаны основные элементы будущего учения о языке и мышлении. „В ней дана, — пишет В. Аптекарь, — четкая характеристика не только нового понимания основных проблем арменистики, но и всего мировоззрения будущего яфетидолога".[8] В уточнение этого замечания нужно добавить, что в этой речи нетрудно усмотреть и зерно будущих воззрений Марра на проблему нацменьшинств, на задачи и сущность краеведения, на общие задачи науки. И здесь же, в этой же речи, поставлен впервые вопрос о связи фольклористики (хотя Н. Я. еще не употребляет этого термина и говорит в общей форме „фольклор", объединяя в этом термине материал и науку) со всем кругом общественных дисциплин. „Арменоведение — категорически заявляет Н. Я., — не может обосноваться на одной филологии в тесном смысле этого слова. Археология с ее служебными дисциплинами и этнография с фольклором отнюдь не менее
[9]      
должны интересовать армениста, чем лингвистика и литература".[9] И в другой
 статье, затрагивающей примерно ту же тему, но написанной уже через 15 лет, в статье „Кавказоведение и абхазский язык", Марр снова повторяет те же 
мысли о тесной увязке фольклора с рядом других общественных дисциплин и
 значительно уточняет свое понимание фольклора как исторического источника.
 Если в первой статье, говоря о фольклоре как историческом источнике, он как 
будто растворял фольклор в этнографии, объединяя и смешивая их вместе,
 то в этой — он уже отчетливо представляет специфику фольклора и определяет
его как „литературу бесписьменных народов".[10] Таким образом, уже здесь намечена формула, к которой Н. Я. неоднократно возвращался и позже, и подлинный смысл и значение которой в полной мере оценено лишь в наши дни. Наиболее полное и развернутое выражение эта формула нашла в одном из последних (1933) высказываний Н. Я., — в речи, посвященной С. Ф. Ольденбургу, где он дал не статическое определение фольклора, но его динамическую формулу, в которой четко намечены и специфика явления, и метод исследования, и путь развития. „Фольклор, — говорил он в этой речи, — не особое народное творчество, а литература изустная, требующая тех же исследовательских приемов, что писанная литература, „которая" при смене хозяев, феодальных и буржуазных писателей, при новом содержании „сохраняет оформление литературы первобытного общества".[11]
        В той же статье „Кавказоведение и абхазский язык" он дает примеры
конкретных исследований фольклорных источников и материалов. Его исследование о притчах Вардана — первая крупная работа Марра — еще лежало в плоскости исследовательских интересов А. Н. Веселовского; его привлекал анализ этого замечательного памятника, который „корнями лежал в средневековье", а „стволом и ветвями уходил к позднейшим временам", и он внимательно прослеживал только литературные пути, — здесь же он вскрывает другую сторону исследовательских задач и привлекает фольклорные памятники как важнейшие источники для построения истории общества. Останавливаясь на отголоске Прометеевой легенды на Кавказе, он пишет: „Из абхазских языковых материалов наметилась возможность осветить ряд подробностей в мифе, впоследствии сказании о солнце-герое. Этот солнце-герой, изобретатель огня священного, или, по греческой версии, его похититель с неба, тесно связан своей судьбой с кузнею, в частности с абхазским культом кузни. Он вместе с двойником своим героем-ковачем, в абхазских народных сказаниях отделившимся и лучше сохранившимся, дают ученому то прикосновение к земле, от кото-
[10]    
рого великан Атлант, по греческим сказаниям, своими плечами мог поддерживать небо: с абхазским материалом о двойниках Амирана-Мыhера, о культе кузни и металлургии и связанной с ними магии, с кудесниками-жрецами при массе переживаний-терминов в самой живой абхазской речи, но в значительной степени для создания теоретического построения с широким горизонтом и глубоко уходящими в незапамятную седую древность перспективами, как о самом любопытнейшем сказании, как о культурном мире, в котором оно впервые возникло и развилось".[12]
        В этой статье Марр еще очень осторожно ограничивает себя только кругом абхазских источников и материалов, как будто бы отказываясь или не решаясь делать более общие выводы, — но совершенно ясно, что все сказанное здесь применимо и к фольклору всякой другой народности. Более широкие обобщения он дает уже в новый период своей деятельности, в знаменитой статье „Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры", где прежней проблеме „великого переселения народов" была противопоставлена гипотеза „великого расселения яфетического племени", — „с длительным процессом стоянок на определенных пунктах и лишь по использовании очередного пункта, как этапа, с возобновлением движения и дальнейшего расселения". И среди огромной серии привлекаемых сюда аргументов вновь видное место занимают фольклорные памятники в их исторической интерпретации, и на основании которых он развертывал широкую картину создавшего их „культурного мира". Таким образом, была поставлена проблема „яфетического фольклора" или „фольклора яфетического мира".
        Это понятие раскрывается Марром на целом ряде конкретных примеров. К области яфетического фольклора он относит сказание о Прометее, из яфетического фольклора происходят страницы Библии о мироздании; старая сказка о столпотворении оказывается „сказкой яфетической действительности". История фольклора так же, как и целостная история языкового развития, раскрывается в свете единого творческого процесса, — процесса исторического развития. Сущность его Марр намечает следующим образом: „На всей известной культурному тогда миру земле, от Кавказа — Малой Азии до Пиринейского полуострова, был один язык, язык одной яфетической семьи... Удар по единству
яфетического мира был нанесен, может быть, и раньше, но последний, „уничтожающий" удар — coup de grâce — индоевропейское вторжение, за которым noследовали смешение с процессом гибридизации, нарождения новых скрещенных языковых видов и иссякание взаимного понимания".[13] „Процесс так называемой индоевропеизации, на самом деле новотворчества в языках, подлинной глоттогонии, происходил одинаково как на Востоке, в Передней
Азии с Кавказом в ее пределах, так на Западе, в Присредиземноморской Европе".[14]
        Эта работа была промежуточным этапом в развитии новой теории. Позже Марр отказался от основных положений работ этого периода. На том этапе Марру так представлялась картина исторического процесса: из семьи яфети-
[11]     
дов оказались выделенными семиты и хамиты, а новые волны индоевропейцев осложнили и усилили этот процесс. Средиземноморье разбилось на ряд культурных центров; яфетические же языки европейского Средиземноморья, — „языки народов творцов этой культуры, которая предшествовала нашествию индоевропейских варваров", не погибли, не исчезли, но, „использованные в процессе новой этногонии и новой глоттогонии", продолжали свою творческую работу и в созидании новой культуры, т. е. всей европейской мировой культуры. „Марру представлялось тогда, что ничто раз данное не погибает в мире: скрещение и гибридизация до сего дня сохранили в трансформированных видах и психологию и речь третьего, т. е. яфетического элемента, в составе как древних — эллинов, римлян, так и позднейших — романских народов, этих столпов в творчестве
европейских народов".[15]
        Дальнейшая проверка и изучение обнаружили ошибочность этого построения, не учитывавшего процесса стадиального развития, — Марр решительно отказывается в дальнейшем от этого построения. Но оно имело большое значение для выработки метода изучения и анализа. Оно помогло выработать в дальнейшем тот метод изучения, который охватывал собою не только языковые процессы, но всю совокупность явлений материальной и духовной культуры. На этом пути определяется и процесс создания в дальнейшей жизни мировых легенд, мифов и преданий в их разнообразной форме.
        Анализ, который лежит в основе этой методологии и который Марр называет палеонтологическим, делается орудием не только лингвистического исследования, но и этнографического, но и фольклористического. Лингвист изучает различные „окаменелости языка", изучает его пережиточные формы и таким образом вскрывает его путь от самых ранних истоков и начатков. Этим же методом фольклорист определяет путь развития тех или иных сюжетов или образов.
Так, напр., на этом пути вскрывается сущность поэтических образов Шота Руставели. Откуда возникла его форма и характеризующий его поэзию „культ женщин", не находящие себе объяснения в обычных литературах? Так как было невозможно установить наличие культурных связей между Грузией и Провансом, то стали искать „наличие корней этих явлений в местных кавказских народных общественных условиях и поэтических преданиях"; приходилось принимать гипотезу о рождении в сходных условиях сходных явлений. Однако,
спрашивает Н. Я. Марр, „не нужно ли к одинаковости условий рядом с общностью культурно-исторических источников отнести и этнографическое сходство — наличие яфетических переживаний в народных преданиях обоих давно
разлученных культурных районов Запада и Востока?"[16] На этом же пути —
тем же методом строится анализ легенд об Изольде, к которым мы еще вернемся ниже.
        Таким образом, определяется отношение к центральной проблеме мировой фольклористики — проблеме и теории миграции. Конечно, ни Марр и никто из его подлинных учеников не думали отрицать факта самих переселений или культурных влияний и взаимодействий.
[12]              
        Отрицается не факт культурных взаимодействий, но отрицается теория миграций, отрицается постановка этой проблемы в том виде, как она сложилась и как господствует сейчас в западноевропейской науке. Отчетливее всего
сущность проблемы сформулирована в специально посвященной этому вопросу
работе И. И. Мещанинова. „Выводы миграционной теории, — писал он, — представляют исторический процесс в упрощенном виде. Этой теорией вовсе не затрагивается вопрос о причинах переселенческого движения, о происшедшем
столкновении разноречивых норм пришлого и местного, о новых условиях
в которые попадут нормы, взращенные на иной почве. Другими словами, нет
никаких попыток к учету диалектического процесса, а в результате признается, 
что принесенная форма является безукоризненно точным повторением уже существующей в другом месте. Именно это и противоречит всему ходу исторического процесса, производящего качественное видоизменение даже в передвигающихся массивах".[17]
        Огромный принципиальный интерес для фольклориста представляет статья Марра о значении и роли нацменьшинств в краеведении.[18]
        В этой статье дано определение основных понятий, с которыми должен оперировать фольклорист или, вернее сказать, осознание которых он все время должен иметь в виду, хотя бы прямо и не касался этих проблем. Прежде всего — проблема и определение национальности и национальной культуры. Марр отметает примат и биологических и физико-географических факторов. Национальность для него, прежде всего, явление социальное и „человечно-социальное", подчеркивает он, „а не физического или социологического порядка". «Каждая национальность — переживание определенного этапа развития в истории человечества, в эволюции его хозяйственно-политической жизни,[19] причем это „переживание" может быть, или „частичное" или „целостное", т. е. мировое. Это „этап текущего развития у народов живых и творящих современную культуру“, „этап пережиточного развития — у народов умерших или живых, со статикой мертвого, пережиточного быта". Тем самым определяется и национальная культура. Приведенное выше понимание понятия нации заставляет с неизбежностью утверждать и отсутствие этнических культур по генезису; „нет племенных культур, отдельных по происхождению, а есть культура человечества определенных стадий развития". Она может быть сохранена
частично отдельными племенами или группой племен или даже целыми группами отсталых племен и народов, но сама по себе она „едина по происхождению",
и все ее разновидности являются „производными единого процесса творчества
на различных ступенях его развития".
        С таким пониманием национальной культуры органически связаны и правильная постановка национального вопроса, и, стало быть, и вопрос о национальном языке, о национальной литературе и о национальном фольклоре. Язы-
[13]    
ковые процессы нельзя изучать изолированно и оторванно от общего процесса культурного развития и культурного становления. „Язык, — формулирует Марр, — такое же создание человека, как все прочие части, входящие в состав культуры, с тем отличием, что язык в то же время отражает в себе все этапы творчества и эволюции в развитии человечества и отражает в точных формулах, словах, как они сложены и как они используются в том или ином смысле".[20] И здесь в анализе выступает на первый план значение слова (семантическая сторона). „Словарный материал позволяет найти место не только слову, но и обозначенному им предмету, памятник ли это материальной культуры или явление из мира общественных явлений и религиозных мировоззрений". Время и место определяется „не по годам или территориям", „а по эпохам социального строя и хозяйственных форм в жизни человечества".[21] Другими словами, выдвигается принцип стадиальных смен в развитии языка и мышления, а стало быть и литературы, стало быть фольклора, — принцип, выдвинутый Марром в результате углубленного изучения марксо-ленинского учения об обществе.
        Так вскрываются и определяются основные элементы марровского метода: палеонтология, стадиальность, семантика. Определяя таким образом составные части метода Марра, мы, конечно, даем условное схематизированное разделение того, что, по существу, слито нераздельно. Стадиальность — принцип теории; палеонтология — ее орудие; семантика — материал.
        В свете этих соображений и решается основной вопрос метода в фольклористике, и намечается выход из компаративистского тупика. Марр порывал и с компаративизмом и с отвлеченной теорией самозарождения. Сходство каких-либо легенд или преданий или сказок никогда не заставляет Марра делать вывода о заимствовании одного сюжета тем или иным народом у другого. Так, напр., он первый обратил внимание на близость древне-русской легенды об основании Киева и армянской об основании Куара. Эта близость поразительна, но вместе с тем нет никаких оснований устанавливать приоритет какого-либо из данных народов в отношении этой легенды. Ни армяне не заимствовали ее у русских, ни наоборот. Задача — вскрыть „древнюю подпочву" этих легенд, палеонтологическим анализом прощупать ее пути и таким образом определить ее начало в глубине яфетической стадии. Аналогичные примеры дают его анализы легенды о Прометее или сюжета Руставели, образцы которых мы уже приводили выше. С наибольшей четкостью и последовательностью вскрывается метод Марра в его работе об Иштари, почти непосредственно следующей за лекцией на музееведческих курсах.
        „Иштарь" имеет подзаголовок, определяющий основную линию исследования: „от богини матриархальной Афревразии до героини любви феодальной
[14]    
Европы". Основное положение Марр формулирует следующими словами:
„начав с Тристана, и Изольды в частности, я незаметно для себя докопался
до Иштари, оказавшейся ее прародительницей и ее тезкой. Но работа наша вызвана не богиней любви Иштарью, а небом Иштарью, со множеством предметов, вытекавших из представления человечества, за многие десятки тысячелетий, о небе или об увязывавшихся с ним образах и понятиях, и лишь с одной 
„ипостасью" о любви".[22] Так устанаваливается „независимый параллелизм обоих
сюжетов" и „диалектическое, развитие древнего сюжета в феодальный",[23] проблема заимствования уступает место проблеме трансформации.
        В противоположность западноевропейской методологии яфетическая фольклористика исходит из утверждения органического „единства процесса возникновения и развития сюжета".[24] Дело даже не в „доистории сюжета", а в его
историческом смысле. Здесь-то и вступает в свои права семантика, являющаяся движущей силой и основным материалом исследования в лингвистических аналиэах. По утверждению одного из исследователей в открытии „этой" новой 
стороны литературных явлений (т. е. семантики) и состоит, главным образом „революционность яфетического метода" в области литературоведения и фольклористики".[25]
        Термин „семантика" заимствован вообще из буржуазной лингвистики. Особенное значение этот метод получил в лингвистике, за последнее время в лингвистических трудах, вышедших из среды французской социологической шкоды напр. у Meillet. Семантический анализ дает возможность наиболее четко и убедительно проследить действие социологических законов в жизни и развитии языка. Однако западноевропейская лингвистика ставит себе, в сущности, узкий круг вопросов в плане применения семантического анализа. Это, главным образом, круг вопросов об изменении значения слов при переходе из одной социальной группы в другую, из диалекта в литературную речь и т. д. Значительно глубже ставит вопрос Марр. Для него семантика, как мы уже видели, — орудие изучения всего прогрессивного движения человечества в последовательной смене систем экономических отношений и хозяйственных форм. Марр расширяет значение семантики и распространяет метод семантического анализа на другие формы выражений идеологии. В фольклористике это дает возможность поставить проблему сюжета. Сюжет перестает быть каким-то самодовлеющим явлением, но оно возникает как определенное явление идеологической надстройки; его оформление не акт личного творчества, но результат общественной идеологии, обусловленной всей данной системой социально-экономических отношений. „Материал, из которого строится сюжет, т. е. темы и мотивы, не произвольно и не механически заимствуется, а подчиняясь той же закономерности творчества и тем же идеологическим требованиям и предпосылкам, которые обусловливают и, более того, образуют основную концепцию сюжета".[26]
[15]              
Таким образом подводится прочная база под проблему странствования
и заимствования сюжетов. Она получает опору в определенной общественно-исторической действительности.
        Очень удачно и четко формулирует сущность проблемы Б. В. Казанский: „Традиционные темы, лежащие в основе сюжетов, — пишет он в уже цитированной работе, — представляющие собою пережиточные реликтовые формы древних сюжетов, создавшихся в том же порядке, но на более древней стадии, отнюдь не являются безразлично нейтральным материалом. Самая пережиточность их, упорство, с которым они держатся на поверхности общественного сознания в течение веков, самое существо „традиции", загадочные для формального литературоведения, — все это свидетельствует о большой действенности, о семантической силе традиционных элементов".[27]
        Сказанным выше, конечно, не исчерпывается все значение вклада нового учения о языке и мышлении в советскую фольклористику. Да это и трудно было бы сделать в пределах очерка, являющегося по существу некрологом.
        Мы хотели только осветить основные стороны этой большой проблемы, к которой уже вплотную подошла советская фольклористика и которую сейчас так обострил уход из жизни гениального ученого и мыслителя.
        Но в заключение совершенно необходимо остановиться еще на одном вопросе, связанном с проблемой „яфетической фольклористики".
        Иногда встречаются утверждения — и в печати и в многочисленных высказываниях по докладу и дискуссиях, — что яфетическая школа или новое учение о языке и мышлении возрождает старые теории мифологической школы. Был даже предложен термин „неомифологическая школа". Такое понимание, однако, глубоко неправильно и построено, несомненно, на внешней и формальной трактовке основных положений и исходных позиций Марра. Мифологическая теория прежде всего базировалась на индоевропейской основе; единство и сходство фольклорных элементов она возводила к единой индоевропейской группе народов, обладавшей единым языком и единым запасом религиозных и поэтических преданий. Эта концепция игнорировала совершенно социальную природу мифов, и, наконец, утверждала примат общеарийской мифологии, проникшей позже ко всем народам Европы и Азии. Все построение теории Марра резко направлено против этих основных концепций. Прежде всего он отвергает лингвистическую базу школы, а стало быть и глубинные основы всей теории. „Утверждаю, что индоевропейской семьи языков, расово отличной, не существует", — категорически писал Марр в Бакинском курсе.[28] „Только мысль, оторванная от материально-существующей действительности, может допускать, что сродство русского языка с германским проистекает из общего праязыка". Концепции мифологической школы покоятся прежде всего в презумпции о расовом делении языков, покоятся и на утверждении, что „каждая крупная группировка языков имеет свою прародину и свой праязык, независимый от языков иных по происхождению групп и праязыков". Марр подчеркивает, что такой подход к изучению чело-
[16]    
веческой речи является „изолятивным" и, с другой стороны, неизбежно упирается во всевозможные .„завещанные расовые, племенные и национальные первоособи". „Такой подход, — пишет он, — есть, может быть, также вполне реальное явление, как политический или националистический постулат, но не имеет ничего общего с потребностью человечества, независимой от наших пережиточных взглядов или взглядов пережиточной общественности, строить объективно науку об языке. Лишь в зависимости непосредственно от самих материалов, общих у всего человечества, можно строить учение о звуковой речи".[29] Для Марра трактовка языка, как и всякого другого надстроечного явления, а стало быть литературы и фольклора, ни в какой мере не является отрешенной от социально-производственных отношений или, как он сам говорит, — не является общественной отвлеченностью" и „... при всем громадном значении яфетического языкознания, его палеонтологии для разъяснения мифологии, мы не можем в освещении первотворчества по звуковой человеческой речи исходить из мифов, эпоса и религиозных представлений, этих литературно-научных достижений уже новой общественности, выделявшей особые классово-племенные образования для этого производства в области искусства и культа, песнопений и магии, связанных с потусторонним надземным или подземным миром. Мир религиозно-космических представлений, созданный человечеством на
значительно высокой уже ступени развития, сам нуждается в разъяснениях, и мифологический путь менее всего призван разрешать преемственную связанность начальных эпох материальной культуры с ее словотворчеством и их
последовательность. "[30]
        А отсюда и совершенно иное понимание основной проблемы или, вернее, основной темы мифологов — сущности космического мировоззрения. Для Марра последнее — а с ним неизбежно связаны и поэтические и религиозные представления — „не что иное, как отложение успехов в эволюции хозяйственное жизни и ею порождавшейся общественности".[31] И, конечно, путь Марра, которым он шел от богини матриархальной Афревразии к героине любви феодальной Европы в корне отличен от пути и метода мифологов, хотя бы отдельные и даже некоторые выводы внешне, или формально и были между
собой схожи.
        Нужно заметить, что частично повод к неосторожным сближениям воззрений Марра с теориями мифологов давали и некоторые вышедшие из его школы работы, авторы которых, несомненно, формально воспринимали основные стороны теории Марра и чрезмерно увлекались реконструкциями мифологических элементов. Это обстоятельство уже неоднократно отмечалось и подчеркивалось и в устных дискуссиях и в печати.[32]
[17]              
        Конечно, учение Марра сформировалось и выросло не на пустом месте
и не вне воздействия западноевропейской и русской дореволюционной 
науки.
        Сам Марр неоднократно останавливался на этом, особенно подчеркивая и выделяя некоторые имена. „Яфетическое языкознание, — писал он в „Предисловии к классифицированному перечню печатных работ по яфетидологии", — отнюдь
не вылетало подобно Афине-Палладе из головы Зевса: оно родилось в той же
буржуазно-сложенной и скроенной научной среде, более того — зачалось, разумеется, как антитеза в нормах индоевропейской лингвистики, без которой
его и не было бы".[33]
        Но вопрос об источниках и корнях школы должен решаться не путем простых сопоставлений и противопоставлений, которых также немало накопилось в марровской литературе. Сам Марр неоднократно называл в качестве своих основных учителей — Розена и Веселовского. В академической речи на торжественном заседании в 110-летнюю годовщину Университета в Ленинграде, характеризуя годы своего учения и ту научно-исследовательскую атмосферу, в которой „закладывались основы яфетидологии" и „выковывался ее метод", Марр особо останавливается на имени А. Н. Веселовского. „С расцветом востоковедения в Петербургском тогда университете, — говорил он, — не случайно совпала исключительно творческая по методологии деятельность известного историка литературы и теоретика, с яркими социологическими моментами в изысканиях, проф. и акад. А. Н. Веселовского, чутко учитывавшего вклады в предмет его исследования всех времен и народов".[34] Это упоминание о Веселовском чрезвычайно ценно и интересно. Оно не только дает превосходную характеристику одного из самых существенных элементов в методе и интересах Веселовского, но вскрывает тем самым, что именно и позже ценил в его работах Марр. И, конечно, теория Марра во многом развивалась и росла под воздействием взглядов и построений автора „Исторической поэтики," и не только на первых этапах, как утверждают некоторые исследователи, но и на последующих.[35] По некоторым вопросам Марр до последних дней оставался верен концепциям, воспринятым им еще в юности от своего учителя, но, трактуя их уже не в виде „готовых концепций", но заново проверяя их на новом материале и новыми методами. Так, например, 77 параграф „Бакинского курса," посвящен специально проблеме происхождения трех искусств: пляски, пения и музыки. И Марр категорически заявляет: „Как известно, пляска, пение и му-
[18]    
зыка первоначально не представляли трех отдельных искусств, а входили нераздельно в состав одного искусства".[36]
        „До возникновения коллективной или хоровой игры или пляски не могло существовать не только музыкальных инструментов, но и тех музыкальных звуков, которые творит человек, т. е. магическое действо, сопровождавшее коллективный трудовой процесс, первоначально состояло не из объединения раздельно существующих теперь трех искусств и еще кой-чего, прежде всего «эпоса», как «слова», носившего в себе каждое самостоятельно, когда оно возникало, особую магическую силу и представлявшего собой независимое чародейство".[37] Нетрудно определить источник этого построения: в основе его лежит развитое и углубленное Марром учение о первобытном синкретизме, впервые разработанное и формулированное А. Н. Веселовским. Таким образом, совершенно ясно, что нет никаких оснований видеть в теории Марра какую-то реконструкцию старой мифологической школы, поскольку же учение Mapра связано со старой наукой, то в области фольклористики оно генетически связано, конечно, не с Гриммом и Максом Мюллером, но с Веселовским и с „Исторической поэтикой".
        Но, действительно, есть один момент, который позволяет сближать Марра с обоснователями мифологической школы, и тем самым с основоположникам всей научной фольклористики. Мифологическая теория в свою эпоху, при своем появлении, имела безусловно большое прогрессивное значение. Она была рождена национально-освободительным движением, возглавлявшимся буржуазией, являясь одним из этапов ее борьбы с феодальным дворянством и его идеологией. Буржуазия на этом этапе ставила большие задачи, как в сфере политической и социальной борьбы, так и в сфере научного исследования. Именно тогда была поставлена грандиозная задача построения истории человечества от его древнейших форм до современного состояния. Эта задача осуществлялась силами великих ученых, которых выдвинула тогда буржуазия : Бопп, Яков и Вильгельм Гримм, В. Гумбольдт, Савиньи. Никакая отрасль науки не работает изолированно: основоположники западноевропейского сказковедения, бр. Гримм являются вместе с тем и блестящими знатоками мифологии, лингвистики, археологии. В. Гумбольдт — не только блестящий лингвист, но и выдающийся государствовед, теоретик и политический деятель, идеолог либеральной буржуазии.
[19]              
        В дальнейшем, по мере измельчания буржуазных идеологов, под влиянием
страха перед надвигающейся социальной революцией, мельчают и интересы и
формы гуманитарных дисциплин. Каждая наука замыкается в узком кругу ограниченных проблем и стремится тщательно отгородить свой собственный участок. Место широких исторических обобщений и синтетических построений занимает беспринципная эмпирика, доходящая порою до откровенного агностицизма. И, пожалуй, с наибольшей силой это отразилось в лингвистике и фольклористике начала нашего века. Даже такие ученые, как Веселовский или Потебня, при всей широте их интересов и привлекаемых материалов, все же
сознательно ограничивали себя кругом только определенных историко-литературных проблем. Марр был всегда вне этой линии. Наоборот, он как бы заново воскрешал старую и оборвавшуюся традицию и требовал синтетического изучения, с охватом всех гуманитарных дисциплин. Лингвистика, археология, этнография, фольклористика, история литературы органически входят в орбиту его 
интересов, и на их синтезе строит он свое здание. И дело не в том только, что 
Марр обладал духовной организацией, роднящей его с такими учеными, как Яков Гримм или Вильгельм Гумбольдт (они действительно как будто созданы
из единого теста), но в том, что Марру удалось работать в великую эпоху
создания новых идеалов и новых культурных ценностей. Реализовать свои великие возможности позволила Марру наша эпоха, вновь доставившая перед человечеством грандиозные задачи. Пролетариат овладевает заново всем достоянием мировой культуры и, перестраивая на новых началах мир, творит
новую науку и создает новую методологию.
        Путь Марра к этой новой методологии был органическим и закономерным.
        Марра очень часто сравнивали с Морганом; как и Морган, Марр был стихийным материалистом, — и как работы Моргана, так и Марра должны прочно войти в «железный инвентарь" марксистско-ленинской науки и методологии. Но сравнение с Морганом вскрывает только часть истины. В отличие от типичного буржуазного ученого, каким был по существу Морган, Марр был ученый революционер, пламенный искатель и неустанный борец. „Стихийный материалист" в начале своего творческого пути, Марр в дальнейшем сознательно стремится включиться в систему революционного мировоззрения и овладеть методологией, созданной Марксом — Энгельсом и их гениальными учениками. Октябрьcкая революция для него была не насилием над старым культурным миром, которое как-то нужно принять и как-то ему подчиниться, но закономерный и неизбежный результат всего хода мировой культуры и высшая форма ее раскрытия. „В науке необходимы взрывы, особенно в гуманитарной науке", — писал Марр в 1927 г.[38] И это, можно сказать, его подлинное profession de foi: он взорвал старую индоевропейскую науку, в недрах которой он вырос и воспитался, как ученый; — позже он производил взрывы в рядах собственной, им же созданной, яфетической теории, чтоб перейти на более высший этап, включившись до конца в революционное миропонимание марксистско-ленинской теории.
        И потому-то Марр сумел сочетать воедино и глубокий интерес к прошлому  и пристальное внимание к настоящему и беспрерывное устремление в будущее.
[20]              
        Марр ставил вопрос не только о происхождении языка — проблема, от которой боязливо открещивается современная буржуазная наука, — но и об его будущем и эти проблемы вплотную же подводят его и к постановке вопросов языковой политики. „Совершенно последовательно, — пишет в некрологе, посвященном Марру, один из его учеников, — опять-таки в противовес буржуазной науке, Н. Я. Марр выступает также горячим защитником малых, „отсталых", „некультурных" народов, в которых он видит не обреченных на вымирание „туземцев" а равноправных участников культурного строительства человечества в прошлом и настоящем. Неудивительно поэтому, что национальная политика советской власти, направленная к всестороннему раскрепощению и культурному подъему малых народов, нашла в лице Н. Я. Марра ревностного поборника и активного борца на фронте строительства национальных культур".[39]
        Этим особенно подчеркивается и вскрывается значение покойного ученого и его школы для советской фольклористики. Фольклористика должна быть не
уходом в архаику, нe эстетическим воссозданием памятников прошлых культур, но должна стать подлинной исторической наукой, наукой. действенного значения, умеющей видеть за историческими объектами живую действительность. И потому-то советским фольклористам нужно внимательно и пристально 
изучать наследство только что ушедшего от нас великого ученого, давшего
в своих работах образец подлинного историзма, чей опыт должен явиться одним из основных элементов созидающейся на новых началах марксистской фольклористики.